Под песню

               

   - Давай помягче наруби веточек, помягче, еловые давай... - Виктор, мой лучший друг, разводил костер и капризничал. Два года уговаривал я его сводить меня на глухариный ток, наконец, он согласился и теперь измывался над своим товарищем как хотел. Ночевать мы расположились у тропы в сосновом бору и пришлось мне в сумерках искать елки, рубить ветки, собирать дрова, кипятить чай, разливать по стопочке и всячески ему угождать. Виктор с пятнадцати лет ходил на охоту с отцом и несколько раз рассказывал мне об этой охоте. Рассказывал не только он – его брат Сашка расписывал глухариные тока еще ярче! Душа моя горела: таинственный ночной лес, заросшая мохом тропа, стройные стволы сосен, луна в небе, осторожные наши шаги, замирающее сердце и напряженный слух - и первые звуки глухариной песни, эти странные стуки, скрипы и скрежет, которые не передать. И наконец, он сам, глухарь, высоко на сосне, на толстой ветке, голова в небо, а в небе – заря! Эта картина два года не давала мне спать.

   - Жалко, - говорю, - на подслух не пошли...
   - Да что там ходить, - Виктор отмахнулся, - лишний раз беспокоить. Санек три дня тому назад утром уже проверял, шесть или семь петухов, одного молчуна спугнул молодого...

   Посидели немного и улеглись. Вставать в три. До тока, как объяснил Виктор, не больше километра.

   Проснулись в половине третьего, точнее, проснулся я – от холода. Витя мой храпел как у себя на диване. Я разжег костерок и подогрел котелок с чаем.

   Выпили по кружке чая и пошли. Погода за три часа изменилась – откуда-то взялся ветерок и по верхушкам слегка шумело.
 
   - Плохо, - сказал Виктор, - если разыграется, не услышим.

   Идем. Глаза понемногу привыкают к темноте, сверху подсвечивает невидимая луна и помогает не сбиться с тропы. Однако, сбиваемся – начинается осиновый лес, болото и лунный пейзаж на фоне синевато-серого неба. Красиво, но мой проводник плюется и поворачивает назад. Возвращаемся на тропу и опять вперед.

   Идем. Он впереди, я наступаю на пятки. Показывает: тихо! Поднимаю глаза: над дорогой сосновая ветка, а на ней темное пятно, как будто глухарь. Или ветка такая? Стоим. Тишина. Похоже, ветка... Только шагнули – как шарахнет крыльями! И нету ветки, по небу мелькнуло и всё. Сердце – в сапог! Глухарь! То ли еще не распелся, то ли молчун?
 
   - Видал? - Виктор оборачивается ко мне. - Молодые обычно недалеко от главного тока сидят, учатся пению у старых.
   - Ноты изучают, сольфеджио... - я засмеялся.
   - Тише ты... Уже недалеко...

   Виктор закуривает, делает несколько затяжек и гасит окурок. Отправляемся дальше.

   Теперь идем совсем медленно, через каждые двадцать шагов встаем, слушаем. Ветер, слава Богу, притих и шумит только изредка. Влажный ночной воздух, запах сосен и мохового болота, талой воды и последнего снега. Весна! Кажется, каждой клеточкой чувствуешь ее дыхание, и волнуется душа, и волнуется сердце.
 
   Идем. И вдруг совсем рядом – тэк! тэк! Палкой по дереву. Сердце опять в сапог! Замерли. Ждем песни. Увы, шум крыльев – и всё. Улетел и этот. Почему – неизвестно.

   Еще пятьдесят шагов – и Виктор поднимает палец. Оборачивается ко мне.

   - Слышишь?

   Минуту я ничего не слышу, затем – далекое тэк, тэк и слабое, еле слышное точение напильником по железке. Ожидал я, конечно, более громкую песню! От такого богатыря – и такие негромкие звуки. Но в душе у меня волна за волной - охотничья страсть как море.

   Приготовились - и пошли под песню. Я вслед за Виктором. Приноровился быстро: два-три шага, стоп, ждем, два-три шага, стоп, ждем. И вот он уже рядом, где-то впереди, перед  нами две высоких сосны, и где-то он там, сказочный наш реликт.

   Светает. Глухарь поет не умолкая, я пялю глаза по соснам и никак не могу его увидеть.

   Наконец – вот он! Искал я его по вершинам, а он оказался на средине сосны, на толстом сучке.

   Конечно, постояли, послушали, насладились и нагляделись. И как поднимал голову к небу, и как хвост распушал, щелкал, стучал, скрипел, точил, ходил по ветке и красовался. И Саша мне об этом рассказывал, и Виктор - я всё заранее пережил, а всё равно было удивительно, и свежо, и ново. Мечта моя, сказка моя, вот она, рядом, расхаживает по сучку и поет не переставая!

   Виктор говорит – под песню, громко, во весь голос:

   - Пора стрелять, уже светло!

   Я киваю: давай. Он стреляет. Я на всякий случай тоже выцеливаю: вдруг полетит? Не летит. То есть летит с сосны, пересчитывая сучки. И кажется мне прямо-таки огромным. Бежим. Меня колотит, я падаю в мох, а Виктор гоняется за петухом. У того перебито крыло, он бегает и не сразу сдается. Надо его добить, чтоб не мучился.

   - Куриные, они сдыхают быстро, - говорит Виктор и поднимает глухаря за шею. Куриный разворачивается и здоровым крылом отвешивает Виктору оплеуху. Нас разбирает смех, стоим, хохочем, и внутри у меня как бы легкая истерика от удачи.

   А запахи соснового бора, влажного мха, талой воды и сухого глухариного пера врезаются в мою память на всю жизнь.

   Через несколько дней приезжает Саша, а с ним еще один наш приятель, Евгений Куликов, и они идут за глухарем. Приходят. Женька рассказывает:

   - Подошли еще в темноте, сразу и услыхали. И пошли, Сашка впереди, я следом. И что ты там рассказывал, что реликт, сердце в сапоги, падает по сучкам как кабан! Брехня! Пришли, увидели - застрелили. Не такой и здоровый, чуть больше тетерева...
   - Ты слышал, Вить? Пришли, застрелили... Ни весны, ни сказки,– ничего! Ты понял?
   - Ну. Лучше б дома сидели, водку пьянствовали.

   Но если Евгений Куликов так и останется равнодушен к этой охоте, то Саша Залескин нет, всю жизнь он будет любить глухариный ток. К сорока годам Сашка начнет понемногу терять слух, и это будет большим для него горем. Подходящих слуховых аппаратов тогда было не достать и Сашке пришлось думать. Он и придумал – разрезал пластиковую бутылку, соединил две части проволокой и развесил это по ушам. Шура Некрасов, увидев Сашку в лесу, едва не умер - вначале от удивления, а потом от смеха:
 
   - Слышу, идет кто-то... Выглядываю из-за елки - инопланетянин! Идет, башкой крутит, радары на голове... Нечистая сила... Пригляделся: Санек! Наушники испытывает.
   - Как, - спрашиваю, - звукоуловители?
   - Плохо, - говорит. - Усиливают всё подряд, не разобрать будет.

   Все-таки эта конструкция ему, видимо, иногда помогала. Жалко, что не дожил наш Саша до хороших слуховых аппаратов, какие теперь в продаже! А ходить на ток с кем-нибудь вдвоем он почему-то не любил, хотя компания у нас тогда сложилась большая и дружная, десятка полтора городских и поселковых охотников.

   В отличие от Саши, я любил ходить вдвоем, особенно с Андреем Дружниковым, горячим любителем этой охоты! Ради глухаря Дружников, мне кажется, готов был забираться в самые глухие места. А бродили мы с ним в Мещёре, среди муромских лесов, тех самых лесов, где в оны времена молился Богу богатырь Илья Муромец и свистел на лесных дорогах Соловей-разбойник. И до сих пор, несмотря на нынешние расстояния между нами, на дорогие лицензии, на проблемы и возраст, мы надеемся на очередную весну и встречу. У Андрея, в отличие от меня, не слабеет ни слух, ни страсть к этой охоте.
   
   Глядя на его горячку, теперь я могу улыбаться, однако спокойное отношение к глухарям пришло ко мне не сразу. И дело было не в самой охоте. Родившись в Курской области, где местные агрохимики старательно травили поля, а скотоводы выбивали луга и урочища до асфальта, вера в человеческую ненасытность и плохую экологию стала частью моего мировоззрения. К этому добавилась и печаль Аксакова в его записках об уменьшении дичи в Оренбургской губернии, и статьи современных писак против охоты, и песенки о том, как стреляют безжалостные охотники прилетающих птиц, и птицы падают на землю и умирают «в час печали». На каждом концерте очередной такой лебедь терял свою подругу и разбивался о камни.

   Бурлила в моей душе правда и ложь об охоте, мучила мое сердце и портила мне охоту. Слава Богу, что не всю, а только на тетерева и глухаря. Тетерев вокруг нашего поселка, где я охотился, действительно уменьшался у меня на глазах – вместо обычной сотни по осени численность понемногу упала до сорока-пятидесяти штук и вместо двух десятков петухов на весеннем току теперь плясало пять или семь.

    А что уж, думаю, с глухарем... Тут, как мне казалось, и надеяться не на что.

   Ездил я под Питер на гуся - и в первую очередь интересовался глухарем. Меня уверяли, что птица есть и охота идет. Я приезжал в Новгородскую на уток и опять расспрашивал про глухарей - меня приглашали на охоту! Я сидел с егерем в деревушке под Западной Двиной в Тверской губернии и слушал его рассказы о весенних токах – на одном десять-двенадцать петухов, а на другом пятнадцать-семнадцать. И это не считая молодых молчунов. Я не верил. Наконец, наш местный егерь Саша Фатеев, выписывая мне путевку, между делом рассказывал о своих токах и клиентах, в основном, москвичах, которых он водил на глухаря - я слушал и злился на нашего «ненасытного» председателя: всё б ему продавать!..

    Больше двадцати лет ожидал я гибели своего любимого тока и пел ему панихиду. Мимо проложили асфальт и на ток повалили грибники и ягодники – конец токовищу! То в одном, то в другом месте глухариных токов лесорубы наворотили дорог и начали рубить делянки – всё, конец тебе, сказка! В том углу, куда водил меня Виктор и куда мы ходили  с Андреем Дружниковым тока больше не было. Я ходил туда две весны подряд и поднял одну глухарку – прощайте, древние птицы! Сашка Залескин рассказывал мне о новом небольшом токовище – два петуха и молчун, я слушал его и тоскливо думал о конце старинных лесов. Миша Перетукин показывал мне местечко в километре от Сашкиного токовища и уверял, что там собирается до пяти петухов – я услышал одного, подошел, полюбовался - и простился с ним навсегда. Наконец, я сам случайно наткнулся на небольшой точок, недалеко от Мишиного: два  петуха пели прощальную песню и учили молодого молчуна – я сидел под сосной и плакал о погибели русской земли.

   Андрей Дружников, приезжая в те годы на охоту и расспрашивая меня о токах, не мог понять, что со мною, отчего я кочевряжусь и не хочу сводить его на охоту...  Думал, наверное, что я набиваю себе цену... Ходил он либо с Сашкой, либо с Виктором. А я злился, что они ничего не понимают. Всё гибнет, а лучшие друзья не понимают!

   Я читал о глухарях всё, что попадалось... Если на току меньше пяти петухов – стрелять нельзя! Наши охотники не обращали на это внимания, - что же, думаю, говорить тогда о браконьерах?
 
   Наконец, последняя капля. Ток – это нечто заветное, тайное, если о нем знают больше двух человек, можете с ним проститься! Так писали сами охотники. О нашем токе знало человек десять, а о самом глухарином квартале – весь поселок и соседняя деревня. И я с любимым токовищем простился первым.
 
   Завел себе собачку, разведал новые утиные места, а по весне, кроме селезней и вальдшнепов, увлекся гусями... Слава Богу! Но боль в глубине осталась...

   В таком состоянии прошло, наверное, лет пять или семь. Начались двухтысячные. На ток я больше не ходил, рассказы Виктора или Сашки не слушал и никого о новых токах не расспрашивал. Брат моей супруги звал меня в Тверскую, обещая богатое токовище, я не ехал. Зачем бередить рану?

   Однажды разговорился я с одним из наших старых поселковых друзей, Шурой Некрасовым - вспомнили былое, я завел панихиду о погибели глухаря, а Шура говорит:

   - Да пойдем сходим, в чем проблема?
   - Куда?
   - Да на ток. Штук семь или восемь прошлой весной пело.
   - Ты серьезно?
   - А что такого?..
   - А далеко?
   - Километра два. Я покажу...

   Шура сказал это спокойно и равнодушно, вроде как и не на токовище мы идем, а в знакомый курятник. И во мне что-то шевельнулось, родилось что-то, ожидание какого-то чуда, что ли, даже и сам не знаю. А плач о погибели как-то притих.

   И пошли. Вначале лугом, потом краем делянки – соснам не больше десяти лет.

   - Делянку прямо к токовищу вывели, - тихонько рассказывал Шура, - два мошника прямо на пнях пели!.. Потом в глубину отодвинулись, к болоту...
   - Я стрелять не буду, Шура...
   - Да не выдумывай, хлопни, если хочется, молодым дорогу дадим...
   - А что, и молчуны есть?
   - Конечно...
 
   Что же сказать? Услышали песню – и я пошел, а Шура остался сзади. И волновался я как в юности, и торопился – и подшумел его! Но расстроиться не успел – неожиданно откуда-то прилетел другой, уселся у меня на глазах на вершину сосны, устроился поудобней, покряхтел, поворчал и запел. В пятидесяти метрах – и мне оставалось сделать только несколько шагов, под песню и с песней в душе. А в это время – гуси! Целая вереница, и низко, прямо над соснами. Белолобики. Орут не переставая да так звонко, что у меня сердце ёкнуло: спугнут моего глухарика! Пролетели, замолчали, стою, слушаю: петух мой еще жарче разошелся. Ну, два десятка шагов я сделал, он прямо передо мной. Надо бы зайти для верного выстрела сбоку, а нет, тороплюсь, волнуюсь...

   И выстрелил ему в грудь. А он полетел! Я вторым влёт – он дернулся и скрылся за соснами! Однако горечь не успела меня залить  – вижу, как метрах в семидесяти в сосняке бегает мой Шура! Ловит и поднимает его на руках. Слава Тебе, Господи!..

   У Шуры был выходной и мы пришли к землянке – любимое наше местечко в полутора километрах от поселка. Ощипали добычу, развели костер, подвесили котелок...

   - А ты давно знаешь этот ток?
   - Да лет пятнадцать, наверное. Я не сам нашел, охотник один показал, упокойник уже.
   - А ты знаешь, Залескин ведь недалеко от твоего тока охотится, в километре где-то... И Миша Перетукин мне показывал ток, якобы пять петухов у него пело! Я ходил – там один всего был. Недалеко от Сашкиного токовища, тоже, наверное, с километр...
   - Да они тут все рядом токуют...
   - То есть ты хочешь сказать, Шура, что такое токовище... что это один и тот же ток? – я удивленно уставился на Некрасова.
    - Ну да. Летают туда-сюда и всё...
    - Погоди, Шура. Ты не понял. Если брать тот крайний ток у переезда, на который мы в юности ходили, то от твоего тока вдоль дороги до него километра три. Внутри ток Сашки, потом Перетукина... Если мерить в глубину, до речки, тоже километра три. Три на три... то есть девять квадратных километров – это всё глухариный ток?!
   - Ну да. Где-нибудь там и токуют, - Некрасов пожал плечами, - и до нас токовали, и отцы наши туда ходили... А что ты удивляешься?
   - Да я и не думал... И не читал нигде... Чтоб такое токовище?
   - А погляди, как тетерева токуют: один ток на Красновских лугах, там с десяток, второй за деревней, километра за два, там штук пять или шесть кучкуется.  Но есть же и парочки на полях? А на березах вообще одиночки... А какие расстояния между ними?.. Один даже у твоей землянки токует!
   - Знаю, и подпускает, не боится...
   - Ну вот. И глухари тоже. Такие же куры...
   - А я, Шура, все эти годы... Двадцать лет... Там найду пару, там одного... Ну, думаю, всё, конец...

   И я подробно рассказал Шуре Некрасову про свою тяжкую веру в экологию, про химиков и лесорубов, про суицидных лебедей и великий плач о глухариной погибели.
 
   Шура снял с костра котелок, выложил мясо в миску, нарезал хлеб и, улыбаясь, сказал:

   - Это тебя Москва испортила. У них там точно экология!.. У нас, правда, тоже была экология один раз, в семьдесят втором. Засуха страшенная! Торфяники выгорели, в лесах - пожары, ни птицы, ни зверя. Тоже думали, конец... А всё вернулось! Слава Богу!

   Мы достали из миски по куску глухарятины и занялись едой.

   - Как его ни вари, все равно мясо сухое, - сказал Шура, - грудину лучше на котлеты... Я их и не стреляю давно.
   - Почему? Жалко?
   - Да нет... Лет десять или двенадцать назад пришел я на ток. Лесовозная дорога тогда не заросшая была, а петух с краю пел. Я его стукнул, вернулся домой и думаю: пойду еще одного возьму, заодно и посчитаю, сколько их там собирается. Пришел, иду по дороге, слышу – поет. Стукнул. Еще один поет недалеко. Опять у дороги – опять я спокойно подошел, спугнул его и дальше под песню топаю. В общем, еще шесть было, ко всем я подошел, глухарок распугал и пару молчунов. Иду домой и думаю: и что в этой охоте такого особенного?  Как в курятнике! Нет, конечно, весна вокруг, сосны, лужи...  А стрелять неинтересно. И мясо у него сухое. Я и бросил.

   Мы сидели за столиком под елкой у землянки, я глядел на березовую рощу вокруг и вспоминал то хилое мелколесье, которое здесь было лет двадцать назад, когда мы начинали стройку. И тут моя мрачная вера в плохую экологию зашаталась.

   - Шура, какая же, к лешему, экология, когда мы еще не умерли, а здесь уже лес?
   - Ну, это там, по большим городам, или заводы где вонючие... А так всё нормально. Всё в Божьей руке - и малая птица без Его воли не упадет, читал?
   - Читал. Хорошо бы, конечно, на Бога всё возложить, Шура, но как? У людей ведь тоже свободная воля! Вот и обложили нас со всех сторон: большевики, бандиты, банкиры, барыги, бюрократы, браконьеры – все на букву «б», Шура! Как тут не взвоешь?
   - Да чего выть-то? Молись и всё! Они своим богам молятся, а мы своему. Война! А ты молись. Не на своих же плечах мы земной шар держим – Господь же... А если нам не звать Бога, они же всё вокруг сожрут! А мы только злиться будем от бессилия... А в злобе как жить? Да я думаю, что все охотники молятся, скачут под древнюю песню, а внутри – спаси и сохрани!
   - Ну... под песню вряд ли, там не о том думаешь...
   - Под песню, может, и вряд ли, а потом, после охоты, что на душе? Весна! Господи, спаси и сохрани всё это!..
   - Хм... Ну, ты и философ, Шура. У тебя охотники прям как монахи: за весь мир молятся!
   - Ну, ты же видишь: наше токовище со всех сторон обложили, а оно живет! Чудо?
    - Да уж... Хорошо бы и мне так верить, Шура... На вальдшнепа пойдешь?..
    - Не, сегодня нет, мерёдки проверить надо.
 
   Я стоял на тяге, ожидал вальдшнепа и думал про глухариный ток. Вера в плохую экологию умерла, а с нею утихла и моя многолетняя злость на лесорубов, браконьеров и даже на нашего председателя, у которого глухарь стоит половину кабана. Вечерняя поляна, хоркающие вальдшнепы, а самое главное, глухариное токовище, живущее своей жизнью в каких-то двух километрах от поселка – душа моя, наконец, согрелась и успокоилась.
 
   На следующий год опять я ходил встречать весну на этот ток. Не стрелять, нет, просто встретить весну в сосновой бору, послушать древнюю песню и поблагодарить Бога за красоту и ласку.

   На третью весну – новые испытания. Пришел я вечером на подслух, досидел до темна – ни одного прилета! Что за притча?
 
   Прихожу утром, иду по старой дороге - тишина. Я в сторону, один круг, второй, еще шире, дошел до болота, повернул назад – ни одного петуха на току!
 
   Вернулся на тропу, уже светает, иду потихоньку, смотрю - помет на тропе, и дорожка в сторону по черничнику, тоже в помете: явно глухарь бегал! И недавно - всё свежее. А петуха нету! Вот и токовая сосна – помет, иголки, веточки. Нету! Огляделся я вокруг и вижу, шагах в тридцати от меня, пластиковая бутылка стоит на палке. Шевельнулось во мне неприятное, вспомнил я, что на краю тока тоже в темноте мимо бутылки прошел! Вернулся – точно, на воткнутой в землю палке бутылка. И в двадцати метрах сосна с токовым пометом внизу.

   Обошел я весь ток и нашел еще три бутылки под соснами. Вспомнил я и японский внедорожник, стоявший на асфальте напротив тока... два утра подряд я мимо проезжал...
 
   Почернело моё сердце: зачем же ты, думаю, сволочь, всех перебил? Да еще и метки под соснами расставил?.. Всколыхнулась внутри ненависть как море и залила всю душу, сел я под сосну и завыл: как же, Господи, смогу я простить его, врага моего?

   Иду домой и думаю: а что, застрелил бы? Только честно? Нет, думаю, не решился бы, страшно человека убивать. Внедорожник спалить можно, конечно, но опять-таки, где уверенность, что это именно тот?

   Рассказал Некрасову, Шура меня успокаивал как мог: это, мол, не всё наше токовище, да и мало ли у нас браконьеров было?..

   Встретился мне и егерь наш, Саша Фатеев, я ему тоже рассказал. А он мне про своё: у него прошлым летом лосиху с двумя лосятками убили, он же, хотя и поздно, но мужиков вычислил.

   - И что? - спрашиваю.
   - А что сделаешь? Обругал их и всё. Припомню им, конечно, если попадутся, а так... предъявить же нечего. А ты говоришь, пять петухов. Свожу я тебя, не горюй!..

   Два года я никуда не ходил, боялся, что ненависть опять зальет душу. А на третий не выдержал и только снежок растаял, пришел. Все там было по-старому, разве что поперек тропы упало еще пару сосен. Прошел я тихонько в темноте до конца, до самого болота – ни одного не поет. Вернулся, уселся на поваленной сосне, слушаю... Нет, ни одного. Глухарка прилетела, уселась рядом на сосну и квохчет. Помолчит немножко и опять. Зовет! А вдруг, думаю, дозовется? Сижу. Если дозовётся – скажу мужикам, что на току не токовик главный, а копалуха завтоком!

   Целый час сидел, замерз как цуцик! Копалуха моя и на сосне квохтала, и внизу копалась как курица, а петуха так и не дождалась. Улетела...

   После этого я несколько лет глухарями не интересовался, хотя и знал, что два моих знакомых егеря по-прежнему водят охотников на тока. То есть глухарь есть. Цена меня тоже теперь не злила, привык, наверное. Радовали другие охоты: сначала гуси, а потом  подсадная Манька.
 
   Однажды в марте позвонил Андрей Дружников. Надо сказать, что Дружников за эти годы прочно обосновался в Америке и охотился уже там, однако и к нам приезжал каждый год. Летом или осенью. А тут собрался весной. И, конечно, заговорил о глухарях.

   За эти годы Саша Залескин умер, Некрасов стал рыбаком, а мой первый друг Виктор пил и нес мне какую-то ахинею о своем заветном токе в трехстах метрах от дороги, о котором он никому...
 
   Поговорил я с егерями и они, улыбаясь, рассказали, что прошлой весной два петуха дрались прямо на асфальте! Кроме этого, указали ещё одно местечко, тоже на старом нашем токовище, предполагаемое, но непроверенное.

   И я пошел проверять. Два драчуна нашел сразу – эти токовали недалеко от асфальта, на краю огромной вырубки с мелкой сосновой посадкой. Второе местечко я не нашел – всё исходил, но кроме кормового зимнего помета, ничего не обнаружил. И тут я вспомнил про старое расстрелянное токовище – а вдруг?

   С волнением – опять с волнением, как будто в юности! – подходил я вечером к знакомым местам. Сосенки на делянке уже образовали бор, а старая дорога заросла и едва угадывалась. Отошел я метров сто от края тока – от бывшего края – и уселся на сухую сосну. Вечер, тишина, тающий в канаве снег и весенние запахи. Сидел, ждал и надеялся.

   И он прилетел! Хлопая крыльями, уселся он далеко от меня, но это было не важно. Душа моя пела: ток возрождается и сказка моя живет! Слава Тебе, Господи...

   Стрелять, конечно, нельзя. Хотя Андрей, как я хорошо знал, будет рад и просто сходить на ток, послушать и подойти под песню. Ладно, думаю, признаюсь ему, что хотя я и бегал на тока, и хвастал, что я глухарятник, все это пустое: за двадцать лет не добыл я ни одного. И теперь стрелять жалко – три глухаря всего. Андрюха свой человек и всё поймет, конечно.

   Перед самым его приездом я опять поговорил кое с кем – и...

   - Завтра, - говорю, - мистер Дружников, ты пойдешь с новым егерем! Сан Саныч Пикушев поведет. Я не знаю, куда.
 
   Андрей заулыбался: Сан Саныча он знал прекрасно.

   Ночью, когда мы перешли лесную речку и повернули вдоль разлива, заулыбался уже я: это было наше старое токовище! Только за речку я никогда не ходил, полагая что там за разливом болото. Оказалось, между уремой и болотом есть небольшая гривка! Её они и облюбовали. Пять или шесть петухов.

   Меня с видеокамерой оставили на краю, а сами, танцуя, растворились в темноте.

   Что сказать о Дружникове? Оказалось, что ни слух, ни страсть к этой охоте у него не ослабели и за тридцать лет! Это волнение, мне кажется, и преподнесло нам сюрпризы.

   Услышав на рассвете выстрел и увидав пару разлетающихся глухарей, я отправился поздравлять и фотографировать. Увы! Расстроенный Дружников что-то рассказывал Сан Санычу и показывал рукой в сторону улетевшего глухаря. Подранок! Прошли в том направлении до самого болота и ветровала, поискали – увы...
 
   Приехали домой, попили чаю, я было собрался отдохнуть, вижу, Андрей невесел. Начал зачем-то вспоминать тех подранков, которые случились еще в молодости. Ладно, говорю, возьмем собаку, поехали, еще поищем.
 
   Приехали, пустили Шмеля и через десять минут наш курцхаар сделал стойку. Обрадоваться мы не успели – вместо глухаря лежала куча перьев. Обследовали и пришли к выводу: лиса. Мошник сражался насмерть и драла она его отчаянно. Потом унесла.

   На следующий год мы опять были на току. Я с видеокамерой – объясняю артисту, чтоб до рассвета не стрелял, я всё сниму, по команде стрельнешь, снимем выстрел и тебя с добычей, вечером отснимем твои танцы и скачки якобы под песню. Потом я наложу  глухариную песню и готово. Андрей улыбается - ты, мол, и глухарю это всё объясни...

   Подошли под песню в полной темноте, глухарь сидел не на сосне, а на толстой согнувшейся березе. Подскакали прямо ему под нос и остановились под березой как под аркой. Красота, думаю, лучшего кадра и не придумать!
 
   Под песню отхожу назад и метрах в тридцати прячусь за сосной. Жду Андрюху. Мошник сидит грудью к нам, поет и виден неплохо. Но для съемки еще темно. Зову – под песню, конечно, – Андрея, давай, мол, ко мне, ты же прямо под ним! Никакой реакции, охотник оглох как глухарь. Поднимает, вижу, ружье. Темно, ничего не снято, однако остановить не успеваю – выстрел! Мимо! До петуха метров пятнадцать, глухарь ошалело оглядывается, я жду второй выстрел, его почему-то нет, петух срывается с березы и улетает. И отличная сцена пропадает даром.

   Всё, что поднялось в сердце оператора и режиссера, я высказать не успеваю: на меня машут руками и шипят, что тут недалеко они слышат второго петуха! И начинают скакать к нему. Скачу следом. Поднимаем глаза – глухарь летит навстречу и усаживается на сосну в сорока метрах. Сидит. Ждем целую вечность, но он не поет. Стреляй, думаю, все равно уже всё наперекосяк! Нет, охотничек ждет песни! Шевельнул я затекшей ногой – улетает и этот петух. Всё накопленное в душе режиссеру мне опять не дают высказать! Тычут пальцем вперед, шипят: «петууух!..» - и мы продолжаем скачку.

   Этот глухарь поет на высокой сосне, точно на вершине. До него больше сорока метров и снять его на камеру мешают ветки. Ладно. Заряжаю ружье - вдруг подранок. Обхожу его слева, чтоб стрелять в бок, оглядываюсь – Дружникова нет! Ну ё-моё... Вижу, что он на старом месте, стоит и целится глухарю в грудь...  Я вижу, что мне опять не остановить моего стрелка, прицеливаюсь мошнику в бок,- Андрей стреляет, а глухарь срывается и летит! Я тут же ловлю его на мушку, бью – падает.
 
  Разглядываю нашу диспозицию и понимаю, откуда у этого горячего парня берутся подранки.
 
   - Слушай, тебе ни Виктор, ни Саша не объясняли в молодости, как его стрелять?
   - Не-а.
   - Ни в хвост, ни в грудь стрелять нельзя, понял?
   - Понял.
   - На таком расстоянии не единица, а два или три нуля, понял?
   - Да понял я, понял... - он машет рукой и, широко улыбаясь, говорит, - Ты посмотри, какая весна, а?!