Морошка Глава 35

            
            Дома мать, поздравив сына за его весьма достойное поступление обучиться игре на фортепиано, тем не менее предупредила, что, если он, её сына да при такой то похвале, но будет плохо успевать в обычной школе, как бы хорошо не двигались дела его в музыке, то о пианино он пусть и не мечтает даже.  И будущий пианист поклялся матери исполнить на все сто её строжайший родительский наказ.  На том и сошлись: исполнитель, покровитель и его домашний контролёр.  На следующий день рано утром новоявленный ученик, мигом перекусив, собрался, и к назначенному сроку они с бабушкой снова заявились в городской храм музыкальных искусств на первое его персональное занятие к Маргарите Львовне в её класс.   Восторгу у счастливчика по окончании этого урока не было предела, но, главное, с радостью в душе понял он, что эта, сидящая сразу на двух стульях грузная тётя, для него в этой жизни непросто учительница игры на фортепиано, а что-то совсем иное и непонятное пока ему, но на маму его в чём-то немножко схожая.    
            
            И в дальнейшем будущий пианист днём после школы бежал на урок в музыкалку, а потом быстро выполнял все свои домашние задания и, поужинав, он уже в сопровождении любимой няньки спешил на вечерний сеанс самоистязания наедине с пианино.  Но когда в первый раз они вошли по расписанию в означенный класс, то там какой-то худощавый, но благообразного вида, явно невысокого роста пожилой мужчина восседал на вращающемся стульчике перед разобранным инструментом и стукал левой рукой по клавишам, а правой подкручивал странным крючком вверху у натянутых струн.

            - Здравствуйте, – тихо поздоровалась с ним бабуся.

            - Здравсте, – не оборачиваясь на пришедших, ответил ей незнакомый дядька.

            - А што вы тут делаете? – вежливо полюбопытствовала вошедшая.

            - Настраиваю вам ваш пианино!

            - А почему вы сказали ваше? – удивилась провожатая собственного внука.

            - Потому что в этом классе раньше занимались другие, а теперь станете вы!

            - Вы, – указала бабушка на Сеньку пальцем, – это, означает, непосредственно мой внук или кто-то ещё? 

            - Или кто-то ещё, – невозмутимо отозвался настройщик инструмента, – и ваш внук в том числе, если не возражаете!

            - И когда мы можем приступить, если не возражаете, – вошла во вкус бабуля, – уже начать заниматься?

            - Как только я закончу настройку, – переставил свой крючок музыкальный мастер.

            Но тут не удержался и Семён.  Он ещё никогда не видел как устроено это пианино – фортепиано, но когда таки узрел его во всей своей конструктивной красе, тут же потерял голову, как пугливая ящерка хвост.

            - А чё это в руках у вас? – подойдя вплотную к мастеру, показал он пальцем на его предмет, которым он ловко управлялся со струнами.

            - Ключ, – тихо сказал владелец этой замысловатой штуки.

            - А для ча он нужён? – последовал тут же прямой вопрос.

            И пока мастер неторопливо заканчивал свою работу, Сёмка жадно, с неподдельным интересом узнал от него наглядно с пояснением, как устроено это гениальное изобретение человечества, от чего его любовь к нему только усилилась.  Вот и старался он, но совсем и не потому, чтобы по уговору маме угодить, а затем, что очень нравилось ему заниматься в своё удовольствие этим, сладко ласкающим уши и душу созидательным процессом, каким является музыка, да ещё и на чудном инструменте – фортепиано.  Но чтобы получить себе в награду обещанную мамой гармозу, он прилагал все усилия для отличной успеваемости в обычной школе.  И все учителя там с первых дней диву давались, зная потенциал ихнего непоседы, шалопая Раскатова.  Прям терялись в своих догадках педагоги, но были весьма довольны, этими положительными переменами в трудном, по их мнению, но и способном ученике, вставшем на путь исправления, непроходимом разгильдяе.

            - Вот, наконец то, наш парень, взялся за ум, – делились они своими впечатлениями на переменах в учительской, – и откуда только взялось у него, этого закоренелого, как дуб вековун, лентяя такое усердное рвение, – недоумевали преподаватели, – раньше, хоть кол на голове теши, но ему, как об стенку горох всё наши учительские увещевания, а тут нате вам – одни четвёрки да пятёрки по всем без исключения предметам.  Метаморфозы какие то, да и только!
            
            Им сердечным даже в голову не могло придти, что этот их подопечный, скрываясь, тайно от своих друзей, увлечён новым всепоглощающим его ум и сердце восхитительным делом.  Каждый божий день, даже включая субботу и воскресенье, ходит он по вечерам со своей бабулей в музыкальную школу выполнять там домашние задания, и даже каникулы в последствии не стали в этом для него исключением.  И надо признаться, что прогресс то у этого новоиспечённого первоклассника пианиста продвигался по всем параметрам выше всяческих похвал, превосходя все ожидания.  Но вот ведь какая вещь, он по музыкальным то меркам поздно был принят в этот необычный процесс параллельного обучения.  Только природная подвижность и нервная чувствительность пальцев, плюс неукротимое желание, страсть и старание, терпение, усидчивость и цепкая память делали своё предусмотренное педагогом последствие.  Гаммы, упражнения и короткие этюды к концу учебного года все буквально пели при исполнении у новичка Раскатова, радуя его самого и педагога.

            Занятия по сольфеджио обострило слух, научило распознавать ноты по высоте и по их ритмической длительности, и эмоциональное ощущение мелодии.  Это с уверенностью позволяло запоздавшему ученичку продвигаться несколько быстрее в парадигме познания технических возможностей в овладении инструментом, опережая немного всех остальных учащихся в школе.  И он неистово, и по долгу жадно насиловал любимейший инструмент, обгоняя своих одноклассников и настигая тех, кто уже второй год осваивал эти премудрые таинства музыкального искусства.  Два с половиной года озадаченный головастик ни разу не баловал в уличных забавах-шалостях во дворе.  Даже летом он не уезжал в пионерский лагерь, все вечера каждый день, включая воскресение, бегая в свою музыкалку на занятия.  Окрыляло его то, что у него в неумелых пока руках стало хоть что-то, но немножко таки в игре осмысленно получаться, но больше всего его радовала скупая похвала обожаемой им учительницы.  Ободряло дух и родительское тихое признание его успехов, но тут грянула под Новый год, будто гром среди ясного неба страшная беда и сбила старателя с ног, тихо саданув ему под дых, опрокинув навзничь, и ему бедолаге о школе, о музыке, о пианино и о всех его вечерних занятиях пришлось временно забыть, но, как потом оказалось, это уже практически навсегда. 

            Вскоре после преждевременных похорон бабушка не на шутку вдруг захандрила и слегла, не позволив тем самым, любящему внуку оставлять её в доме одну нуждающуюся в его, внуковой повседневной заботе.  Все тягости ведения домашнего хозяйства легли на плечи повзрослевшего разом остепенившегося проказника.  Потому то и помешала юному хозяину вернуться к занятиям в обычной и музыкальной школе разыгравшаяся прихоть не заморачиваться по вечерам при выполнении домашних заданий, ощутив пьянящий воздух вседозволенности, забыв о своих первостепенных и прочих обязанностях.  Вот по этой то причине его мальчишеская неуступчивая гордость и не позволили после долгого перерыва вернуться на занятия явиться к любимой им Маргарите Львовне.  Под конец то и вовсе он, разозлившись на самого себя и на весь белый свет, решил отчаявшийся чудак, что больше учиться музыкальной школе не будет.  Формально, конечно, у него причина для этого всё же имелась – некогда. 

            - Своего то пианино нет у него, – рассуждал по ночам этот упавший духом, злой на весь мир бывший бабушкин баловень, – а теперь то уж точно никогда не будет! 

            Но и сидеть в коридоре куклёнком, высиживать, дожидаясь по вечерам свободного класса, уже познавшему шалому питомцу пьянящий вкус ничегонеделанья, совсем, совсем не хотелось.  Вместе с матерью умерла в нём, похоже, едва зародившись, и тяга к музыке.  Быть последним ему, дворовому Шишаку – не по нутру, а первым быть без собственного инструмента ему не светило, как наивно он полагал, даже в далёкой в перспективе. 

            - Чтобы ловко швыркать мыльной тряпкой по стиральной доске, совсем не надобно обучаться долго и кропотливо аппликатурным навыкам, достаточно мыла и горячей воды, – плача в душе, саднила осиротевшая душа, – да и умение справляться с повседневными в хозяйстве делами дома пианино тем более не требуется, – отрезал враз и навсегда сирота, сам заложив крутой вираж в ином направлении, в своё неизвестное будущее. 

            Так бесславно и быстро закончилась недолгая, но памятная эпопея с музыкальным образованием в судьбе непризнанного виртуоза Сёмки Раскатова.  Но вот что интересно: однажды, как тяжкое похмелье, возникший глубоко в душе горький, на всю жизнь осадок на свою, как боль семейную ущербность, запёкся вдруг кровавой коростой, раной в голове навсегда и уже не отпускал, почти не притупляясь.  Любовь к музыке и к её волшебным, и непостижимым чарам тепла и радости так и осталась в душе у несостоявшегося пианиста, затаившись где-то там, далеко и глубоко, на задворках порушенного детства, и сжалась до уровня согревающей сердце искорки, посверкивая иногда при благоприятных условиях. 
            
            Сколько таких непредугаданных судеб сломало жуткое несчастье?  Одних оно, как молния, ударив разрядом, обожгла, обуглила, окончательно лишив шанса на возрождение, и стали они горемычные социальными калеками, побирушками на всю свою оставшуюся жизнь, кондыбая в хмельном угаре и выклянчивая по пивнушкам унизительные подачки.  Другие же, возненавидев жизнь и успешных людей, угодили, окучивая улицу, в жестокие руки мастеровых умельцев, став воровскими добытчиками и зоновскими авторитетами.  А  третьи – как и Сенька, лишившись того, что дала им щедро с довеском природа, но отняла безжалостно их судьба, уже никогда не смогут блеснуть, радуя других, своими талантами.  Но при этом, надо признать, что одолженный у природы тот или иной их дар не позволял этим самым третьим с затаённой обидой, в большинстве своём, опуститься до скотского и омерзительного состояния.   

            Сложная эта штука под названием жизнь.  Но жить всё равно надо как-то.  Вот он и жил сирота Сенька Шишак неприкаянным огольцом, маясь скорбящей душой оттого, что предал любимое занятие.  Зудилось незажившей раной больное нутро, хворало, мыкаясь и ропща, безмолвно.  Скреблась в опустошённой груди неутраченная совесть.  И снились по ночам обескрыленному бедолаге высокие парения.  Ох как снились, увлекая его куда-то в заоблачную высь, где весь мир, как обширный ковёр под парящей душой расстилается.  И летит он, бедный Икар, над землёй высоко-высоко, распластавшись свободно, а внизу под ним, чередуясь, плывут одна другой лучше, удивительные красоты Земли – её бескрайние леса и поля, высокие горы и глубокие океаны.  Но проснётся летун, и нет этих всех, во сне пережитых бескрайностей, только лёгкий, как утренний туман осадочек обдаст прохладой парящее тело и вздымающуюся от дыхания мальчишечью грудь и улетучится бесследно в заоблачные дали, растаяв в призрачном пространстве.               
            
            Долго ещё, почти до самой весны, продолжала приходить к ним домой добрейшей друг, верная Маргарита Львовна.  Она долго пыталась надеяться, что её любимый ученик, и по большому счёту, как бы даже родственник, если не сын, таки, наконец, одумается, да и вернётся в класс, и продолжит свою учёбу.  Вот и уговаривала она, приходя, бабушку и его самого, приступить уже к дальнейшим занятиям хотя бы в память о его отце.  Сколько раз она пыталась рассказать им, кем был и кем является до сих пор для неё скрипач Кадик Раскатов, и кем стал для неё его сын, но каждый раз ей что-то мешало сделать это, вместо этого она лишь призналась однажды, что добилась она для Семёна на заводе какой-то там стипендии, если тот возобновит свои занятия.  Но остались все её благие увещевания с его стороны без должного ответа.  Даже стипендия не смогла разбудить угасшее в сиротской душе ребёнка прежние хотелки и желания. 
 
            Так уж, видимо, в жизни бывает, что горе выхолащивает у человека нутро, и далеко не каждый в этом мире, даже взрослые люди смогут выстоять под тяжким гнётом грозной безысходности, а что говорить об ужаленных горем детях, ни в чём неповинных малых по возрасту и росту подранках.  Вот и было стыдно гордому Раскатовскому сердцу мотаться по классам в попрошайках, горько осознавая собственное бессилие.   
            
            - Лучше уж совсем никак, чем на сердобольных в коридоре подачках пробавляться, – противилось желанию подростковое упрямство. 
            
           Был талант да, видно, не к рукам.  Не пересилил он у мальца жгучую, как стыд его гипертрофированное упрямство обиженного сироты.  Не сумел его природный дар взять и переподчинить в нём его протесты, не заставил поступиться житейскими предрассудками.  Не сумел преодолеть он первое серьёзное в жизни испытание, но зато поучительный урок безжалостной неожиданности навсегда в арсенал себе в копилку положил.  А это означает, что взаимная любовь с музыкой в Сенькиной жизни была лишь временным эпизодом, той его малой частью, чего-то, может быть, большого, но пока ещё непознанного целого.  Как потом оказалось, была она, эта уже слишком краткая часть его музыкального образования, всё таки предтечей будущего поворота.   

            В конце концов, поняв, что у парня нет ни возможности и ни желания продолжать
учёбу в музыкальной школе, бедная зав. фортепианным отделением сдалась и перестала к Раскатовым в погасшую обитель приходить, тем более, что каждый такой приход стоил ей немалых усилий.  Нелегко ей было чрезмерно полной даме носить по причине болезни эту обременительную для её здоровья массу, но горше всего ей было осознавать, что так она и не смогла вернуть в класс на занятия, взяв под своё крыло любимого и самого способного за всю её педагогическую практику ученика, с которым объединяло её и личное прошлое.
Ранила её больное сердце неутешительная мысль о том, что не получилось у неё довести обучении до выпускного дня продолжение любимого Кадика в лице, подающего большие надежды в будущем, талантливого музыканта и пианиста Семёна Раскатова.               


            - Просыпайся, Сеня.  Просыпайся, милый, – затормошила бабушка задремавшего у окна укаченного внука, – собираться пора.  Подъезжаем мы!

            Соня тупо протёр слипшиеся глаза.  И невесёлая окраска полузаполненного вагона приобрела знакомые очертания.  Тот гул человеческих голосов, что постоянно, как фон в пути сопровождает все вагонные путешествия, усилился, проникая в дремотное сознание, и юный гость гипнотического Бога Морфея окончательно проснулся.  Бабушка и Евдокия мешочница деловито готовились обе покинуть уже поднадоевшее им за дорогу тесноту и неудобства плацкартной квадратуры. 

            - Может, перекусишь, Сень, чево-нибудь в дорогу? – осмотрела узлы бабуля.

            - Не хочу,– последовал упрямо вялый отказ.      

            - Укачало сердешного, – надевая на плечи свою, снятую с полки с помощью гром-бабы увесистую котомку, пожалела засоню ослик-бабёнка навьюченная поклажей.

            - Ничево, – ободрила своего помятого проказу его временная попутчица, – он щас быстро образуется!

            Поезд, плавно снижая ход, взвизгнул коротко под конец тормозными колодками и встал, норовисто вздрогнув вагонными сцепами.

            - Вот мы и приехали, – подхватилась радостная мамашка детдомовского горемыки, предвкушая предстоящую радостную встречу с ним. 
            
            Те пассажиры, кому надлежало на этой станции выходить, не спеша, и поочерёдно гуськом потянулись к выходу.  Вслед за ними тронулась и перегруженная объёмным, как верблюжий горб багажом объединенная общим курсом пешая троица. 

            - Счастливо добраться! – пожелали им на прощанье оставшиеся соседки по купе.

            - И вам не хворать! – отозвалось им в ответ.

            Не без труда преодолев крутые вагонные ступеньки, путешественники оказались на расхристанном перроне.  К счастью, поезд прибыл на первый путь.  Немного в стороне от того места, где высадилась, кряхтя и охая, разношёрстная троица возвышался небольшой типовой, как под копирку почерневший от времени, деревянный вокзал.  И он производил удручающее впечатление.  Высокие казённые с решётками между стёкол с облупившейся краской окна были не мыты и, как видно, довольно давно.  Двойные створки центрального входа массивных дверей имели жалкий, если не сказать, неподобающий вид.  Что та, что и другая дверные половинки были сорваны с верхних петель, повиснув внизу на уцелевших шарнирах, скособочено изуродованным порталом, как разинутый матюгальник алкаша на прибывших пассажиров взирали, дерзко требуя подать на опохмелье.   

            Хотя это выглядело, будто они как бы по-летнему были гостеприимно распахнуты настежь, но приехавшие в город немногочисленные граждане внутрь вокзала заходить как то спешили.  На улице к обеду стало тепло и даже немного жарко, да и присутствие дождя в этом городке не было замечено, и вездесущая пыль по-хозяйски плотно расселилась тут по всей округе.  Когда же ещё не совсем проснувшийся будущий детдомовец поравнялся с вокзальными дверями, он тут же понял, почему все прибывшие в город люди не шли через вокзал, а обходили его по обе стороны на улице.  Изнутри на Сёмку напахнуло сырым, как из погреба затхлым холодом неухоженного здания.  Обогнув, как и все, сумрачную утробу пустующего пристанища железной дороги, гости вышли на небольшую, но и неряшливую, щедро сдобренную бытовым мусором привокзальную площадь. 

            - И куда теперь? – полюбопытствовала, остановившись, напарница у шустрой бабы Колыванихи.

            - Эвон туды, где народ, – указала она пальцем на угол старого покосившегося дома вросшего в землю, как сатанинский гриб, возле которого и скопилось несколько человек, и смиренно ожидало прибытие городского транспорта, выстроившись в тощую очередь, – тама-ка и останавливается иха машина с покрытым верхом. 

            - Какая ещё машина? – не поняла Евдоху провожатая собственного внука. 

            - Обнаковенный грузовик, – сказала бетонщица и напрямки двинула к остановке.

            - Пошли, Сеня, – тронулась следом за ней и его родная душа.

            - На рудник? – поравнявшись со стоящими в очередь незнакомыми людьми, Дуська громко, и ни к кому конкретно не обращаясь, спросила, ставя на землю свою увесистую на две руки объёмистую поклажу.

            - На нево, – тихо в голос ответила очередь, – куды же ещё то?
            
            - И за кем мы будем? - последовал ещё вопрос.

            - Держитесь за мной, Николай второй, – улыбнулся, отреагировав на вопрос, один и немолодой мужчина. 

            - Трое нас, вот я и сказала, што мы, – обиделась слегка шалая бабёнка.

            - Трое, так трое.  Всё равно за мной будете, – миролюбиво подытожил всё тот же с юмором словоохотливый мужик.

            - Долго стоять-то? - начался разговор. 

            - Кому не в терпёж, тому лучше сразу пешком, – последовал быстрый ответ, – так и скорее, и надёжнее будет!

            - Да куда уже нам спешить-то, – вздохнула перегруженная скарбом котомщица, – а  ждать, хоть и не охота, но устали мы пока сюда к вам добрались, чапать то пешком да ещё по вашим то норовистым горкам не с руки нам с котомками будет! 

            - С этим поездом ли-чё-ли прибыли то? 

            - С ним, с кем же ещё!

            - Ни с кем, а на чём, – поправил неграмотную бабу местный горожанин.
- Да по мне хоть раком на том же раке, – огрызнулась беззлобно Евдоха.

            - Устали, видно, сидеть.  Отдохните стоя, – щедро во весь рот всхохотнул опять всё тот же смешливый, впереди стоящий гражданин, – разомните свои копыта!

            Лёгкий ветерок время от времени гонял по пустынной площади мелкий бумажный мусор, закручивая его в небольшие воронки, как бы говоря, стоящим в очереди.

            - Вот я раздамся вширь и всех вас закручу, заверчу и унесу подальше отсюда! 
            
            Притихший переселенец стоял и безучастно смотрел на эти бойкие чудь-выкрутасы местной природы и думал, что городок, куда они прибыли, такой же небольшой, как и его, под стать родному.  Напротив вокзала за площадью выпирало пупком двухэтажное здание как стена кирпичной кладки с крупной вывеской на крыше: «Промтовары», а вокруг него  частным сектором ютились почерневшим от времени срубом одноэтажные дома с наглухо закрытыми от вездесущей пыли оконными ставнями.  Душно на улице.  Городок будто бы вымер.  И за тот период, пока приехавшие гости стояли в ожидании транспорта, через эту хорошо продуваемую площадь народу прошло совсем немного, а машин пробежало и того меньше – штучно, можно сказать. 
            
            В городе же, в котором жил будущий житель нового незнакомого поселения, уже с самого утра гудели на перекрёстках грузовые автомобили и по улицам спешили по делам ранние ласточки – прохожие.  А здесь день давно уже в самом разгаре, а на улице народу, практически, никого. Но тут досужие размышления вновь прибывшего в город философа прервал противно визжащий звук автомобильного мотора, тяжко преодолевавшего крутой подъём, приближавшегося к площади малосильного перевозчика горожан этого пыльного городского образования.  Ещё мгновение, и на площадь вынырнул с покрытым брезентом кузовом новенький советский газик.

            - Ну вот и лошадь прибыла, а ты боялась, – обронил впереди стоящий дядька.

            - Истинно лошадь, – согласилась с ним бывшая торгашка.

            - И то хорошо, – встряла в разговор кто-то из женщин стоящих вначале очереди, – а раньше, вообще, на своих двоих добираться по городу приходилось! 

            - А щас вот наше городское начальство, спасибо ему, позаботилось о своём народе, – не без иронии подхватил всё тот же с юмором гражданин, – пустило в городе окружные маршрутки со всеми, так сказать, в них комфортными условиями и удовольствием! 

            - Знаем мы ваши удобства, – ощерилась криво вьючное животное в юбке.

            И небольшая, пару минут назад ещё безмолвная очередь, ожила, зашевелилась, так как из-за поворота появился со всего разгона резвый грузовичок с пыльным, брезентовым тентом позади кабины с узкими оконцами-иллюминаторами по бокам, бодро подруливая к остановке вплотную.  Резко затормозил, и с заднего борта, где свисала в три ступеньки его для подъёма в кузов железная лесенка, тут же был откинут наверх, свисая, грубый полог и отворилась, звякнув затвором, его кузовная дверца.   В образовавшемся проёме появилось местное чудо, запылённая голова разухабистой крепкой бабищи в солдатской пилотке.   

            - Выходим, выходим, – затараторила басом она, явная кондукторша. 
Из тёмного чрева трёхтонного грузовика, подслеповато щурясь, начали появляться
тихо такие же все в пыли добровольные обитатели маршрутной бомбовозки.  Первыми без проблем выбрались на землю мужики, а за ними вслед показались и женщины.  Вздыхая и молча крестясь, они приступили к поочерёдной выгрузке.  Выбирались, каждая женщина, по-разному.  Те из них, что были помоложе и пошустрее, спускались лицом вперёд, левой рукой придерживая свои пузырящиеся от ветерка подолы, а правой, цепко ухватившись за угол высокого борта, ловко балансируя, с последней ступеньки соскакивали на землю.  Те же их женщин, кто был постарше, кузов освобождали, спускаясь задней своей квашнёй на пол-оборота вперёд.  Держась левой рукой за угол борта, они находили правой ногой саму верхнюю ступеньку, затем делали шаг вниз другой лаптёй и осторожно приставляли к ней первую.   И вот цирковое представление.  Отпустив угол борта, они падали всем корпусом вниз на обе руки и, оперевшись ими о грязный затоптанный ногами дощатый настил этого фургона, осваивая с опаской последнюю на весу сзади кузова приваренную ступеньку, как истинно верующие христиански, осенив себя крестом, нащупывали носком своей обувки в невидимом пространстве прочную землю и, взвизгнув от испуга, оставляли дощатое дно у этой вместо автобуса маршрутной колымаги. 
            
            Обретя под собою твёрдую почву, эти недавние пассажирки тут же и принимались очищать от грязи свои испачканные ладони, но кузовная грязь была настолько въедливая, что почти не оттиралась.  И бедная, слабая половина человечества, не стесняясь, плевала с негодованием на грязные руки, усердно соскребая с ладошек подорожную добавку смазку.   Зрелище это было не из самых приятных, если не сказать точнее, комичным, но, видимо, у города, где предстояло Сёмке жить, не было других возможностей то при предоставлении транспортные услуг для своего населения.  Но не будь и её, то в полной мере пришлось бы радости хлебнуть вновь прибывшим в данный населённый пункт гостям, пешим порядком  осваивая бесплатный местный сервиса при достижении намеченной цели.  Что и говорить, автотранспортные услуги в те годы по всей стране обещали желать много лучшего.      

            Следом за высадкой началась посадка, и это стало ещё гораздо интереснее.  Вот уж поистине шапито, да и только.  Заполучите пожалуйста граждане дармовое, но со слезами и бранью незабываемое представление.  Женщины в отличие от мужчин неуклюже, ровно корова на баню, поминая всех и вся помазанников святых, чисто, карабкались неуклюже в тесный каземат прикатившей машинёшки, а шалун ветерок тем временем бойко ворошил предательски их широкие, как парашютный купол подолы-разлетайки.  И эти праведные в упорстве мученицы мужественно брали на абордаж этот долгожданный их малосильный и запылённый газик.  Дошла очередь и до вертлявой Колыванихи.  Она проворно закинула в кузов всю свою дорожную поклажу, упёрлась в его дно руками и живо, задрав на нижнюю ступеньку в летней обувке правую конечность, резко оттолкнулась от земли.

            - Ну с Богом, – приободрила она себя, но неожиданно её ступня со ступеньки вдруг соскользнула и Божья дщерь, не удержавшись, со всей своей прыти обласкала, ухнув вниз, подбородком самую кромку дощатого кузова, – ой! – клацнула она зубами и скуксилась от боли, прикусив язык, – шука!  И пошла выписывать кругаля, матерясь и подвывая. 

            Люди в кузове от увиденного зрелища дружно вздрогнули разноголосым хором, не высказывая сочувствия, а ушибленная Дуська, косоротая фурия, прикрыв рукой, свой злой хлебоприёмник и прикушенный в нём язык и пнула со всей дури в сердцах по резиновому скату грузовика, и заскакала по земле, взвыв ещё сильнее, как сирена, на одной ноге.

            - Вот уж поистине, кому-то ласки, а кому то чёртовы пляски, – пожалела бедолагу кузовная хозяйка городской автоперевозки.

            Но тут снова подал свой голос из кузова местный юморист.

            - Хорошо тому живётся, у кого одна нога, – всхохотнул он, усевшись против неё с краю на последнюю скамейку в кузове, – сапожок второй не рвётся и портяночка одна!

            И сумрачное чрево пыльного газона снова нехотя, откликаясь на шутку, возроптало тихо скабрезным смешком.  Обидевшаяся танцовщица, ещё больше озлилась на саму себя и на всех сразу довеском, с остервенением грубо, по-зоновски матом, шепелявя, обложила своего насмешника.

            - Ты чё шуток не понимаешь, – повинился тот.

            - Тоше мне шутник нашёлша, – не спустила ему в прошлом конвойная оторва. 

            Тут все, кто видел одноногий перепляс вертлявой бабы, не удержались и дали волю своим эмоциям, но уже на стороне развязной матерщинницы.

            - Вот так девка, – донеслось сквозь смех из ближних кузовных рядов, – прямо таки на ходу подмётки  рвёт.  Сапожнику не уступит, чисто, чёрт в бесовской юбке!

            - Да какие уж там подмётки, – ехидно взрыгнул всё тот же мужичок, – от коровьих блинов запашистые ошмётки!

            - То-то вдруг навозцем напахнуло, – поддержали, съязвив, из глубины брезентового пылеуловителя.

            - Ср-ть, да родить – нельзя погодить, – откликнулись следом оттуда же.

            - И то верно! – последовал общий хохоток.

            И рассвирепевшую блажную понесло в разнос.  Она буквально взлетела в кузовной фургон грузовичка и что могло случиться дальше, трудно даже себе представит, но тут то и преградил ей, мстительный бабе путь благообразный, как Херувим старичок возникший неожиданно из мрачной глубины брезентовой берлоги.

            - Остынь, девонька.  Охолонь маненько, – попробовал он смиренно устыдить уже в край разошедшуюся горгону, – терпи, милая.  Господь терпел и нам велел, – осенил он её следом крестным знамением.  Негоже женщине то матом ругаться.  Это Богу противно, – начал он тихо вразумлять разбушевавшуюся бесовку, – смирись!  Уйми, женщина, свою в гневе разыгравшуюся гордыню.  Не позорь себя!

            - Да ты хто такой, штоб ущить меня, – воззрилась на него, не успевшая остыть ещё, взорвавшаяся бестия – хулиганка.

            - Человек, – ответил ей кротко новоявленный наставник.

            - Вот и иди отшель, шеловек, пока я доблая, – хищно изрыгнула матюгальщицы.

            - Спаси тя Господь, – отшатнулся вразумляющий старец.

            - Да щё ты мене тут всё про Бога то своего талдышишь, мухомол ты плешивый, – со всей прытью тупо накинулась на старика бывшая зэчка, – ежели бы у него, у Бога то тваво за пазухой было б то, щё у баб имеется, отшево их малые детки сыты бывают, может, я бы тебя и пошлушала, – понесло в разлетай слетевшую с катушек ушибленную чертовку, – да токмо у тваво бородатого идола в его штанах шовшем другая титька имеется, а ш неё шыт не будешь, жато нищету по лавкам в доме у щебя наплодить плёво дело, – и осеклась, как бы сообразив, что это дура она разошлась, святотатствует.

            Закусила губёху и плюхнулась квашнёй на скамейку рядом со своим насмешником, спрятавшись в переднем углу кузова, как пришлёпнутый таракан, затихарившись.

            - Глупая ты женщина, – перекрестил старче богохульнице её затылок и возвернулся в свой угол кузова на занятое ранее место. 
            
            Тогда сконфуженный юморист, чтобы сгладить как-то нервную сложившуюся тут и сейчас на посадке ситуацию, робко, ища примирения, протянул сконфуженной соседке рабочего краба.

            - Ладно, милая.  Ты уж меня дурня эдакова извини!

            - Убели клешню, – отстранилась от него шепелявая язва, – тоше мне, милый, вишь, тут нашёлша.  Убели, говолю! 

            На том короткое и бесплатное представление закончилось.  В кузове воцарилась на момент отправления машины гнетущая тишина.  И под этот молчаливый вразумительный аккомпанемент Сенькина бабушка то и забралась, не торопясь, в этот брезентовый погреб на колёсах с помощью рук могутной билетёрши и смешливого мужика.  Как только Сёмка вслед за бабулей без труда взобрался в мрачный салон грузовой машины, билетная касса и по совместительству контролёр вслед ему по ходу резонно заметила. 
            
            - Дети и пожилые проходят вперёд!   

            Сидевший на лавках народ, уважительно посторонился и пропустил, взобравшуюся в дорожный каземат к парочку на первую от кабины лавку.  Покрытая густым, пыльным в три слоя загаром маршрутная матрёшка приняла в свою утробу последних пассажиров, и в тот же миг солдатская пилотка, лязгнув затвором, закрыла посадочную дверцу её арбы и с лёгкостью опустила, ухватив за свисавший сверху угол брезентухи откидной запылённый задник, и нажала на кнопку, которая светилась красным глазком у неё за спиной.

            - Покатили, – кто-то мрачно, с сарказмом доложил всем о начале движения.

            - Поехали, – подтвердила сказанное и мощный привратник бензинового дилижанса.

            Подобрав всех желающих прокатиться, чахлая машинёшка дёрнулась неловко пару разов, трогаясь, и покатила, надсадно подвывая своим мотором, то и дело спотыкаясь или подпрыгивая на частых ухабах каменистой дороги. 


            Набитый под завязку людьми грузовичок, собирая по дороге все бугры да ямы, то и дело, преодолевая на разбитой дороге обкатанный им маршрут, притормаживая, заставлял в своём чреве всех находившихся пассажиров кланяться вперёд, тыкаясь в спины, впереди сидящих соседей, и тут же откидываться назад при каждом наборе им скорости.  Вот и все тебе доступные по цене комфорт и удобства в дороге.  В те послевоенные годы автобусы в малых городах страны, включая и Урал, были по большей части в приятную диковину, но при этом которые использовались только в служебных целях.  А остальные люди, начисто лишённые быстрого и, главное, совсем не ближнего передвижения по городу, и таким вот грузоперевозкам были уже, ой как рады, без всякого преувеличения.  Не роптали и ездили, изнывая летом от жары, глотая пыль и замерзая зимой в продуваемом ветром кузове, даже иногда серьёзно заболевали, но продолжали пользоваться этим единственным в городе их плохо приспособленным к перевозке населения автотранспортным средством. 
            
            Терпел народ, понимая, что не хватает пока в стране этих очень нужных для него в мирной жизни обустроенных дорог и оснащённых хотя бы минимальными удобствами на бензиновом ходу колёсных сараев, в которых, хотя бы какие то, но окна имелись, чтоб не маяться в тряской темноте, путешествуя из одного конца городка в другой по надобности. Ждал и надеялся рабочий люд, что его эти чаянья сбудутся, и руководство страны обратит на него своё внимание и позаботится об этой по всему Уралу необходимой услуге.  Но тем временем горьковский фургончик, катил себе, подвергая утряске живой свой багаж.
            
            - Когда же это кончится? – ощутив сухость во рту, подумала бабушка, трижды себя незаметно для Сёмки, осенив крестом, не успев произнести молитву.
            
            - Граждане, пассажиры, – громко, чтоб её услыхали все, гаркнула кузовная хозяйка, – передаём быстренько мне деньги за оплату проезда!

            И началась тихая суета с доставанием кошельков и денег в них, отсчитывая мелочь, но тут автомобиль сделал резкий поворот, и все его ездуны дружно завалились набок.

            - Осторожнее!  Не дрова везёте, – в который уж раз сообща возмутилась клиентура рейсовых перевозок данного грузового транспорта.

            - Ну чё вы зря причитаете, – огрызнулась лихая обладательница специальной сумки с деньгами и билетами, – водитель всё равно вас никаво не слышит!   

            И ропот сразу же прекратился.  Обустроившийся юный глухарь оглядел своё новое токовище и оробел слегка.

            - Баб, – зашептал он, – а кто этот дедушка?

            - Почём я знаю, – откликнулась та, – но, кажется мне, што он человек хороший!

            - И мне, – согласился внук, внимательно всматриваясь в окутавший его полумрак. 

            И перед ним предстала очень даже интересная картина.  Поперёк кузова рядами на узких навесных скамейках, сидели к выходу лицом, странного вида то ли живые люди, то ли неживые восковые фигуры.  Сзади над Сенькиным затылком одиноко и тускло светила маломощная лампочка, вот она то и расцвечивала видимые части лиц молчаливых ездоков в бледно-мертвенный цвет.  А с трудом пробивавшийся сквозь продолговатые запылённые оконца-иллюминаторы в брезентовом саркофаге солнечный свет ещё больше усиливал эту их неживую окраску.  Жутковато выглядело это молчаливое пещерное зрелище.  Вот он и притих, нахохлившись, малолетний сей переселенец, припомнив материнские похороны, и прижался к бабушке, горячо зашептав на ухо, молчаливо сидевшей рядом с ним любимой нянькой, она же и провожатая, пытаясь скрыть свою, непонятно почему, возникшую вдруг у него зябкую опаску от увиденного.

            - Баба, – подал он голосок.

            - Чево тебе, – откликнулась шёпотом та.

            - Мне кажется, будто это не живые люди едут с нами!

            - А кто?

            - Покойники, ба!

            - Бог с тобой, – снова перекрестилась православная душа.

            - Честное слово, баб!

            - Боишься? – обняла незрелого бояку храбрая его защита.

            - Не, баба, – не признался внучек.

            - Ну, ну, – улыбнулась снисходительно доверчивая мудрость.

            - Только чуть-чуть, ба, честное слово, – поклялся вынужденный путешественник.

            - А ты не думай о покойниках то, – подсказала внуку сердобольная бабуля, – ты вот о чём думай, – достала она из баула бутылку с водой.

            - О чём, ба? – протянул руку, чтобы попить, увидев в руках её стеклянную тару.

            - Попей, попей, – подала ему напиться родная увещевательница детских страхов, – о людях живых или вспомни о своих друзьях – вернула она себе пузырь с водой.

            - А чё о них думать то? – отёр влажные губы озабоченный придумщик, – они сами в голову лезут!

            - А ты гони их, – последовал мигом чистосердечный ответ.

            - Как гнать то, бабуля?

            - Вспомни чё нить хорошее и легше станет, а ещё лучше припомнил чё то смешное, вот и повеселеешь сразу, отмахнувшись от дум своих мрачных – это однозначно, – чутко с пониманием к тому, что творится у внука в душе, утешило милое чадо православной Веры любящее сердце. 

            Свежий воздух в кузов машины почти не поступал, отчего там очень трудно было дышать.  Зато в щелях при езде, где крепился к деревянным бортам кузова не плотно этот брезент, легко набивалась толстым слоем густая дорожная пылища, а из щелей она уже по ходу машины расползалась по всему тесному пространству её грузового отсека.  Но езда с дорожной болтанкой вдруг прекратилась, автомобиль резко притормозив, отчего все люди враз, как по команде уткнулись лицами в спины впереди сидящих своих соседей, помянув святых, остановился, и брезентовый полог сзади кузова откинулся, впуская свет, а следом снова начался бесплатный цирковой  аттракцион с высадкой и посадкой.  И так на каждой остановке однотипными людскими горе-представлениями развлекали самих себя местные горожане, ропща себе под нос, но жаловаться на все свои неудобства с пыльной доставкой их по адресатам к властной кондукторше не спешили.

            Сенька улыбнулся, прогоняя мрачные мысли, и воззрился молча на нечеловеческие страдания пассажиров.  Ему стало грустно и смешно одновременно.  Трепетная душа его и жалела людей, особенно женщин, и одновременно боялась за них, но вот сам комизм этой ситуации его забавлял и пересиливал в сердце искреннее сочувствие.  Но про себя данный горе-переселенец старался не думать, всецело отвлекаясь на смешные лубочные сценки из остановочных реприз.  Приближение же нерадостной встречи с его неизвестным будущим в момент цирковых представлений не вселяло в него радость надежд, но смягчало как бы смутные минуты его ожиданий.  Всю дорогу молчала и притихшая бабуля, тупо обхватив обеими руками два своих разжиревших от Сенькиного барахла узла.  Так вот и ехали они, примерно, полчаса, с каждой остановкой оба, всё мрачнее и мрачнее становясь к концу их путешествия.  Наконец, пыльная бабенция зычно объявила. 

            - Райпо!  Выходим!  Освобождаем места!  Следующая остановка конечная: Рудник!

            - Тоже мне места, – ругнулся кто-то в ответ.

            - Других у нас нет, – ощерилась зычная кошёлка с билетами.

            И люди, дружно подхватив уместную шутку, начали, не торопясь, выгружаться из удушливой утробы на свежий воздух.

            - Шлава Богу, приехали, – прихватив манатки, облегчённо вздохнула, прошамкав, и ушибленная Евдокия, и, не мешкая, выбралась на белый свет. 

            Следом за ней спустились на грешную землю и Сёма с бабулей, приняв свои баулы из рук контролёрши, и огляделись по сторонам четыре настороженных глаза, две кандыбы с багажом, ориентируясь, как бы по прибытии на место, и немало они удивились.  Надеясь увидеть какое ни на есть пристанище с крышей над головой, как у них в городе, но ничего подобного не обнаружили.  Зато на обочине выщербленной дороги заметили метра три по длине толстое в обхват ошкуренное бревно, чей круглый бок спереди была отполирован в ожидании транспорта до блеска многочисленными пятыми точками местных пассажиров. А напротив этого бревна через дорогу возвышалось такое же, как на вокзальной площади схожее по типу двухэтажное старинное кирпичной кладки строение, окрашенное кем-то в белый цвет известью с большими разводами.  Посредине первого этажа этого несуразного по своей окраске, но интересного по архитектуре здания манили покупателей распахнутые настежь все в заклёпках, как в броне, окованные железом двери, а над ними красовалась в стиле двадцатых годов с крупными буквами вывеска: «Райпо».

            - Неужели мы приехали, – начала ворчливо отряхиваться бабушка.
 
            - Прыбылы, – подтвердила картаво догадку Евдокия, подражая бабуле, охлопывая себя.

            А Сёма стоял и настороженно озирался по кругу, пытаясь сообразить, куда им надо двигаться дальше в этом неприятном для него, как ему показалось, и недружелюбно даже к нему настроенному неизвестном пространстве.

            - Зайдём, баба, в Райпо, – попросил её он, чтобы хоть как-то смягчить возникшую у него неприязнь к этому городскому образованию.

            - И чево ж тебе там, чадушко милое, надо? – не стала противиться провожатая.

            - Ничего, баба, – горестно вздохнул пацан, – просто так посмотреть!

            - И чё ты хочешь там увидеть?

            - Не знаю, – последовал робкий ответ.

            И добрая, мудрая нянька, дружок и наставник своим чутким сердцем сразу уловила в этой просьбе, что её домашний любитель сказок так пытается потянуть, хотя бы немного ещё это неумолимо бежавшее время перед предстоящей их долгой разлукой.  Любое такое длительное расставание, понимала она – это всегда конфликт двух начал между прошлым и будущим!  Первое – это тревожное ожидание всего неизвестного, что может возникнуть неожиданно впереди, и второе – это идеализированное светлое и радостное воспоминание о том, что осталось в прошлом навсегда за спиной при разлуке, а между ними сомнения и страх, которые и угнетают раздвоившиеся разум и душу. 

            - Не хочется ему, родимчику, идти в этот чёртов детский дом, расставаться с ней, с его любимой бабушкой потатчицей, – защемила сердце тупая мысль у любящего человека.  И на запылённых в пути морщинистых щеках до подбородка скатились две мокрые, узкие и чистые дорожки, – ну пойдём, – согласилась родная кровинушка, не пряча взгляд, – так и быть куплю я тебе в этом «Райпо» напоследок какой-нибудь гостинец!

            Но тут вдруг разухабистая бетонщица, опустив свои мешки с подарками на землю, села на бревно и тоскливо запричитала.

            - Чё ж я, дура такая, натворила? – закрыла она лицо руками.

            - Ты, чё это надумала, Дуся, реветь то? – подошла к ней встревоженная опекунша, – чё с тобой?  Што за слёзы?

            - Прошти меня, Гошподи, – продолжала, каясь, выть глупая баба.

            - Да чё случилось то, Дусь, – встряхнула причитавшую за плечо бабуля.
            
            - Вывел меня этот мушик, шупоштат на худое шлово, – пустила Евдоха слезу.
            
            - И чё с того, што вывел?
            
            - Ошкорби-ила я Гошпода Бога нашего, – утёрла слюни, осознав своё богохульство, советская атеистка – не отдадут, я шую, ноне шыношка мне маво домой.  Ой, не отдадут, – запричитала она ещё сильнее и надсаднее.

            - С щево ты взяла, – стала утешать её Сенькина провожатая.

            - Не шнаю, – распустила виноватые слюни лагерная матерщинница.

            - Всё будет хорошо, – успокоила её сердобольная попутчица.

            - Ой не шнаю…

            - Будет, будет, – погладила рёву по волосам мудрая утешительница. 

            - Ты думашь? – упёрлась взглядом в бабулю, отёрла слёзы скуксившаяся мамашка.

            - Не переживай, Дуняша, – улыбнулась кисло подручная жилетка, – перемелется и всё – мукою станет!

            - Да какая уш тут мука, – встала с бревна прежняя торгашка, – одна труха, гниль, да и толко.  Молотить голе нешем.  Лубая беда – это тяшкая оплевуха, шё не всяк шпошобен ш такой шиилой шправтша, – и сплюнув, Колываниха отряхнулась, достала из её кармана фуфайки-телогрейки кругленькое зеркальце, глянула в него быстро и придирчиво, платок на голове поправила и осталась не совсем довольная собой, – а! – махнула она рукой, – не шили богаты, и не штоит нашинать, – скривилась в ухмылке шальная оторва. 

            - Хороша, крашавиша, – подтрунила над ней и Раскатовская нянька.

            - И как я буду тапела говолыт ш кашей во лту, – засунула зеркальце обратно себе в карман воспрявшая духом шустрая мешочница.

            - Как есть, так и будешь, – утешила её Сенькина любимая потатчица.

            - Плидётша, – свернула свой снятый ватник Евдоха в скатку и затолкала его в один из своих баулов, – так то полекше будет идти, – водрузила она на себя свои котомки.

            - О-хо-хо, – выдохнула, подняв баулы, и Сёмкина носильщица его багажа.   

            И троица прибывших пилигримов устало тронулась в путь-дорогу, обходя мимо на перекрёстке улиц, дорог и судеб стоящее двухэтажное, кирпичной кладки это торговое из местных заведение под скромной вывеской Райпотребсоюза.  А уличная проезжая часть от главной дороги перпендикулярно круто забирала вверх, предлагая пешим гостям ножками своими осилить предстоящий подъём.