От Клавдия Агриппе привет.
Наконец-то! Гром грянул! Рад сообщить тебе, мой добрый друг, что тот гнусный нарыв, который все последние годы зрел в самом сердце Империи, в Великой и Вечной Роме, лопнул, забрызгав кровью и гноем всех, кому не повезло оказаться рядом. Ты как-то по весне писал мне о скале, падение которой в море вызывает опасную волну. Так вот, эта скала упала. Огромная скала по имени Элий Лукий Сеян рухнула в одночасье, и волна от её падения смыла уже многих и многих. А скольких смоет ещё! Ты, скорее всего, уже знаешь о случившемся – слухи о подобных событиях распространяются удивительно быстро. Уж не птицы ли разносят их на своих крыльях? Однако, думаю, подробности тебе вряд ли известны, их и в Роме-то знают немногие, так что расскажу тебе сейчас всё, что знаю сам.
Как становится очевидным теперь, свой смертельный удар Тиберий готовил уже давно. Именно этим объясняется ряд поступков Кесаря, которые прежде многим (да что там говорить, и мне самому!) казались нелогичными, а порой и смешными. Ведь кто только не потешался над высочайшим эдиктом, предписывающим ношение мечей и регулярные упражнения с оружием вигилам – этим доблестным пожарным и бессонным хранителям нашего ночного покоя. Никто не принимал вигилов всерьёз. Во всяком случае, как реальную военную силу. А ведь именно они в решающий момент стали той гирей, которая склонила чашу весов в пользу Кесаря. Теперь-то, конечно, всем стала понятна та хитрая игра, которую исподволь вёл старый лис Тиберий. Теперь все одобрительно цокают языками и многозначительно трясут головой. Мол, мы изначально всё понимали и видели. Да никто ничего не понимал! Смею тебя в этом заверить, мой дорогой Агриппа. Никто и ничего! А Тиберий всё рассчитал верно. Девяти преторианским когортам Сеяна – почившим на лаврах, распустившимся и разленившимся от праздной столичной жизни, он противопоставил 7 когорт вигилов – преданных ему всем сердцем и готовых биться за своего благодетеля насмерть. И случись им сойтись в реальном бою, то я бы, пожалуй, сделал ставку именно на вигилов. А ведь ещё не следует забывать и о трёх Городских когортах под командованием старого друга Тиберия, хорошо тебе известного Лукия Пизона. Да-да, старик ещё жив, хотя и пьёт так же беспробудно, как и раньше, в пору твоего пребывания в Роме. Так что: 9 против 10 – даже чисто арифметически в столице перевес был на стороне Кесаря.
В свете последних событий становятся понятны и многие другие, казавшиеся ранее труднообъяснимыми, поступки и решения Тиберия. Получается, что и Лукия Аррунтия, и Лукия Ламия Кесарь держал подле себя в Роме и не отпускал их в свои провинции вполне сознательно, а не исходя из своей стариковской блажи. Он просто не был уверен в их лояльности. Тиберий, скорее всего, рассуждал так: уж лучше пусть легионы в Испании и в Сирии остаются вовсе без командования, чем под командованием человека, способного в критической момент переметнуться в стан врага.
Понятно, чего всё это время ждал Тиберий. Он копил силы и готовился.
Понятно, чего всё это время ждал Сеян. Он ждал обещанного ему Кесарем трибунства. Он ждал обещанного ему Кесарем родства. То есть он не хотел рисковать и ждал, когда власть сама упадёт ему в руки. А Тиберий умело подыгрывал ему, осыпая своего «любимца» всё новыми и новыми почестями, не скупясь на обещания и даже поспешно (ещё и месяца не прошло со дня смерти её мужа, несчастного Нерона Германика!) обручив с ним свою внучку Юлию.
Оба соперника ждали и готовились. Оба плели интриги и тайно собирали сторонников. Но старый лис обхитрил молодого. Тиберий нанёс удар первым, и этот удар оказался смертельным!
Если бы Сеян не был столь самонадеян, он бы, скорее всего, смог предугадать несчастливое для себя развитие событий. Ведь знаки были и знаки отчётливые.
Первым отголоском грома, первым предвестником бури был, пожалуй, майский отказ Кесаря от своего консульства, мотивированный якобы трогательной заботой об ожидающих своей очереди консулах-суффектах. Я писал тебе об этом. Все тоже тогда сочли этот поступок Тиберия его очередной старческой блажью. А старик на самом деле этим, наверняка заранее тщательно продуманным, шагом, во-первых, лишил консульской власти Сеяна, вынужденного повторить поступок Кесаря, а во-вторых, вывел в консулы своего бывшего квестора Публия Меммия Регула (да-да, того самого – Регула Везунчика! наверняка, ты помнишь этого лопоухого шалопая!), преданного своему царственному покровителю до мозга костей и в итоге ставшего, по сути, судьёй и палачом Сеяна.
Второй раз гром прогремел для Сеяна в сентябре, когда из Германии, якобы на Великие игры, приехали Лукий Апроний со своим зятем Гетуликом. Оба германских проконсула покрутившись для виду пару дней в Роме и – что характерно! – не найдя времени встретиться с префектом претория, отправились к Тиберию на Капрею, откуда буквально через день спешно отбыли обратно к своим легионам. Это был знак! Верный знак. Знак того, что на главную ударную мощь всей имперской армии, на 8 германских легионов, Сеяну надеяться отныне нечего.
Был и ещё один знак. Последний. Собственно, это уже был не знак. Это уже было начало самого действа. На следующий день после октябрьских Эквиррий пилус-приорам преторианских когорт поступило высочайшее распоряжение о подготовке всего тяжёлого вооружения и походного снаряжения к Армилустрию. Что означало изъятие его из казарм и сосредоточение на складах вблизи Марсова Поля. Сеяна должно было насторожить хотя бы то, что никогда ранее, в прежние годы, ничего подобного не делалось – в день Армилустрий когорты выходили на Марсово Поле со всеми своими значками и вооружением. Но наш префект претория, похоже, и этот приказ Кесаря счёл очередной его прихотью.
В течение двух последующих дней высочайшее распоряжение было безусловно исполнено, преторианцы остались лишь при своих мечах (а когорты с IV по IX – даже без щитов!). И день накануне Армилустрий стал для Сеяна последним.
Ночью от Тиберия в Рому прибыл Макрон, имевший при себе секретное письмо Кесаря. В этом письме излагались подробные инструкции по устранению Сеяна и приказ Тиберия о назначении Макрона вместо Сеяна префектом претория. Тогда же, ночью, Макрон посетил Меммия Регула и префекта вигилов Грекиния Лакона и ознакомил их с содержанием письма.
Утром Макрон навестил Сеяна и сообщил ему, что он привёз от Тиберия послание Сенату, в котором Кесарь оповещает сенаторов о даровании Сеяну трибунских полномочий. Обрадованный Сеян поспешил на Палатинум, где в Храме Аполлона его уже ожидали экстренно созванные Меммием Регулом сенаторы.
Едва Сеян вошёл в здание, Макрон предъявил преторианской охране свои полномочия и приказал им сняться с постов и следовать в казармы. Те, недоумевая, повиновались. После чего Макрон приказал Лакону оцепить Храм вигилами, а сам, передав письмо Тиберия Регулу, спешно отправился на Ивовый холм, в лагерь преторианцев, с целью предотвратить возможный бунт. Там, собрав преторианских трибунов, он известил их о своём назначении, потребовал строгого соблюдения дисциплины и пообещал всем гвардейцам щедрый донатив – по 1000 денариев каждому.
Тем временем в Сенате Меммий Регул огласил послание Тиберия сенаторам. В письме Кесарь, ссылаясь на якобы полученные от моей матери сведения, уведомлял сенаторов о заговоре. Что любопытно, Тиберий напрямую обвинил в подготовке заговора только Лукия Сея Туберона и Косса Лентула Младшего. Сеяна же Кесарь упрекнул лишь в «опасном попустительстве», тем не менее попросив сенаторов заключить низложенного префекта претория под стражу. То есть Тиберий осторожничал даже тут. Не выдвигая против Сеяна прямых обвинений, он оставлял себе путь для отступления на случай возникновения непредвиденных обстоятельств. Однако всё прошло как по маслу. Регул спросил у сенаторов: заслуживает ли Сеян заключения в тюрьму? Кто-то из Аррунтиев, кажется Лукий Скрибониан, ответил утвердительно, и Грекиний Лакон тут же взял ошеломлённого Сеяна под стражу и в сопровождении Регула и других магистратов сопроводил его в Туллианум.
Весть об аресте Сеяна разлетелась по городу с быстротой молнии. Вопреки опасениям Тиберия, народ возликовал. Всё-таки Сеян и его приспешники перегнули палку с вознесением величия, а ты сам знаешь, жители Ромы этого очень не любят. Что же касается преторианцев, то они, наоборот, встретили новость довольно равнодушно. Гвардейцев гораздо сильнее задело то, что их заподозрили в нелояльности Кесарю и в решительный час отдали предпочтение вигилам.
К вечеру стало ясно, что никакого бунта в городе не будет, и Регул повторно собрал сенаторов. На этот раз в Храме Согласия – поближе к Туллиануму. Регул поставил на голосование предание Сеяна смерти, вменив ему государственную измену и покушение на убийство Кесаря. Сенаторы проголосовали единогласно. Причём, как это всегда и бывает, те, кто ещё вчера всячески превозносил и восславлял Сеяна, сегодня хулил и оплёвывал его с наибольшим жаром и рвением.
Спустя час растерзанное тело Сеяна было выброшено на Гемонии.
Ночью город не спал. Добрые горожане праздновали свержение Сеяна и с воодушевлением крушили статуи бывшего префекта претория. Статуй было много, и работы им хватило на всю ночь. Не обошлось без стычек между преторианцами и вигилами. Впрочем, ничего серьёзного.
На следующий день были казнены Лукий Туберон и Лентул Младший. В Сенате началась склока. Бывшие лизоблюды Сеяна поливали друг друга грязью и обвиняли в самых страшных преступлениях. Причём каждый, стараясь выгородить себя, беспощадно топил других. Сходились они только в одном: во всех их прошлых и нынешних бедах повинен бывший префект претория и его сын.
Кстати, о сыне Сеяна. В ночь, когда был казнён его отец, Страбон самым таинственным образом исчез. Посланные к нему домой магистраты обнаружили только его сенаторскую тогу и до икоты перепуганную челядь. И теперь по городу ползут зловещие слухи о том, что Страбон бежал в Диррахиум к Гаю Сабину, чтобы вместе с ним поднять иллирикские и мёзийские легионы и двинуть их на обидчиков своего отца. По-моему, чистейший бред. Но тем не менее по всем дорогам разосланы гонцы с приказом отловить беглого понтифекса и доставить его в Рому.
А сенаторы тем временем продолжают сводить старые счёты и перемывать друг другу кости. Речь в Сенате сейчас идёт о том, чтобы выявить и покарать всех возможных участников «злодейского заговора». В том числе и за пределами Ромы. Уже прозвучали имена Тита Оллия и Авла Плавтия. Как это ни странно, прозвучало имя Марка Юния Торквата, хотя, насколько я знаю, у нашего африканского проконсула с Сеяном вообще не было никаких дел. Прозвучало, кстати, и имя Понтия Пилата. Так что ждите – волна от упавшей в море скалы скоро докатится и до вас.
Продолжаю через 5 дней. За эти дни, мой дорогой Агриппа, у нас здесь опять напроисходило такого! Пожалуй, придётся снова брать чистую керу, поскольку на оставшемся месте подробно всего не изложить.
Итак. Третьего дня был пойман Страбон. Разумеется, ни в какую Иллирику он не сбежал, а прятался тут же в Роме, в доме у Публия Помпония Секунда, а точнее – у него в саду. Полумёртвого от страха юнца притащили в Туллианум, наскоро допросили и тут же прикончили, не известив об этом даже его мать. Апиката нашла изуродованное тело своего сына уже на ступенях Гемоний. Той же ночью обезумевшая от горя женщина покончила с собой. Но перед смертью Апиката написала письмо Тиберию, в котором сообщила, что его сын Друз был отравлен Сеяном и его женой, то есть моей дорогой сестрицей Ливиллой. В письме приводились такие подробности, что никаких сомнений в правдивости изложенного уже быть не могло. Известие это для многих прозвучало как гром среди ясного неба. Для многих, но не для меня. Я давно подозревал, что в безвременной смерти нашего с тобой друга не всё чисто. И что, скорее всего, к этой смерти приложила руку и моя дражайшая сестрица. Да я, кажется, писал тебе об этом. Увы, мои самые дурные подозрения подтвердились. Правду говорят: нет ничего тайного, чтобы когда-нибудь не стало явным. Так и тут. Потребовалось 8 лет и смерть сына Апикаты, чтобы она наконец сообщила то, что ей было известно с самого начала и что она столько лет скрывала, уж не знаю – от страха ли перед своим мужем или в тайной надежде на вознесение к имперской власти своего сына.
Допрошенные с пристрастием по горячим следам рабы Ливиллы подтвердили её причастность к смерти сына Кесаря. В частности, один из её рабов сознался в том, что это именно он изготовил тот самый яд, которым был отравлен наш добрый Друз. После этого ни у кого никаких сомнений уже не осталось.
Ещё 2 дня ждали с Капреи решение Кесаря. Как многие и предполагали, Тиберий щадить свою бывшую невестку не стал. Нынче ночью Ливиллу казнили.
Думаю, ты догадываешься, что никаких горьких чувств по поводу смерти моей сестры я не испытываю. Мы с Ливиллой уже давно чужие люди. После смерти Друза мы и виделись-то всего несколько раз на различных официальных мероприятиях, обменявшись с ней при этом от силы десятком ничего не значащих фраз.
Кого мне больше всего жаль во всей этой нашумевшей истории, так это Публия Помпония Секунда. Сразу же после того как в его саду обнаружили скрывавшегося Страбона, наши бравые сенаторы обвинили юношу ни много ни мало, а в причастности к заговору Сеяна. Особенно усердствует в обвинениях известный тебе Консидий Прокул. Он, хоть и стал претором, но ничуть не изменился с тех пор, когда надоедал нам с тобой своими убогими нравоучениями, разве что ещё больше растолстел и стал ещё более занудлив. Уж не знаю, что вызывает такое раздражение Прокула – более знатное происхождение Публия или его несомненные таланты, но вцепился он в юношу с рвением, достойным лучшего применения. Если бы дело Публия разбиралось исключительно в Сенате, то, скорее всего, никаких серьёзных последствий для юноши оно бы не возымело – слишком знатен его род и слишком шатки обвинения: ну что, скажи, кроме приятельских отношений между сыном Сеяна и Публием Помпонием Секундом можно вменить последнему? Скажу больше, я думаю, Публий, скорее всего, и не знал о том, что в его саду прячется беглый понтифекс. Но беда в том, что обо всём, что касается заговора Сеяна, немедленно докладывают Кесарю. И какой вердикт на этот раз поступит с Капреи, одному Юпитеру известно. Скорее всего, несчастного Публия, как и других «заговорщиков», ждёт Туллианум, откуда ему останется только одна дорога – на Гемонии и в Тиберис. И это, повторюсь, очень печально, поскольку юноша, безусловно, талантлив. Ты его не знаешь. Он из молодого поколения сенаторов, но, в отличие от подавляющего большинства этой «золотой молодёжи», хорошо воспитан и, что ещё более удивительно, начитан. И, кстати, сам пописывает и, смею тебя заверить, недурно. Я читал кое-какие его вещицы и, поверь мне на слово, мой дорогой Агриппа, если бы не вся эта гнусная история, юношу бы ждало большое будущее. Как писателя – как минимум.
Ты знаешь, дорогой Агриппа, я сейчас вдруг подумал, что этот юноша, Публий Помпоний Секунд, он ведь, пожалуй, единственный из известных мне молодых людей, который не вызывает у меня своими речами и своим поведением стойкого отторжения. Ты видел эту нынешнюю «золотую молодёжь»? Ты слышал их речи? Не знаю, как там у вас, в Палестине, а здесь в Роме вылупилось и подросло новое отвратительное племя. Это ведь просто какие-то прожигатели жизни! Ведь их же ничего не интересует по-настоящему! У них же на уме только одно: пирушки да представления. Их даже женщины не очень интересуют! Скажи, Агриппа, разве мы были такими? Да, мы тоже пили и гуляли, и просаживали последние деньги на скачках и гладиаторских боях. Но мы ведь ещё и читали! И спорили о прочитанном! И думали! И мечтали! Мы грезили о великих делах и великих свершениях! Мы мечтали о подвигах и считали смерть в собственной постели позорной. Этих же великое не интересует. У меня такое впечатление, дорогой Агриппа, что их вообще ничего не интересует, кроме одного: где бы нынче повеселее провести вечер. Откуда они такие взялись, Агриппа, ответь мне? Или, может, это мы с тобой постарели, мой дорогой друг? Может, это мы закоснели, перестали реагировать на всё новое, стали занудливыми старыми пердунами?
Послушай! Нашёл сейчас у Гесиодоса в его «Работах и днях»:
Дети – с отцами, с детьми – их отцы сговориться не смогут.
Чуждыми станут товарищ товарищу, гостю – хозяин.
Больше не будет меж братьев любви, как бывало когда-то.
Старых родителей скоро совсем почитать перестанут;
Будут их яро и зло поносить нечестивые дети
Тяжкою бранью, не зная возмездья богов; не захочет
Больше никто доставлять пропитанья родителям старым.
Правду заменит кулак...
И не возбудит ни в ком уваженья ни клятвохранитель,
Ни справедливый, ни добрый. Скорей наглецу и злодею
Станет почёт воздаваться. Где сила, там будет и право.
Стыд пропадёт. Человеку хорошему люди худые
Лживыми станут вредить показаньями, ложно кляняся.
Следом за каждым из смертных бессчастных пойдёт неотвязно
Зависть злорадная и злоязычная, с ликом ужасным...
Каково?! 7 веков назад написано, а ведь как будто про наши дни! А последние строки – так прям точнёхонько про наш сегодняшний Сенат!
Только что ушёл Гней Домитий Ахенобарб. Сидел у меня 3 часа, пил вино и жаловался мне на свою жену – мою племянницу. Агриппина, видите ли, не желает с ним спать, и он вынужден пользоваться услугами рабынь. Просил поговорить с племянницей. Мол, она меня уважает и потому послушает. Послал его куда подальше. Сначала он регулярно насилует свою малолетнюю жену, а потом удивляется, что она отказывается делить с ним супружеское ложе. Надо же быть таким боровом!
Кстати, у меня с моей Петиной тоже всё как-то перестало складываться. Характер у неё после родов совершенно испортился. Ссоримся всё время по пустякам. Последний раз разругались с ней в сентябре. Собирались ехать вместе в Рому на Великие игры, в результате я уехал один, а Петина с дочкой остались на вилле в Кампании. И что характерно, мой дорогой Агриппа, возвращаться обратно в Кампанию мне почему-то совсем не хочется. Видимо, всё, жизнь наша супружеская подходит к концу – разбитый кувшин не склеишь.
От прихода Гнея Ахенобарба была определённая польза – от него я узнал, что послезавтра из Остии прямиком на Кесарию Палестинскую уходит корабль. Из моих знакомых плывёт Лар Экус. Это клиент Мамерка Эмилия Скавра. Письмо передам с ним.
С ним же отправлю и серебро. 100 000 денариев. Сумма значительная, пришлось поднапрячься и даже немного занять. Но я подумал, что до весны я тебе больше ничего переправить не смогу, поэтому пусть лучше серебра будет побольше, чтоб тебе хватило на обмен на всю зиму.
P.S. И отправляю тебе свои новые книги из «Истории этрусков». Как всегда, буду рад непредвзятому отзыву.
Скол шестой
Палестина. Хиеросолим – Кафарнаум – Кесария
DCCLXXXV ab U. c., Aprilis-Augustus-December
1
Советник Паквий выглядел уставшим.
– Проходи, прим. Присаживайся, – кивком головы пригласил он Кефу и, осторожно откинувшись на спинку кресла, скрестил руки на груди. – Слушаю тебя.
В кабинете советника было, как всегда, жарко и отчётливо припахивало дымком – в углу потрескивала свежими угольками большая низкая жаровня.
Кефа уселся на предложенный стул и, развязав тесёмки, скинул с плеч пыльный плащ.
– Трибун, я ничего не понимаю! – немного нервно начал он. – Куда вы все пропали?! Где Йешу?! Где префект?! Что, в конце концов, вообще происходит?! Почему люди Ханана ведут себя так, как будто в Хиеросолиме больше нет, понимаешь, романской власти?! Почему членов нашей общины практически перестали пускать в Храм?!
Паквий, не перебивая, выслушал Кефины вопросы, помолчал, а потом вяло разлепил губы:
– Что происходит?.. Ничего хорошего, прим, не происходит. У нас большие неприятности... Какие – тебе, в общем-то, знать не обязательно. Скажу одно, в Роме значительные перемены... И не в пользу нашего префекта... Пилата вызвали в Сенат. На мартовские иды он отплыл из Кесарии в Рому. Когда он вернётся... – советник пожевал губами, – и вернётся ли вообще – неизвестно.
– Это что, дело рук Ханана?
Паквий покачал головой.
– Нет. Ханан здесь ни при чём. Там свои дела... Очередной делёж власти.
– Понятно... А Йешу?
– А что Йешу, – советник пожал плечами. – Йешу в Кесарии... Пока... Во всяком случае, уезжая, префект никаких распоряжений на его счёт не сделал. По-моему, Пилат про него просто забыл.
– Забыл?!.. – Кефа в смятении подёргал себя за бороду. – А как же?.. Ну да... То есть, я так понимаю, первосвященником рабби уже не быть?
Паквий устало потёр лицо ладонью.
– Давай не будем забегать вперёд, прим. Хорошо?.. Возможно, ещё не всё потеряно. Возможно, префект ещё вернётся из Ромы... живым и здоровым... Он ведь однажды уже ездил на слушанья в Сенат... – советник вздохнул. – Правда, надо признаться, в тот раз всё было не настолько серьёзно... Но я повторюсь, возможно – возможно! – ещё не всё потеряно. Случаи бывали. И не раз... Так что, если он вернётся, проект под названием «Приход Машиаха» ещё вполне может быть реализован.
– Мне кажется, трибун, – медленно произнёс Кефа, – ты сам не очень-то веришь в сказанное.
– А какая тебе разница, прим, верю или не верю я в сказанное?! – несколько раздражённо отреагировал Паквий. – Ты делай своё дело! А я буду делать своё!.. Ты пойми, – уже более спокойно, примирительно, сказал он, – сейчас такая неразбериха! Что в Роме, что у нас... Проконсула нет. Префекта нет. Легата Двенадцатого «Молниеносного» тоже отозвали в Рому, а в Шестом «Железном» легата нет ещё с прошлого года. Так что из четырёх легатов на месте сейчас только один – Гай Стерти;ний Ма;ксим из Третьего «Галльского». Да и того никогда не найдёшь в его резиденции в Рафане;е. Вечно он торчит где-то в Трахонитисе, на восточной границе, поскольку парфяне-кочевники ему не то что спать спокойно, они ему до ветра спокойно сходить не дают... – советник махнул рукой, после чего положил ладони на подлокотники и снова вздохнул. – Так что давай не будем торопить события, прим. Надо выждать... Надо уметь ждать.
– Но нам-то что делать?! – Кефа подался вперёд. – Ханан совсем обнаглел! Он распорядился, чтоб людей нашей общины не пускали в Храм! Это как?!
Паквий поморщился.
– Успокойся... Уверяю тебя, это всё временно. Ханан побесится и успокоится. Пусть он думает, что для него и для Каиафы всё обошлось. Пусть пока радуется... Ты мне лучше вот что скажи, меняльные столы работают исправно? На них Ханан не покушается?
Кефа повёл плечом.
– Да вроде нет. Работают себе... Деньги я тоже исправно передаю твоим людям. Ну, не я лично, у меня этим Сте;фанос занимается.
– Грек?
– Да. С Кипроса. Лет десять назад перебрался в Хиеросолим. Я, вообще, на столы только греков поставил. У них, понимаешь, деньги к рукам не так сильно прилипают.
– Понятно... Ну, и как этот твой Стефанос, справляется?
– Не то слово. У него каждая прута на учёте. Я бы так не смог.
– Хорошо... – советник побарабанил пальцами по подлокотнику. – Ты смотри, сейчас будь повнимательней. Ханан, пока префекта нет, попробует отыграть всё назад. Особенно то, что касается меняльных столов. Так что Стефанос Стефаносом, но контролируй всё сам. Деньги должны поступать регулярно. Если профукаем с тобой столы, префект, когда вернётся, головы нам снимет. Так что, ежели какие проблемы – сразу ко мне.
– Куда? – усмехнулся Кефа. – В Кесарию?
– М-да... – Паквий потёр подбородок. – Тоже ведь проблема... Ладно, у тебя есть связь через попину Адина Горбатого, так что, если что-то срочное, сообщай через связника. Дня через два-три я буду знать.
– Я понял, – кивнул Кефа.
– Да, вот ещё что... – советник отлепился от спинки кресла и, поморщившись, придвинулся к столу.
– Спина? – сочувственно спросил Кефа.
– Будь она неладна! – сквозь зубы подтвердил трибун. – Второй день изводит!.. Где ж эта писулька?!.. – он принялся раздражённо рыться в бумагах, которыми был сплошь завален стол. – А! Вот!.. – советник вытащил из-под кипы свитков один из папирусов и разгладил его ладонями. – Вот она... Это, кстати, опять к разговору о Ханане. Значит, смотри, мне тут доносят, что... что... Ага! Вот. Что некий... э-э... Хананья; бар-Танху;м, который живёт со своей женой в Топорном переулке в бывшем доме Рама Стеклодува... Это ведь ваш дом?
– Да, – подтвердил Кефа. – Нашей общины. По осени купили. И Хананью, кстати, я знаю. И жену его, Шаппиру;. Очень приветливая пара. И набожная. Они к нам в общину совсем недавно пришли. Всего месяца три назад. Пешком шли, аж из Сидона, представляешь? Дом там свой продали, землю и к нам пришли.
– Из Сидона, говоришь. Ну-ну... – Паквий криво усмехнулся и снова склонился над папирусом. – Так вот, мне доносят, что этот самый Хананья бар-Танхум регулярно, как минимум раз в неделю, бывает в доме первосвященника Каиафы...
– Что?! – изумлённо задрал брови Кефа.
– Да-да! – кивнул Паквий. – Ты слушай!.. Значит, приходит он к первосвященнику обычно рано утром, на рассвете, находится в его доме недолго, четверть часа, полчаса от силы, и потом возвращается прямиком домой, в свой Топорный переулок, – советник поднял глаза. – Это тебе ни о чём не говорит?
Кефа выставил ладонь.
– Погоди, трибун! Я не понял, вы что... следите за нами?
– Мы следим за Каиафой, – успокоил его Паквий. – Этот Хананья попал в наше поле зрения совершенно случайно. Просто однажды обратили внимание: ходит человек к Каиафе, как на работу... Так что ты скажешь по этому поводу?
– Завтра же погоню из общины! – заиграл желваками Кефа. – Поганой метлой! Чтоб даже духу не было!..
– Ты погоди, – остановил его советник. – Не горячись. Прогнать ты его всегда успеешь.
– А что же мне с ним делать, если не прогонять?! – возмутился Кефа. – Он, небось, доносы на всех нас строчит Каиафе, а я с ним после этого, понимаешь, целоваться должен?!
– Целоваться с ним не обязательно, – терпеливо возразил Паквий. – Но и гнать не надо спешить. Ты лучше попробуй использовать этого Хананью против его хозяина. Против Каиафы. Ну и, разумеется, против Ханана, поскольку, я уверен, все доносы в конце концов стекаются именно к нему. Так что гнать не спеши, а попробуй с ним поиграть.
Кефа прищурился.
– Это как?
– Это так, – советник сцепил пальцы и, положив руки на папирус, внимательно посмотрел на Кефу, – Поговори с ним. Разумеется, один на один. Скажи, что всё про него знаешь. Припугни. Как следует припугни. И предложи работать на себя. Пусть он по-прежнему доносит на вас Каиафе. Но пусть он теперь доносит то, что ты ему скажешь. То, что выгодно тебе... Понял?
Кефа задумчиво пошкрябал в бороде.
– Хитро;...
– Кстати... – советник, вновь порывшись на столе, извлёк на свет ещё один документ. – На самом деле, этот Хананья вовсе не из Сидона. Это он вам наплёл. На самом деле он из Лода. Был там младшим писарем при таможне... И дом свой в Лоде он не продавал. Полагаю, Каиафа его попросту нанял. Ну, или пообещал что-то. Может, должность какую при Храме пообещал. Или долги его заплатить – долги у этого Хананьи в Лоде остались. Приличные, кстати, долги. Ну, или ещё что-нибудь. Собственно, это уже мелочи, это для дела не столь важно.
– Да-а... – протянул Кефа. – Правду говорят: век живи – век учись. Никогда бы не подумал. Такая, понимаешь, дружная пара. Погоди! Так что, может, и жена его ему не жена? Шаппира эта.
– Нет, тут всё верно. Шаппира – его жена. Детей у них, правда, нет, а так – всё нормально... Кстати, жену его тоже возле дома Каиафы видели... – Паквий вновь заглянул в бумагу. – Видели её там... третьего дня и... да, и на прошлой неделе.
– Всё верно, – Кефа грустно кивнул. – Хананья уже вторую неделю болеет... Значит, получается, и жена его в доле.
– А что, – хмыкнул советник, – хорошая пара. Как ты говоришь, дружная. Иными словами, у повара обе руки в тесте.
– Не сдержусь, – пообещал Кефа. – Ей богу, не сдержусь! Набью я ему всё-таки морду. Терпеть не могу, когда крысятничают!
– Спокойней, прим, спокойней... Не он первый, не он последний. Ты влез в жёсткую игру, прим. Так что поменьше эмоций, а побольше... Головой, короче, думай. В таких делах голова должна быть на первом месте. Дураки тут не нужны. Дураки проигрывают сразу.
– Ладно, трибун... – Кефа посопел носом. – Пусть будет по-твоему. Поиграем... Не люблю я, понимаешь, все эти игры, ещё с Нумидии не люблю, но... раз уж всё так сложилось. Пусть будет по-твоему.
– Ну и хорошо... – кивнул Паквий и снова осторожно откинулся в кресле. – У тебя что-нибудь ещё?
– Нет... Пока нет, – Кефа, поняв, что аудиенция закончена, поднялся и, сняв со спинки стула свой плащ, повесил его на руку. – Трибун?
– Я пробуду в Хиеросолиме ещё недели три, – сказал советник. – Так что, ежели что – заходи, не стесняйся... Бэни!
В дверном проёме возник сложенный пополам слуга.
– Господин?
– Проводи... – Паквий кивнул на Кефу. – И готовь терму.
– Терма готова, господин. Всё, как господин любит... Девочек в терму прислать?
Советник, кряхтя, поднялся.
– Не надо... Не до девочек мне сейчас... Попи;дий на месте?
– Да, господин. Вчера приехал.
– Пошли за ним. Пусть приходит в терму. Пусть возьмёт глину и... что там ещё? Мазей каких-нибудь. Короче, скажи, спина у господина опять болит.
– Да, господин.
Они вышли в коридор.
– Ступай, прим, – кивнул Кефе советник. – Бэни проводит тебя.
Он повернулся и, держа спину очень прямо и чуть прихрамывая на правую ногу, медленно пошёл вглубь здания. Слуга дождался, когда его хозяин скроется за углом, а потом повернулся к Кефе.
– Дорогу найдёшь, не заблудишься?
Кефа удивлённо посмотрел на него.
– Тебе ведь, кажется, приказали меня проводить.
– Некогда мне. Дел по горло... – гордо подняв голову и надменно поджав губы, ответил Бэни; Кефа только сейчас заметил, что слуга очень высок – по крайней мере на полголовы выше его самого. – Короче, ступай прямо, – Бэни указал рукой, – в конце коридора свернёшь налево и потом опять всё время прямо, а там уже...
Кефа двумя пальцами несильно ткнул его в солнечное сплетение.
– Не хами, раб, – ласково сказал он согнувшемуся пополам слуге и, приподняв его за шкирку, заглянул в побагровевшее лицо с выпученными глазами и беззвучно раззявленным, слюнявым ртом. – Не надо хамить, раб. Сказали – сделай. А хамить, раб, – не надо... Понял меня?..
Слуга мелко закивал.
– Ну и хорошо... – Кефа, ещё раз с удовольствием тряхнув Бэни за шкирку, наконец отпустил его и отступил на шаг. – Ну, показывай, куда тут у вас надо идти? Прямо?..
– Уби-и-или!! Господи, они убили его!!.. Уби-и-или!!..
Кефа, Андреас и Эльазар, не сговариваясь, вскочили на ноги и бросились на крик.
Перед домом, прямо в пыли, стояла на коленях простоволосая растрёпанная Марта и, обхватив голову руками, страшно кричала:
– Уби-и-или!!..
Из глубины сада уже бежали Натан с Пилипом. Из-за дома выскочила перепуганная Мирьям.
– Что?!.. Что случилось?!
– Марта! Что?!..
– Кого убили?! Марта!..
– Уби-и-или!! – продолжала завывать Марта. – Стефаноса убили!!.. Родненького моего!!..
Кефа упал перед женщиной на колени и схватил её за плечи.
– Что?!! Повтори!! Кого убили?! Стефаноса?! Нашего Стефаноса?!
– Да... – закивала женщина; слёзы ручьями текли по её искажённому лицу. – Там... – она повела рукой. – Убили... Стефаноса.
Она судорожно всхлипнула и вдруг обмякла и, уронив голову на грудь, стала заваливаться вбок. Кефа подхватил её и беспомощно оглянулся.
– Эльазар! Пилип! Помогите! Давайте её в дом!..
Стукнула калитка.
– Дод Кефа!.. Дод Кефа!..
К ним подбежал запыхавшийся Йохи. Юноша был до синевы бледен, тонкие губы его дрожали.
– Дод Кефа!.. Там... Стефаноса убили!
– Кто?!.. – Кефа передал Марту на руки её брату и, поднявшись, шагнул к Йохи. – Ты видел?!
Тот закивал.
– Да!.. Видел!.. Да!
– Ну!..
– Это... эти... стража! Храмовая стража! И эти... другие! Он спорил с ними! Дод Кефа, он спорил с ними! А они... А они убили его!..
– Подожди!.. – Кефа обнял Йохи за плечи, того ощутимо трясло. – Подожди!.. Натан, принеси воды! Идём! – он увлёк юношу за собой, в сад. – Идём, присядешь... Не спеши. Сейчас мы присядем, и ты расскажешь всё подробно, с самого начала. Хорошо?
– Да.
Прибежал Натан. Кефа взял у него кувшин и передал Йохи.
– Пей!.. Осторожно, крепко держи...
Йохи схватил сосуд и стал жадно пить, гулко глотая и проливая воду себе на грудь.
– Напился?.. – Кефа принял у юноши кувшин, плеснул себе на руку и обтёр Йохи потное горячее лицо и шею. – Теперь садись. Вот сюда... Садись и рассказывай. Всё рассказывай. Подробно.
– Мы... Мы в Храме были... – начал юноша, утираясь рукавом. – Ну... я и Аврахам с Хлебной улицы, и Миха;... и... ещё там... ребята... – он судорожно вздохнул. – А Стефанос-то, он, как обычно, за столом своим стоял. Там. В Царской Базилике. Деньги менял... А мы-то, значит, недалеко были. В Портике Шломо... Ну... вот... А потом у Стефаноса с каким-то дядькой разговор нехороший получился... Они... это... кричать стали друг на друга...
– Подожди, – прервал юношу Кефа, – с каким дядькой? Ты знаешь его? Раньше видел?
Йохи замотал головой.
– Нет. Не знаю... Волосатый такой. И... это... глаза навыкате.
– Ну, ладно. Давай дальше. Кричали они друг на друга. И что?
– Ну... кричали... А потом дядька-то этот, волосатый, он на Стефаноса полез, стал за грудки его хватать. Ну, а Стефанос-то его и оттолкнул. А этот тогда стал стражников звать. А когда стража-то пришла, он стал кричать, что Стефанос – богохульник и что он не чтит пророков и ругает Храм! А какой же он богохульник-то, дод Кефа?! Он же завсегда первым на молитву встаёт! И Закон соблюдает!..
– Подожди! – сказал Кефа. – Дальше что было?
– Ну... – Йохи опять судорожно вздохнул. – Взяли они Стефаноса-то. Стражники. Взяли и повели. А эти... другие... сразу-то стол опрокинули и стали деньги хватать...
– Подожди, – опять остановил юношу Кефа. – Эти, это кто?
– Ну... Другие. Люди, в общем... Толпа. Повалили всё... Наши-то, Тимо;н и... эти... греки, менялы, они сами хотели всё собрать, да куда там. Толчея такая!..
– Понятно, – кивнул Кефа. – Ну, а со Стефаносом что? Ты видел, куда его повели?
– Видел, – кивнул Йохи. – Туда... Ну... через Женский Двор и... в этот... в Каменный Зал. Я-то, конечно, следом пошёл. Я пошёл, и ещё Аврахам. Но нас туда не пустили. Так мы тогда пошли в Исраэльский Двор и внизу стали. Ну, под Каменным Залом, под стеной, и... это... слушали... Ну, поначалу-то слышно плохо было. Почти совсем ничего... А потом они кричать стали...
– Кто?
– Ну... все... В Каменном Зале... Они на Стефаноса кричали, а он на них.
– Что кричали? Ты слышал?
– Ну... эти... коэны-то, они кричали, что Стефанос-то Мошэ не чтит, Храм не чтит. Что он – богохульник. И ещё про Храм что-то...
– А Стефанос?
– А Стефанос-то, он кричал, что сами они богохульники, что Бог не в том храме живёт, что руками построен, а в том, что Духом Святым построен...
– О Господи!.. – прошептал за спиной у Кефы Андреас. – Воля Твоя!..
– А потом, – продолжал юноша, беспокойно шаря глазами по их лицам, – я смотрю – выводят его, Стефаноса-то. А руки-то у него за спиной связаны. И это... и повели его. Прямо на выход из Храма и повели. Через Врата Милосердия... А сзади-то... этот... носатый бежал... как его... Мордехай. Бежал и кричал, что, вот, поймали богохульника, что он... это... Закон не чтит, пророков не чтит, Храм Божий поносит... Ну... Люди его тут же бить стали, Стефаноса-то. Лицо ему в кровь разбили. И это... здесь, сзади, на затылке... Ну, тут-то меня оттеснили совсем. Я и не видел-то дальше ничего толком. Видел только, в воротах давка была... Крик... Не Стефанос кричал, не. Эти... Толпа... Ну... Потом как-то стихло всё. Я когда за ворота выбрался-то, смотрю – нет уже никого. Ни Стефаноса, ни... этих. Симлу только его, смотрю, двое калек друг у друга вырывают. Стефаноса-то симлу. Ну, и это... ссорятся. Стало быть, поделить не могут. А потом смотрю... – юношу опять затрясло. – Смотрю... лежит он... Внизу... Под лестницей... Вот так... Руки раскинул и... и... и неживой совсем!.. – глаза Йохи набухли слезами, он всхлипнул и закрыл ладонями лицо.
Кефа тяжело поднялся.
– Значит, игры вам?! – зло и непонятно сказал он вполголоса. – Эмоций, значит, поменьше?!.. Ладно, будут вам игры!
Он повернулся и, сильно ссутулившись, обхватив левое плечо правой рукой, двинулся к воротам.
– Кефа! Эй! – окликнул его Андреас. – Ты куда? Стефаноса же надо забрать... Хоронить же надо.
– Да, – не оборачиваясь, кивнул Кефа. – Да, займись... Заберите его.
– А ты?
– А я... – Кефа, не останавливаясь, зло сплюнул себе под ноги. – Я к вечеру буду... Мне, понимаешь, в одну игру доиграть надо...
Кефа собрал общину в старом доме Накдимона. Разумеется, пришли не все, даже просторный двор дома на улице Роз всех бы уже не вместил – количество членов общины давно перевалило за тысячу, и община всё продолжала расти. Люди всё приходили, правда не так интенсивно как прошлым летом и осенью, но шли. Кефа уже многих не знал – многих принимали и расселяли Андреас, Шимон, Пилип, другие старожилы – апостолосы (некогда шутливое прозвище, придуманное Андреасом, прижилось и теперь являлось чуть ли не официальным званием первых учеников рабби-галилеянина). Все они, вся «старая гвардия», были сейчас здесь, все расположились рядом с Кефой: по обыкновению молчаливый Натан; задумчивый Андреас; надёжный Пилип, озабоченно хмурящий свои редкие рыжие брови; постоянно что-то жующий Леви; горячий Тома, уже успевший затеять очередной спор с вечно недовольным Шимоном; сидящие плечом к плечу и вроде как дремлющие «братья громовы»; ещё двое братьев – Коби и Тадай, о чём-то тихо беседующие между собой, и занявший место предателя Йехуды, крайне набожный Ма;ти, даже сейчас, судя по шевелящимся губам, читающий очередную молитву.
Солнце стояло высоко, время было полуденное, но жарко не было – поднявшийся с утра свежий северо-западный ветер не давал раскалиться земле, выгонял из-под деревьев скопившийся там зной, продувал переулки и замкнутые высокими заборами клетушки дворов. В воздухе, пронзительно посвистывая, чёрными молниями носились стрижи.
– Ну что, будем начинать? – оглянувшись на Кефу, спросил Андреас.
– Да, пожалуй.
Кефа ещё раз оглядел собравшихся. Да, многих он уже не знал. Многие лица были вроде бы знакомыми, но вспомнить их по имени Кефа уже не мог. Он обратил внимание, что среди присутствующих достаточно много молодых. Это его порадовало – значит, у общины есть будущее, значит, учением Йешу интересуется не только одно заскорузлое старичьё.
Кефа повернулся к Пилипу.
– Как там Йохи?
Тот кивнул.
– Слава Богу. Вроде всё хорошо. Он сегодня уже вставал. Там за ним Мирьям-старшая присматривает.
После всего пережитого с Йохи случилась горячка, и Кефа изрядно беспокоился за впечатлительного юношу.
Кефа встал и поднял руку.
– Друзья мои!.. Братья и сёстры!..
Все лица обратились к нему. Над собравшимися повисла тишина, лишь подчёркиваемая лёгким шелестом деревьев да пронзительными посвистами рассекающих небо стрижей.
– Друзья!.. Вы все уже, конечно, знаете о том, что произошло. Вчера мы похоронили троих членов нашей общины. Праведного Стефаноса, о котором мы ещё долго будем скорбеть... И несчастного Хананью с его женой Шаппирой... Господь шлёт нам испытания, братья и сёстры! Господь проверяет нашу стойкость и нашу веру! И только прошедшие через эти испытания, только отвергнувшие, понимаешь, искушения дьявольские, достойны будут лицезреть грядущего Спасителя! Достойны будут рука об руку с ним вступить в Царство Божие!.. Друзья! Грядут тяжёлые времена. Враги учителя нашего, богоизбранного Йешу, погубившие его на кресте, ополчились теперь и на нас. Имя учителя нашего вызывает у них изжогу и скрежет зубовный. Они клевещут на сына Божьего! Они клевещут на нас... Наш брат Стефанос, чтивший всю жизнь Закон и праведностью своею служивший примером многим и многим, был обвинён в ереси и богохульстве! Лживые и алчные, извратившие, понимаешь, веру и сделавшие святой Храм своей кормушкой! Лживые и алчные, толкующие в свою пользу Закон, дарованный всем нам Господом нашим через пророка Мошэ! Это они, убившие в своё время учителя нашего! Это они, обменявшие жизнь сына Божьего на жизнь разбойника и убийцы! Теперь они сами стали убийцами! О н и убили нашего Стефаноса!!..
Ропот прокатился по рядам слушавших.
– Отомстим! – взметнулся из-за спин сидящих чей-то кулак. – Отомстим убийцам!
Кефа снова поднял руку.
– Нет, братья мои! Нет!.. Бездумный гнев и месть суть искушенья дьявольские! Подумайте, братья, не этого ли хотят наши враги?! Не этого ли хотят убившие Стефаноса?!.. Если мы ответим кровью на кровь, если мы уподобимся врагам нашим, велика ли нам цена? Отнимая жизнь, дарованную Богом, не идём ли мы против Бога?! Не уподобляемся ли мы худшим из худших, попирающим, понимаешь, Закон и учения пророков?!.. Братья и сёстры! Вспомните, что говорил нам учитель наш, рабби Йешу! Он говорил и учил нас: не противься злому. И ударившему тебя в правую щёку подставь и левую. И желающему отнять у тебя симлу отдай и рубаху свою. И с принудившему тебя идти с ним миль пройди два миля. И это правильно, братья и сёстры! Ибо только Господь вправе судить поступки людские! Ибо только Господь всё содеянное нами будет судить на суде Своём властию Своей! А нам остаётся терпеть! Терпеть, братья, ибо только пред терпеливыми и кроткими откроются врата Царства Божьего! Ибо только на праведных, на не поддавшихся искушениям дьявольским, на не запятнавших, понимаешь, свои одежды прольётся благодать Господня!..
Он замолчал и оглядел слушавших. Люди глядели на него с ожиданием и надеждой.
– Братья и сёстры! Друзья! Сказавши о смерти Стефаноса, я не могу не сказать и о смерти Хананьи и жены его Шаппиры. Я мог бы умолчать о правде, ибо правда горька. Но я считаю, что вы должны знать эту правду. Ибо лучше испить горькую чашу истины, чем пережёвывать, понимаешь, сладкую жвачку лжи... Слухи о смерти Хананьи и его жены уже поползли по городу. Слухи эти неверные и лживые. Они порочат нашу общину, а значит, они порочат имя учителя нашего, рабби Йешу! Слухи эти будут множиться, ибо они выгодны врагам нашим! Слухи эти будут множиться, ибо они произрастают на лжи и питаются неведеньем. И только правда, как бы горька она ни была, сможет противостоять этим слухам!.. Друзья мои! Мне горько говорить об этом, но... Но смерть праведного Стефаноса и смерть Хананьи и жены его – это... Это две разные смерти... Ибо праведный Стефанос умер за веру. Его погубили враги... Хананья же... А Хананью сгубила жадность... Друзья!.. Друзья!.. Я знал, что сказанное мною возмутит и расстроит вас. Но послушайте!.. Выслушайте правду, как бы ни горька она была!.. Хананья пришёл в нашу общину недавно. Он пришёл к нам в общину и, как многие, принёс нам деньги, вырученные от продажи своего дома и своей земли. Никто не неволил его. Никто, понимаешь, не требовал с него этих денег. Он принёс нам деньги по разумению и желанию своему. Но... Но оказалось, что он принёс нам не все деньги. Что часть денег он и жена его утаили от нас. И это на совести Хананьи. Я не осуждаю его, ибо, как я говорил, мы не вправе судить дела и поступки людские. На это есть Бог и суд Божий. Но всё дело в том, братья и сёстры, что Хананья... Что он обманул не нас. Отдавая деньги в общину, он отдавал деньги не мне. И не вам. Он отдавал деньги Богу. А значит, утаив деньги от общины, от утаил их от Бога. Он солгал Духу Святому! Он захотел обмануть Бога, наивный Хананья!.. И Бог покарал его!.. Многие из сидящих здесь видели, как умер Хананья. Как он пал бездыханным, едва узнал о том, что обман его раскрыт... И так же вскоре пала бездыханной и жена его Шаппира. Бог им судья!.. – Кефа перевёл дух. – Братья и сёстры! Друзья мои! Как я говорил, Господь шлёт нам испытания. И нам надо их претерпеть! Ибо, как говорится в Писании устами праведного Ийо;ва: неужто только доброе мы принимать будем от Бога, а злого не будем принимать? Нет, братья и сёстры! В любви и смиренье нам следует ожидать Царства Божьего! В любви и смиренье, как учил нас наш богоизбранный рабби Йешу! Рабби видит нас! Восседая на троне небесном одесную Господа нашего, он видит и слышит каждого из нас! И он говорит нам: скрепитесь сердцем, дети мои! Скрепитесь сердцем и укрепитесь в вере! И я приду!.. Братья и сёстры! Уже близок приход Спасителя! Уже поступь его слышна и дыхание его разносится, как благоуханный ветер с цветочных полей! Узрим же грядущего Помазанника Божьего! Узрим его светлый лик и улыбку его! Грядёт Царствие Небесное! Грядёт присный Век Золотой!..
Вечером того же дня Кефу арестовали. Не меньше двух десятков человек из храмовой стражи во главе с сотником вломились в дом Эльазара в Бейт-Анье перед самой вечерней молитвой, изрядно смутив и напугав всех обитателей дома. Что удивило Кефу, так это присутствие при аресте двух легионеров, которое, как понял Кефа, должно было придать действиям стражников, не имеющим права на задержание романского гражданина, некую законность. Легионеры были бородатые – из местной охранной когорты. Они прятались за спинами стражников и явно чувствовали себя не в своей тарелке. Тут же крутились и люди Ханана – крепкие высокие парни в одинаковых тёмно-синих накидках. Кефа благоразумно не сопротивлялся.
Его доставили в тюрьму на площади Антониевой крепости. Здание тюрьмы располагалось в простенке между юго-восточной башней крепости и северной стеной Храма. Расположение кутузки отражало её суть: здесь в преддверии суда содержали евреев, нарушивших романские законы и романских граждан, нарушивших законы еврейские. Охраняли узников всё те же бородатые легионеры, набранные, в основном, из жителей Йехудеи и Шомрона.
Кефу заперли в одиночной камере без окон и оставили в покое. Спустя какое-то время угрюмый неразговорчивый стражник принёс ему половину чёрствой лепёшки и кувшин воды.
В камере было темно и сыро. Свет через маленькое зарешёченное окошко в двери проникал из коридора, где возле табурета, на котором сидел охранник, неярко горела небольшая масляная плошка. Никаких нар или хотя бы дощатого настила в камере не было, и Кефа пожалел, что не догадался захватить с собой свой легионерский шерстяной плащ. Покрутившись по камере, как пёс, выбирающий себе место для ночлега, Кефа в конце концов кое-как пристроился в углу, обхватив согнутые колени руками и положив на них подбородок. Сидеть было жёстко. Холодило спину. Холодило задницу. Борода загибалась и лезла в нос. В камере гнусно пахло плесенью и застарелой мочой...
Его разбудил стук открываемого засова.
Дверь распахнулась, в камере стало светлее, но тут же весь дверной проём загородила массивная фигура.
– На выход, арестант, – прогремел под каменными сводами насмешливый голос оптиона Кальва...
Несмотря на глубокую ночь, советник Паквий сидел за столом в полной парадной боевой форме: при тораксе и в ниспадающем с плеч на пол плаще трибуна-ангустиклавия – белоснежном с узкой пурпурной каймой. Благородно отсвечивающий узорчатыми золотыми накладками шлем лежал тут же, прямо на многочисленных бумагах, которыми был завален стол.
– И всё-таки ты не послушался меня, прим! – вместо приветствия упрекнул советник вошедшего в кабинет Кефу. – Я же тебе говорил, не трогай Хананью!
– Они убили нашего брата, – угрюмо глядя на трибуна, сказал Кефа.
– И что?! – вскинул голову Паквий. – И что с того?!.. Не он первый, не он последний! Ханан объявил нам войну! А на войне, между прочим, погибают люди! Тебе ли не знать этого?!.. Я ведь говорил тебе: эмоциям здесь не место. Если уж ты ввязался в эту игру, играй хитро, играй расчётливо, играй с головой... Я ведь говорил тебе: умей ждать. Ты же разведчик! Умей затаиться и ждать. Умей подпустить врага поближе. Дай врагу раскрыться, подставиться. И только тогда бей!..
– Они убили Стефаноса, – упрямо повторил Кефа.
Советник пожевал губу, вздохнул и бесцельно провёл рукой по гребню лежащего на столе шлема.
– Ладно... – наконец сказал он. – Что сделано, то сделано. Назад не вернёшь... Как говорит Се;нека Старший: человеку свойственно ошибаться... Теперь вот что... Я на рассвете уезжаю в Кесарию. Дела. Рассчитываю вернуться в Хиеросолим к празднику, но... Кто знает, может, и не получится... Тебе оставаться в городе опасно. Ханан объявил на тебя охоту. Сегодня я тебя вытащил, но в следующий раз могу просто не успеть. Так что тебе тоже лучше уехать... Если хочешь, поедем со мной.
– В Кесарию?
– Да.
– И что я там буду делать?
Паквий пожал плечами – торакс на нём приподнялся и коснулся ушей.
– Не знаю. Будешь в «тали» играть со своим другом Йешу... Найдёшь, чем заняться. Хочешь, создай в Кесарии новую общину. А что, у тебя это очень даже неплохо получается. А хочешь, поступай на службу в легион. Я тебе говорил, место кентуриона я тебе всегда обеспечу.
Кефа покачал головой.
– Нет, трибун. Я лучше вернусь к себе в Галилаю. У меня там дом, у меня там сфина... У меня там сын.
– Ну, как знаешь, настаивать не буду... Просьбы, пожелания есть?
Кефа задумчиво погладил бороду.
– Что будет с общиной?
Советник снова пожал плечами.
– Да ничего с твоей общиной не будет. Ханану я хвост слегка прищемлю. И за Стефаноса вашего, и за твой арест. И особенно, за меняльный стол. Так что в ближайшее время он на вашу общину пасть разевать не станет. А там, глядишь, и префект вернётся... – Паквий вздохнул. – Если, конечно, вернётся... Так что езжай спокойно в свою Галилаю. Лови рыбу и занимайся сыном. Надеюсь, всё образуется и мы с тобой ещё встретимся в Хиеросолиме. Короче, если что-то здесь изменится к лучшему, я дам тебе знать. Да?..
Кефа промолчал. Советник снова задумчиво провёл пальцем по гребню.
– Кто тут останется за тебя? Твой брат? Как его? Андреас, кажется?
Кефа, подумав, кивнул.
– Да... Пусть он.
– Хорошо... Что-то ещё?.. Ну, если нет... – Паквий опёрся руками на стол и медленно поднялся. – Кальв!
Дверь распахнулась, и под притолоку заглянул оптион.
– Трибун?
– Дашь ему коня, – советник кивнул на отставного прима. – И подорожную. До... Куда тебе? – спросил он у Кефы.
– В Кафарнаум.
– До Кафарнаума. В подорожной отметь, что конь казённый... Коня вернёшь, – опять повернулся к Кефе Паквий. – У вас там в Кафарнауме гарнизон какой есть?
– Нет, – помотал головой Кефа. – Ближайший – в Хоразине. Манипула и турма от Двенадцатого легиона.
– Далеко это от вас?
– Стадиев тридцать.
– Рядом. Ну вот, туда и вернёшь. Понял?
Кефа кивнул.
– И дай ему меч, – советник снова указал оптиону на Кефу. – А то мало ли чего...
– Его меч где-то в оружейке, в претории, – прогудел из-под потолка Кальв. – Искать надо.
– Отдай свой.
– Ну, мой-то он, пожалуй, не потянет. Штучная работа.
– Дай любой, – несколько раздражённо сказал Паквий. – Найди! Или мне самому заняться этим?!
– Хорошо, трибун, – наклонил голову оптион. – Я понял. Будет сделано.
Советник взял шлем под мышку и, выйдя из-за стола, остановился перед Кефой.
– Ну что, прим, целоваться на прощанье не будем. Полагаю, свидимся ещё... Из города уезжай немедленно. Рассвета не жди. В Бейт-Анью к себе не суйся. Вообще, на Кумранскую дорогу лучше не суйся. Уходи через Шомрон. С подорожной там тебе опасаться нечего. И тем более, с мечом... Всё понял?.. Ну и хорошо. Боги тебе в помощь. Удачи, прим!..
2
Лето в Ха-Галиле выдалось жарким, засушливым. На горизонте дрожали миражи. Выгоревшие до осенней желтизны холмы за Кинеретским озером тонули в сизом тяжёлом мареве. Само озеро обмелело, на проступивших там и тут длинных отмелях, распространяя вокруг зловоние, чернели и разлагались неопрятные кучи водорослей и россыпи двустворчатых беззубок. Рыба в поисках прохлады ушла на глубину, и рыбацкие лодки раз за разом возвращались без улова. Кефа уводил свою сфину подальше, на самые глубокие места – в восточную часть озера, иногда забираясь даже южнее Суситы, но и то всё чаще и чаще мочил сети впустую. Урожай на полях также был скуден – солнце сожгло посевы, зерно не налилось, земля без дождей высохла, растрескалась, на неопрятных порыжевших проплешинах среди полей, разбуженные горячим ветром, поднимались и ходили низкие злые смерчи. Так что строгий пост ко Дню Скорби девятого ава практически во всех галилайских общинах исполнялся естественно, сам собой, без каких-то особых усилий.
Всё это действовало на Кефу угнетающе. Он уже подзабыл, что такое безденежье и что такое бескормица, и потому отсутствие средств на содержание дома и на пропитание, постоянно одолевающие, навязчивые мысли – где бы достать денег на то или на это, заставляли его волноваться, нервничать, мешали спать по ночам. Он стал грубым, раздражительным, стал часто срываться из-за всякой ерунды: ударив о борт, сломал на сфине весло, никак не желавшее становиться в уключину; оттаскал за ухо Рахэли, младшую дочку Михаль, разбившую по неосторожности кувшин, а своего раба Бри;гата – в общем-то, всегда послушного и старательного – уронившего в грязь сеть, и вовсе избил чуть ли не до полусмерти, сломав ему несколько рёбер и едва не выбив глаз. В общем, всё было плохо и с каждым днём становилось всё хуже. А тут ещё сын. У маленького Марка резались коренные зубы. Резались долго, трудно, с опухолями и болями. Малыш извёлся, искапризничался и плакал почти постоянно, часто просыпаясь среди ночи и не засыпая тогда уже до самого утра. Не помогали ни примочки, ни снадобья, ни песенки, что пели у его колыбели, сменяя друг друга Михаль и Рут, ни хитрые загово;ры, что шептала над малышом приглашённая знахарка, крючконосая Тирца; из Хоразина. Кефа практически перестал бывать дома. Днём он пропадал на берегу: чинил сети, возился со сфиной или, натянув над её широкой палубой парус в качестве тента, подолгу спал – потный, облепленный мухами, с крошками и мусором, запутавшимися в свалявшейся, давно не чёсаной бороде. А почти каждый вечер, взяв с собой Оведа и второго своего раба, рыжего бронзовокожего Дийта;ла, уходил на сфине на всю ночь на промысел – то к устью Далии;, то к Сусите, то, если позволял ветер, даже на другой конец озера – к Тарихе;е, чтобы поутру вернуться уставшим, грязным, злым, с пустой рыбной корзиной и сваленными на корме запутанными мокрыми сетями. Время тянулось медленно – длинной вереницей пустых унылых дней и бессонных ночей, наполненных скрипом вёсел, плеском волн и тяжёлым неблагодарным трудом.
А после праздника Пятнадцатого Ава – тоже нерадостного, омрачённого всеобщим унынием, со скудным столом – в Кфар-Нахум начали приходить гости.
Первыми в Кефином доме появились Натан с Томой, которые рассказали о том, что произошло за прошедшие месяцы в Йерушалайме (рассказывал, конечно, Тома; Натан, по своему обыкновению, молчал).
Ничего хорошего, по словам Томы, в священном городе не происходило. Общине жилось всё тяжелее. Заработка в Йерушалайме не было. Деньги на пропитание добывали как могли. Старые запасы иссякли, а новых доходов не было, поскольку новые люди в общину теперь уже почти вовсе не приходили. Да и чего им, скажи на милость, приходить? Рабби нет, «великого чародея и целителя» тоже нет, а стало быть, и новых чудес нет, и новых исцелённых. А пришествие Спасителя... Где оно, то пришествие? Сколько его ждать? Да и стоит ли?.. А тут ещё Ханан с Каиафой. Взъелись они на общину, ровно отчим на нерадивого пасынка. Проповедовать в Храме вовсе запретили. Мало того. Отобрали один из домов, купленных Кефой по осени для нужд общины. Бывший хозяин дома, некий Гэршон бар-Йоэ;ль, как вдруг оказалось, был должником Наамана, племянника Ханана. Откуда ни возьмись, появилась и давняя закладная на дом, скреплённая собственноручной подписью Гэршона. Покупку дома отменили, дом передали Нааману, всех жителей дома – шесть семей с детьми и стариками – без малого полсотни человек – выгнали на улицу. Обращение Андреаса в судебный магистрат никаких последствий не возымело – магистрат попросту не принял иск, сославшись на неочевидность ситуации (яснее ясного – Ханан постарался!). Ни одной пруты в качестве компенсации за утраченную недвижимость, несмотря на добросовестность сделки со стороны покупателя, общине возвращено не было...
– А меняльные столы как? – поинтересовался Кефа.
– А что меняльные столы, – пожал плечами Тома. – Меняльные столы работают. Нам-то только какая с того радость? Всё золото с них забирают люди Пилата. А что менялы зарабатывают на обмене, так то – жалкие пруты, их самим менялам разве что на прокорм своих семей хватает...
После истории с отъёмом дома Ханан с Каиафой, вконец обнаглев, стали и вовсе в открытую преследовать членов общины. Дошло до того, что недели через две после Пятидесятницы Андреаса, Пилипа, Натана, Коби с Тадаем и его, Тому, арестовали средь бела дня прямо в Портике Шломо и, продержав ночь в сарае, поутру привели в дом Каиафы – на суд Санхедрина. Присутствовавший на суде Ханан, брызжа слюной, обвинил всех шестерых в ереси и в осквернении Храма и потребовал для «богохульников» смертной казни. Примерно в том же ключе выступил и Каиафа, и ещё один козлобородый, имени которого Тома не знал...
– Я уже совсем было скис, – грустно качая головой, поведал Тома. – Думал: ну всё, не отвертеться, наденут завтра на голову мешок и забьют камнями – и все дела...
Обвиняемых спас наси Хамлиэль. Старец, выслушав хулу, градом сыпавшуюся на головы обвиняемых, взял слово и сказал примерно следующее: Вы обвиняете этих людей в ереси, в том, что они идут против воли Господней, но разве вы сами можете знать Промысл Божий? Вы обвиняете этих людей в том, что они поклоняются ложному пророку, но откуда вам знать, кто есть истинный пророк, а кто ложный? Только Господь рассудит всё во благовременье. Вспомните лжепророка Тоду;, вспомните бунтовщика и лжепророка Йехуду из Га;млы – оба они своим учением и своими пророчествами увлекли за собой многих и многих, но прошли годы, и Тода и Йехуда сгинули, и ученики их рассеялись, ибо учения эти были противны Господу. И ныне всё то же. И я говорю вам: отстаньте от людей сих. Ибо, если деяния их от человеков, то они разрушатся. А ежели они от Бога, то вам не разрушить их, и потому берегитесь, чтобы вам самим не оказаться еретиками...
– Мудрый старик, – одобрил Кефа слова наси Гамлиэля. – Зря я на него в своё время наговаривал.
– Да, – подтвердил Тома. – Если бы не он...
Обвинения в ереси и в богохульстве с арестантов в итоге сняли, но тем не менее приговорили каждого к двадцати ударам плетьми – «за клеветнические измышления о воскрешении казнённого преступника и еретика Йешу бар-Йосэфа».
– Во, глянь, как разукрасили! – сказал Тома и, задрав рубаху, продемонстрировал исполосованную тяжёлым бичом спину.
– И у мэ... меня то же с-самое, – подтвердил слова своего друга Натан. – Нэ... неделю отлёживался.
– После этого все стали разбегаться, – подытожил свой рассказ Тома. – А кому хочется быть битым? Андреас, тот, конечно, всех агитирует, продолжает толковать о приходе Спасителя, но его не больно-то теперь слушают... Конечно, многим идти некуда – дома-то свои попродавали, так эти сидят по-прежнему в Йерушалайме, в Храм только лишний раз стараются не соваться. А те, кому было куда идти, почти все уже разбежались... А Шимон Прокажённый опять из своего дома всех повыгонял. Говорит: рабби Йешу нет, Кефы нет, а вы для меня – никто, не обязан я вас, дармоедов, кормить задаром.
– Вот ведь собака плешивая! – восхитился Кефа. – И как таких земля носит?!.. Ничего, я с ним как-нибудь ещё поговорю. Он у меня парик свой жрать будет!..
Вскоре после прихода Томы с Натаном вернулись в Бейт-Цайду «братья громовы». Возвращение их домой получилось печальным – буквально на следующий день неожиданно умер их отец, Завди; Рыбак – совсем ещё не старый, крепкий мужчина. Он собирался сходить с сыновьями в Магдалу на рынок. Утром, одеваясь в дорогу, он наклонился, чтобы завязать сандалии, как вдруг замолчал на полуслове да так и повалился головой вперёд прямо в ноги стоявшего рядом Йоханана. Кефа и Тома с Натаном были на похоронах. Старший из «братьев громовых», Йааков, держался твёрдо, лишь то и дело хмурил лоб да шевелил желваками на скулах. Зато Йоханан, плакал, никого не стесняясь, взахлёб, как маленький. Их мать, тихая богобоязненная Шломи;т, в два дня поседела и стала похожа на древнюю старуху. У Кефы сжималось сердце, когда он смотрел на неё – ссохшуюся, сгорбленную, с потухшим взором и трясущимися руками, – он ведь знал, что Шломит, которая приходилась Йешу сестрой по отцу, совсем ненамного старше своего единокровного брата – ей совсем недавно минуло сорок лет.
А в предпоследний день месяца ава на пороге Кефиного дома появились и вовсе неожиданные гости: бывший тверийский сборщик податей, толстяк Леви – всё такой же необъятный, вечно жующий и вечно чем-то недовольный, и малыш Йохи – радостный и смущённый одновременно. Радостный от встречи с «додом Кефой» и ещё от осознания собственной взрослости – юноше недавно исполнилось семнадцать, и он впервые надолго покинул родительский дом, отправившись в непростое путешествие на другой конец Палестины. А смущённый от того, что не знал, правильно ли он поступил, оставив йерушалаймскую общину и «дода Андреаса» в трудное для них время.
Кефа никого не упрекал, всем был рад, всех привечал радушно, хотя и не щедро – в доме по-прежнему было шаром покати. Кефа даже подумывал о продаже осла – ненаглядного красавца Аполлона – единственной оставшейся в доме тягловой силы. Впрочем, оказалось, что с продажей осла можно повременить – толстяк Леви пришёл не с пустыми руками – почтенный Накдимон, помня о своих друзьях, передал Кефе с бывшим мытарем двадцать пять денариев. Деньги были не очень большие, особо не разгуляешься, но пришлись весьма кстати: хватило и на раздачу долгов, и на закупку продуктов и даже на две новые сети – старые Кефа уже замучился чинить.
Леви и Йохи принесли свежие вести из Йерушалайма. Собственно, вести-то, в основном, были столичные, из Кесарии, в священном городе всё было по-прежнему, без особых изменений. А в Кесарию вернулся Понтий Пилат. Префект прибыл из Ромы в дурном расположении духа – видно, накрутили ему хвоста на родине, надавали тумаков да понаступали на все мозоли. По прибытии Пилат первым делом принялся подписывать скопившиеся за время его отсутствия смертные приговоры. Все. Подряд. Без исключения и разбору. По всем подвластным префекту землям прокатился стон. Сотни и сотни несчастных, от прелюбодеев и лжесвидетелей до разбойников и убийц, в последующие несколько дней были удушены, обезглавлены, запороты насмерть, забиты камнями. Сотни и сотни повисли вдоль дорог на крестах.
– У нас, в Йерушалайме, все кресты позанимали, – печально поведал собравшимся апостолосам Леви. – И на Голголте. И вдоль Хевронской дороги. И вдоль Яфской. И ещё и не хватило – с десяток новых вкопали...
Не щадил префект и своих. За время его отсутствия легионеры одной из кентурий столичного гарнизона, недовольные задержками с выплатой жалованья, взбунтовались, связали своего кентуриона и, убив сигнифера, завладели казной. После чего два дня беспробудно пили и веселились, разбредясь по кесарийским попинам и лупанарам. Поначалу Пилат назначил провинившемуся подразделению декиматию, но потом передумал и приказал казнить всех поголовно, включая кентуриона, не сумевшего совладать со своими подчинёнными.
Все эти новости, хоть они и не касались впрямую общины, тем не менее навевали дурные мысли и предчувствия...
За рыбой на сфине уходили теперь большой компанией. «Братья громовы», оставив мать на попечение младших сестёр, перебрались к Кефе в Кфар-Нахум, прихватив с собой все свои сети и другие рыболовные принадлежности. Сетей теперь ставили много, но рыбы от этого почти не прибавилось – то, что в прошлом году Кефа в одиночку ловил за день, теперь было не поймать всемером за неделю. Постепенно всеми овладело уныние. Длинные морские переходы проходили теперь без обычного весёлого трёпа, в тягостном молчании, лишь изредка прерываемом однообразными Кефиными командами. Каждый думал о своём, но лица у всех были невесёлые, а значит, невесёлыми были и мысли.
Месяц ав закончился, наступил элу;л – последний месяц календарного года. Года, начинавшегося столь радостно, а заканчивающегося печально, чуть ли не со слезами на глазах. Года, обещавшего многое, соблазнявшего светлыми надеждами и радужными перспективами, а в итоге обернувшимся лишь пустотой и горечью разочарований...
– Эй, на сфине!
Кефа поднял голову – на берегу, возле причальных мостков, призывно махал рукой какой-то незнакомый бородач в нарядной светло-голубой симле. «Щас! – огрызнулся про себя Кефа. – Вот прям щас всё брошу и вплавь к тебе приплыву! Больше, понимаешь, делать мне нечего! Ничего, постоишь, подождёшь, не рассыплешься!..»
Они уже почти час торчали на мели шагах в ста от берега. Вчера ещё сфина проходила здесь совершенно спокойно. А сегодня уже не прошла – за ночь уровень воды в озере опустился пальца на три, и этой малости оказалось достаточно, чтобы крепко зацепиться днищем за камни. Кефа корил себя за оплошность – вот ведь, есть же вешки, проход обозначен, нет, попёрся, понимаешь, по привычке напрямую, понадеялся на авось! И знал ведь, что вода упала – пару новых отмелей по пути от Суситы приметил. А туда же!.. Вёслами снять сфину с отмели не удалось. Надо было лезть в воду – стаскивать лодку с камней вручную, но лезть не хотелось, было лень, да и позориться неохота – свидетели на берегу завсегда найдутся, растрезвонят, разнесут новость по всему Кфар-Нахуму с окрестностями, пойдут, как водится, судачить, языками чесать. Вот и этого бородача принесла сюда нелёгкая невовремя. И чего не сиделось ему в такую жару дома, в прохладе, в теньке?! Нет, попёрся, понимаешь, по солнцепёку неведомо куда и неведомо зачем!
– Чего тебе?! – сердито крикнул Кефа незнакомцу.
– Господи! Да это же рабби!.. – округлил вдруг глаза Тома.
Кефа вгляделся. Действительно, на берегу стоял Йешу. Пополневший, с округлившимся лицом, в непривычной одежде и с непривычно растрёпанной бородой.
– Рабби!!.. – вскочил, размахивая руками, Тома. – Рабби, мы здесь!!.. Э-эй!!..
Все тоже повскакивали и принялись радостно вопить так, как будто рабби был не в ста шагах, а по крайней мере на той стороне Кинеретского озера.
– Дийтал! – окликнул раба Кефа. – Давай в воду!.. Овед! Помоги ему! Снимайте лодку с мели! Гребите потом к берегу... Йааков! Йоханан! Помогайте вёслами!.. Леви! Йохи! Давайте на корму! Натан! Тома! Тоже!
Озадачив всех, он прямо в одежде перевалился через борт и сначала пошёл, а потом поплыл к берегу, расталкивая руками тёплую, как парное молоко, воду и стараясь повыше держать голову, чтобы не нацеплять в бороду водорослей и всякого мусора, которым изобиловала прибрежная полоса.
Поравнявшись с причальными мостками, он встал и, оскальзываясь на покрытых тиной камнях, выбрался на берег. Йешу приветливо улыбался ему навстречу.
– А ты похудел, – сказал он, оглядывая облепленную мокрой одеждой фигуру друга.
– А ты – наоборот, – улыбнулся в ответ Кефа.
– Это да, – подтвердил Йешу. – Что есть, то есть. Дворцовая жизнь, она такая – ешь да спи. Да царя разговорами развлекай... Ну, обниматься я с тобой не буду, а то не отстираюсь потом. Ну, здравствуй!
– Здравствуй!
Они крепко пожали друг другу руки.
– Ты давно здесь? – спросил Кефа.
– Со вчерашнего вечера. Я ведь самую малость вас вчера не застал. Домой к тебе пришёл – Михаль говорит: вы только-только на сфине ушли. Я сюда. Смотрю – пусто, только парус ваш ещё немного виден вон там, – он показал рукой, – на юго-востоке.
– Да, – подтвердил Кефа. – Мы нынче к Сусите ходили... Тебя-то каким ветром сюда занесло? Или случилось что?
– Да нет, ничего особенного не случилось. Всё нормально... – Йешу почесал мочку уха. – Пилат из Ромы вернулся... Они там без тебя справятся? – он указал Кефе за спину, туда, где был слышен плеск воды, стук вёсел и дружное: «Раз-два, взяли!..»
– Справятся, – не глядя, отмахнулся Кефа. – Не маленькие... Так что Пилат? Говорят, злобствует?
– Говорят, – Йешу неопределённо повёл головой. – Я ведь его не видел. Три дня после своего прибытия он мною вообще не интересовался. А потом приказал отправить сюда, в Ха-Галиль. В Тверию, к Антипе.
– Ничего себе! – задрал брови Кефа. – Ближний свет! Антипа-то тут причём? Они что, друзья?
– Да вроде того. Помнишь историю с моей казнью? – Йешу усмехнулся. – Антипа ведь тогда Пилату помог в его игре против Ханана. Оправдал меня. Вот с тех пор они и дружат... Если это можно так назвать.
– Ну-ну, – хмыкнул Кефа. – Дружили как-то кошка с мышкой. Да Пилат с Антипой просто-напросто играет. Перед тем как съесть... Ну и как ты думаешь, с какой целью он тебя в Ха-Галиль отправил?
– Да кто ж его знает... Паквий сказал, что вроде как мне в Тверии безопасней будет. Что люди Ханана в Кесарии до меня в конце концов всё равно доберутся. Как он выразился: не в тюрьму же тебя запирать. А здесь, в Тверии, меня искать вряд ли будут.
Кефа в сомнении почесал затылок.
– Может, оно и правильно. Хотя... Так что, я так понимаю, приход Помазанника Божьего откладывается?
– Забудь, – сказал Йешу. – Не будет никакого Помазанника Божьего. Ни сейчас, ни потом.
– Это тебе Паквий сказал?
– Никто мне ничего не говорил. И так всё ясно... У Пилата изменились планы. Что-то пошло не так, и он всё переиграл. Не знаю, что у него сейчас на уме, но делать из меня первосвященника он явно раздумал... А иначе – зачем бы ему было отправлять меня на другой конец Палестины?
– Ну... – Кефа повёл плечом. – Может, это временно. Может, когда-нибудь потом?..
– Потом будет каша с котом, – Йешу махнул рукой. – Ладно. Как говорится, не каждый день Пурим. Переживём.
– Да, – сказал Кефа. – Переживём. Фараона пережили и это переживём... Ну, а здесь-то ты какими судьбами? Чего не в Тверии? Ты ж, наверно, у Антипы во дворце сидеть должен?
– Надоело! – Йешу чиркнул себя ладонью по бороде. – Вот так надоело! Антипа ведь мною только два первых дня интересовался. Вызывал к себе, разговоры разговаривал. Сам лежит за столом, вино попивает, вопросы задаёт. А я стою перед ним и отвечаю. Получается, вроде как беседуем, – Йешу скривил губы. – Глуп он всё-таки, наш царь Антипа. Ей богу! Никак я не мог предположить, что у нас такой царь глупый!.. Как там романцы говорят? Вместо головы – репа?
– Свинья и с золотым кольцом в носу – всё равно свинья.
– Вот-вот. Именно.
– О брате твоём он тебя, случаем, не спрашивал?
– Об Йоханане? Нет. Не спрашивал. Да и с чего бы вдруг? Откуда ему знать, что Йоханан Пустынник, которого он три года назад казнил, и я – троюродные братья?.. Да и вообще. Причём здесь это? Он – царь, мы – подданные. Царёво дело – чужие головы рубить. Дело подданных – свои головы спасать... – Йешу помолчал. – Ну вот. А потом, видать, я ему наскучил... Поселил он меня в самом дальнем крыле дворца и, похоже, забыл про меня. Правда, жил я там хорошо, ничего не скажу. Спал мягко, и еду мне справно приносили. Хорошую и много. Троих можно было прокормить.
– Я смотрю, и приодели тебя, – кивнул Кефа на богатые одежды рабби.
– Приодели, – кивнул тот. – Можно сказать, с царского плеча. Это я ещё самую скромную симлу надел. Остальные – вообще: белые да пурпурные, золотом шитые. Я ж говорю, дворцовая жизнь, она богатая и сытная. Одно плохо – скука там смертная. Хоть шакалом вой!
– Так ты, получается, от Антипы сюда сбежал?
– Зачем «сбежал». Отпросился. Вроде как в Нацрат сходить, домашних проведать. Но в Нацрате-то мне на самом деле делать нечего – меня там никто не ждёт. А от Паквия, ещё в Кесарии, я узнал, что ты сейчас в Кфар-Нахуме. Ну и вот...
– Понятно... Про Завди знаешь?
– Да. Михаль рассказала... Завтра в Бейт-Цайду схожу, навещу Шломит.
– Ты бы ей деньгами хотя б немного помог. Если есть, конечно. У них там сейчас совсем туго. Бедствуют.
– Помогу. Есть деньги... Тебе, кстати, из Тверии привет. От Наамы.
– Да ну! Ты что же, видел её?
– Видел. И даже дома у неё был. Муж её, Тасаэль, у тверийского смотрителя рынков, Агриппы, делопроизводителем служит. Хорошо живут, богато...
– Я знаю, – кивнул Кефа. – Я был у них в прошлом году, когда ездил в Тверию купчую на свой дом оформлять...
Сзади послышались возбуждённые голоса. Кефа оглянулся – сфина подходила к мосткам.
– Закрепите хорошо! – крикнул «матросам» Кефа. – Овед! Слышишь?!.. Дийтал! Сети сразу развесь!
– Я смотрю, у вас тут хорошая компания подобралась, – весело щурясь на причаливающую лодку, сказал Йешу.
– Да, – подтвердил Кефа. – Половина апостолосов здесь: и Тома с Натаном, и Леви с малышом Йохи, и племянники твои, «братья громовы»...
– Апостолосы?!
– Ну да, – кивнул Кефа. – Это Андреас нас так прозвал, когда прошлой весной все из Йерушалайма по провинциям расходились. Ну вот, прижилось, прилепилось. Теперь уже, понимаешь, и не отлепишь...
По доскам застучали торопливые шаги. Апостолосы налетели шумной весёлой оравой, зацеловали Йешу, затискали в объятьях. Леви шумно пыхтел. У Йохи радостными слезами блестели глаза.
– Рабби!.. Рабби!.. Рабби!.. – повторял он, прижимаясь щекой к плечу учителя.
Натан всё порывался что-то сказать, но у него никак не получалось. Тома, вскинув руки над головой, радостно пританцовывал.
– А где же рыба ваша, рыбаки? – освободясь наконец из объятий, весело спросил рабби. – Что ж вы не хвастаетесь уловом?! Рыбакам положено хвастаться уловом!
– В озере наша рыба! – мрачно возвестил Йааков. – Гуляет!
– Не далась нынче рыбка, – подтвердил его брат. – Опять, оно это, пустую тюрю хлебать будем.
– Не будете, – широко улыбнулся Йешу. – Я ведь к вам не с пустыми руками. Давайте все в дом! Там уже шурпа из барашка вас дожидается! Хотите шурпу из барашка?!
Апостолосы радостно взвыли.
– Рабби! – покрыл всех раскатистым басом Леви. – Благодетель! Я раб твой отныне и присно! Повелевай!
– Повелеваю! – улыбаясь, сказал Йешу. – Все за мной! Все за стол! В общине объявляется праздник!..
В море ушли, как обычно, за час до заката.
– А мы, что, сегодня разве не, оно это, не к тому берегу? – удивлённо спросил Йоханан Кефу, который, отведя сфину примерно на полмиля восточнее Кфар-Нахума, вдруг резко развернул лодку носом на юг.
– Сегодня у нас рабби командует, – кивнул Кефа на сидящего в носу сфины Йешу. – Рабби сказал, что покажет рыбные места.
«Братья громовы» переглянулись.
– Рабби, а ты что, оно это, ещё и рыбак?! – в голосе Йоханана явно слышалось, хоть и немного восторженное, но всё-таки недоверие.
– Нет, Йоханан, – улыбнулся, повернувшись, Йешу, – я совсем не рыбак. Мы как-нибудь так, с Божьей помощью. Господь подскажет нам, где рыба водится.
– У рабби есть кое-какие мысли по этому поводу, – пояснил Кефа. – Мы с ним сегодня на эту тему разговаривали. Так что пойдём в район Хама;та, южнее Тверии.
– Так там же мелко! – удивился старший из братьев. – И вода грязная. Там никто никогда не ловит.
– Ну вот, а мы попробуем, – сказал Кефа и, обращаясь к Дийталу, приказал: – Подтяни правый шкот! Не видишь?! Парус полощет!..
Благодаря плотному попутному ветру до траверза Хамата добежали ещё засветло. Здесь Кефа приказал спустить парус. Дальше пошли на вёслах. Кефа правил. Рабби, стоя на самом носу сфины, внимательно смотрел вперёд, время от времени показывая направление.
Ветер утих. Мелкие волны, что ещё совсем недавно недовольно постукивали по скулам лодки, сошли на нет. Поверхность воды разглаживалась, стекленела. Небо утратило свою легкомысленную дневную голубизну, напиталось глубокой вечерней синью. На воде уже лежала тень, но верхушки холмов на восточном берегу всё ещё светились закатным нежно-розовым цветом.
– Туда!.. – вытянув руку, сказал рабби.
Подвернули.
– Думаю, здесь, – через какое-то время сказал Кефе Йешу и, потыкав пальцем за борт, повторил: – Здесь!
– Стоп! – приказал тот. – Суши вёсла!.. Готовим невод.
– Ставной или донный? – спросил Овед.
– Донный, – уточнил Кефа. – Забросим пару раз на пробу. Ежели ничего не будет – пойдём к Сусите... Извини, рабби.
– Да я чего, – пожал плечами Йешу. – Я ведь и не претендую. Так, высказал предположение.
Кинули за борт отправной камень и «братья громовы» начали аккуратно, в четыре руки стравливать за борт сеть. Овед с Дейталом потихоньку гребли, Кефа подруливал. Лодка, описав неширокую окружность, вернулась к поплавку, стоящему над отправным камнем.
– Хорош, – вставая, сказал Кефа. – Теперь, пожалуй, можно выбирать... Леви, Йохи, давайте на нос, не мешайте... Ну, с Богом!
Сеть сразу же пошла трудно.
– Зацепилась, зараза! – пробормотал Овед, выбирая и укладывая на палубу крыло невода.
– Коряга! – сплюнул за борт Йааков. – Как пить дать!.. Говорил же, что здесь никто не ловит! Сеть только порвём.
– Потихоньку... Потихоньку... – командовал Кефа. – Не дёргайте!..
– Рыба! – вдруг, показывая пальцем, воскликнул Йохи – в тёмной воде у самого борта блеснул серебряной чешуёй запутавшийся в сети приличных размеров амно;н.
– Ну вот, – улыбнулся юноше Кефа, – одна уже есть. На всех поделим – с голоду не помрём.
Дийтал ловко отцепил рыбину и бросил её в стоящую под мачтой высокую корзину.
– Ещё есть!.. – вглядываясь в воду и с натугой выбирая тяжело идущую сеть, сообщил Овед. – Две!.. Нет, три!
– Господи!.. – вдруг подался вперёд, свешиваясь за борт, Йоханан. – Да там же их, оно это... кишит!
– Рыба!! – выпучивая глаза, завопил Тома. – Много рыбы!!
– Держать внатяг!!.. – рявкнул Кефа. – Выбираем!.. Йааков, Дийтал, – на вёсла! К берегу!.. Леви, Йохи, помогайте с неводом!.. Осторожно!..
Теперь уже всем было видно, что невод полный – в тёмной сапфировой воде бились, плескались, вспыхивая серебряными зарницами, десятки и десятки крупных рыбин – пузатых лупоглазых амнонов.
– Аккуратней!.. Аккуратней!!.. Держите внатяг!.. – продолжал командовать Кефа. – Выбираем понемногу!..
– Ай! Ушла! – воскликнул Йохи – одна из рыбин, высоко подпрыгнув, перемахнула через край невода.
– Да бог с ней! Выбирай! Выбирай! Не останавливайся! – Кефа, упираясь босыми ногами в мокрые доски, цепко держал, осторожно вытягивая на себя, подрагивающую от тяжёлых рыбьих ударов сеть.
Лодка медленно шла к недалёкому берегу.
– Ай! Ещё одна!.. Ай!.. – вскрикивал Йохи всякий раз, когда очередной амнон, вырываясь из невода, обретал свободу.
– Держать, держать сеть! Не ослаблять!.. – покрикивал Кефа. – Выше края;!..
– Трава пошла! – выгребая правым веслом, сообщил напряжённым голосом Йааков. – Мелко здесь! Сеть поднимать надо!
– Гребём! Гребём! – обернулся к нему Кефа. – Никаких подъёмов! Не останавливайся! Невод порвём!.. Овед! Дийтал! – окликнул он. – Давайте в воду! Снизу подбирайте! Смотрите, чтоб за камни не зацепить!
Овед с Дийталом перевалились через борт и ухнули в воду по грудь.
– Здесь ил на дне! – сообщил Овед. – Камней вроде нет!
– Давайте! Давайте! Помогайте!..
Кефа тоже спрыгнул в воду и, пропустив мимо себя Дийтала, шагнул к неводу и, присев по самые ноздри, нащупал под водой тяжёлую, упруго бьющуюся сеть.
Идти было тяжело: ноги проваливались по щиколотку в ил, вязли, мешала трава, густо растущая вдоль берега. Но камней, о которые обычно в таких случаях рвётся сеть, похоже, действительно не было.
– Тянем!.. Тянем!.. – покрикивал Кефа. – Плавней!..
Невод дрожал. Скрипели уключины. Облепленные травой вёсла поднимались и снова с плеском падали в чёрную воду.
– Тянем!.. Тянем!..
Наконец лодка чиркнула днищем по песку.
– Табань! – крикнул Кефа. – Всё! Все за борт! Выводим на берег!.. Взяли! Взяли!..
Уже половина невода торчала над водой. Под мокрой сетью бились, трепыхались, разевая рты и топорща мощные спинные гребни, светлобрюхие амноны: все, как на подбор, крупные, ровные – в добрых полторы пяди длиной.
– Ох ты! – вскрикнул, отдёргивая руку, Натан. – За... зараза! К-колется!
– Рыбка!.. Рыбочка!.. Рыбёшечка!.. – нежно ворковал Леви, поднимая на напряжённых руках край невода.
– Аккуратней!.. Аккуратней!..
– Ногу! Ногу отдай! На ноге стоишь!..
– Выбирай!.. Выбирай!.. Полегче!..
– Дийтал! Под низ! Под низ бери!..
Кефа вдруг обнаружил рядом с собой упирающегося наравне со всеми и шумно пыхтящего Йешу.
– Рабби! – упрекнул он. – Что же ты?! Наряды свои царские намочил! Ил же здесь, грязно!
Йешу отмахнулся:
– Да бог с ними!.. Не усидел! Да и как тут усидишь? Такой улов!
– Взяли!.. Взяли!.. Взяли!..
Полный невод лежал на берегу. Все, весело переговариваясь, топтались вокруг, переводя дух и отжимая мокрые бороды. В быстро густеющих сумерках сдержанно блестела чешуя благородных серебристых амнонов. У апостолосов радостно блестели глаза и улыбки. А в тёмно-сиреневом небе, над далёкими холмами на той стороне озера, блестели и удивлённо дрожали первые звёзды...
– Ну? – спросил Кефа. – Сколько?
– Сто пятьдесят три! – радостно доложил Овед. – И все – одна к одной! В жизни такого не видел!
– Рабби спасибо скажи, – улыбнулся Кефа. – Рабби нас на рыбку вывел.
Вокруг разложенного на берегу жаркого высокого костра царила суета, звенели весёлые голоса, сыпались шутки. Апостолосы сушили одежду, смеясь и шумно обмениваясь впечатлениями. Рабби и Кефа сидели чуть поодаль на расстеленном на земле парусе. Шагах в пяти от них, на малом костре, разожжённом между положенными друг на друга плоскими камнями, уже побулькивал, закипая и распространяя вокруг чарующий аромат рыбной похлёбки, объёмный – на добрых полбата – бронзовый котелок. Над ним с привязанной к длинной палке ложкой колдовал полуголый, мокрый от пота Леви. Рядом, на подхвате, топтался малыш Йохи, на котором из одежды оставалась только кипа да обвязанный вокруг чресел платок. В темноте, за границей отбрасываемого кострами света, негромко постукивал топор – там Дийтал вбивал колья, растягивая на них сеть для просушки.
– Дод Йешу, – повернулся от костра к рабби Овед, – а откуда ты узнал, что здесь рыба есть?
– Господь подсказал, – улыбнулся Йешу.
– А если серьёзно?
– Повезло.
– Нет, правда, – не унимался Овед. – Скажи!
Кефа рассмеялся:
– Ничего сложного, Овед. Просто – наблюдательность и расчёт, – он постучал себя согнутым пальцем по лбу. – Думать, понимаешь, нужно даже на рыбалке.
– Я просто сложил один и один, – продолжая улыбаться, сказал Йешу.
– Это как? – не понял юноша.
– Ну вот, смотри, – принялся объяснять рабби, – Кефа мне вчера пожаловался, что вода в озере тёплая и потому вся рыба ушла на глубины, туда, где попрохладней. Это – раз. Второе. Когда я был в гостях у Кефиной сестры в Тверии, муж её, Тасаэль, рассказал мне об одной здешней странности. Он сказал, что здесь, под Хаматом, много горячих ключей, а вода в озере, наоборот, холоднее, чем, к примеру, в той же Тверии. Я тогда подумал: выходит, что здесь не только горячие ключи бьют, но и холодные. Ледяные. А как же иначе? Иначе вода бы здесь была, наоборот, теплее, чем везде. Правильно?.. Ну вот. Это, получается, два. Вот я и рассказал об этом Кефе. И мы с ним решили, что надо сплавать сюда на разведку.
– Здо;рово! – покачал головой Овед. – Выходит, что никто, кроме тебя, об этом раньше не догадывался?
– Выходит, так, – пожал плечами рабби.
– Ну, а, оно это, сеть-то куда бросать, как ты узнал, – спросил подошедший Йоханан. – Ты ж, оно это, прямо пальцем ткнул за борт: сюда!
– Да проще простого! – рассмеялся Йешу. – Я просто смотрел, где нет травы. Тут же везде вдоль берега трава. Так? А там, смотрю – травы нет, проплешина. Шагов тридцать в диаметре. Ну, думаю, раз трава здесь не растёт, значит, траве здесь плохо. Или глубина слишком большая, или вода для травы слишком холодная, а стало быть, именно здесь ключи холодные бьют. Ну и вот, видишь, – оказывается, всё правильно рассчитал.
– И вправду, просто, – почесал затылок Овед. – Но я бы ни за что не додумался.
– Так что, – спросил Йоханан, – получается, здесь, оно это, должно быть ещё много таких мест? Да?
– А это мы утром проверим, – заверил его Кефа. – Эй! – окликнул он веселящихся у костра апостолосов. – На рассвете выходим! Попробуем ещё такие же ямы поискать. Не может быть, чтобы здесь только одно такое место было.
– Эх! – потёр ладонями Йааков. – Ещё бы пару таких сеток вытянуть! Я бы с долгами тогда сразу рассчитался... Да и рыбы тогда до са;мого Йом-Кипу;ра хватило бы!
– На зерно надо будет часть улова поменять... – задумчиво сказал Кефа. – И на масло. Масло опять кончается.
– И хорошо бы вина! – подхватил Тома. – Только не абы какого, а хорошего. Лахишского, например. Сто лет уже... – он не договорил.
– Готово! – трубным голосом возвестил от своего костра толстяк Леви. – Эй, голопузые! А кто желает рыбной похлёбки?! А?!.. А ну, кончай разговоры! Миски – наизготовку! Ложки – из ножен! К атаке на котелок – готовсь!..
Костёр догорал. Лишь одна головешка всё ещё была охвачена жёлтыми умирающими язычками пламени; остальные уже не горели, а лишь светились в темноте жаркими рубиновыми углями, постепенно остывая и покрываясь белёсым, похожим на иней, зольным налётом.
Ночь была тихая, тёмная, безлунная. Звёзды висели низко, над самой головой – казалось, встанешь, подымешь руку и достанешь любую. Ветра не было вовсе, и лёгкий дымок от костра уходил вертикально вверх, теряясь среди созвездий.
Кефа с Йешу сидели возле огня и тихо беседовали. Все остальные давно уже спали, разбредясь кто куда: большинство улеглось на расстеленном парусе, некоторые ночевали на лодке – над чёрной озёрной гладью далеко разносился раскатистый храп толстяка Леви. По другую сторону костра, прямо на земле, свернувшись, как котёнок, тихо посапывал малыш Йохи.
– ...Ну, и что нам теперь делать? – спросил Кефа.
Йешу ответил не сразу. Он долго молчал, глядя в огонь и задумчиво поглаживая бороду.
– Ничего особенного, – наконец сказал он. – Ва;м теперь ничего особенного делать не надо. Живите как жили.
– Не понял, – поднял голову Кефа. – Что значит «вам»? А ты?
– А зачем вам я? – еле заметно пожал плечами Йешу. – Я вам теперь не нужен. Вы теперь и без меня замечательно справляетесь.
– Подожди, – сказал Кефа. – Так ты что, больше не собираешься руководить общиной? А кто же ею тогда будет руководить?
– А сейчас ею кто руководит? – вопросом на вопрос ответил Йешу. – Андреас. А перед этим кто руководил? Ты. И что? И всё нормально было. И вообще, – Йешу улыбнулся краешками губ, – как говорится, были бы овцы, а пастух всегда найдётся... Так что пасите спокойно своих овец, и дай вам всем Бог... А про меня забудьте. Ты случайно не запамятовал? Я ведь умер. Распят на кресте и умер. И, если верить красивой легенде, взят Господом на небо.
– Не надо, – сказал Кефа. – Не шути так.
– Какие могут быть шутки? – усмехнулся Йешу. – Шутки давно кончились.
Кефа некоторое время переваривал услышанное.
– Так ты что, так и собираешься дальше жить во дворце Антипы? – наконец спросил он.
Йешу даже замахал на него руками.
– Упаси Господи! Тоже скажешь! Я уже этим Антипой сыт по горло!.. Для начала в Кесарию вернусь, – помолчав, сказал он. – А потом двину куда подальше... В Индию, например.
– Ого! – задрал брови Кефа. – Не ближний свет. Чего ты там забыл?
– Говорят, лекари там лучшие в мире. Просто чудеса творят... Найти бы такого, в ученики к нему пойти, опыта поднабраться... А ещё, говорят, там есть каста бессмертных. Достигших просветления... Познавших истину... Если это так, то... Найти бы их только.
– Враньё это всё... наверно, – Кефа скептически наморщил нос. – Во всех этих байках про дальние страны вранья обычно раз в десять больше, чем правды. Если, понимаешь, не в сто.
– А вдруг не враньё?.. Кто знает. Мир велик, и тайн в нём неисчислимое множество... Вон, как звёзд на небе...
Они замолчали и долго любовались раскинувшимся над их головами сверкающим звёздным шатром.
– Тоже ведь загадка, – нарушил молчание Йешу. – Что они такое? Почему светятся? Далеко ли до них?.. Почему падают иногда?.. Тебя никогда не интересовали такие вопросы?
– Пустые это вопросы! – почему-то сердито ответил Кефа. – Глупые. А точнее – праздные. Зачем задавать вопросы, на которые никогда не будет ответов?
– Ты знаешь, – хмыкнул Йешу, – а я почему-то считаю, что человек когда-нибудь узнает ответы на эти вопросы.
– Это что же, – ехидно поинтересовался Кефа, – человек на небо заберётся? Так, что ли?
– Может, заберётся... – задумчиво сказал Йешу. – А может, полетит... Как птица.
– Ну, птицы-то до звёзд не долетают. Птицы летают гораздо ниже... Это разве что ангелам по силам.
– Ну, значит, как ангел.
– Сказки, – махнул рукой Кефа. – Вон, Йохи расскажи, он поверит...
Они опять замолчали.
– До Индии, говорят, два года плыть, – сказал Кефа. – Говорят, где-то надо на зиму останавливаться, шторма пережидать.
– Нет, можно за год успеть. – Йешу оживился. – Я узнавал. Один купец александрийский рассказывал. Они научились за один сезон до Индии добираться и возвращаться с товаром. Раньше, он говорит, в Индию плавали только вдоль берега. И тогда действительно приходилось где-то на самом юге Бербе;рии зимовать, чтоб на следующий год успеть пройти вдоль арабийских берегов и, главное, мимо Гедроси;и...
– Гедросии?
– Да. Земля такая. За Персидским заливом. Сухая. Мёртвая. И климат там дурной. Если, не дай Бог, штормом туда выкинет – всё, верная гибель!.. – он помолчал. – Ну вот. Это так прежде плавали. А теперь, этот купец говорит, они ходят в Индию напрямик через Эритрейское море. Ветра; там, говорит, летом дуют строго на восток, а зимой – строго на запад. Поэтому можно за полгода как раз обернуться туда и обратно... Надо только успеть к началу лета добраться до Авали;теса. Ну, или хотя бы до Береники. А для этого...
– Подожди-подожди! – наморщил лоб Кефа. – Это до какой Береники? До киренаицкой?
– Нет, зачем?.. – запнулся Йешу. – До египетской. Романцы ещё называют её Береника Троглодитская.
Кефа почесал в затылке.
– Даже не слыхал про такую.
– Зато я слыхал, – улыбнулся Йешу. – Там племена когда-то дикие жили: троглодиты – пещерные люди... Так вот. Чтобы успеть в Индию и обратно за один сезон, надо ещё ранней весной добраться до Арабийского залива... Есть два пути. Ну, во-первых, конечно, по Птолемееву каналу. От Пелузиума – по восточному рукаву Нила, потом – в канал и через Горькие озёра в Клеопа;трис. Этот путь, конечно, короче, но... Пелузийский рукав Нила сильно заилен. Большие суда там сейчас проходят только по высокой воде. К тому же, и гавань Клеопатриса не очень удобная – мели кругом. А на выходе в Арабийский залив – рифы. И ветра; там всё больше южные дуют. И особенно как раз по весне. Так что, как говорится, не всё то быстрее, что короче... А есть второй путь. Из Александрии вверх по Нилу до Апо;ллонопо;лиса, или как его называют сами египтяне, Э;дфу. А от него посуху – караваном – на Беренику. Это хоть и сложнее, но... вернее, надёжнее. Да и быстрее, пожалуй.
– Я смотрю, ты подготовился, – заметил Кефа. – Говоришь так, будто, понимаешь, сам в Индию не раз плавал.
– Да, – кивнул Йешу, – я давно об этом мечтал. Я в Индию хотел ещё сразу из Египта податься. Но потом... как-то не сложилось. Короче, передумал.
– И правильно, – сказал Кефа. – Правильно, что передумал. Что ты там забыл, в той Индии? Чужая страна. Чужие люди. Чужой язык... Ты здесь – уважаемый человек. Рабби. Тебя здесь любят. У тебя здесь ученики. Община. А там?
– Ты полагаешь, что я бы там не смог стать рабби?.. Язык – ерунда. Язык учится за год. Ты думаешь, я бы там, в Индии, не знал, чему учить моих учеников?
– Нет, ну почему... – Кефа снова почесал в затылке. – Знал бы, конечно... Но... там ведь... другая вера. Другие боги... Или ты стал бы учить язычников верить в нашего Бога?
Йешу ответил не сразу. Он взял прутик и стал шевелить им в костре. Прутик почернел, задымился и наконец вспыхнул.
– Ты знаешь, – сказал Йешу, глядя на слабый жёлтый огонёк, – мне в последнее время всё чаще кажется, что там, – он показал прутиком вверх, – никакого Бога нет... Что он здесь, – Йешу постучал пальцами свободной руки себе по лбу. – У нас внутри. У каждого, – он подумал, а потом поправился: – Ну, или почти у каждого... Да нет, что я говорю, конечно у каждого! Всякий человек рождается со Святым Духом внутри. Но вся проблема в том, что люди об этом не знают. Не догадываются. И так и живут, ища Бога... на стороне.
– Ничего себе! – Кефа ухватил себя за бороду. – То есть ты хочешь сказать, что внутри, к примеру, у Ханана живёт Святой Дух? – хитро прищурившись, спросил он. – И внутри у разбойника Бар-Аббы тоже? И внутри, понимаешь, у каждого необрезанного язычника?.. Я тебя правильно понял?
– Да. Правильно.
– Ну, знаешь!.. – Кефа возмущённо всплеснул руками.
– Да. Ты правильно меня понял, – повторил Йешу. – Внутри каждого из нас живёт Святой Дух. И у язычников тоже... Кстати, не понимаю, почему ты отделяешь язычников от остальных людей? Ты же не дремучий невежда. Не узколобый упёртый прушим! Ты же видел мир, жил в чужих странах. Неужели ты до сих пор не понял, что люди там точно такие же, как и мы?
– Не знаю, – сказал Кефа. – Не уверен.
– А я уверен! – убеждённо тряхнул головой Йешу. – Они такие же! В к а ж д о м человеке живёт Бог! В каждом от рождения есть Святой Дух! В тебе. Во мне. В малыше Йохи. В «братьях громовых»... В Ханане. В любом язычнике! И неважно, обрезанный человек или необрезанный, носит бороду или бреет чисто лицо, – в каждом – в каждом! слышишь?! – живёт Святой Дух!
– Ну, а если, как ты говоришь, в каждом... Почему же столько зла на земле? Почему эти люди, со Святым Духом внутри, постоянно творят зло?! Постоянно и целенаправленно! Почему они, понимаешь, убивают, насилуют, грабят, клевещут?! Почему?!
– Да потому что они его не слышат! Потому что они не знают про свою божественную суть! Не помнят о ней! Не понимают её!.. А не понимая её, они живут, как слепцы. Они ежедневно и ежечасно затаптывают в себе Бога!.. И наша задача разбудить их. Заставить поверить в себя. В себя, а не в какого-то там царя небесного!.. Только тогда, когда человек станет соотносить свои дела и поступки со с в о и м Богом, с Богом внутренним, а не выставлять их напоказ ради Бога какого-то внешнего, неважно где живущего – на небесах ли, в воде или в скалах. Или, наоборот, пытаться скрыть свои поступки, свои грехи от этого, непонятно где живущего Бога. Только тогда зло на земле пресечётся и настанет долгожданный Век Золотой! И вовсе не надо для этого ждать прихода какого-то там Помазанника! Не надо!.. Не будет никакого Помазанника!.. А значит, нельзя сидеть, сложа руки. Надо действовать! Здесь и сейчас!.. Надо учить людей! Открывать им глаза! Чтобы каждый – каждый! – понял, что у него внутри живёт Бог!..
– Скажешь тоже! – возмутился Кефа. – Чтобы каждый! Тут одного пока научишь, убедишь, воспитаешь – три года пройдёт... Нет, я понимаю. У каждого учителя – к примеру, десять учеников. Или даже сто. Хотя... Ну, пусть!.. У каждого ученика – свои десять. У тех учеников – свои... Но каждого! Каж-до-го!.. Подумай! Людей же в мире... миллионы и миллионы!.. Это же сколько времени на всё это уйдёт?! Это, понимаешь, и жизни, может, не хватит!
– Ошибаешься... – улыбнулся Йешу. – Ошибаешься... Одной жизнью здесь точно не обойдёшься. И двумя, и даже тремя... Сотни лет пройдут. Многие сотни!.. Ты думаешь, почему святой Мошэ водил наш народ по пустыне целых сорок лет? Когда каждый паломник знает, что от Египта до Йехудеи от силы два месяца пути. Ты скажешь, потому что это Господь ему так велел? Да, верно. Именно так сказано в Писании. Но если допустить, что Бог не на небе, а у нас внутри, значит, Мошэ сам решил сделать так! Почему?.. Да потому, что он понял, что со своим народом – рождённым в рабстве, забитым, покорным и, в то же время, развращённым рабством, алчным, вечно ропщущим, – ему не завоевать Кна;ан. Он понял, что надо ждать, когда сменятся поколения, когда умрут последние рождённые в рабстве. Потому что он знал, что рабство неискоренимо. В головах неискоренимо! И он не хотел вести рабов в Землю Обетованную!.. Он знал, что только человек, который рождён свободным, который свободу впитал с детства, с молоком матери, только такой человек может оставаться свободным, жить свободным всю свою жизнь... Этого человека, конечно, можно взять в плен, связать по рукам и ногам, но он и связанный останется свободным. Поскольку свобода у него внутри!.. – Йешу перевёл дух. – Так и тут. Сотни лет пройдут, прежде чем вырастет поколение, понимающее, что Бог у них внутри, а не где-то на облаке, на небе. Сотни лет!.. Но начинать надо сейчас. Прямо сейчас! Ты понимаешь меня?! Самый главный Храм у нас здесь! – Йешу ещё раз постучал пальцами по своему лбу. – Здесь! А не в Йерушалайме!
Кефа вздохнул.
– Нечто похожее говорил и Стефанос... Перед тем, как его убили.
Йешу помолчал, потом тоже вздохнул.
– А я ведь со Стефаносом познакомился ещё в Египте... А потом мы в кумранской общине почти год вместе жили... Мы с ним как-то не говорили на эту тему. Но мне кажется, он бы меня понял.
Кефа покачал головой.
– Хорошо, Ханан тебя не слышит. Или Каиафа. За такие слова они бы тебя второй раз, понимаешь, на крест отправили... Ты смотри, не вздумай об этом ещё кому-нибудь рассказать, – он покосился на спящего Йохи. – Не думаю, что тебя поймут даже твои ученики.
– Но ты-то меня понимаешь?!
Кефа запустил пальцы в бороду.
– Я тебя понимаю, но... Но я тебя не поддерживаю.
– Даже так?.. И что же, ты полагаешь, что Господь всё-таки живёт на небесах? Что он смотрит на всё, что происходит на земле, на все эти... на мерзость на всю эту, и не вмешивается?! Не карает убийц и насильников, не видит предательства, не замечает разврата? Так?!
– Нет, не так.
– А как?!
Кефа подумал.
– Я считаю, что его вовсе нет.
– Кого?
– Бога... Совсем... И никогда не было... Потому и барахтаемся мы все в этой грязи. Безвылазно. И всегда будем барахтаться. И никто ничего изменить не сможет. Никогда.
Какое-то время Йешу ошарашенно смотрел на Кефу. Потом опомнился, моргнул и вновь уставился на умирающий огонь.
– Рядом будем висеть... – наконец сказал он. – На соседних крестах.
– ...Кстати, как там? На кресте.
Йешу поморщился.
– Ничего хорошего... Лучше не пробуй.
Последний огонёк на головешке вдруг заметался из стороны в сторону, затрепетал и погас. Сразу стало темнее. Кефа взял палку и принялся сгребать остатки костра в кучу. Потревоженные угли затрещали, застреляли искрами, дохнули жаром. К звёздам повалил сизый дым.
– М-да... – вдруг сказал Кефа со странной интонацией.
– Ты чего? – поднял голову Йешу; Кефино лицо висело перед ним в темноте, багрово подсвеченное слабым мерцанием углей.
– Да я вот сейчас подумал, что уплыви ты тогда из Египта прямиком в Индию... Ведь ничего бы тогда не было. Ничего бы не случилось. И мы бы с тобой никогда не встретились... Ловил бы я себе спокойно рыбу в озере и ни о чём бы таком, понимаешь, даже не думал. И не было бы ни общины, ни всех наших путешествий, ни апостолосов...
– Ни Ханана с Каиафой, – в тон ему продолжил Йешу, – ни Санхедрина, ни советника Паквия с, прости Господи, Понтием Пилатом... Ни креста... – он замолчал и вздохнул.
– Вот я и говорю, – подытожил Кефа: – М-да.
Снова повисла тишина. Угли потрескивали всё реже. От воды слабо потянуло предутренней сыростью. Кефа оглянулся. На востоке, за озером, на фоне посветлевшего неба уже отчётливо выделялись чёрные вершины холмов.
– Светать начинает, – сказал он. – Пора всех будить. Пока глаза продерут, пока, понимаешь, соберутся... Сеть ещё снимать, сворачивать. Парус ставить.
– Погоди... – Йешу поднялся. – Пойду я. Не надо пока никого будить. Не люблю прощаться.
Кефа тоже встал.
– Так ты сейчас куда? Обратно в Тверию?
– Да... Доберусь по берегу до Хамата, а там уже по дороге. Там недалеко – миля три, не больше.
– Ну. А потом?
– Потом?.. Потом упрошу Антипу отправить меня обратно в Кесарию... Но к Пилату не пойду. Поселюсь где-нибудь поближе к порту и буду ждать подходящее судно. На Александрию или на Пелузиум... Мать постараюсь из Йерушалайма забрать... – он помолчал. – Если получится.
– Понятно... Значит, больше не увидимся?
– Не знаю. Может, и не увидимся.
– И с собой не позовёшь?
Йешу покачал головой.
– Нет. Теперь не позову... Это мо;й путь. У тебя своя дорога... У каждого в жизни своя дорога. И её надо пройти до конца.
– М-да... – вновь произнёс Кефа и повёл плечом. – Разбередил ты тут всё. Разворошил, понимаешь, ровно барсук улей... И как теперь дальше жить – непонятно. И что делать – тоже непонятно.
– Что делать? Я ж говорю: пасите своих овец. Э т о теперь ваше дело.
– Нет, это я понял. Я о другом. Как жить-то теперь? Как жить со всем этим внутри?! И ради чего?!.. Любовь умерла. Вера... Вера, похоже, тоже умерла. И что остаётся?!.. Если прав я, и Бога нет, то... То всё вообще бессмысленно!.. А если прав ты, и Бог здесь... – Кефа прикоснулся пальцами к виску. – То это... тоже ничего не меняет... Ну, или почти ничего.
– Почти! – Йешу поднял палец. – Почти. Вот ради этого «почти» как раз и стоит жить.
– Но, ты же сам сказал: это – сотни и сотни лет! – в отчаянье воскликнул Кефа. – Это внуки наших внуков! Или даже правнуки правнуков! Это же!.. Это...
– Да... – тихо сказал рабби. – Да...
Он стоял и смотрел на восток, где за всё ясней проступающими на фоне светлеющего неба холмами поднималось, выкарабкивалось, выбиралось из цепких, жадных пальцев ночного мрака неукротимое вечное солнце.
– Помнишь, – задумчиво сказал Йешу, – два с половиной года назад. Когда я впервые пришёл в Бейт-Цайду. Я сказал тебе, что ты будешь ловить человеков. Ты тогда меня не понял.
– Помню... – сказал Кефа. – Я тогда был другим. Совсем другим.
– Я тоже, – поворачиваясь к нему, сказал рабби. – Я тоже был другим... Ты знаешь, я недавно понял одну простую вещь: мир с годами не меняется. Совсем не меняется. Меняется человек... Правда, чтобы понять эту простую и очевидную вещь, мне пришлось умереть... Видишь, что получается – иногда человеку, чтобы измениться, приходится умереть.
– Да, – сказал Кефа. – Это я как раз понимаю. Я ведь... тоже... Я ведь, можно считать, тоже один раз уже умер... Тогда... Когда Хави...
– Да, – кивнул рабби. – Я знаю... Я ведь во многом из-за этого и выбрал тогда тебя.
– Вот как?! – вскинул голову Кефа. – Но ты же!.. Ты!..
– Да... – печально согласился Йешу. – Да... Виноват. Прости.
Кефа шумно посопел носом.
– Ну, и как нам теперь быть? – угрюмо спросил он и тут же уточнил: – Нам с тобой. Таким, как мы. Однажды умеревшим... Что нам остаётся?
– Нам? – слабо улыбнувшись, переспросил рабби. – Нам остаётся немало... Нам остаётся... надежда...
3
Кефа пришёл в Кесарию за неделю до Хануки;, первый день которой в этом году приходился по романскому календарю на декабрьские иды.
Для чего он подался в столицу, Кефа, пожалуй, даже сам себе не смог бы объяснить. Просто не было уже никаких сил оставаться в Кфар-Нахуме. И вроде ведь наладилось всё дома. После той памятной рыбалки с рабби всё как-то сразу поменялось к лучшему, пошло на лад. В горах Хермона вдруг прошли сильные дожди, и уровень воды в Кинеретском озере сразу поднялся. Рыбы стало много, даже с избытком, и в прибрежные города потянулись купцы, везя на обмен масло, муку, вино, фрукты, а также ткани, кожи, разнообразную домашнюю утварь. Голодные дни сразу же забылись, стёрлись из памяти. Весело, богато отпраздновали Йом-Кипур и Суккот. В общем, всё вроде бы было хорошо и с каждым днём становилось только лучше. Дело было не в этом. Просто уже не сиделось дома. Просто душа уже рвалась куда-то – по большому счёту, всё равно куда, лишь бы подальше от сытной, но скучной в своём однообразии жизни. Да и друзья-апостолосы все поразошлись-поразъехались. Первым, ещё до Йом-Кипура, ушёл к себе в Кану Натан. А после праздников дом и вовсе стал стремительно пустеть. Перебрались обратно к родительскому очагу, в Бейт-Цайду, «братья громовы». Ушли в Йерушалайм Йохи с Томой. А за толстяком Леви приехал на биге из Тверии его старший брат, тоже мытарь, Хано;х, – такой же обширный, бурнобородый и громогласный. И Кефа затосковал. Он стал вялым, безразличным, потерял аппетит и стал плохо спать по ночам. Ничего его не радовало – ни обильные уловы, ни забавные проделки подрастающего Марка, ни удачное сватовство племянницы – старшей дочери Андреаса и Михаль, красавицы Мири, – на девушку обратил внимание сын богатого купца-караванщика из Магдалы.
Решение уйти пришло внезапно. С утра собирались с Оведом сплавать к устью Ха-Йардена, половить на удочку юрких белобрюхих лавну;нов, но ночью зарядил дождь, да не летний – легкомысленный и быстротечный, а, наверное, первый зимний: основательный, размеренный, обложной. Рыбалку пришлось отменить. Кефа не торопясь, обстоятельно, хотя и без аппетита позавтракал, поиграл в лошадки с Марком, побеседовал с Рут о ценах на зерно, постоял в дверях, глядя на мутные пузырящиеся лужи и медленно тянущиеся над самой крышей свинцовые неповоротливые тучи и вдруг засуетился, засобирался, понакидал чего попало, без разбору, в дорожную суму и, не дожидаясь хоть какого-нибудь просвета в непогоде, не поддаваясь на увещевания и уговоры, ушёл, шлёпая по лужам и оскальзываясь в грязи, прямиком на Ципори – почти без денег, без плана на будущее, без единственной более-менее осознанной мысли в голове.
Из Ципори он отправился в Мегидо;н, оттуда двинулся в А;нтипатрис, чтоб потом, возможно, перебраться ещё южнее, в Лод, но на полпути передумал и на ближайшем перекрёстке дорог свернул на запад, к морю, в Кесарию.
Кефа вошёл в город через Восточные ворота. Его сразу удивили две вещи. Во-первых, относительная малолюдность. Нет, народу на улицах было изрядно, но в сравнении с городами, которые он миновал на своём пути – с Ципори, например, или с тем же Мегидоном – в новой столице Йехудеи было пустовато. И это, если не вспоминать про Йерушалайм! В сравнении с вечным муравейником священного города, Кесария вообще выглядела безлюдной пустыней. Но вот в чём новая столица смотрелась выигрышней старой, так это нарядностью своих зданий. Кефа поначалу даже подумал, что все дома в городе сложены из белого мрамора, и его поразила такая вызывающая роскошь. Но потом в одном из переулков он заметил стену, на которой проступало обширное грязно-жёлтое пятно и, подойдя поближе, убедился, что на самом деле стены здешних зданий сложены из жёлтого песчаника, а поверху просто искусно оштукатурены белой известью. Это было любопытное открытие, и Кефа даже слегка посетовал про себя, что ему не с кем поделиться своим наблюдением.
Дважды побывав в Кесарии в позапрошлом году, Кефа, по сути, вовсе не видел города. Первый раз, вместе с Хавивой, они дальше старого рынка, который начинался сразу же за Северными воротами, никуда не пошли. Поменяли деньги, прикупили одежды и через те же Северные ворота ушли из Кесарии, торопясь поскорее попасть домой, в Ха-Галиль. А во второй раз Кефу привозили в столицу ночью. Привезли по темноте, увезли по темноте, так что он, кроме освещённых пляшущим светом факелов, мрачных стен кесарийского претория, больше ничего и не разглядел. Теперь Кефа навёрстывал упущенное.
Пока он, задрав голову, бродил по непривычно прямым, как будто вычерченным по линейке, улицам Кесарии, день угас. Небо потемнело, и с востока подул неприятный холодный ветер. Пора было подумать о ночлеге. Кефа давно уже не ночевал на постоялых дворах – не было денег. Обычно он, приходя в какой-нибудь город или деревню, обращался к старейшине местной еврейской общины, и тот определял его на постой в один из домов.
Кефа выбрал среди прохожих одетого в симлу пожилого мужчину и поинтересовался у него, где находится ближайший дом собраний?
– В Стра;тонов квартал иди, – посоветовал ему прохожий. – Там их несколько. Как раз к вечерней молитве поспеешь...
Кефа двинулся в указанном направлении и вскоре очутился на узких кривых улочках местного старого города, среди одноэтажных глинобитных домов, как будто перебежавших сюда прямиком из Йерушалайма, из какого-нибудь квартала поблизости от Овечьих ворот. Ноги вынесли его на небольшую немощёную площадь, и он сразу же услышал глашатая.
– Кто знает этого человека по имени и по делам его?! – хриплым монотонным голосом нараспев вещал глашатай. – Приговорён судом Санхедрина к побиванию камнями! За осквернение субботы! За возведение хулы на Всевышнего! За подстрекательства к разрушению Храма! Кто имеет сказать что-либо в его оправдание, пусть придёт и свидетельствует!.. Кто знает этого человека по имени и по делам его?!..
Засмотревшись на глашатая, Кефа не сразу заметил самого; осуждённого. Тот стоял на коленях с вывернутыми, заведёнными за спину руками, которые были привязаны толстой верёвкой к столбу. Голова приговорённого была низко опущена, лица видно не было, вся его фигура была как будто подрублена, перекошена на бок и вызывала острое чувство жалости и сострадания.
«Бедняга! – мимолётно подумал Кефа. – Надо же, как не повезло!..»
Он миновал глашатая – маленького тщедушного человечка с узким, словно заточенным к носу, лицом – и, пройдя ещё несколько шагов, как будто наткнулся на стену.
«Господи! – изнутри ударило его. – Не может быть!.. Господи!..»
Он кинулся назад и, упав перед узником на колени, бережно, двумя руками, приподнял его голову. Сомнений быть не могло – это был рабби.
Лицо Йешу было сожжено солнцем. Кожа со впалых щёк свисала лохмотьями. Нос заострился. Губы были покрыты неопрятной кровавой коростой. Грязная свалявшаяся борода сбилась на сторону. Рабби был без сознания и не заваливался на бок лишь потому, что сделать это ему не позволяла натянутая верёвка.
– Рабби!.. – тихо позвал Кефа, ощущая, как грудь разрывает невыносимая жалость, а к горлу подступает солёный ком. – Рабби! Ты слышишь меня?!..
– Эй!.. – окликнул его глашатай. – Эй, ты чего?! Не положено!.. Ты что, знаешь его?!
Кефа поднялся на ноги. Его трясло.
– Я знаю этого человека по имени и по делам его! – с трудом справляясь с ходящей ходуном челюстью, сказал он. – Я готов... Я готов свидетельствовать в его пользу перед судом Санхедрина!..
Главой местного суда оказался полненький круглолицый человек с неторопливой, как будто бы нарочито замедленной речью и с такими же неторопливыми, плавными движениями мягких и полных, почти женских, рук. Звали его Нахшон бар-Леви. Он принял Кефу в своём большом и богатом, выстроенном по романскому образцу, доме, который располагался по соседству с домом собраний. Выслушав, не перебивая, горячую и сбивчивую Кефину речь, Нахшон долго молчал, с любопытством разглядывая Кефу и шевеля пухлыми пальцами сложенных на круглом животе ладоней.
– Ты ведь Кефа? – наконец спросил он. – Кефа из Ха-Галиля? Так?
– Да, – удивлённо подтвердил Кефа. – Ты меня знаешь?
– Мне про тебя рассказывали, – кивнул Нахшон. – А точнее, предупреждали. Что ты – вероотступник. Что ты опасен. Что ты – романский гражданин и повсюду таскаешь с собой меч... Вижу: меч на месте...
– Кто?! Кто тебе говорил про меня?!
– Какая разница? Мне говорили о тебе люди, словам которых я вполне доверяю.
– А-а... – догадался Кефа. – Ханан?! Это он говорил тебе про меня?! Да?!.. Или Каиафа?! Кто?!
Нахшон помедлил.
– Неважно. Это не имеет к делу никакого отношения... Так чего ты хочешь, Кефа из Ха-Галиля?
– Я хочу свидетельствовать на суде Санхедрина! – ответил Кефа. – И ещё я хочу, чтобы рабби... чтобы осуждённого Йешу бар-Йосэфа немедленно увели с площади! И позволили мне ухаживать за ним!
– То есть, я так понимаю, ты хочешь свидетельствовать о том, что того осуждённого, который сейчас стоит у столба на площади, в действительности зовут Йешу бар-Йосэф? Йешу бар-Йосэф из Нацрата. Так?
– Да!
– И ты хочешь, чтобы я для этого созвал суд Санхедрина? Так?
– Да! Так!
Нахшон виновато развёл руками.
– Я вынужден отказать тебе в этом, Кефа из Ха-Галиля.
– Но почему?!
– Потому что настоящий Йешу бар-Йосэф из Нацрата казнён почти два года назад. На позапрошлую Писху, в Йерушалайме. И об этом есть многочисленные свидетельства. Как документальные, так и присутствовавших на казни очевидцев...
– Но я же всё объяснил! – в отчаянье почти закричал Кефа. – Я же всё тебе объяснил!
Нахшон покачал головой.
– То, что ты мне рассказал, больше похоже на занимательную байку. А не на серьёзные свидетельские показания. Таких баек много ходит по здешним рынкам и попинам. И разумеется, я не стану собирать уважаемых членов Санхедрина только ради того, чтобы они выслушивали все эти... небылицы.
– Но ведь я говорю правду! Почему ты не веришь мне?!
– Хорошо... – примирительно сказал Нахшон. – Хорошо. Давай разберёмся... Ты говоришь, что тот, кого ты называешь Йешу бар-Йосэфом из Нацрата, выжил после казни на кресте. Так? После чего почти два года скрывался... э-э... в Йерушалайме, в Кесарии, в Тверии... где ещё?
– Какая разница, где он скрывался?! – нетерпеливо махнул рукой Кефа.
– Действительно, никакой, – легко согласился Нахшон. – Где он скрывался, к делу действительно не относится... Гораздо важнее, почему он скрывался? Но об этом тоже пока не будем. Сосредоточимся на главном. Первое, – Нахшон выставил перед собой маленький круглый кулак и оттопырил на нём белый, хорошо отмытый палец. – Человек, которого ты называешь Йешу бар-Йосэфом из Нацрата, выжил после казни. Так?.. И второе, – от кулака отделился второй пухлый палец. – Человек, которого ты называешь Йешу бар-Йосэфом из Нацрата, всё это время – от момента казни в Йерушалайме, до момента ареста его в Кесарии – где-то скрывался. Да? Так? В этом заключается твоя правда?
– Ну... да, – поведя плечом, подтвердил Кефа. – В общем-то, так... Если не вдаваться в подробности.
– Хорошо... – Нахшон неторопливо потёр ладонями, как будто умывал их под струёй воды. – Не будем вдаваться в подробности. Хорошо... Но... Но тогда скажи мне, Кефа из Ха-Галиля, как относиться к другим твоим словам? Заметь, к словам, сказанным прилюдно, при большом количестве свидетелей... Скажи, как относиться к твоим словам о том, что Йешу бар-Йосэф из Нацрата, известный также как рабби-галилеянин, на кресте всё-таки умер? Умер! А после казни... воскрес! И, более того, взят Господом нашим к себе в Небесное Царство. Где и поныне пребывает в славе и благоденствии. Как относиться к этим твоим словам, Кефа из Ха-Галиля?.. И ждать ли нам пришествия Помазанника Божьего Йешу бар-Йосэфа, каковое, по твоим же словам, состоится в самое ближайшее время?.. Или оно уже состоялось? И этот человек, что стоит сейчас на площади у позорного столба, и есть Помазанник Божий? И нам всем следует пасть пред ним на колени? Так?.. Ну, что же ты молчишь, Кефа из Ха-Галиля? Ты всё ещё хочешь свидетельствовать на суде Санхедрина?.. Какую правду ты собираешься излагать перед высоким судом? Первую? Или вторую?.. Или у тебя в запасе есть какая-нибудь третья?
Нахшон говорил неторопливо, негромким и каким-то даже скучным голосом, но каждым своим словом он как будто хлестал Кефу наотмашь по лицу. У Кефы горели щёки и уши. Воздух в помещении стал густым и горячим и с трудом проходил сквозь горло, где опять почему-то набух и мешал говорить шершавый солёный комок.
– Я... – выдавил из себя Кефа. – Я объясню...
– Что ты можешь объяснить, Кефа из Ха-Галиля? – с едва заметной насмешливой интонацией произнёс Нахшон. – Что?.. Ну, хорошо, допустим, ты что-то в самом деле объяснишь. Допустим, ты сможешь объяснить, как казнённый преступник сумел выжить на кресте. И где он пропадал после этого почти два года, ты тоже сможешь объяснить. Я в этом сильно сомневаюсь, но... допустим... Но что от этого изменится? Разве он перестанет от этого быть преступником? Разве это снимет с него те обвинения, по которым его приговорили к смерти в позапрошлом году в Йерушалайме? И разве это снимет с него обвинения в тех преступлениях, за которые он приговорён к смерти в этот раз, здесь, в кесарийском Санхедрине?.. – Нахшон покачал головой. – Нет. Это не снимет с него ни одного из предъявленных ему обвинений... Этот человек был приговорён к смерти. Это главное. А сколько раз он был приговорён – один или два – не имеет ровным счётом никакого значения... И кем он умрёт – Йешу бар-Йосэфом из Нацрата или неизвестным, по какой-то причине выдающим себя за Йешу бар-Йосэфа, – тоже не имеет никакого значения. Конец один... – Нахшон облизнул губы, помолчал, а потом продолжил: – Мне бы следовало немедленно арестовать тебя, Кефа из Ха-Галиля. Арестовать и предать суду. Как лжесвидетеля и пособника приговорённого к смерти самозванца... И, кроме того, насколько я знаю, в Йерушалайме тебя обвиняю в убийстве. Говорят, ты там убил какого-то Хананью и его жену и теперь скрываешься от правосудия...
– Брехня!.. – мотнул головой Кефа. – Сплетни!.. – комок в горле мешал ему говорить и он откашлялся. – Никто ничего не докажет. У них нет свидетелей.
Нахшон даже всплеснул руками.
– Ты на самом деле такой наивный или притворяешься?! Какие свидетели?! Да если нужно будет, свидетели всегда найдутся. Уверяю тебя!..
– Свидетели? Или лжесвидетели? – хрипло переспросил Кефа. – Ты ведь сам, понимаешь, только что обвинял меня в лжесвидетельстве! Ты! Судья!
– Да, – сказал Нахшон. – Да, я – судья. И именно как судья я могу тебя заверить, что любого свидетеля я легко могу превратить в лжесвидетеля. При необходимости... И, разумеется, наоборот. Легко!.. Так что, поверь мне, я могу арестовать тебя прямо сейчас. Арестовать и предать суду Санхедрина. Или отправить в Йерушалайм. Где, я уверен, до суда ты даже не доживёшь... Я не стану этого делать лишь потому, что ты – романский гражданин. А значит, мне неизбежно придётся привлекать ко всему этому некрасивому делу романские власти. А я не хочу давать префекту Пилату лишний повод швырнуть в нашу общину комком грязи... Так что мой тебе совет, Кефа из Ха-Галиля: ступай-ка ты отсюда. Ступай отсюда, пока цел... Забудь про своего товарища. Кем бы он ни был, ему уже не помочь. Завтра с закатом солнца истекают сорок дней, отведённых законом на поиск возможных свидетелей. Послезавтра утром этот человек будет казнён... – Нахшон прищурился. – И даже не вздумай пытаться отбить осуждённого силой! Я знаю, меня предупреждали: ты горяч и безрассуден, и вполне способен на подобный поступок. Поэтому я говорю тебе: не смей! У тебя есть меч, а у нас... У нас тоже кое-что найдётся. Так что даже не думай. Ты только прольёшь лишнюю кровь. Свою и чужую. И ничего не добьёшься... Так что – ступай, – Нахшон указал женственной рукой на дверь. – Это всё, что я могу сделать для тебя. Ступай и постарайся как можно скорее покинуть Кесарию... А иначе... А иначе я не дам за твою жизнь и ломаной пруты...
Найти советника Паквия в Кесарии, а тем паче попасть к нему, оказалось делом очень даже непростым.
Внутренняя служба в столичном гарнизоне была поставлена образцово, и Кефа сполна испытал на себе всю неповоротливую основательность её механизма.
Для начала его остановили в воротах претория. Старший караульной смены внешнего караула, выслушав Кефу, хмыкнул, сплюнул ему под ноги, но всё же отправил одного из солдат за дежурным деканом. Прибывший декан тоже внимательно выслушал Кефу, задал ему несколько ничего не значащих вопросов, после чего Кефа был пропущен в тесный каменный дворик, зажатый между крепостной стеной и внешней стеной здания претория. Здесь Кефу обыскали, забрали у него меч и кинжал, покрутили в руках буллу, сунули её, так и не прочитав, Кефе обратно и передали его с рук на руки дежурной смене внутреннего караула. Старший караульной смены внутреннего караула тоже внимательно выслушал Кефу, дважды, морща лоб и то и дело спотыкаясь на незнакомых словах, перечитал буллу, после чего, поразмыслив, отправил одного из своих солдат за дежурным деканом. Вышедший во дворик дежурный декан внутреннего караула тоже выслушал Кефу, потом, скептически задрав бровь, прочитал буллу, хмыкнул, почесался и, сунув буллу за пазуху, исчез за дверями претория. С полчаса ничего не происходило: Кефа в нетерпеливом ожидании прохаживался от стены до стены; караульные, сойдясь в тесный кружок и не обращая никакого внимания на посетителя, обсуждали, шумно смакуя подробности, свой – то ли вчерашний, то ли третьего дня – поход по местным попинам, закончившийся, как водится, хорошей потасовкой. Потом дверь отворилась, и тот же декан поманил Кефу пальцем внутрь. Здесь посетителя ещё раз обыскали, на этот раз более тщательно, отобрали дорожную суму и пояс с ножнами и, заведя в какую-то маленькую каморку без окон, оставили под присмотром угрюмого неразговорчивого солдата.
Кефа недоумевал. Помнится, в прошлый раз всё было гораздо проще. Никто его с рук на руки не передавал и, как раба перед покупкой, не общупывал. Привезли, втолкнули в какую-то малоприметную железную дверь, провели по мрачным, явно подземным, коридорам, потом – подъём по крутой каменной винтовой лестнице, ещё одна железная дверь – и вот он уже пред светлы очи советника префекта. А тут... Развели, понимаешь, поску уксусом!..
Ещё примерно через полчаса в комнату заглянул легионер с пурпурным шейным платком, которые обычно носит личная охрана легата. Кефа уже собрался излагать свою просьбу по пятому разу, но легионер спрашивать его ни о чём не стал, а повёл по длинной анфиладе комнат вглубь претория. В руке легионера Кефа заметил свою буллу. Легионер привёл Кефу в большую, пропахшую солдатским духом, залу, где топталось с десяток таких же, как и он, «пурпурноплаточников», а в углу, за обширным столом, под мраморным бюстом императора Тиберия Августа, сидел дежурный кентурион в надраенном до немыслимого блеска тораксе с изображением идущего в атаку дикого вепря – символа Десятого «Охраняющего пролив» легиона. Кентурион – пожилой, утомлённый службой, со слегка обрюзгшим лицом, пересечённым старым неровным шрамом, – выслушал посетителя очень внимательно, потом столь же внимательно изучил буллу, после чего тяжело вздохнул, пригласил Кефу присесть и приступил к сложным приготовлениям. Для начала он принялся перебирать валявшиеся на столе керы, придирчиво рассматривая каждую из них и раскладывая по нескольким разновеликим стопкам. Потом он выбрал одну из кер и, погрев над светильником, принялся разглаживать на ней воск обратной стороной стиля. Кера была исписана основательно, стиль был тонким, и кентуриону пришлось изрядно попотеть. Удовлетворившись наконец полученным результатом, кентурион раскопал на столе под грудой папирусов видавший виды, затёртый пергамент, положил его перед собой, тщательно разгладил ладонями, придвинул к себе очищенную керу, вновь вооружился стилем и принялся задавать Кефе вопросы. Вопросов было много и были они самые разные: о семье, о службе в Легионе, о том, откуда он пришёл в Кесарию и о том, чего он всё-таки хочет от советника префекта. Все эти вопросы кентурион задавал неторопливо, постоянно сверяясь с пергаментом, и так же неторопливо заносил Кефины ответы в керу, то и дело ошибаясь, ахая и старательно исправляя написанное. У Кефы от всей этой муторной процедуры сначала заныло раненое плечо, потом зачесались пальцы на ногах, а потом внутри, где-то в районе пупа, начало набухать и закручиваться почти непреодолимое дикое желание: заорав, вскочить на ноги, перегнуться через стол и, ухватив кентуриона одной рукой за край надраенного торакса, кулаком другой, прямо костяшками, врезать ему по носу – раз! и другой! и третий!.. И вот когда это желание, заполнив Кефу до краёв, сделалось уже совершенно нестерпимым, дежурный кентурион закончил задавать вопросы, отложил стиль, снова тяжело вздохнул и, поднявшись, удалился вглубь здания, унося с собой полностью исписанную керу. Вернулся он довольно скоро и сообщил Кефе, что советника сейчас нет – убыл во дворец к префекту. Кефа, сдерживаясь из последних сил, спросил, что ему теперь делать? Кентурион ответил, что надо подождать. Сколько? Ну, это одному префекту известно, сколько. А обычно как? А обычно – по-разному. Иногда часа два. А иногда и до утра. А где ждать? Здесь? Ну, что ж, можно и здесь. Вон, скамейка у стены – садись и жди. Эй, там, в углу! Это кто там разлёгся, как девка в лупанаре?! Я вам посплю на дежурстве! Витиса захотели?!.. Ступай туда, прим, видишь – место освободилось...
Кефа просидел на скамье, как петух на жёрдочке, почти всю ночь. Приходили и уходили караульные. Прибегали и вновь убегали бессонные потные вестовые. Вставал из-за своего стола, выходил и вновь возвращался дежурный кентурион.
На Кефу солдаты не обращали ровным счётом никакого внимания. Подвинулись попервоначалу, освобождая место, – и на этом всё. Никто не заговаривал, не приставал с расспросами, что было более чем объяснимо: ну, о чём, скажите на милость, им, коренным италийцам, разговаривать с каким-то там местным бородачом, занюханным провинциалом?! И о чём, скажите на милость, им, «пурпурноплаточникам», элите, личной охране легата, расспрашивать какого-то замшелого отставника, пусть даже и бывшего прим-декуриона?! О давно забытых сражениях? О ценах на местном рынке? О видах на урожай? Полноте! А вот блох от него набраться – это за милую душу! Это как раз запросто! Бородищей-то, глянь, зарос по самые глаза! Ну его к лярвам!.. Кефу, впрочем, такое положение вещей вполне устраивало – не желал он сейчас ни с кем ни говорить, ни тем более спорить. Жрать вот только хотелось чем дальше, тем больше. Но это – ничего, это – не впервой, это, понимаешь, как раз можно перетерпеть...
В начале второй стражи легионеры притащили в дежурку пьяного, избитого в кровь, солдата. Тот был в полнейшей прострации, на расспросы отвечал невнятным мычанием и всё пытался, слюняво улыбаясь, приобнять за талию подошедшего к нему кентуриона. Кентурион пришёл в бешенство, два раза собственноручно приложился пьянице по и так уже разбитой морде, после чего приказал легионерам оттащить нарушителя в карцер.
Во время третьей стражи в комнату забежала крыса, вызвав среди легионеров всеобщее весёлое оживление. Крысу довольно споро изловили и принялись «дрессировать», заперев между четырьмя плотно составленными щитами и тыкая тварь остриями дротиков. Крыса визжала и высоко подпрыгивала, пытаясь вырваться из западни. Солдаты ржали. Забаву прекратил в очередной раз вернувшийся в дежурку кентурион. Он прикрикнул на подчинённых, те нехотя повиновались, разобрав щиты и вернув дротики на место – в специальную стойку у стены. Крысу раздавили калигой и выкинули в окно.
Вскоре Кефу припёрло по нужде. Он выспросил дорогу у караульных и прогулялся по тёмным коридорам до латрины, заодно размяв затёкшие от долгого сидения ноги. В латрине чадил одинокий факел, было холодно и гулко, и громко журчала вода в каменных сливных стоках.
За время его отсутствия в дежурке не изменилось ровным счётом ничего. Так же тускло коптили светильники. Так же вполголоса бубнили полусонные легионеры. Кентурион, который перед уходом Кефы сидел за своим столом, ковыряя в зубах стилем, по приходе Кефы из латрины по-прежнему продолжал ковырять в зубах стилем, даже не переменив своей позы.
Кефа уселся на своё место и с ненавистью уставился в каменный мозаичный пол, к этому моменту уже безнадёжно точно зная, что рисунок на нём состоит из ста восьмидесяти больших красных квадратов и двести девяти малых зелёных.
Когда за окном длинно и пронзительно пропела бу;кина, возвещая о наступлении четвёртой стражи, Кефа не выдержал и, не обращая больше ни на кого внимания, улёгся на скамью, завернувшись с головой в плащ.
Его разбудил топот ног и громкие отрывистые команды. Кефа опустил ноги на пол, сел и недовольно огляделся – невыспавшийся, голодный и злой. В дежурке происходила смена караула. «Дневники» деловито раскладывали по полкам оружие и амуницию, пересчитывали стрелы и дротики, проверяли наличие масла в светильниках. «Ночники» топтались у выхода, радостно гогоча и зубоскаля. Новый дежурный кентурион – молодой, подтянутый, с поцарапанным неумелым бритьём подбородком – принимал у старого ключи и документацию. Старый дежурный показал новому на Кефу и что-то негромко сказал. Новый невнимательно глянул на хмурого и взъерошенного отставного прима, кивнул и снова принялся перекладывать с места на место пергаменты и папирусы.
Наконец смена завершилась, и «ночники», громко переговариваясь и стуча калигами, ушли. «Дневники» принялись располагаться. Новый дежурный кентурион, видимо, не отличался особой строгостью, поскольку некоторые легионеры тут же повалились на скамьи в явном намерении скоротать долгое дежурство сном. Окрика не последовало.
Кефа напился воды из принесённой новым караулом ги;дрии, ещё раз прогулялся до латрины и снова уселся на свою скамью. Жрать хотелось невыносимо. В животе урчало.
И тут в дежурке что-то неуловимо переменилось. Те, кто лежал, сели. Те, кто сидел, встали. Дежурный кентурион поднял голову, подобрался и принялся поправлять и без того безупречно уложенный шейный платок. Разговоры смолкли.
В наступившей тишине послышались приближающиеся быстрые шаги, дверь распахнулась, и в комнату, в сопровождении своего неизменного оптиона – здоровяка Кальва и надменного, как верблюд, долговязого Бэни, стремительно вошёл советник Паквий.
Кентурион, вскочив, гаркнул команду. Легионеры вытянулись, задрав подбородки и приложив правый кулак к груди.
Советник, не останавливаясь, быстро проследовал через залу, лишь на мгновенье задержав взгляд на Кефе и, не выказав ни малейшего удивления, так, как будто он сам назначил отставному приму явиться, к примеру, поутру с докладом. Он лишь мимолётно кивнул ему – мол, давай за мной – и сразу же отвернулся к помощнику, видимо, продолжая прерванный разговор. Возле стола Паквий жестом руки остановил доклад дежурного кентуриона, принял от него с десяток кер и папирусов, не глядя сунул их Кальву, отдал несколько коротких распоряжений и, более не задерживаясь, вышел в услужливо открытую перед ним дверь. Кефа поспешил следом.
– Что у тебя, прим? – чуть повернув голову, спросил на ходу Паквий.
Кефа, с трудом протиснувшись мимо необъятного оптиона, нагнал советника и пошёл рядом.
– Там, на площади, рабби... – начал он.
– Я знаю, – оборвал его Паквий. – Что ещё?
Кефа смешался.
– Ничего... Я думал... Его завтра казнят!
– Не казнят, – отмахнулся Паквий. – Префект не утвердит приговор. Впрочем, это ничего не изменит. Они просто посадят его в тюрьму и заморят голодом. За месяц. А то и меньше. Как мне докладывали, он и сейчас уже очень плох.
– Да! – подтвердил Кефа, семеня рядом и заглядывая сбоку в лицо советника. – Он совсем плох! Его надо срочно вытаскивать оттуда!..
– Зачем?
Кефа споткнулся на ровном месте.
– К-как «зачем»?!
– Зачем? – повторил Паквий и, резко остановившись, повернулся к Кефе и ткнул ему пальцем в грудь. – Ты можешь мне ответить: зачем?!
– Что «зачем»? – тупо переспросил Кефа. – Зачем спасать рабби?!
– И это тоже, – кивнул советник. – Но тут главное другое. Скажи мне, прим, зачем твой, так горячо тобой любимый, рабби ушёл из дворца Антипы? Зачем?! Что его понесло в Кесарию?! Ты можешь мне это объяснить?!.. И почему твой рабби, раз уж он оказался в Кесарии, почему он не пришёл ко мне?! Почему – и главное, от кого?! – он пытался скрыться?! Ты можешь ответить мне на эти вопросы, прим?!
Кефа сглотнул.
– Он... Он хотел уплыть. Насовсем уплыть. На корабле... В Индию.
– Куда?!!
– В Индию.
Паквий пару раз мигнул, как будто усваивая услышанное, а потом снял палец с Кефиной груди, резко повернулся и двинулся дальше, буркнув себе под нос:
– Безумец!
Кефа вновь засеменил рядом.
– Он не мог дальше оставаться под арестом, трибун. Конечно, во дворце, в роскоши, на всём готовом, но это ведь всё равно, как под арестом. И главное – никаких перспектив! Он понял, что ему уже никогда не быть первосвященником! Что он теперь не нужен! Совсем не нужен! И он решил уплыть. Куда-нибудь подальше. В Индию, например. Забрать из Хиеросолима мать и уплыть. Я понимаю, трибун, всё это глупо. Но он уже просто не мог!.. Не мог маяться бездельем! Он ведь лекарь. Хороший лекарь! Он лучший лекарь из тех, кого я знаю! И он хотел заниматься ле;карством. Здесь бы ему этого не дали. Поэтому он хотел уплыть. А для начала он хотел спрятаться в Кесарии, где-нибудь поближе к порту, дождаться подходящего судна и потом уплыть...
– Спрятаться?! – изумился Паквий. – В Кесарии?! Где каждый второй – доносчик! Если не мой, то – Нахшона! Или Ханана. Я ведь говорю: безумец!
– Ну, пусть безумец! Пусть! Но сейчас, трибун, его надо спасти!..
Советник снова остановился.
– Я ещё раз могу повторить тебе всё тот же вопрос, прим: зачем?
– Но... разве... Разве рабби больше не нужен? Совсем не нужен?
– Кому? – усмехнулся Паквий. – Префекту? Мне? Великой Романской Империи?.. Или всё-таки, будем честными, тебе, прим? Тебе лично. Ну, и, может быть, ещё твоим друзьям. Как вы там называете друг друга? Апостолосами? Так, кажется?..
Кефа, закусив губу, молчал.
– Молчишь?.. – советник повернулся и снова двинулся вперёд, на этот раз неторопливым, прогулочным шагом. – А я тебе скажу, прим. Я тебе слегка обрисую ситуацию... Многое за последнее время изменилось, прим. Многое. И в Роме, и... здесь... Да, префект больше не интересуется рабби-галилеянином. Ни живым, ни, тем более, мёртвым. У префекта сейчас другие заботы. И другие планы. Впрочем, это не твоего ума дело... Зато рабби-галилеянином очень интересуется Ханан. И, с недавних пор, ещё и Нахшон. Причём рабби-галилеянин нужен им как раз мёртвым, но никак не живым. И они, благодаря твоей глупости и, главным образом, глупости твоего ненаглядного рабби, в этом сильно преуспели. Они своё дело сделали. Сделали основательно. И им теперь осталось только чуть-чуть подождать...
– А ты, трибун? – тихо спросил Кефа. – Ты теперь тоже не интересуешься рабби-галилеянином?
– Я? – переспросил Паквий. – Отчего же. Я-то как раз во всей этой затее ещё не разочаровался. Пока не разочаровался. Затея интересная. Пусть теперь и не ближней перспективы, но интересная. Я люблю такие затеи... Вот только твой друг Йешу испортил её на корню...
Они вошли в небольшую залу, где советника приветствовали два легионера, стоящие по сторонам от украшенной затейливой резьбой, закрытой двери. Из-за длинного, расположенного вдоль боковой стены, стола поднялись и трое писцов в одинаковых тёмно-коричневых тогах. Кефа узнал эту комнату. Это была секретарская. Именно сюда доставили Кефу в прошлый раз, прежде чем завести в кабинет советника. Вон и та самая, маленькая железная дверь в углу, ведущая на винтовую лестницу к подземным переходам.
Они остановились. Следовавший за ними Бэни сразу же прошмыгнул вперёд и нырнул в кабинетную дверь. Оптион, передав принесённые керы и папирусы секретарям, придирчиво осмотрел помещение и, подойдя к одному из легионеров, подёргал на нём, видимо, не туго затянутый ремень. Легионер, побагровев, принялся спешно поправлять амуницию.
– Твой друг – дурак, прим! – продолжал тем временем Паквий, вновь останавливаясь и поворачиваясь к Кефе. – Да-да! Неблагодарный самонадеянный дурак!.. Извини, прим, но я всегда был невысокого мнения о евреях. Честное слово! Я всегда считал, что лучше уж иметь дело с недалёким посредственным романцем или уж, на худой конец, с каким-нибудь греком, чем с самым умным из твоих земляков. И знаешь, почему?.. Да потому, что каждый еврей всегда считает, что он хитрее других. И именно из-за этого чаще всего сам остаётся в дураках... Надо же! – всплеснул руками советник. – Загубить такую комбинацию! И из-за чего?! Из-за того, что кому-то, видите ли, наскучило жить во дворце! Во дворце! На всём готовом!.. В Индию ему, видите ли, захотелось! На вольные хлеба! Глупость! Глупость! Несусветная глупость!..
– Ну, пусть глупость! Пусть! – почти закричал Кефа. – Но не умирать же ему теперь из-за этого! Он ведь один раз уже умер! Неужели этого мало?! Неужели больше ничего нельзя сделать?!
Советник, склонив голову набок, внимательно посмотрел на Кефу.
– Я не вижу никаких вариантов, прим, – наконец очень спокойно сказал он. – Никаких... Не отбивать же его, в конце концов, у Нахшона силой.
– А почему нет?! – горячо воскликнул Кефа.
– А потому, что! – очень твёрдо и очень жёстко сказал Паквий и ещё раз раздельно повторил: – Потому! Что!.. Префект не пойдёт сейчас на обострение с Хананом. А я без санкции префекта – тем более. Тебе ясно?!
– А что если... – Кефа покусал губу. – А что если перевести рабби в романскую тюрьму? Сюда, в преторий.
– На каком основании? – пожал плечами советник. – Это теперь не наша компетенция. Он нарушил иудейские законы и должен сидеть в иудейской тюрьме. А там, как я тебе уже сказал, долго сидеть ему не позволят.
– А что если... – продолжал мучительно искать варианты Кефа. – А что если он нарушил, в том числе, и романские законы? К примеру... К примеру, оскорбил романского гражданина?
Советник наморщил лоб.
– Это кого же?
– Ну, к примеру, меня.
– Тебя?
– Да, меня!
– Бред! – фыркнул Паквий. – Это когда ж он успел? И как? Сидя на привязи.
– Да неважно! – Кефа, почувствовав опору под ногами, воодушевился. – Он оскорбил меня. Да! Этот негодяй меня оскорбил! Меня! Гражданина Великой Ромы! Он в меня плюнул! Он, понимаешь, кинул в меня камнем! Нет! Он помочился на мои сандалии! Точно! Я отвернулся, а он помочился на мои сандалии! А значит, в моём лице он, практически, помочился на всю Великую Империю!.. Трибун! – Кефа поднял руку. – Я заявляю! Человек, который стоит сейчас у столба на площади возле здания суда, оскорбил меня, романского гражданина. И значит, оскорбил Империю! И потому он подлежит имперскому суду!.. Так?!.. Так ведь?!
Советник хмыкнул и погладил гладко выбритый подбородок.
– А что... Это – мысль... Неплохо... Неплохо... – взгляд его повеселел. – Я говорил, прим, что у тебя светлая голова? Ты ещё не надумал идти ко мне в кентурионы?
– После! – отмахнулся Кефа. – Давай поговорим об этом после, трибун! А сейчас надо вытащить Йешу! И побыстрее! Твои люди всё правильно доложили тебе – он плох. Я видел его. Он очень плох, и я реально опасаюсь за его жизнь!
Некоторое время советник размышлял, задумчиво поглаживая подбородок и глядя сквозь прищуренные веки мимо Кефы.
– Ну, что ж, прим, – сказал он наконец, – пусть будет по-твоему. Спасём ещё раз твоего ненаглядного друга. Сделаем ещё одну гадость Ханану! – он потёр ладони. – Клянусь Всеблагим Юпитером, только ради этого стоит продолжать игру!.. Кальв! Ты всё слышал? Сделай приму соответствующую бумагу... И распорядись, чтобы приготовили нормальную комнату при тюрьме. Не в камере же, в самом деле, будущего первосвященника держать... Хотя погоди... Давай его, для начала, в лазарет. Наверняка ведь, укатали его там, в Санхедрине этом. Знаю я их повадки. Так что – в лазарет. Пусть его малость подлечат. Потом уже будем думать... – он опять повернулся к Кефе. – Действуй, прим! Людей я тебе дам. Кальв! Снаряди к Нахшону группу попредставительней. Чтоб вопросов не возникало. Ликтора отправь. Марка По;стума. Скажи, префект распорядился... Всё, прим, больше не задерживаю тебя. Бери бумагу и действуй!
Сказав это, Паквий повернулся и двинулся к открытой двери в свой кабинет, где услужливый Бэни, почтительно склонившись, уже держал на вытянутых руках знаменитую, известную в Десятом «Охраняющем пролив» легионе каждому, подбитую дорогим золотистым шёлком, лисью безрукавку советника...
В этот раз Кефа пришёл на маленькую площадь возле дома собраний не один, а в сопровождении целой делегации: толстого и напыщенного, как сенаторская жена, ликтора; декана с шестью здоровенными легионерами и четырёх рабов, волокущих пустые носилки.
К его удивлению, ни глашатая, ни рабби на площади не оказалось. У Кефы защемило сердце, когда он увидел сиротливо висящую на столбе верёвку и небольшое углубление в земле, вытертое коленями заключённого.
– Ну? – спросил декан – приземистый густобровый корсиканец Ма;рий Кест. – И где?
– Был тут, – указал рукой на столб Кефа.
– Стучи! – кивнул Марий одному из своих легионеров.
Тот поднял копьё и тыльной стороной принялся долбить в запертую дверь дома Нахшона. В маленьком зарешёченном оконце промелькнуло перепуганное лицо привратника, затем тяжёлая двустворчатая дверь распахнулась, и процессия гуськом втянулась в дом. Навстречу уже спешил встревоженный хозяин.
Ликтор величественно выступил вперёд.
– Именем императора Тиберия Юлия Кесаря Августа! – хорошо поставленным голосом возвестил он. – На основании закона Великой Романской Империи и по предписанию префекта Иудеи, заключённый, именующий себя Йешу бар-Йосэфом из Нацрата, подлежит немедленной передаче романскому суду по предъявленным ему обвинениям! – после чего выдернул из-за пазухи папирусный свиток и потряс им перед замершим в напряжённой позе Нахшоном.
Судья опасливо принял документ, развернул и принялся близоруко елозить по нему носом. Прочитав бумагу, он почтительно вернул её ликтору, смахнул со лба проступившие капельки пота и развёл в стороны свои белые мягкие ладони.
– Это невозможно...
– Ты что, борода, не понял?! – шагнул вперёд декан. – Это личное распоряжение префекта Пилата! Ты что, не хочешь подчиниться приказу префекта?!
– Нет! Нет! Что ты! – Нахшон попятился, делая отталкивающие движения руками. – Как можно! Я всего лишь хочу сказать, что выдать вам заключённого Йешу из Нацрата нет никакой возможности! Поскольку он... умер.
– Как это «умер»?.. – поначалу даже не понял Кефа.
И тут до него дошло. Кефу как будто ударили наотмашь. Звуки сразу стали ватными, далёкими, он сделал шаг вперёд и услышал свой собственный голос, идущий словно откуда-то со стороны:
– Как «умер»?!! Ты что несёшь, собака?!!..
– Тихо, тихо, прим! Не заводись!..
Чьи-то пальцы сжали его локоть.
– Как «умер»?!!..
– Опомнись, прим!.. Держите его!!..
Кто-то повис у него на плечах. Кефа стряхнул с себя чужие руки и попытался дотянуться до бледно маячащего впереди, перекошенного лица Нахшона. Что-то ему мешало. Он вдруг с удивлением обнаружил в своей руке меч и тут же опомнился.
– Держите его!!.. – верещал белый, как мел, Нахшон, вжимаясь лопатками в стену. – Держите!!.. Он убьёт меня!..
На Кефе висели четверо, включая декана.
– Всё, всё... – отступая, сказал Кефа. – Всё уже... Пустите.
Он высвободил руки и вложил меч в ножны. Звуки вернулись. Но теперь между рёбрами застряла тупая стрела. Ощущение было столь явственным, что Кефа даже пошарил рукой по груди, ожидая наткнуться пальцами на упругое оперение. Марий Кест смотрел на него с опасливым уважением.
– Ну, ты бешеный! – покрутил он головой. – Я думал, ты его порешишь...
– Это безобразие! – не унимался тем временем перепуганный судья. – Это!.. Это!.. Я расцениваю это как нападение! Да-да! Нападение на главу суда! Причём в его же собственном доме! Он же мог зарубить меня! Вы видели?!.. Вы видели?! – попеременно обращался он то к ликтору, то к декану.
– Заткнись! – отмахнулся от него, как от назойливой мухи, Марий. – Не было никакого нападения. Никто ничего не видел. Не выдумывай.
– Он врёт!.. – сказал Кефа; стрела в груди мешала ему говорить, и он откашлялся. – Врёт... Надо обыскать дом и участок. Они его где-то прячут.
– Слышишь, ты, пёс шелудивый! – повысив голос, повернулся к Нахшону Марий Кест. – Где заключённый?! Говори!
– Я бы попросил!.. – обиженно дрожа губой, пискнул судья, было видно, что он уже начал приходить в себя. – Зачем мне врать?.. Йешу из Нацрата умер сегодня ночью. Примерно через час после захода солнца. Смерть засвидетельствована четырьмя членами Санхедрина. Они все уважаемые люди. Я могу вызвать их сюда, если хотите. Они всё подтвердят...
– Ты мне тут не крути! – продолжал наседать на него декан. – Тело где?! Если заключённый умер, должно быть тело! А где оно?! А?! Тело предъяви!
– В соответствии... – Нахшон откашлялся в кулак и встал прямо. – В соответствии с эдиктом пропретора Сирийского и Иудейского, тела приговорённых к казни, но умерших до её исполнения, так же, как и тела казнённых, вывозятся за городскую черту на расстояние не менее двух милей от городской стены и оставляются без погребения. Что и было в точности исполнено сразу же после смерти арестованного...
– Врёшь, сука!! – зарычал Кефа. – Декан, он же врёт! Ты что, не видишь?!.. Ну, ты, падаль! Говори, куда вы дели рабби?!
– Вот! Опять! – шарахнулся от него Нахшон. – Он опять! Он снова хотел напасть на меня! Вы видели?!.. Вы видели?!..
– Успокойся, прим! – Марий снова ухватил Кефу за плечи. – Успокойся, я тебе говорю! Спокойней!.. Вряд ли он врёт. Он же понимает, что нарушить прямой приказ префекта – это значит, сразу пойти на крест. Посмотри на него. Он же дохляк. Да он от одной мысли о кресте обделается! Я таких знаю... Похоже, наш арестант действительно умер...
– Где тело?!.. – сжимая кулаки, вновь двинулся к судье Кефа. – Куда вы дели тело?! Говори!
– Я... – снова вжался в стену Нахшон. – Я не знаю!.. Рабы его увезли. Я рабам приказал – они увезли. Можно у них спросить...
– Так спроси! – рявкнул Марий Кест. – Чего стоишь?! Бегом!..
Судья отлепился от стены и, вжимая голову в плечи, шмыгнул вглубь дома.
– Сожалею, прим, – повернулся к Кефе декан, – но, похоже, всё кончено. Кем тебе приходился этот бедняга? Братом?.. Другом?
– Надо найти тело, – сказал Кефа. – Пока не увижу тело – не поверю.
– Бесполезно, – скривился Марий. – Если правда то, что говорит этот дристун, то – бесполезно. Ночь прошла и полдня. Шакалы уже все косточки растащили.
– Надо найти тело, – упрямо повторил Кефа.
В атрий вышел Нахшон в сопровождении бледного перепуганного слуги.
– Это – Хабаба;ш, – ткнул судья в переминающегося с ноги на ногу раба. – Это он отвозил тело. Если надо, он покажет, куда.
– Не надо! – отмахнулся декан. – Не хватало нам ещё по помойкам лазить, мертвяков искать!
– Где?!.. – Кефа шагнул к рабу. – Куда ты его отвёз?!
У того задрожали губы.
– Моя... Моя...
– Он не говорит по-романски... – на всякий случай отходя в сторону, сообщил Нахшон. – Да и по-нашему – не очень.
– Ты отвозил сегодня ночью за город мёртвого человека? – переходя на арамейский, спросил раба Кефа. – Ты помнишь, куда?
Хабабаш судорожно переглотнул и закивал.
– Возил, да. Помню... – он мотнул головой. – Туда... Далеко.
– Куда «туда»? Точнее можешь сказать?
– Туда... – раб показал рукой. – Шомронский дорога. Далеко.
– Показать сможешь?
– Не знай, – пожал плечами Хабабаш. – Темно был... Далеко возил.
– С нами пойдёшь, – решил Кефа. – Покажешь...
– Э, нет, прим, так не пойдёт! – вмешался Марий Кест. – Мы так не договаривались! Нам приказано было доставить в преторий живого арестанта. Правильно? Но нам никто не приказывал доставлять арестанта мёртвого. И уж тем более искать этого мёртвого арестанта по помойкам!
– Да-да! – важно кивнул ликтор. – Никаких помоек! Такого приказа не было... И вообще, давайте побыстрее, меня уже давно во дворце ждут.
– Надо найти тело! – сжимая зубы, проговорил Кефа.
– Ищи! – пожал плечами декан. – Кто тебе мешает? Но только без нас. Нам приказа такого не было. Говорю тебе сразу, я с тобой не пойду и людей тебе своих не дам. Хочешь искать? Ищи сам... Но я тебе не советую. Бесполезно это.
– Хорошо, – сказал Кефа. – Без вас, так без вас. Как-нибудь сам справлюсь.
– Как хочешь, – снова пожал плечами Марий. – Дело твоё. Я увожу людей... – он повернулся к солдатам. – Уходим!
– Пойдём! – кивнул рабу Кефа. – Покажешь... Надо торопиться, скоро начнёт темнеть...
– Я извиняюсь!.. – протянул к декану руки Нахшон. – Я снова извиняюсь! Но кто этот человек?! – он указал пальцем на Кефу. – Он что, официальное лицо? Он на службе у префекта?
– Это?.. – Марий на мгновенье замялся. – Нет, он не на службе... Но он имеет к этому делу самое прямое отношение. Это – потерпевший.
– Я в третий раз извиняюсь, но разве я на этом основании должен отпускать с ним своего раба?!.. Я так понимаю, романские власти ко мне никаких претензий не имеют? Так?
– Правильно понимаешь, – кинул через плечо декан. – Не имеют... Пока, во всяком случае.
– Значит, я не обязан предоставлять своего раба этому... этому потерпевшему? Так? – продолжал гнуть свою линию быстро оценивший ситуацию судья.
– Не обязан... – процедил сквозь зубы Марий Кест. – Разве что в виде взаимопомощи. В знак, так сказать, личного расположения...
– В соответствии с законом Великой Романской Империи, – важно возвестил ликтор, – потерпевший имеет право только на рабов ответчика, нанёсшего ему урон... И то исключительно после решения суда.
– Ну, ты-то чего сюда лезешь?! – досадливо повернулся к нему декан. – Тебя кто-нибудь спрашивал?!.. Ты ведь, кажется, во дворец спешил?! Ну так иди! Тебя здесь больше никто не задерживает!..
Ликтор возмущённо затряс всеми своими тремя подбородками, собрал пухлые губы в обиженную гузку и демонстративно отошёл в сторону.
– Ходят тут всякие! – проворчал ему вслед Марий. – Грамотеи... – и, отвернувшись, приказал солдатам: – Напря-во!.. Шагом... марш!.. Р-ряз!.. Р-ряз!.. Держать строй!
Рабы, подхватив носилки, двинулись за солдатами. Ликтор, выражая всей своей фигурой оскорблённое достоинство, пристроился в хвост колонны.
– Благодарю тебя, почтенный! – помахал ему вслед Нахшон. – Твои разъяснения были очень своевременны и полезны!.. Благодарю! – лицо его источало приторное радушие.
Кефа смерил судью презрительным взглядом.
– Тебе это зачтётся, Нахшон! Можешь не сомневаться.
Тот убрал с лица елейную улыбку и на всякий случай попятился за спину ближайшего слуги.
– А ты меня не пугай, Кефа из Ха-Галиля! Ты сам бойся... Эй, Ноах! Аса! Покажите этому... потерпевшему, где у нас выход!
– Зачтётся! – повторил Кефа и, сплюнув под ноги, прямо на мозаичный мраморный пол, вышел из дома.
За его спиной тут же грохнула дверь и лязгнул засов.
На площади, привлечённые неординарным событием, толпились любопытные. Немногочисленный отряд Мария Кеста, отбивая шаг, уже заворачивал за угол. Рабы и ликтор пылили следом.
– Р-ряз!.. Р-ряз!.. – донеслось издалека.
– Зачтётся!.. – шёпотом ещё раз сказал Кефа. – Всем зачтётся!.. – и, больше не глядя по сторонам, быстро зашагал по узкой кривой улице в сторону Восточных ворот.
– Эй!.. – донеслось до него сзади. – Эй, уважаемый!.. Погоди!
Кефа положил ладонь на рукоять меча и, остановившись, резко повернулся. К нему подбегал запыхавшийся мужчина. Кефа узнал его. Это был давешний глашатай – маленький человек, с заострённым, по-птичьи узким лицом.
– Чего тебе?! – грубо спросил его Кефа, медленно убирая пальцы с рукояти. – Ну?!
– Не надо!.. – отдуваясь, закрутил из стороны в сторону своим острым носом глашатай. – Не надо!.. Не ходи туда. Я всё слышал... Не ходи на Шомронскую дорогу. Его там нет.
Кефа схватил его за руку.
– Что ты говоришь?!.. Кто ты?! Ты что-то знаешь?! Почему его там нет?!
– Меня зовут Лин, – сказал остролицый человек. – Я здешний. Я – писарь при местном Санхедрине... Не ходи на Шомронскую дорогу.
– Почему?!
– Я знаю. Я видел. Они увезли тело на лодке. В море... Это было на рассвете. Привязали к ногам камень и увезли. Большой камень... Они бросили тело в море... Их долго не было. Часа два. Значит – далеко от берега.
– Ты сам это видел?!.. – встряхнул Кефа за плечи маленького глашатая. – Сам?!.. Своими глазами?!
– Да... – непроизвольно морщась, закивал Лин. – Сам... На лодке...
Кефа отпустил его. На него вдруг навалилась свинцовая неподъёмная усталость.
– Ты ведь Кефа?.. – потирая плечо, спросил глашатай. – Да?.. Ты ведь его друг? Правда?.. Он вспоминал тебя. Он был плох последнее время. Когда он впадал в беспамятство, он бредил. И тогда звал тебя. Вот так: Ке-ефа!.. Ке-ефа!.. Он всё время вспоминал тебя...
Кефу затрясло. Чтобы сдержать дрожь, он ухватился обеими руками за рукоять меча.
– Не надо!.. – по-своему истолковал его движение Лин. – Этим ему теперь не поможешь. Не надо!.. Об этом он тоже говорил. Он о многом говорил. Мне нельзя было с ним разговаривать. Но я слушал... Он говорил, что слово гораздо сильнее меча. Поскольку меч проникает только в тело. А слово – в душу... И ещё, что мечи тупятся и ржавеют. А правильные слова не ржавеют никогда. И всегда остры... Так что не надо доставать меч. Он говорил, что меч – оружие слабых... Я целых сорок дней слушал его. И... Знаешь, что я тебе скажу?.. Я больше не буду писцом при Санхедрине. И я больше не вернусь к Нахшону. Поскольку я не хочу служить убийце!.. Послушай! Возьми меня с собой. Молчи! Не отвечай! Не отвечай сгоряча! После... Я не знаю, ты его друг или ты его ученик. Но я хочу, чтоб ты рассказал мне про него. Всё рассказал! Я хочу стать таким, как он!.. Как ты... Ты ведь расскажешь мне про него? Правда?.. А пока... Знаешь, что? Пойдём выпьем!.. Пойдём! У меня есть несколько монет. Пойдём, помянем Йешу из Нацрата. Ей Богу, он достоин того, чтоб его вспоминали! Долго вспоминали!.. Всегда!.. Пойдём, помянем его. Светлый он был человек!..
***
Горизонт был отчётлив и пуст: ни одной лодочной скорлупки, ни одного паруса – конец декабря, безвременье, мёртвый сезон.
Кефа и Лин сидели на северном моле, у подножия маяка, привалясь спинами к его тёплой, нагретой солнцем стене, сложенной из местного светло-жёлтого песчаника-курка;ра. Открытая водная гладь простиралось справа. Впереди, за обширной бухтой, на далеко вдающемся в море рифе, возвышался белоснежный величественный дворец Хордоса, ныне – основная резиденция префекта Пилата. Слева, в глубине бухты, топорщился целый лес мачт – там, у пристани, дожидались навигации не меньше сотни разновеликих судов. За мачтами угадывались длинные трибуны тянущегося вдоль берега гипподрома.
Было тепло, но не жарко. Висящее над восточным крылом дворца, ещё невысокое утреннее солнце приятно пригревало, а летящий с моря лёгкий ветерок не давал дневному светилу сильно раскалиться. Пахло водорослями. Над бухтой, время от времени пронзительно вскрикивая, кружили жёлтоклювые чайки.
Гипподром был пуст. Не доносилось оттуда, как всю предыдущую неделю, ни топота соревнующихся колесниц, ни победного пения труб, ни звериного восторженного рёва трибун.
Эта неделя выдалась хлопотной. Охотники искали друг друга: Кефа охотился на Нахшона; глава суда выслеживал Кефу. Оба не преуспели. Кефа так и не смог подобраться к судье, окружавшего себя на выходе из дома целым сонмом слуг и телохранителей. А люди Нахшона, напрасно рыскали по городским кварталам в поисках строптивого галилеянина – город одновременно отмечал два праздника: романские Сатурналии и еврейскую Хануку, и обнаружить в заполонившем улицы людском водовороте нужного человека было попросту нереально.
К тому же и Кефа, и Лин изменили внешность. Они коротко постригли волосы, обрезали бороды, сменили свои привычные симлы на груботканые хитоны, нацепили на головы круглые кожаные шапочки и стали похожи на коротающих зимнее межсезонье греческих матросов, которых в городе и прилегающих к нему окрестностях было превеликое множество...
К слову сказать, Лин поначалу категорически не соглашался расстаться со своей бородой и, ссылаясь на Закон, уговаривал не обрезать бороду и Кефу.
– Как-то в одном из споров с прушимами, – сказал ему на это Кефа, – когда речь зашла о соблюдении святой субботы, мой друг и учитель Йешу произнёс замечательные слова. Если в субботу ваш осёл или, скажем, вол упадёт в колодец, станете ли вы вытаскивать его немедля? – спросил он прушимов. Или будете ждать следующего дня? – Кефа задрал палец и наставительно произнёс: – Суббота для человека, а не человек для субботы! Так говорил Йешу! Так что режь, мой друг, и не задумывайся. Поскольку мы с тобой сейчас как раз и есть те самые вол с ослом, что по дурости своей, понимаешь, сверзились в открытый колодец. В нашем с тобой случае, – он снова задрал палец, – борода для человека, а не человек для бороды!..
Лин скрепя сердце решился. А когда обрезал бороду, неожиданно повеселел, как будто лишняя растительность на лице мешала, сковывала его. Он стал шутлив и даже по-хорошему задирист. Особенно почему-то развеселил его внешний вид своего товарища, радикально, по-легионерски, расправившегося со своими усами и бородой.
– Ну какой ты теперь еврей? – подначивал он Кефу. – Посмотри на себя. Ты же – вылитый эллин! Чистокровный ахеец! Ну, может быть, с небольшой примесью македонской крови... Я буду звать тебя Пе;тросом. Кефа – по-арамейски, Петрос – по-гречески.
– Идёт, – принимая игру, соглашался Кефа. – А я тебя – Ли;носом. Поскольку ты на еврея тоже, понимаешь, теперь не шибко похож.
– А я и есть Линос, – засмеялся Лин. – У меня ж отец – италийский грек. Из Пи;зы. Мать – местная, йехудейка, а отец – грек. Его сюда ещё подростком привезли. Вот они меня греческим именем и назвали. Это уже потом меня сократили до Лина...
Праздничная неделя пролетела быстро. Кефа рассчитывал подобраться к Нахшону где-нибудь на улице, в праздничной толпе, – не получилось. Лина он с собой на «охоту» не брал – оставлял коротать время в какой-нибудь из портовых попин или здесь, на северном моле, под маяком, где всегда было тихо и безлюдно. Бывший глашатай своего нового друга от его опасной затеи всячески отговаривал, убеждая не брать грех на душу, но Кефа был непреклонен.
Нынче ночью Кефа впервые собирался навестить Нахшона в его доме. Для исполнения этого рискованного предприятия ему был нужен напарник. Лин после долгих уговоров согласился помочь – постоять снаружи, «на стрёме», а в случае опасности, подав условный сигнал, по возможности шумнее убегать, отвлекая на себя погоню.
Кефа раз за разом прокручивал в голове различные варианты развития событий. Варианты множились, как тараканы. Всего предусмотреть было невозможно. Тем более что Кефа так до конца и не выяснил ни точного расположения комнат в доме судьи, ни даже конкретного места его ночлега. Лин рассказал ему всё, что знал, но этого было явно недостаточно. Ну вот, куда, предположим, следует идти в первую очередь? В спальню-куби;кулу, где ночует жена Нахшона, но где сам судья, ссылаясь на духоту, спать не очень любит? Или в перистиль, где, по словам Лина, он ночует гораздо чаще? Или же, вообще, в круглую, увитую плющом беседку в глубине сада, в своеобразный рабочий кабинет судьи, где Нахшон порой засиживается до утра, и куда ему, по свидетельству всё того же Лина, время от времени приводят молоденьких рабынь? Загадка. Значит, решать придётся на месте, сообразуясь с обстановкой. А это – риск! Большой риск... Кефа в сотый раз представил, как он, легко перемахнув через высокий забор, крадётся по саду и, бесшумно отворив заднюю дверь, входит в мирно спящий дом. Идти сначала приходится на ощупь, но потом впереди появляется свет – это перистиль. Полная луна ярко освещает внутренний дворик, двигаться приходится по галерее, в узкой полоске тени, плотно прижимаясь к стене. На краю бассейна, на низком ложе, задрав бороду к небу и безмятежно раскинув руки, тихо похрапывает Нахшон. Кефа достаёт нож. Фигурная рукоять в форме дракона, кусающего свой хвост, удобно ложится в ладонь. Кефа быстро пересекает освещённый участок галереи и прячется за колонну. Сердце стучит часто и громко; кажется, что эти удары слышны на весь дом. Кефа отсчитывает тридцать ударов, потом выныривает из-за колонны и в два быстрых скользящих шага оказывается возле ложа. Опустившись на колени, он левой рукой зажимает судье рот, а правую, вооружённую кинжалом, тянет к груди Нахшона... «Меч – оружие слабых». «Подожди! – говорит Кефа. – Не сейчас!»... Он отчётливо видит то место, куда следует вонзить кинжал: там сходятся рёбра, а ниже – мерно поднимается и опускается круглый белый живот судьи... «Меч – оружие слабых», – снова звучит за спиной знакомый тихий голос... Что за бред?! Кефа видит, как узкое стальное лезвие ножа сгибается и пружинит, не в силах даже проколоть кожу. Кефа наваливается на рукоять всем телом, но лезвие скользит, как по льду, не оставляя за собой даже лёгкой царапины...
Кефа вздрогнул и открыл глаза. Дьявольщина! Всё-таки его сморило. Бессонная ночь, которую он провёл у дома судьи, разведывая ходы и выходы и наблюдая за его домашним распорядком, не прошла даром. Нет, так не пойдёт! Надо будет обязательно поспать часок после обеда, чтобы идти на дело с ясной головой.
И тут Кефа понял, что ему не хочется идти ни на какое дело. Ему больше не хочется убивать судью. То есть совсем! Жгучее желание мести, которое мешало ему спать, постоянно давило на виски, испепеляло изнутри, словно раздуваемый ветром степной пожар, вдруг куда-то делось. Погасло. Улеглось. Испарилось, как утренний туман. На душе сразу сделалось гулко и пусто. И легко. И, что самое главное, исчезла та тупая стрела, которая всю прошедшую неделю сидела между рёбрами, не давая свободно дышать. Это чувство лёгкости, чувство освобождения было столь новым, столь полным, что Кефа, не выдержав, вскочил.
– Ты чего?.. – не разлепляя глаз, вяло поинтересовался Лин. – Чего подхватился?
– Пора идти, – сказал Кефа.
– Куда?
– Не знаю... В Йерушалайм. В Шомрон. В Лод... Не знаю. Куда-нибудь!
Глаза Лина распахнулись. Он повернул голову и уставился на своего напарника.
– Подожди... А Нахшон?
– К дьяволу Нахшона! Пусть живёт! Весло ему в глотку и якорь в задницу, как говаривал гортатор на «Салакии»!
– Подожди... – Лин отлепился от стены и сел прямо. – То есть ты хочешь сказать...
– Да. Да! Да!!.. – Кефа затанцевал, закружился на прибрежном песке, тело стало лёгким, послушным; Кефе показалось, что он, если посильнее взмахнёт руками, даже сможет взлететь над бухтой, как эти крикливые жёлтоклювые чайки. – Ты слышишь, Лин?! К дьяволу Нахшона! Не хочу я его больше видеть! Уйдём, Лин! Слышишь?! Уйдём из этого проклятого города! Уйдём туда, где нас никто не будет искать!.. Свобода, Лин!.. Свобода! Сво-бо-да!!..
– Господи, спасибо!.. – Лин перекатился на колени и протянул руки к солнцу. – Спасибо тебе, Господи! Дошли мои мольбы до Тебя! Спасибо, что вразумил, Всевышний! Спасибо, что направил!.. – на щеках его блеснули слёзы.
– Рабби спасибо скажи!.. – крикнул ему Кефа, он, скинув сандалии, уже стоял по щиколотку в воде – ему вдруг нестерпимо захотелось умыться. – Это всё он! Помнишь? Меч – оружие слабых, – и, не выдержав, сам запрокинул голову и прокричал в высокое ослепительно-голубое небо: – Ра-а-абби-и!!.. Спа-аси-ибо-о!!
Он стал черпать холодную воду пригоршнями и плескать себе в лицо. Вода потекла за пазуху. Это тоже было приятно. Он снова погрузил ладони в воду, зачерпнул полные пригоршни и растёр себе шею и грудь. Тело по-прежнему было лёгким и невесомым. И дрожала внутри какая-то незнакомая звонкая струна. Он снова был молод. Молод и счастлив.
– Эй, Петрос! – окликнул его Лин. – Так куда мы идём?!
– Да куда угодно!
Он выбрался из воды, сел на плоский камень и принялся обуваться.
– В Йерушалайм?
– Да хоть и в Йерушалайм... – он подумал. – Хотя нет. В Йерушалайме Ханан. Там начнётся всё то же самое, что и здесь. И мне опять захочется кого-нибудь убить... Может, в Гада;ру подадимся?.. Или в Птолемаис?
– Слушай! – сказал ему Лин. – А пойдём в Яфо. Там у меня сестра живёт. Она там замужем за кожевенником. Богатый кожевенник. Шимоном зовут. Дом у них большой. Прямо на берегу. А? Что скажешь?
– Ну что ж, можно и в Яфо.
Он встал и потопал ногами. Сандалии сидели плотно.
– Когда выходим? – спросил Лин.
– Сейчас, Линос! Прямо сейчас! Нечего ждать! Посмотри – солнце ещё где. У нас ещё весь день впереди!
Ему не терпелось. Ноги сами просились в путь. Их ждал Яфо. Их ждали другие города. А может даже, и другие страны.
Впереди был ещё почти не разменянный день. Впереди была жизнь. Впереди была большая дорога...
Конец второй книги.
Хранить вечно, глава 6
© Copyright: Владимир Юринов, 2024
Свидетельство о публикации №224032700726
Свидетельство о публикации №224032700726
Рецензии