Виолетта. 2

   Кишинев давно проснулся. Прохлада свежего утра утекала в уже горячее небо. И только горлинки, наверное, проспавшие начинавшийся день, нежно ворковали и купались в лужице у плачущей холодными слезами колонки. Пили чистую воду и прихорашивались.

Народу и машин заметно прибавилось. Скрипели длинными телами оранжевые автобусы «гармошки», вбирая в свое нутро с остановок немногих пассажиров. Улицы плохо прибраны. Листья, мусор, пыль. Везде, даже на жестких листьях неопрятных деревьев. Наверное, на столичных дворников напала эпидемия или истерлись все метлы, а новых отощавший городской бюджет не запланировал. Сквозняк перестройки государства лютовал повсюду. И что тут говорить о дворниках и метлах?

Вадим обратился к быстро идущей девушке, спрашивая дорогу к автовокзалу. Но та, мельком глянув, зашагала еще быстрее, пробежав мимо парня, как вдоль стены.

- Нормально так! – пробормотал Вадим, решив поговорить с пожилой женщиной. Та, подслеповато вглядываясь в лицо высокого парня, охотно указала путь и поковыляла дальше, побрякивая пустыми бутылками из-под молока в рублевой сетке-авоське. Вдруг остановилась, обернулась.

- Сынок! Там, где ты шел, у магазина очередь есть?

- Не видел, бабушка...

- Значит, снова молоко не привезли. Который день терпим. Куда оно подевалось? А может, коровы поболели?

Вадим пожал плечами. В Казахстане коровы были здоровыми, и меньше их не стало. В магазинах молочки и колбас — вал! Бери не хочу. Но в стране уже что-то происходило, имеется в виду в РСФСР. Вадим заметил это. Вспомнил вчерашний обед в забегаловке на окраине Москвы: отвратительно обезжиренный суп и ржавая котлета из крупно рубленых жил тощего скота вместо сочного мяса. И хлеб! Грешно так говорить, но хуже московского хлеба есть еще не доводилось. Неужели и в Молдавии сбежало вчерашнее изобилие?

По пути сунул денежку в окошечко почтового ларька, попросив подать пачку сигарет. И едва успел отдернуть руку: фанерная дощечка, закрывавшая оконце, резко щелкнула, отрезая от парня сигареты и прессу, а женщина внутри ларька сердито махнула рукой: «Иди куда шел. Видишь, не торгуем!»

В ларьке на входе на рынок здоровенный, черный, как цыган, мужик стоит, торгует мелочью: книжечки, брелки, наклейки и презерватив, юпи порошок и сникерсы. Всякая дрянь, но, наверное, очень нужная человеку. Услышав просьбу Вадима, вообще отвернулся широченной спиной.

Сигареты он все же купил. Не вся Молдавия сходила с ума. Но неприятный осадок какой-то второсортности плеснул в глубину души тревожным холодом. Догрызая кислую сливу шел к автовокзалу и удивлялся. Вроде как рынок, а на деле не понять. Фрукты - дрянь! Незрелые, вялые и невкусные даже на вид. А дорогущие! Дороже чем в степях кустанайщины.

А в многолюдии автовокзала — новое здрасьте! Проповедник! Честное слово — проповедник! Посередине зала стоял худой аскет в черной пиджачной паре, в шляпе-котелке и белой рубахе, наглухо застегнутой на тощей шее с черепашьими складками. Сверлил страшным взором народ через круглые очки и о чем-то вещал, вколачивая свои тезисы в воздух ударами костлявого кулачка. Говорил быстро, резко, словно выпускал из тонких губ не слова, а электрические разряды, сухие и трескучие. Но самое неприятное в нем были глаза: неподвижные, отрешенные от всего и мертвые, как у размороженного судака.

Кому он говорил и о чем, было непонятно. Аскет стоял меж рядов с креслами, а сидевшие на них люди делали вид, что спят. Кто был на ногах, не задерживаясь ни на миг, пробегали мимо, а тот, не сбавляя темпа, говорил все жарче и жестче, время от времени поднимая левую руку с черной книжицей чуть больше карманного блокнота.
И снова Вадим спросил у девушки, которая на минутку тормознула, вслушалась в речь аскета.

- О чем он? – тихонько так шепнул.

Не ответила. Плеснула холодом презрения из красивых глаз и ушла, постукивая каблучками. Стройная, красивая и такая чужая... Больше спрашивать не у кого. Вокруг инертная масса старательно ничего незамечающих лиц, и только иногда, в масках равнодушия мелькала встревоженная человечья душа...

Да что тут творится? Огорченному Вадиму было невдомек главное, что уже постигали граждане солнечной республики: эпоха мира в Европе закончилась. Ее душевное состояние было подобно состоянию деспота, который стремится к абсолютному тиранству, опираясь на содействие низких клевретов и предателей: она против воли своей презирала тех, на кого опиралась, и с неудовольствием уважала тех, кого ненавидела. А ненавидела она Россию и всё, что так или иначе с нею связано. Советский Союз уже рвался по живому телу, но это объяснялось властью как временные, вполне преодолимые трудности эпохальной перестройки. А на историческую сцену уже выплескивалась мутная волна проповедников, люто ненавидевших советский народ и саму страну...