Maгия Рембрандта

 
Часть I
Посмотри! Посмотри на это чудо! Ну! На что это похоже? Папины тонкие артистические руки достали из жерла печи окаменевшую форму сгоревшего угля. Он крутанул форму на тонких пальцах, словно ювелир новое изделие, а затем произнёс свою сокровенную фразу:” Пикассо меркнет!” И это была высшая похвала! Мой папа очень ценил этого «паразита“.  Говоря это, он смачно щёлкал пальцами. Мне было уже 12 лет, я знала работы Пикассо, училась в художественной школе, много читала и мне стало интересна такая характеристика творчества известного художника. Я спросила его - за что он любит этого ”паразита” и папа объяснил, что большевики делали революцию хором, а Пикассо сделал революцию в искусстве соло. И при этом “режет по сердцу краской и формой”. Но сам папа не стремился поддерживать пикассовы традиции и рисовал реалистические пейзажи, с обязательной дорогой, уходящей вдаль.
Итак, папа держал в руке обгоревший уголь, я брала этот серо-чёрный, обгоревший камень в руки и начинала его вертеть. С одной стороны он был похож на чёрта, с другой стороны на лошадиную голову, а с третьей – на остроклювую птицу. У меня под диваном- в коробке, накопилась целая коллекция таких ценных камней! И даже был свой зритель! Зрителем была моя бабуля, которая при уборке под диваном, всегда норовила убрать на помойку “бесовы штучки”. Но я стойко удерживала свою коллекцию таких причудливых камней, похожих на удивительные скульптуры! Некоторые из них я дополняла глиной, или парафином, подчёркивая форму то лошади, то- птицы, то- человека под деревом, а затем добавляла цвет и лак. В это время я уже ходила в художественную школу, во второй класс и мои рисунки и скульптуры послали на выставки в Польшу и Индию, где они и заняли первые места. Через месяц пришли и призы, которыми я очень дорожила: деревянная тарелка, изукрашенная польским узором и медная ваза восточной формы, украшенная эмалью, с тонким носиком и замысловатой крышкой, из которой, казалось, вот-вот выпрыгнет страшный сказочный джинн!
Однажды папа сказал мне, что в сарае мало места для угля, и нужно расширить и углубить яму.  Мы вооружились лопатами и стали копать, но вскоре моя лопата наткнулась на что-то твёрдое, и я закричала: “ папа, папа, здесь что-то есть!” И мы, к нашему удивлению, вытащили из земли старую прялку с расписными петухами на её навершие, затем была чудесная ваза на подставках в виде лап, с пасторальными картинками по бокам: пастушкой, пастушком и множеством овечек. Затем мы вытащили чуднОго индейца, словно вынырнувшего из книг великого Фенимора Купера, привившего нам всем любовь к делаварам и могиканам. И наконец, из темноты, в дрожащем луче фонарика, показалась книга в красном сафьяновом переплёте. В луче фонарика эта книга казалась волшебной, она магически притягивала, и я осторожно взялась за её торец, желая открыть, но в этот момент сафьяновый переплёт превратился в красное облачко и растворился во мраке сарая красной пыльцой.  Облачко рассеялось и, словно чудо, возникла картина - улыбающийся человек в огромной шляпе с перьями сидел в полооборота к нам, на коленях его сидела женщина, но она не улыбалась, а повернувшись, смотрела нам в глаза.
-Папа! Что это? Чудо какое! Боже, как это здорово!
-О, это картина самого великого художника! Перед тобой сам Рембрандт, со своей женой Саскией на коленях.

Часть II
В мастерской Рембрандта было темно, и только свеча у мольберта ещё не совсем оплыла.            Он закончил картину. Довольный работой, он отошёл и кликнул жену:
-Саския! Иди сюда! Я закончил.
Саския, ещё сонная, появилась в дверях, нехотя жмурясь и запахиваясь в шаль. Рембрандт поднял свечу, осветив картину на мольберте. Саския давно хотела посмотреть, что, затаившись в мастерской, рисует муж, но он не любил, когда его беспокоили во время работы. И вот картина перед ней!  1636 год, сентябрь - самая счастливая пора в их жизни.  Вот они на картине сияют – счастливые, их глаза наполнены любовью.   На картине Рембрандт поднял бокал с шампанским - за счастье, за Саскию!
- Тебе нравится? - спросил он жену и протянул ей руку. Иди сюда!
Он притянул её к себе и погладил округлившийся живот.
- О да! Я такая красивая здесь! -восхитилась Саския.
- На следующей картине я нарисую тебя Данаей.
-Ты что, нарисуешь меня голой?
- Да, не трусь!  Ты самая красивая! Ты будешь в ожидании Зевса, то есть - меня. Я твой Зевс, Саския!
- Рембрандт, но голой — это неприлично!
- Знаешь, дорогая я недавно в таверне разговаривал с венецианцами с торговой каравеллы. Один из них - торговец тканями, я у него купил шелка и меха для работы, а для тебя парчу на платье. Он поставщик тканей семье Медичи. А еще я купил у него рисунок с картины Джорджоне. Так вот, он мне рассказал об этом художнике - Джорджоне, который создал чудесную картину обнажённой женщины – называется «Спящая Венера».  Вот рисунок с этой картины. Торговец говорит, что ничего красивее не видел- потому что на картине Венера сияет! А я хочу нарисовать тебя, молодую, прекрасную Данаю. И так, как никто еще не рисовал.
- Но я же не красавица, Рембрандт!
- Неправда! Для меня ты самая красивая! Самая женственная и желанная!
Ну а сейчас пора спать - четыре часа утра! А завтра мне нужно доделать и отнести торговцу гравюры. Рембрандт уснул мгновенно. И картинки детства всплывали в его сне волшебным калейдоскопом.
Зима. Покрытая льдом вьётся перламутровая речка, по берегам её ветряные мельницы, скрипят, преодолевая скорость ветра. Держа на вытянутых руках вертушки, похожие на маленькие мельницы, мальчишки мчатся по ледяной дорожке реки. Вот на зависть им, на лодке, да под парусом на полозьях точно сани, пролетают Ван Кохены, соседи Ван Рейнов -семьи Рембрандта. Ему, маленькому Ремабрандту за отличную учёбу купили новые коньки! Железные! Раньше были деревянные, со скобой из железа посредине, она часто выпадала, а эти будто сами несут быстрее ветра. За речкой поля снега и домики в высоких белых шапках.
 Ах! Забыл он взять свои карандаш и блокнот! Уже потом, после прогулки, грея ноги у огромного камина, он рисует три одиноких дерева посреди поля и домики вдали. Он чувствует- чего-то не хватает! И тогда Рембрандт вытирает домики, оставляя три дерева, жмущихся друг к другу от холода и ветра и свет, струящийся с неба на одинокие деревья.
Свет!  Я понял! В луче Света - Божественная Правда! Свет - душа картины. Свет будет всегда открывает главное, что хотел  сказать художник.
Часть III
Рембрандт проснулся, Саския ещё спала, когда он тихо выскользнул из спальни.
Пусть поспит, подумал Рембрандт.  Она на сносях. Если будет девочка- назовём Адриена, если мальчик –конечно, Титусом!
Столько дел! Но сначала наброски. Он каждый день делает наброски. Вот и сейчас Рембрандт бежит к мосту. Там всегда сидят нищие и калеки, выпрашивающие мелочь у прохожих. Вот странная старуха в живописных рубищах, а вот - одноногий нищий и пара бездомных бродяг.
 «Как странно, - думал Рембрандт, почему среди знати я не нахожу отклика моей бунтующей душе! А в этих людях, в их лицах, я вижу историю их жизни и лицо судьбы. Мне интересно читать по их лицам, я мало чем могу им помочь, хотя всегда даю им монеты- плату за позирование. За это они готовы позировать мне хоть целый день! Как нервно бьют крылами мельницы, так и эти люди бьются за саму возможность жить.» Дома сухой иглой на меди он создаёт лицa этих несчастных, в них горечь, отчаянье и бессилие.
-Рембрандт, ты опять рисуешь нищих? -восклицает вошедшая Саския. О тебе уже говорят: “Такая кисть, а благородным целям не служит! Такой талант, а опустился до низов!»
-А, пусть гуси гогочут!  Не обращай внимания! Знаю все их бредни. Они всегда меня кроют, что я рисую голытьбу. Но ты не повторяй их слова, Саския! Люди из народа такие, какими их создал Бог - они настоящие. И когда я заглядываю в их глаза, я вижу не владельцев состояний, а состояние души, ума - мудрость жизни. Я читаю книги судеб. А когда смотрю на лица бюргеров, то слышу лишь перезвон монет.
- Погоди! Не шевелись Саския! Встань так, как ты только что стояла у дверей. Что это у тебя в руках?
- А, это? Цветок.
- Протяни его мне!
- На, возьми! И Саския протянула руку с цветком.
— Вот так!  Стой, я зарисую.
Флора - полный нежности порыв.  Она стоит в дверях, в коричневой дымке светится круглое, простодушное и наивное личико Саскии. Он и не собирается её приукрашивать. Все, как есть. Она естественная, её лицо светится добротой и любовью. Весь фон он мягко смазывает в коричневую дымку сумерек и только фигуру пишет крупными мазками, она скульптурно выступает из двери, -из рамки картины и протягивает цветок Рембрандту. И нам.

Часть IV
-Проклятый “Ночной дозор”! Эта картина меня добьёт! -Словно зверь в клетке мечется Рембрандт по мастерской.
-Стрелки ночной гвардии хотят групповой портрет - они его получат!  Я их сделаю в действии - во время обхода ночного Амстердама. Я полностью воссоздам ритуал, который повторяется ежедневно вот уже несколько столетий! Но не застывшие портреты!  Они заживут своей жизнью. Ведь я оказываю им честь, рисуя их в действии! А какие костюмы я им нарисовал! Точь-в-точь, как настоящие, но парадные- чистые, накрахмаленные. Вот, к примеру, капитан, с красной перевязью - он ярко выделяется. А сам-то он какой? Да, он трусоват! Петух пробежит, а ему уже чудится испанец-лазутчик. Крепко испанцы засели в памяти!  Но мы их сбросили! Помню, отец рассказывал, как жители Лейдена, моего города, сами убрали дамбу и затопили город, чтобы он не достался врагу! А потом отстроили, обновили. Главное – враг был побежден!
 Я совсем малым был, но помню. Моя память всё вбирала в себя, как в копилку- мою копилку, под названием «это пригодится и это надо помнить»! Я помню, как с котомкой за плечами, в 5 утра деревянными башмаками шлёпал по скользким мостикам, над замерзшими речушками. Месил дорожную грязь по дороге в Латинскую школу. Мне было легко учиться, я любил учёбу. Меня, шестилетнего мальца, даже перевели в класс, где учились двенадцатилетние! Интересно учить языки, сколько я читал на греческом, латинском, арамейском, французском, немецком и испанском! И даже Шекспира прочел на английском. В Лейденском университете печатали библию на всех языках и всё, что рождалось в умах просвящённой Европы - всё печаталось и прочитывалось мною. А теперь меня обвиняют в неправильном понимании библии.  Меня! Я библию помню наизусть на греческом, латинице и на иврите. Я помню Иисусовы проповеди. И рисую жизнь, как она есть – с простыми людьми, зачастую нищими, бездомными, но не бездуховными. Они живут вне времени, ведь настоящего-то и нет, оно состоит из прошлого и мыслей о будущем, а эти настоящие мгновения мы не замечаем., мы не успеваем их прожить, как они уже в прошлом.
Вот, я нарисовал этот исторический спектакль, все стрелкИ ночной стражи на месте. Да, они не выстроены перед зрителем, как немые статуи- некоторые выдвинуты вперёд, кто-то сзади.  Рембрандт, набрав чёрную краску, больше выделил бархат рукава, стоящего впереди капитана, а теперь кисть его руки: белила, охра, чуть киновари, и вот рука капитана оживает, протягивается вперёд. Лицо капитана на переднем плане освещено, и  написано светлым пятном, но  для равновесия нужно ещё одно светлое пятно -слева. Но что? Надо подумать.
От работы его отвлекла служанка:
-Господин, идите к госпоже Саскии! Она умирает...
Ветер гонит стада облаков, похожих на барашков, их накрывают серые тягучие облака ночи. Они   жадно поглощают белых барашков, словно голодные волки.
Небо покинуло меня! Нет больше со мной моей Саскии! Господь взял её к себе, оставив мне кисти, холсты и долги, увы – долги.
Рембрандт в горе, он удручён. А тут ещё гвардейские стрелки донимают – всё им не так.
Он должен закончить эту картину. И тут художник понял, какой главный аккорд он должен сделать в этой картине!  Это будет лучик света среди суровых солдат, бряцающих оружием. Это будет ангел надежды среди тяжелых будней. Маленькая девочка, бегущая по улице.  И это его посвящение светлой памяти Саскии.
- Что это ты, Рембрандт, вдруг среди нас- людей военных, кстати немало заплативших за торжественный портрет, нарисовал чернь и эту девчонку с курицей? - Возмутились стрелки.
-Сейчас же убери девчонку! И всю эту чернь – мазню этакую! Мы заказали групповой портрет.
- Ну уж нет! Ничего я не уберу!
- Тогда верни нам деньги!
- Хорошо! Я продам всё. Продам дом, я разорюсь, отдам вам деньги, но переделывать я не буду. Это лучшее, что я создал!
«Как здорово, что я ввёл эту девчушку, думал художник. Саския мне как-то рассказывала, как она бегала за курицей ночью, во время обхода стрелков. Мне важно это светлое пятно- девочка оживляет сцену, даёт картине крылья и показывает лицо настоящей жизни. Ничего я убирать не буду! Это моя Саския смотрит на меня с небес! Я не жалею, что всё потерял. Ангел стоит того!»
Часть V
Хендрикье! Мы перезжаем на улицу Роз. Ты со мной?
-Да, господин, я Вас не брошу. Кто же будет смотреть за Вами, если не я. Вы же как дитя малое.
Словно и не помните, что нужно кушать, спать, а только всё рисуете и рисуете.
- Спасибо тебе, Хендрикье, что ты меня не бросила, не предала, как многие.
- Я люблю Вас, господин и пойду за Вами куда угодно, даже в этот нищий квартал, где живут только бедняки и евреи. У вас, кроме меня, никого и нет...
-Ну и отлично, Хендрикье, любить можно везде, даже в квартале Роз!
-Да вы, господин, и без того всё время сюда бегали рисовать. Всех этих нищих и евреев одевали в одежды царские, делали их мудрецами и пророками.
-Думаете, я не знаю того, кто на картине стал святым Матвеем, или того, кто стал Аристотелем?
Так что давно уже мы здесь, на улице Роз! – заключила Хендрикье.
Прошло пару дней после переезда.
-Хендрикье! Я продал гравюру!  Хендрикье, за 100 гульденов! –Кричит с порога Рембрандт.
- Какую, господин?
-Глава 19 из евангелия от Матфея. Помнишь? В центре Христос, окутанный светом и сам, излучающий свет. Перед ним апостолы, один напоминает Сократа, а другого я сделал похожим на Эразма Ротердамского. Мне всегда важен свет! Он определяет важность события. Это - как сияние души во мраке. Слева я нарисовал фарисеев, они всегда только судят- тут как тут.  Ну и, конечно, нищие, униженные. А ещё за ними я нарисовал верблюда. А знаешь почему? Чтобы напомнить:” Скорее верблюд пройдёт через игольное ушко, чем богатый попадёт в рай”.
-Ах, господин мой, у них на Земле рай. Им другой не нужен.
- Что ты, Хендрикье, все хотят в рай! А Христос учит: “Возлюби ближнего своего, как самоё себя”-
Вот это послание я и отослал людям. Его ведь будут много раз распечатывать- так что я послал людям Слово Божье.
Часть VI
Эх, стар я стал! Рембрандт выставил перед собой свои автопортреты. Кто ещё столько писал себя! Но это словно разные люди. Вот – я весёлый кутила, ухмыльнулся Рембрандт. Ну ты посмотри!  Здесь, я прямо-таки высокомерный бюргер. Ну а здесь - рефлексивный Гамлет. Вот этот - умный наблюдатель, а здесь - ну, простоватый мужик. Слава Богу, есть мудрость у того, кто рисует мудрых, - усмехнулся Рембрандт. Впереди- уж не долго, скоро конец моего дневника в портретах. Кто-то пишет путевые заметки, кто-то ведёт дневник, а я рисую свои портреты. Я могу смеяться над тем, что у меня отняли, меня могут изгнать из общества на улицу Роз, но никто, никто не может отнять у меня мастерство, мою кисть и мой свет! Это мой дар от Бога. Я странник во времени. Я люблю заглядывать в другое время, в других людей.
Вот моё последнее “oкно”: “ Эсфирь, Ассур и Аман”- библейское окно? Окно в прошлое?  Нет, это - Вечный Суд Справедливости. Моих героев я вытащил из небытия: их трое из глубины времён. Это мой суд над коварством, ненавистью и алчностью. Над Аманом.
Я словно вырезал краской скульптурные фигуры, и они выступают из темноты веков.  Времени? Пространства? Мне нужно сверкание красок, глубина. Рембрандт н густо накладывает красное, жёлтое тесто красок, слой за слоем.  И вот уже сверкает корона Ассура и драгоценными камнями переливается мантия Эсфири. Мазки переливаются от одного цвета к другому, сверкают бликами и рефлексами. Крупные мазки на морщинах Артаксеркса, подчёркивают его задумчивость, а лицо Эсфири наоборот нежно вылеплено. Это момент выявления лжи и подлости Амана, которого он увёл в тень картины.
-«Пусть остаётся не проявленным, там его место во тьме»- размышлял Рембрандт
 -Ну и что, - думает Рембрандт, что меня упрекают, будто нет такого освещения в натуре! Так я ведь подчиняюсь не законам реализма, а законам человеческого духа! Я леплю свет, выявляя скрытую изменчивую жизнь души. Это моё торжество над высокомерием, глупостью, цинизмом и ложью, злобой, и предательством.
Зато Эсфирь получилась, прекрасной, торжествующей правдой. Он сделал ее скульптурно выпуклой. Ее пурпурно -алое одеяние, как торжество истины, как песня песней.
Он отошёл от картины вот оно волшебство правды! Уж я-то не раз, не два плакал на реках Вавиолонских! Уж меня-то гнали отовсюду. А потери! Нет моей любимой Саскии, нет сына моего Титуса, нет преданной Хендрикье, нет дома, наконец! Только я и краски.
Часть VIII
Рембрандт у своего мольберта. Голова его обёрнута платком:
-Господи, я совсем плохо вижу и почти не слышу, кисть моя напряжена, но я могу ещё писать, кто же, если не я, откроет маски фальши и проявит истину! И кто же, как не я, всех простит! Слышишь, Господи! Таков итог мой, Господи!  Слаб, ох как слаб человек! И я слаб…
И он набрасывает фигуру старца сразу же краской, не делая рисунка карандашом. Старец развёрнут к нам лицом - он слеп, как слепну я, -думал Рембрандт. Лицо его благородно. Он долго, очень долго ждал сына!  Он так страдал!  Свет на старике и на этом несчастном, что ждет прощения – его сыне. На старце красная накидка и золочёная парча, и все его богатство Рембрандт пишет лишь для того, чтобы оттенить рубище, в которое одет сын у его ног, просящий прощения. Сын припадает бритой головой каторжника к отцу своему. Он вернулся домой, к отцу и к самому себе.  Он бос и нищ. Как сам художник. Вместе они Свет, потому что они всепрощение. Все что за ними – темнота. 
Рембрандт набирает на кисть сиену, смешивает с белилами и охрой, чуть киновари — толстыми слоями краски накладывает он все это на ступни, прописывая трещины многострадальных ног.
Рембрандт закончил картину, он положил кисть и уснул. Яркий луч Света устремился к нему. Охватил его ярким многоцветным сиянием, и он легкий, как перышко, в это теплом луче, стал подниматься ввысь: выше собора, выше облаков, в небеса, где ждали его Отец, Мать, Саския, Титус, и все, кого он так любил на этой грешной земле.
2016год. Сан Диего