Дом колхозника Петра

   Жил в деревне нашей в советскую эпоху мужчина по имени Пётр Иванович. Работал он бригадиром в колхозе «Путь Ленина», а жена его – Серафима – учительницей в соседней деревне Волгино. Вот у этого Петра моя мама в 1994 году купила дом. В нём мы прожили двенадцать лет.

   Мне никто не рассказывал, что большая часть моего детства прошла в доме, построенном уважаемым в колхозе человеком. Эта информация, по сути ничего не давала мне, но историю дома, в котором живёшь, как ни крути, рано или поздно захочется узнать, чтобы иметь лучшее представление о своём крове и понимать его энергетику. Да и спустя годы чувствуется, что человек этот в своё время был грамотный и мыслящий. Крестовой дом поставил ни абы где, а на высоком пригорке на улице Советской.

   - Дом мой будет стоять, как лебёдушка, - приговаривал бригадир, приступая к строительству усадьбы. – Вот поставлю его на бугорке: и будут им все любоваться!

   Так и случилось. В деревне улицу нашу прозвали «Душной аул» - потому что до Великой Отечественной войны здесь были первые сельхозартели, держали скот. А одни из её жителей по прозвищу Фенюшкины (в их роду была старушка Феня), ещё и помылья у себя во дворе варили: так называли самодельное мыло из кишков скота. Отсюда и запах по всему околотку стоял характерный. Но когда Пётр в 1964 году строил себе жильё, ферма уже около тридцати лет как находилась в другой стороне деревни. И осталось от неё на прежней улице только «душное» имя. А дом Петра в те годы украсил собой «душной аул». Получился он у мастера аккуратненький и свеженький на вид. Ставни Пётр и жена его покрасили в белый цвет, вокруг дома новый забор поставили. Если почешут об него деревенские свиньи свои спинки, и он оттого замарается, Серафима выйдет за ворота с гусиным крылышком и ведром воды, обмакнёт крылышко в воду и начнёт намывать забор. Очень любила она чистоту и порядок во всём.

   Окон в доме бригадира было слишком много. Конечно, по тем соображениям их, возможно, и не хватало. Это теперь электричество – норма жизни, а раньше люди об этом только мечтали, вот и освещали своё жильё как могли. На момент строительства дома свет уже пришёл к сельчанам, но жена Петра Серафима славилась на всю округу своей нерасточительностью, за что её за спиной прозвали «Сарой экономкой». Учитывая этот момент, Пётр всё же побольше окон налепил, чтобы жена могла экономить электричество. Новое веяние люди старой закалки воспринимали с недоверием и предпочитали подстраховываться.

   Из окон моей спальни в этом доме был виден большак, то есть центральная улица деревни. Особенно это радовало мою маму. С пятого класса базарихинских учеников возили на школьном автобусе в соседние Коточиги. Чёткого расписания подвоза в обратный путь не было – ждали, когда наберётся полный автобус детей, независимо от количества уроков – оно у всех было разное, и тогда только везли. Иногда делали по два рейса. Это сейчас есть регламент, по сколько человек возить в школьных автобусах, установлены тахографы, а в то время о таком и не мечтали. Только начнут мамочки чьи-нибудь возмущаться на родительских собраниях, почему ребятишек поздно привозят домой, директор кааак крикнет: «Хотите, чтобы интернат снова открыли? Так я открою!». И все дружно захлопывали рты. Помнили эти мамы, как когда-то сами жили в холодном интернате или на квартирах, вдали от дома, и, конечно, не желали своим чадам такой же участи.

   В коточиговском интернате жила, будучи пятиклассницей, мамина старшая сестра Людмила, ей там было голодно и грустно, атмосфера была неуютная, дети постоянно дрались между собой, мальчишки постарше «приставали» к девчонкам – покоя не было никому. Но сначала взяла её к себе на квартиру дальняя родственница по матери – тётя Мотя. Ей за квартирантку Людкины родители мясо привозили. Жила тётя Мотя одна, бедно. У неё в Коточигах была небольшая избушка в центре села. Сама спала на кровати, а Людку - племянницу на пол положила. Так и спала Людка зиму без матраса на холодном полу, вся перемёрзла. Оттого и в интернат «вприпрыжку» побежала. Но там оказалось не слаще…

   Так вот, когда я задерживалась в школе, мама в наше центральное окошко выглядывала школьный автобус. Из окна было видно, как он движется по мосту через реку Базаришку, а потом поднимается к остановке. И, убедившись, что я скоро прибегу домой, она торопилась разогревать мне еду, собирать на стол. Но иногда случалось так, что автобус промелькнёт, а я не иду. Это означало, что не успела на первый рейс и привезли других ребятишек.

   Всё в том доме, который мы купили у Петра и Серафимы, было продумано мастером до мелочей. Он поставил дом так, чтобы с раннего утра до позднего вечера солнце по мере движения по небу смотрело в разные окна, которых было двенадцать. В кухне рано утром можно было наблюдать, как светило, такое мощное, тёплое жёлто-красное пятно, медленно выкатывалось из соседнего леса и поднималось всё выше, выше. Мне нравилось рано утром пить чай или какао и поглядывать на восток. Небо перед рассветом озарялось ярким розово-жёлтым светом. Заря заливала луга. Днём солнце глядело на нас свысока, но уже через окна зала. Во второй половине дня перемещалось в сторону моей спальни и его можно было увидеть, выглянув в окна левой части комнаты. А уже в два окна с правой стороны в поздний час было видно, как шар скрывается где-то за горизонтом в берёзовом лесу у погоста, утопая в тёмно-розовом цвете заката.

   В любое время года смотреть в эти окна было приятно. В моей комнате они выходили в сад, где росли черёмухи, вишня, калина, рябина, клён и другие деревенские кустарники. Окна зала смотрели в огород, где мы сажали овощи. Кроме ровных грядок, была в него видна пыльная грунтовая дорога, убегающая лентой вдаль, в сторону распавшейся после шестидесятых годов прошлого века деревни Западной Боровлянки. В окна кухни смотрела изгородь, окутанная полынью и крапивой, и чуть правее неё – соседский частокол да высокие стога сена для их коров на зиму. Летом за изгородью проглядывала зелёная стена леса, осенью – та же стена, только золотая, зимой – безлюдный простор побелевшего картофельного поля и бело-чёрные стволы берёз за ним.

   Первое время в доме бригадира всё «дышало» прежними хозяевами. То и дело попадались обрывки старых газет, которые они читали, банки-склянки. В огороде и в ограде я находила стёклышки – осколки битой фарфоровой посуды, глиняных черепков, очевидно брошенные кем-то ещё до Петра и Серафимы. Так зародилась моя любовь к этим стёклышкам и я стала их коллекционировать. Мою внушительную коллекцию пополняли все домашние, кому было не лень. Много стёклышек попадалось при копке картошки. Они были разные: с картинками и без них, с полосочками, с позолоченными каёмочками. Находили толстые осколки и тонкие – посуда в прежние времена у населения нашей деревни была разного качества. Придут родственники - «работники» с картофельного поля на обед в бабушкин дом и суют мне найденные стёклышки: «Смотри, какие нашли тебе!». Но собирала я их преимущественно сама. Находила и клала в большую банку из-под краски-эмали. Однажды на огороде тёти Люды нашли мне целую фарфоровую солонку. Взяла я её себе в клетку – уличный детский домик для игр. В ней у меня хранился игрушечный сахар - земля, но со временем разбила эту солонку нечаянно. Нашли потом там же с таким же точно рисунком другую солонку, пузатее. Ей я играла долго – всё время, пока у меня эта клетка была. Возможно, и теперь эта солонка где-нибудь в постройках лежит, потому что перед отъездом я её не выбрасывала.

   А ещё раньше, по рассказам бабушки, там, где были окна моей спальни и рос клён, жила семья по фамилии Шведовы. На месте разросшегося малинника чётко прослеживалась яма – прежде на том месте стояла избёнка какой-то другой старушки. Как-то раз в том околотке я нашла монету 1905 года. А на месте дома Шведовых находила вообще кучу всего: старинные флакончики от духов, вилы и лопату без черенков, кирпичи, доски – видимо, было какое-то строение на том месте. И однажды выкопала лопатой «обрез» - пистолет такой самодельный. Мама дедушке его унесла, даже не дала мне толком рассмотреть. А он разобрал и выбросил – нельзя, говорит, такие вещи хранить. Всё мне снилось, что недалеко от этого клёна клад зарыт. Вот и решила покопать, и откопала редкую находку. А мама не разрешала мне копать в том месте как следует – боялась, что фундамент у дома поедет. Зря, конечно. Мне так интересно было рыть, радовалась каждой находке, мечтала стать археологом, а в итоге получился журналист…

   Спрашивается, почему моя мама купила именно этот дом бригадира? Наверняка продавали в деревне и другие дома. Но ей другие не нужны были. Она не рассматривала даже таких вариантов. Это было дело принципа. Дом колхозника Петра стоял напротив дома её родителей: большой, просторный, уютный, почти как у деда. Эту усадьбу ещё мой отец Виктор присмотрел при жизни, когда приезжал с семьёй сюда отдыхать. Он часто озвучивал, что мечтал бы жить именно здесь, в Сибири: держать своё подсобное хозяйство, разводить бычков, ходить на рыбалку и охоту. Приговаривал: «Вот бы когда-нибудь купить этот дом у Петра и переехать из города в деревню!». Но у нас была своя квартира в Петропавловске-Камчатском, а в этом доме доживала свой век пожилая пара. В один из летних приездов к тёще отец даже помог колхознику и его жене Сароньке - по их просьбе выкопал колодец прямо возле дома, чтобы им за водой на речку не ходить.

   И вот, спустя более чем пять лет, мама выполнила негласный завет отца, но уже после его смерти: купила некогда приглянувшийся ему дом бригадира. Сначала она не хотела прижизненное желание его выполнять, так как это был вариант для семейной пары, но не для вдовы с ребёнком. Умер Виктор преждевременно, внезапно, в октябре 1994 года. Мама думала, переждёт зиму у родителей и весной поедет в город Калачинск к сёстрам Свете и Наде, там купит жильё на вырученные за камчатскую квартиру деньги, найдёт работу, заберёт меня от бабули и будем жить. Но не тут-то было. В стране царил хаос, лихие девяностые. Деньги обесценивались, могли пропасть. Бабушка моя дала ей совет: покупать жильё в деревне без раздумий, не ждать удобного дня. И вот, мама пошла к соседке Сароньке договариваться, чтобы она свой дом нам продала. В деревне давно поговаривали, что та была бы не прочь уехать к детям в райцентр – тяжело ей одной. Муж её Пётр – хозяин дома - в ту пору несколько лет уже лежал прикованный к постели: ноги отказали. Больше на них он не встал.

   На мамино предложение Саронька охотно согласилась, назвала приличную сумму. Деньги у матери были и торговаться она не стала: не до того было. День и ночь она рыдала, что в корне изменилась её жизнь и теперь, вместо туфлей и ботинок на каблучке, нужно будет обувать летом калоши, а зимой чуни – а это те же калоши, только на валенках. И в школу я буду ходить не в городскую с первыми компьютерными классами, а в сельскую, где ещё не сменили советские учебники на новые. Но зато всё сбылось, как и мечтал мой папа. Только без его участия. Стали его жена и дочка из колодца, который он копал тёщиным соседям, пить воду каждый день. А вместо бычков разводить кур да кошек. Кур – для яиц и еды, а кошек – для увеселения. Нежное «мур-мур-мур» со всех сторон отлично скрашивало моё детство.

   Так, в конце 1994 года Серафима и Пётр покинули свой большой дом. Пётр в то время был уже разбит параличом. Его прямо с кроватью из дома мужики загрузили в грузовик и повезли лежащим на этой кровати в райцентр. Стояла зима, и эту кровать завернули в большое одеяло. Говорят – жалко было Петру до слёз свой дом, ведь он сам его строил, душу вложил. С горя не прожил он долго на новом месте – всего лишь пару месяцев, и умер от тоски.

   Мы прожили в доме колхозника Петра двенадцать лет – приличный цикл в рамках размера человеческой жизни. В 2007 году дом бригадира Базарихинского колхоза опустел во второй раз. Я - выросшая студентка - уехала получать профессию в город Ишим, а вдова Елена годом ранее вышла замуж и тоже уехала к мужу в райцентр. Собрала вещи первой необходимости, повесила на щеколду номерной замок и отправилась обустраивать уют в доме своего жениха. Только всё равно скучала по прежнему жилью. В новом никто распоряжаться ей не давал, жила как в гостях.

   Тем временем нашлись на базарихинский дом покупатели – из местных, приходились эти люди нам дальними родственниками. Согласилась Елена на продажу, дали ей залог. Только попросила не торопить её с переездом. Не все вещи ещё были перевезены, и я уже училась, приехать за вещами не могла. Нужно было время, чтобы всё собрать, ничего не забыть. Покупатели заверили, что торопить не станут, но на деле начались постоянные звонки, всё спрашивали – скоро ли освободим. Елена злилась и всё больше жалела покинутый дом. А когда покупатели без спроса засыпали в наш погреб свою картошку, она и вовсе дала сделке обратный ход. Чувствовала, что, возможно, с мужем не поживётся и придётся возвращаться. Так и случилось. Только после развода с ним она не вернулась в деревню: уехала в Ишим помогать мне с первым ребёнком, пока я ходила на пары в институт. А потом, когда я уже работала, то сама выкупила дом её бывшего мужа в Викулово, чтобы мы жили поближе к цивилизации, а он переселился в соседнюю деревню, где была его историческая родина.

   А деревенский домик наш сейчас хоть и изрядно обветшал, но стоит по-старому, доживает отведённый срок. Мы в нём прожили двенадцать лет, никто не живёт уже шестнадцать. А бригадир Пётр с женой жил тридцать лет, вырастил в нём троих детей, привечал всех внучат. Стоит домик, как сиротка: бока поободрались, голубенький самодельный почтовый ящик с надписью «Для писем и газет» покосился в сторону. Раньше мы постоянно к нему подбегали, проверяли: нет ли там чего. Ящик был и источником позитивных эмоций, и новостей – как окно в большой мир. Выписывали газеты, приходил журнал «Мир книги», письма от родственников, открытки. А теперь другое время настало, вся информация в Интернете, и писем друг другу не пишут – разве что электронные в мессенджерах и социальных сетях, но это уже совсем другая история.

   Чувствуется прогресс во всём, но войдёшь в этот дом и кажется: время замерло, остановилось. На улице около усадьбы те же виды, те же пейзажи. Только одичали эти картины немного. Без людей всё вокруг превращается в захолустье. Встанешь на крыльцо – унылый пейзаж открывается: огород превратился в дикое поле, вместо привычных глазу зарослей картофельной ботвы в нём лопухи ростом с овчарку, вьюн да белокорёнка. Нет больше коров, которые бы, возвращаясь с пастбища, всюду пожирали траву, потому зарастают былые тропки. А ведь считается, что деревня – и не деревня вовсе, если в ней нет коров… Нет больше ребятни, которая бы хлестала палками эту крапиву за заборами, и она, годами не получая взбучки, заполонила собой всё пространство вокруг.

   А в самом доме всё на тех же местах. Минимум мебели – максимум простора. В кухне стоит Саронькин советский буфет со стеклом. Сбоку он весь обклеен был мною в детстве этикетками и наклейками от продуктов, ценниками. Таких цен уже и в помине нет, выросли в разы. Под это стекло раньше мы «тыкали» всякие заметки, календарики. Помню, долгое время там маячило составленное мамой расписание: в какой день какую молочную кашу варить. Жива и русская печка, в которой она хлеб пекла, только не топится она уже много лет, стоит, вросшая в пол. Под лавкой всё также лежат плотные, с нагаром советские формочки для выпечки булок.

   Комнаты выглядят широкими, потому что почти вся мебель за некоторым исключением была нами перевезена. В моей комнате остался шифоньер без ножек. Он когда-то был четырёхногим, но мама его ножки «заботливо» отпилила, чтобы эта деревянная громадина однажды на меня не упала, когда я под ней строила домики для мягких игрушек. Ещё сохранился диван. Ему, как и дому, порядка шестидесяти лет. Диван этот покупала ещё моя баба Анна, когда её пятеро дочурок, в том числе и моя мама, ходили в Осокинскую школу. Вот и всё, пожалуй, что осталось от нехитрого убранства деревенского дома.

   Стоит дом советского рабочего как памятник той эпохе, когда «живыми» были деревеньки. А старенькое, низенькое его крыльцо, как и раньше: что в советский период, что в новом двадцать первом веке, каждую осень усыпано красными в крапинку листьями черёмухи. Раньше в эти окна можно было видеть ухоженные грядки с луком, оранжевые островки цветущих лилий, высовывающиеся там и тут зонтики укропа. Теперь в них видны только бурьян да берёзовые леса, которые как будто ещё гуще стали, разрослись. Только по утрам – что неизменно из века в век - в эти многочисленные окошки со всех сторон льётся в пустоту мягкий и тёплый солнечный свет…