На качелях судьбы полная версия

Дед Егор лежит на кровати и смотрит в потолок. Это одно из любимых его занятий. Несколько десятков лет проработал он колхозным объездчиком полей и, надышавшись свежим воздухом, а потом и плотно поев, любил завалиться на свою постель – в «гнездо», как он говорил, и смотреть на потолок, рассматривая сучки. Он знал каждый сучок. Знал сколько их на каждой доске, на половине потолка, отмеченной широкой балкой. Один сучок напоминал ему птицу, другой – рыбку, а третий – что-то непотребное.
- Чудак ты, Егор! – говорила ему жена, когда он звал её посмотреть на какой-нибудь диковинный завиток на доске.
Но деду не было никакого дела до её слов. Жена она и есть жена, а если точнее сказать, то раньше была бабой, теперь – бабкой.
Да, раньше дед полёживал в своём «гнезде» после работы, а теперь вот уже более полугода лежит по другой причине: гангрена. Сначала было пятнышко на большом пальце правой ноги, потом палец покраснел, посинел, а затем и вовсе почернел. Отняли палец в больнице. Однако это не помогло, и красно-синее пятно поползло дальше. А вчера Нюра, сноха, стала делать перевязку, а пятка-то дедова и отвалилась ей в руку. Нюра быстро её в огонь печки кинула. «Да, видать, придётся помирать,  - думал дед Егор. – Не дотяну до восьмидесяти годов…» Врачи, конечно, предлагали отнять ногу по колено, а ещё лучше – по пах.
- Как же! Лучше! Я вот с войны пришёл без правой руки, - гневался дед, взмахивая коротенькой культёй, как сломанным крылышком. – Намучился без руки. Но приспособился. А без ноги как? Нет уж! Сколько отведено – проживу, и хватит!
Дед лежит на высокой железной кровати с блестящими шарами и шариками на спинке. У всех в доме кровати просто зелёные, а у них с бабкой жёлтая с чёрными разводами – красивая. Да ещё бабка постаралась: перину богатую постелила, подушки большие да мягкие. А ещё – подзор белоснежный с выбитым рисунком, и на станике такой же задник, чтоб матраса и перины не было видно. И голых ног тоже. Лежать на кровати удобно. Вечером Колька заглянет, поправит всё, его перевернёт, побреет…Не забывает его сын. Хотя чего забывать-то? Вон его дом рядом стоит. Вернее, новый дом сына стоит за старым отцовским домом. «Надо ведь! Мог Колька построиться в пятидесяти метрах от родительского дома, на берегу пруда, на солнечной стороне. Не ушёл от родителей. Точнее – от матери не ушёл, - в который раз размышляет Егор Иванович о поступке сына. – А я-то его забижал…Сильно забижал и часто! Мог бы теперь и мимо пройти, сказать, мол, устал. Нет! Заходит каждый день после работы, а в выходные и того чаще». Вот и сейчас дед видит сына, который воюет со снегом на проулке. «И почему я его невзлюбил? Ведь сын кровный! Наверное, потому, что на Груньку похож. Вот Шурка – на меня! А Валька – дочь! Последыш!» - опять размышляет дед.
В другое окно он ничего не видит с кровати. Если только сесть, подтянувшись за простыню, привязанную к станику. «Нет! Ничего не видно!» – расстраивается дед. Но он знает, что в окно там виден амбар из силикатного кирпича. Его построили, когда подвал стал совсем плохой, того и гляди – обвалится… Сидя, через окно у изголовья кровати он может посмотреть на улицу, убегающую вдаль. « Эх! Какие ветляны большие росли на улице раньше! А когда они цвели, воздух был напоён неповторимым ароматом. И звон от пчёл стоял. За взятком мохнатые труженицы прилетали!» - тоскует дед. Пчёл он держал давно. А теперь грустил: кто за ними приглядывать будет? И рой проворонят!
В последнее окно просторной горницы он видит три дома своих соседей. «Вон дом Горки и Ленки Утихиных. Горки, правда, давно уж нет. А Ленка вон бродит. Высокая, худая, как палка. А раньше ничего была. Справная, – говорит про себя старик, большой знаток женской красоты. - А вон дом Алышевых. Мишка дом недавно покрасил. А, может, Зинка красила, а Мишка руководил? Не заметил я. Но красиво покрасили! Раньше Полька тут жила…Мда.. Ниже дом Гани и Мани Зарубиных… Да, не сдержал я слово, данное Володьке перед отправкой на фронт…Не помогал я Гане. А ей ведь ох, как тяжко было! Володька не вернулся с войны. Шурка замуж вышла, уехала. А Манька больная. Эпилепсия. А я не помогал… Не нашёл времени. А Володька просил: кто с войны придёт, помогать семье того, кто на фронте сгинет. Ничем не помогал! А Колька то и дело к ним бежит. То воды принесёт, то вишню сухую спилит. Словно мои долги платит. Совестливый. Работящий.  Как Грунька…»
 Дед задрёмывает. И снится ему время, когда он был молодой и здоровый.
                ***
Федора Платоновна решилась на переезд в чужую деревню. Всю жизнь она прожила в родном селе. Тут замуж вышла, четверых детей родила, вдовой стала. Домишко у неё, конечно, плохонький. Вот и решилась перебраться поближе к городу. О детях думала. Подрастают они, скоро судьбу свою устраивать будут. Мечтала о лучшей доле для них. Сама-то замуж вышла по большой любви да за беспризорника. Ни угла, ни животинки – ничего. Давно это было. Хлебнула Федора по самые ноздри. А как муж умер, совсем тяжело ей стало в их общем доме. Вот и решилась на переезд.
В новой деревне обзавелись домиком. Небольшой, но покрепче того, что в родном селе был. Паспортов в то время у сельчан не было, поэтому Федора, которую на родине знали как Султанкину, решила фамилию поменять. А в новой деревне сплошь Вальковы, Широковы да Маланьины. Решили откликаться на Широковых – понравилась фамилия.
Скотины у новоиспечённых Широковых сначала не было никакой. Покупать её не на что. Одно богатство у Федоры – дети: два сына и две дочери. Выросли уж дети-то. На женихов-невест заглядываются. Все, кроме старшего Степана. Тот глаз не отрывает от книжки. Умный больно. Учителя всегда его в пример ставили, когда парень в школе учился. Федора высоко голову держит: сынок-то семилетку за четыре года закончил.
Вот и сегодня с самого раннего утра он с книжкой сидит у окна: там светлее. Федора, управившись с ужином, присела на лавку. Степан оторвался от книжки, поднял на мать умные глаза и твёрдо заявил:
- Мам, ты собери мне какую ни то одежонку, харчишек немножко. Я в Москву уезжаю.
- Как же это, Стёпушка? Москва-то она где? Далёко! Как ты там? – запричитала Федора.
- Учитель Семён Тихонович к родне туда едет. Меня с собой берёт. У его родни переночую, а потом устроюсь куда-нибудь. Семён Тихонович говорит, что с моей головой не пропадёшь. Не бойся, мам, не пропаду! Всё сделаю, чтоб большим человеком стать, – сын обнял плачущую мать за плечи.
- Стёпка! Стёпка! Как здорово! – из-за занавески выпорхнула Наталья, самая младшая дочь Федоры.- Поезжай, Стёпушка! Поезжай да устраивайся скорее! Потом и нас с Шуркой туда заберёшь! Больно надо тут в навозе ковыряться!
- Ишь, какая вертихвостка! – вмиг вспылила Федора. – Навоз её не устраивает! А ты его видала, навоз-то? Убирала?
- Уеду! И я уеду! – Наташа притопнула ногой. – И Шурка уедет. Она молчит только, а сама только об этом и думает!
- Ну, давайте! Бросайте мать! Летите! – Федора уронила голову на руки, скрещенные на чисто выскобленном столе. – Бегите все!
- А что это - все? С тобой Егор останется. Он из деревни ни ногой. У него тут залёток прорва. Как он без посиделок жить будет? – захохотала девушка.
- Но-но! Ты не очень-то пыли! – вступил в разговор Егор, вошедший в избу с улицы. – Сама-то какова? Девки на посиделках прядут, а наша Наталья только в избу войдёт, где молодёжь собралась, сразу в пляс пускается да частушки поёт!
- А что мне, как Грунька Маланьина, в уголке сидеть, на людей глазами стрелять да веретено из рук не выпускать? – Наталья, подбоченившись, наступала на брата. – Молодёжь собралась веселиться. А то дома работа, в колхозе работа, на посиделках – тоже работа! Больно надо!
- Ой, заработалась! – только и нашёлся Егор.
Федора не знала, как утихомирить расшумевшихся детей и постаралась перевести разговор в более безопасное русло.
- Говорят, у Маланьиных-то старшая дочь замуж вышла? – спросила она.
- Ой, умора! Вышла! Вот уж раскопала счастье! – Наташа продолжала веселиться.
Федора непонимающе посмотрела на неё.
- На инвалидов Машка пошла, - встряла в разговор серьёзная и немногословная Шура.
Если Наташа была невысокой, круглолицей красавицей с кудряшками русых волос, то Шура была высокая, ширококостная. Волосы она гладко зачёсывала назад и заплетала две косички «в корзиночку».
- Как это – на инвалидов? – повернулась к Шуре мать.
- Такого мужа себе нашла. А он инвалид. И брат у него тоже инвалид. Вот и надела себе Маша хомут – не снимешь! – пояснила матери Наталья.
- А вы знаете, детки, каково Гришке да девкам Маланьиным в родительском доме жилось? Без матери остались рано. Вы вот без отца росли…Ох, как тяжко! – Федора горестно покачала головой. – А без матери как? Кто накормит? Кто напоит? Кто оденет? Кто приласкает? Хорошо, у них отец сурьёзный. Не разбаловал детей, не бросил. Даже не женился больше. А о ребятишках тётка заботилась. Говорят, всему девок научила: и прясть, и шить, и вязать… А уж ласки они не видали! Пойдёшь и на инвалида, когда время придёт!
- Ну, уж нет! – Наталья с решительным видом встала перед матерью. – Я в Москву уеду! Там себе такого женишка отхвачу! С квартирой! Буду платья крепдешиновые носить, а на голове – шляпку!
Наталья схватила полотенце, свернула его калачиком и примостила на голове, а потом с важным видом пошагала по избе. Все рассмеялись, напряжение, возникшее во время разговора, спало. Но Стёпа повернулся к матери и повторил:
- Собери меня, мама, в дорогу!
На следующий день Степан покинул дом, чтобы больше никогда сюда не вернуться.
 Удивительная судьба вела обыкновенного деревенского мальчишку из мордовской глубинки. Что ему пришлось испытать, что изведать, через какие испытания пройти, никто ни в семье, ни в деревне не знал и даже не представлял. Только через довольно небольшое время пришла Федоре внушительная сумма денег, а потом и письмо от старшего сына. Среди всего прочего Степан писал: «Дорогая моя мама! Не зря я учился. Не зря книги читал. Меня заметили и оценили. Живу я в самом сердце нашей Родины – в Москве. Работаю в Кремле под началом Михаила Ивановича Калинина. Здесь многие носят псевдонимы. Это, мама, выдуманное имя и фамилия. Теперь я Волков Михаил Иванович. Ты не обижайся только! Сама мне не пиши. Я буду писать. Но не так часто, как хотел бы. Дел много, и это хорошо! Посылаю вам денег. Купите корову. Справь обновки себе и всем. Особенно Наташу нарядите. Она ведь у нас девка форсистая! Обнимаю вас всех. Кланяюсь всем знакомым. Ваш Михаил».
Федора плакала, слушая, как Егор читает ей письмо. Потом, когда все разошлись по своим делам, она долго водила пальцами по строчкам письма Степана, словно гладила его самого. А потом поцеловала написанное, гордясь своим старшеньким, удивляясь тому, как у него всё ладно получилось.
После этого письма Наталья еще чаще стала поговаривать о своём отъезде в Москву. Но Федора противилась этому. Ей казалось, что дочка слишком мала и легкомысленна.
                ***
А скоро в деревне Маланьин Григорий играл свадьбу с местной девушкой. Прасковья была работящей, скромной, так что пришлась Маланьиным ко двору. Егор, естественно, гулял на свадьбе. За столом были и его сёстры. Парень несколько раз останавливал свой взгляд на сестре Григория, Груне, как бы приглядываясь к ней.
 Груню эти взгляды смущали, волновали и льстили. Она знала, что в деревне Егору от девок нет отбоя. И он гуляет то с одной, то с другой. А чего? Парень видный. Груне и в голову не приходила мысль, что она может такого молодца заинтересовать. Она считала себя чуть ли не дурнушкой. Она была невысокой, худенькой. Небольшие голубые глаза были посажены глубоко. Губы Груня всегда поджимала, следуя наказам старших о том, что смеяться во весь рот – нескромно, нехорошо. Очень портил её нос «чекушкой». Но, если честно, Груня не очень-то задумывалась о своей внешности. Не до того было. Работы в хозяйстве невпроворот. А она не привыкла отлынивать, всё умела делать. Бывало, возьмётся стирать самую пропащую одежонку, от которой не вода – кисель, а заглядишься на её узловатые от работы руки, и самому захочется подойти к корыту и начать стирать.
После свадьбы прошло совсем немного времени, и молодёжь снова собралась  на посиделках.  Как всегда ребята сначала кучковались отдельно от девчат, покуривали. Заиграла гармошка, начались танцы – пляски. Егор плясуном не был, и на ухо ему медведь наступил, но послушать частушки, страдания, песни, посмотреть на пляшущих он любил. А девки старались изо всех сил. Егор заприметил и своих товарок. Вон Полька пытается переплясать Дашку. А Шурка не даёт им спуску. Но сегодня Егор не особо интересовался ими, а всё чаще посматривал в тот уголок, где за прялкой сидела Груня. «Ну, и что, что не красавица? И не страшилка вовсе! Но работящая. Скромная. Не пустозвон какой-нибудь. Молчаливая. Матери понравится. Без матери растёт, и не из бедняков. Кое-какое приданное принесёт. Всё хорошо! А я, может, и отстану по девкам вешаться, семейным сделаюсь…Может, сына мне родит», - размышлял Егор, поглядывая на Груню. А когда вышли с посиделок, подошёл к ней и взял из её рук поклажу.
- Давай понесу. Тяжело ведь. Вон ты какая маленькая, - тихо проговорил он.
- Маленькая, но сильная, - ответила покрасневшая от смущения девушка.
- Ну-ну, - только и ответил её провожатый.
- Егор, Ты куда? – раздался озадаченный голос Польки.
- Не ждите меня! – махнул рукой ей Егор.
А через несколько месяцев была у Егора и Груни свадьба. Скромная. Но все в деревне знали, что у невесты двенадцать сарафанов, двенадцать юбок, а кофточек и не счесть. Всё сама пошила. Не с голыми руками пришла Груня в дом мужа.
У Егора и Груни началась семейная жизнь. Работа по хозяйству была привычной для молодой женщины. Она потихоньку привыкала к свекрови. Та её никогда не бранила. А и не за что было. С советами та не лезла. Только всё прислушивалась к разговорам Егора и Груни, Груни и девчонок.
Однажды она услышала, как Наталья говорит с укоризной:
- Ну, Егор! Женился, а как кобель непривязанный по селу бегает, на посиделки ходит! Ты, Груня, скажи ему что ли…
- А чего говорить? – ответила тихо молодая женщина. – Он работает много, потом хоть передохнёт на посиделках…  А по улице бегает… Бегает, бегает, а потом возвращается ко мне всё равно. Я подожду, пока набегается!
Очень эти слова понравились Федоре Платоновне! А тут Груня ещё золовок одарила: Шуре преподнесла красивый платок с кистями. «Куда мне его надевать?» - сказала. А Наталье – форсунье подарила крупные белые бусы. Ох, как уж девки были довольны! Значит, и их мать была рада. Самой же Федоре Груня сшила кофту на кокетке. Да как ловко и быстро это сделала! «Не прогадал Егор! Не прогадал!» - думала Федора.
                ***
Однажды ближе к вечеру в дом вихрем влетела Наталья. В руках у неё белела какая-то бумага. Девушка, запыхавшись, долго ничего не могла сказать, только размахивала бумагой у всех перед носом.
- Ну, что ты мечешься, оглашенная! – прикрикнула на дочь Федора.
Наташа плюхнулась на лавку и объявила:
- Я уезжаю в Москву! Вот путёвка!
- Какая тебе Москва? Степан – парень, а ты куда, сопливая ещё!
- Я не сопливая! – сразу вскипела Наталья. – Это вы меня всё маленькой считаете, а мне вот путёвку дали! И другим девчатам и парням дали! И мне дали!
- Какая ещё путёвка? Куда? Зачем? – Федора не на шутку разволновалась.
- Это путёвка в Москву, на стройку. Там начинается строительство большого шарикоподшипникового завода. И я еду. А жить буду в общежитии. И голову об жилье ломать не надо! Вот как всё хорошо устроилось, - ликовала Наташа.
Федора повернулась к Александре.
- Ты, Шура, тоже едешь?
- Нет. Не еду. Пока, – ответила та кратко.
- Пока?
- Да, мам, пока, - встряла Наташа. – Она ждёт письма от Стёпки. Тот должен её куда-то пристроить.
Федора утёрла вмиг взмокшее лицо фартуком и вышла во двор. Она понимала, что дети выросли и их надо отпускать. Но материнское сердце отказывалось это понимать. И ему не прикажешь.
Наталья уехала через неделю, а где-то месяца через полтора и Шура покинула родных: её вызвал в Москву Степан.
Тихо стало в доме.
- Ничего, маманя, скоро веселее станет, - обрадовала её сноха. – Тяжёлая я.
- А Егору сказала? – обрадовалась Федора.
- Сказала.
- А что он?
- Велел сына родить…
- Эх, каков! – только и ответила мать.
                ***
Поздней осенью в семье Широковых случилось пополнение: родилась девочка, которую нарекли Марусей. Егор глянул на девочку, похлопал жену по плечу и сказал:
- Ну, и ладно, что девчонка! Помощницей будет. Но чтобы следующим был парень!
Но следующей была опять девочка. Нина.
В это время у «москвичек» уже тоже были семьи. Обе сестры стали замужними женщинами. Шура родила Якова, а у Наташи родился Женька.
И только у Егора опять девочка! Он злился, сам не зная на кого, и всё больше времени пропадал не весть где. Да, нет! Груня, конечно, знала, что её муженёк пропадает то у Польки, то у Дашки. Они этого и не скрывали и при встрече насмешливо смотрели на Груню. Та опускала голову и торопилась домой. А сама думала горькую думу: «Если опять родится девочка, уйду в родительский дом. Папаньки нету, так к брату с Парашей попрошусь. Как лошадь буду у них работать, не выгонят, поди-ка».
И следующей была опять девочка. Несчастная словно знала, что её не ждут на белом свете: она умерла, даже не получив имени.
А Груня засобиралась к брату.
- Это ты куда собираешься, Аграфена? – спросила Федора, увидев, что сноха что-то складывает в узелок.
- Домой я пойду, маманя! И девчонок заберу… Не обессудьте! А Егор и не заметит, что меня нету. Он бракованной меня считает, раз сына не могу ему принести. Только знаю, что будь у нас сын, он всё равно по бабам шастать будет. Нелюбая я ему! – Груня впервые говорила так много и смело.
Федора подошла к ней и прижала сноху к себе.
- Судьба такая, Грунюшка! – ласково сказала она. – А дом твой тут! Не дозволю тебе уйти! И сама не позорься и нас не позорь. А с сыном я потолкую по душам!
Что уж Федора сказала своему сыну, но он перестал ходить на посиделки и стал больше времени проводить дома. Конечно, он не перестал навещать своих зазноб, но это у него называлось «засиделись допоздна в конторе». Груня опять ждала ребёнка и молила всех богов, чтоб это был мальчик.
                ***
Когда в июле Егор, бывший в колхозе бригадиром, послал жену на болото косить осоку, Федора встала на дыбы.
- Егор, ты ополоумел совсем что ли? Баба на сносях, а ты её косить посылаешь? Ладно бы косить, эту проклятущую осоку вытаскивать из воды надо! Ты сам хоть раз пробовал её вытаскивать? Ты знаешь, какая она тяжёлая? А ещё вода по тебе течёт! Застудится баба! Скинет дитя! Али их у тебя полна изба?
Егор выслушал мать, понурив голову, а потом сказал:
- Ничего не случится! Все идут, и она пойдёт!
- Да ведь все-то не с пузом! – пыталась достучаться до Егора мать.
- Всё одно девку принесёт!
- А девка иль не человек? И жена твоя, и сёстры, и я когда-то девками были. Мы что? Не люди?
- Ну, запрягла! Ну, поехала! – и Егор шагнул в сенцы.
А из сеней крикнул:
- Грунька, завтра косить иди!
Федора устало опустилась на лавку и виновато взглянула на сноху.
- Ничё, маменька! Срок небольшой, я потихоньку…
На болото Груня, конечно, пошла. Косить было, действительно, тяжело. Ноги были до середины икры в воде, а вода холоднющая… Осока больно резала ноги. Через какое-то время они совсем потеряли чувствительность, приходилось их как-то разминать, чтоб хоть немного согреть. А вытаскивать осоку из воды было вообще одним мучением.
К Груне подошла Парашка, жена брата, и зашептала ей на ухо:
- Грунь, ты никак говорила, что тяжёлая, а у тебя, видать, краски пошли…
Груня ойкнула и выбралась из болота. Больше она сегодня не косила, а, придя домой, легла на койку и отказалась от ужина. Разговаривать ни с кем не хотелось, но всё же пришлось, когда на следующее утро в дом Широковых  пришёл милиционер, а с ним фельдшер из районной больницы.
- Вы гражданка Широкова Аграфена Васильевна? – спросил человек в форме.
Федора, почуяв беду, подошла к сношниной постели.
- Я, - еле прошептала Груня.
- По показаниям односельчан, вы пытались сделать подпольный аборт. А вы должны знать, что аборты у нас в стране запрещены по закону. Рассказывайте, к кому ходили за услугой?
- Это что такое? Это что такое? Кто это вам сказал такую напраслину? – в разговор вступила разгневанная Федора.
- А вы, гражданка, кем доводитесь Аграфене…э-э-э…Васильевне?
- Я свекровь её родная! Вот я кто! – Федора грудью наступала на милиционера.
- Позвольте нам с Аграфеной поговорить…- попросил представитель власти.
- Не позволю! Ай не видите вы, что она наскрозь больная лежит? А сказать вам, дорогие гости незваные, почему с ней эта хворь приключилась? Я скажу! Она вчерась осоку пластала на болоте… А потом эту осоку вытаскивала. А она тяжёлая, эта осока-то и мокрая. А Груня в положении… И с её ли брюхом эту работу делать? Но начальство, - тут Федора закашлялась, - приказало, и она пошла. А почему? Потому что приказ надо исполнять! А вы на неё: закон она порушила! А она, горемышная, дитя теряет. Это чего она пойдёт к повитухе? Али у неё дитёв полна изба? Вы гляньте, гляньте! Где они, мои внучата? Так что разворачивайте, извиняюсь, конечно, оглобли и шагайте отсюдова.
- Но постойте, как вас называть?
- Федора Платоновна я.
- Федора Платоновна, тогда ведь сноху вашу в больницу надо! Дозвольте фельдшеру её осмотреть!
- Фельдшерица пускай смотрит! А вы из горницы ступайте в другую избу, - и Федора выпроводила милиционера из комнаты, а сама подошла к Груне, тронула её за плечо, поддерживая, и тоже вышла.
Через некоторое время вышла фельдшерица и сказала, что Аграфену надо бы в больницу, но та отказывается ехать категорически.
- Тогда мой наказ вам такой: больной нужен строгий постельный режим и покой. А ещё лекарство ей выпишу, придётся купить, - сказала она.
- Пишите, пишите, всё купим! Сын у меня забооотливый! – сказала Федора нараспев.
                ***
В положенный срок Груня родила мальчика, которого назвали Николаем. Молодая мать, как птица, вилась над ребёнком, а Егор подошёл к зыбке, глянул на сына и, проворчав «наконец-то», вышел на двор.
После рождения внуков Федора перестала ходить на колхозные работы, занималась хозяйством, детьми. А Груня, «отдохнув» недели две после рождения сына, вышла в бригаду. Она была очень рада долгожданному сыну и каждую свободную минуточку старалась проводить с ним. Только минуточек таких было крайне мало. Егор же сыном не занимался, у него всегда находились дела поважнее семейных.
А затем в дом Широковых нагрянула беда. Скарлатиной заболели сначала Маруся, а потом и Нина. Груня не знала, как уберечь сына, и очень боялась за него.
Маруся умерла в субботу, а в понедельник её хоронили. Собравшиеся у Широковых односельчане всё выискивали глазами Егора, а его всё не было. Бабы шушукались, что-то обсуждали, кивая на Груню.
- Схоронят Марусеньку без отца… Грунь, Егор-то где? – спрашивала несчастную мать Ленка Утихина.
- В конторе, наверное… Заседает, - горестно вздохнув, ответила Груня.
Егор явился к выносу. Слезинки не уронил: он же мужик! После похорон Груня спешила к Нине, которой было так плохо! Но чем она могла помочь дочке?
Нины не стало в следующий понедельник… Тут до Егора вроде бы дошло, что это умирают не только Грунины дети, девочки, но и его тоже. Он подошёл к маленькому гробику, в котором лежала Нина – маленькая, белая, как мел, девочка-ангелочек… Волосы на голове Егора были взъерошены, в руках он беспрестанно мял свою шапчонку. Рядом стояла почерневшая Груня. Казалось, она стала ещё меньше ростом, в лице её не было ни кровинки, глаза были закрыты. Женщине, потерявшей в течение девяти дней двух дочерей, не хотелось смотреть на белый свет. Тошно было и Егору. «Как же так? Были дочки. Теперь их нет… - размышлял Егор. - Не хотел я дочерей, вот и потерял… За что Бог их наказал? Может, за меня? Как же мне жить?»
                ***
Слава Богу! Болезнь обошла маленького Колю стороной. Мать вилась над ним раненой птицей, так боялась потерять! Слишком много потерь выпало на её долю! Слишком!
Зато из Москвы пришли радостные вести: У Шуры родилась Ираида, а у Наташи – Валентина. Шура и Наташа жили хорошо, давно уж в своих квартирах. Со Степаном не виделись, он запретил свидания. Редко писал сёстрам и матери в деревню. Матери регулярно высылал деньги, чем её, настрадавшуюся и наголодавшуюся в молодости, очень радовал. Теперь Федора могла себе позволить посещение базара. А оттуда приносила то платок себе и снохе, то штанишки с помочами внучку, то рубашонку ему же.
Девки из Москвы пока не приезжали, объясняя это тем, что у них маленькие дети, а в деревне для них нет никаких условий. Федора на это лишь поджимала губы и молчала.
А Груня снова родила сына. Назвали его Анатолием. Только мальчик не дожил даже до полугода: смыла его дизентерия… Что может быть хуже для матери, чем потеря собственных детей? Похоронив мальчика, Груня словно окаменела. Но однажды, когда Егор явился домой очень поздно, она не выдержала.
- Из-за тебя, кобелина, Бог детей наших наказывает! Из-за тебя кладём не в чём неповинных детушек в сырую землю! Не знаешь ты боли! Не ведаешь страданий! Всё удовольствия свои справляешь! Почему Бог не видит твои прегрешения? – кричала несчастная женщина, впервые не стесняясь свекрови и не боясь разбудить сына.
- Хватит уж! Весь дом всполошила! – Егор пытался заставить жену перестать кричать. – Ну, дела ведь в колхозе…
- В каком колхозе? В каком? От Польки пришёл, чтоб она околела! Смеются все надо мной! В глаза смеются! Вот соберу Кольку и уйду, куда глаза глядят!
- Я те уйду! Чтоб таких речей я больше и не слышал! – Егор не на шутку рассердился. Он себя виноватым нисколько не считал.
Заплакал Колька, и Груня бросилась к нему, прижала к худой груди и стала укачивать мальчонку, разбуженного криками взрослых.
Федора не встряла в ругань молодых, даже с кровати не поднялась. Она понимала, что Груня права, но Егор – сын. Сын, который её не оставил, который живёт с ней в одном доме. Утром она сделала вид, что ночью никакого скандала не было. Только губы поджала плотнее да молчаливее была больше, чем всегда. Груня понимала, что свекровь всё слышала, поэтому осмелилась сказать:
- Я, маманя, больше рожать не буду. Не заслужил Егор детей. Плохой он отец.
- Это ты чего такое говоришь? На всё воля Божья! – ответила Федора.
                ***
Однажды вечером, когда семья собралась за ужином, Егор сказал:
- Мать, у нас маленько деньжонок есть?
- А тебе на что? – встрепенулась Федора.
- Давай к Наташке и Шурке съездим! Ты да я! А то они к нам не едут, а соскучились, поди.
- Куда они поедут! Дети малые у них, - сказала мать.
- Вот и я говорю: у них дети, а мы и приедем, и повидаемся!
Груня вытерла рот тыльной стороной ладони и проговорила:
- Конечно, езжайте! У них дети! У Егора их нет. Он казак вольный! А в Москве себе обнову справит, а то вчерась в поле Дашка говорила, что у него одна рубаха, но и та потом провоняла. А постирать некому!
И встала из-за стола, подошла к сыну, подхватила его на руки и вышла во двор.
- Ну, мать, ты ей воли лишков дала! Ишь, чего разговорилась! – возмутился Егор.
- Это я не ей, а тебе больно много воли дала! Когда остепенишься? Четверых детей схоронили! Четверых! Ты подумай! Ты их поноси, роди, а потом земле отдай. Каково? Сына хотел? Нате тебе сына! А ты его на руки сколько раз брал? Сколько раз его на лошади прокатил? – Федора, подбоченясь, стояла перед сыном и говорила, говорила. – Дождёшься: чужой дядя его прокатит!
- Это как это? – встрепенулся Егор.
- А никак! Уйдёт от тебя Грунька. Уйдёт и правильно сделает! Я тебя на людях защищаю, потому что ты мой кровный сын. А права она – Грунька! И я её судить не буду, коли соберётся. Хотя у неё от тебя, шалопая, сын! Твоя кровинушка.
- Не уйдёт она никуда. Тяжёлая она опять! – проговорил, опустив голову Егор.
- Опять? Ой-ой-ой! Вот если бы так вы в колхозе работали, как по ночам! Ох, Господь - кормилец! Спаси нас, грешных, и сохрани! А мысль ты подал хорошую! Поеду-ка я в Москву! А вы тут управляйтесь без меня. Люди вы взрослые, семейные.
И Федора уехала в Москву. Неделю там гостевала. Домой приехала с московскими гостинцами, с обновками. Груне кофту тёплую привезла, Коленьке обувку да рубашку. И Егору рубашка новая досталась. И себя Федора, конечно, не обидела.
Вечером всё рассказывала про Москву, про Шурку и Наташку, их мужиков, детишек.
- Маманя, а какая она, Москва-то? – Груне было всё интересно.
- Как муравейник. Люди так и кишат на улицах, а машины туда-сюда снуют, аж голова кружится, - рассказывала Федора.
- А девчонки как? Здоровы?
- Здоровы, слава Богу! Модные. У нас в деревне так не одеваются. А Наташка на голове шляпку носит, на кой не знаю: ни от ветра, ни от холода, ни от дождя не укроет. Полушалку наденешь – ладно, а так форс один.
- А Степана видела, мать? – спросил Егор.
- Вот не видела Степана – одно плохо. В эту, как её, в мандировку его послали. Большой начальник наш Стёпка.
- Мамань, а семья у него есть? - опять спросила Груня.
- Есть жена. Детей не заводят по политической причине, - ответила мать.
- Это какая же такая политическая причина–то? – заинтересовался Егор.
- Мне не докладывали, - отрезала Федора.
- Сказывали Наталья с Шурой, когда приедут? – задала следующий вопрос Груня.
- Нет, не сказывали! – в голосе женщины чувствовалась обида.- Не до нас им!
- Ну, а гостинец-то наш им глянулся? – не утерпел Егор.
- Ещё бы не глянулся! Почитай треть кадушки мяса им отпёрла. Ешь – не хочу! Покупать не надо, - ответила Федора.
- А что же ты, маменька, дольше там не жила? – спросила Груня, немного расстроенная тем, что где-то люди живут легче, чем у них в деревне. – Мы справлялись. Егор с работы рано приходил. За скотиной доглядывал. Я мыла, варила. Хоть, конечно, с тобой-то легче!
- Да ну, её, эту Москву! Отхожее место в доме… Виданное ли это дело? От души сходить нельзя. Всё жалась, всё терпела. Мужики рядом в комнате сидят, а я с…ть пойду… Дело ли? Дома сподручнее! Вот сами как-нибудь поедете и всё узнаете.
- Ой, ли, маменька! Будет ли это? – удивлённо вскинулась Груня.
- А что? – заявил её муж, расправив плечи, - вот родишь, маленько обсохнешь и поедем мы, а маманя с детьми останется. Парашку попросим ей помочь, если что…
Груня была несказанно рада этим словам. Она хотела хоть краешком глаза посмотреть на большой город, на золовок и их детей, проехать на чудо-лесенке да ещё под землёй, а, может быть, даже попробовать мороженое, про которое рассказывала маменька: на палочке холодная белая сладость, которая того и гляди растает. А тут ещё Егор говорил не «я», а «мы», и это окрыляло Груню.
Сашка родился маленьким и слабеньким. Он постоянно пищал в зыбке, требуя к себе повышенного внимания. Груня в этот раз особенно тяжело поправлялась после родов. Сказались, вероятно, нервные потрясения, выпавшие на её долю. Федора, конечно, помогала. И даже Егор часто подходил к зыбке и покачивал её, всматриваясь в лицо малыша.
- А он на меня похож! – заявил он однажды жене.
- А на кого же он должен быть похожим? На соседа что ли? – усмехнулась Груня.
- Ну, вон Колька на тебя похож, - продолжил разговор Егор.
- А почему бы ему не быть похожим на меня? Я ведь мамка ему. Неужели за труды я этого не заслужила? И не совсем уж на меня он похож. У него нос, как у бабы Федоры.
- А глаза, как у тебя, - сказал Егор.
- Надо же! Разглядел! А я думаю, ты и не смотришь на меня.
- Смотрю. Когда ты спишь. Чтоб не смущать.
-А-а! – только и сказала Груня, но потом продолжила разговор.- В народе говорят, чтоб дитя было счастливым, сын должен быть похож на мать, а дочери – на отца.
- А наши девчонки на кого были похож?
- На тебя.
- Ну, счастья-то им не выпало.
- Такая судьба. Теперь они на небе и смотрят на нас. Может, им там легче, чем нам тут…
                ***
Жизнь в семье потихоньку налаживалась. Но Егор по-прежнему пропадал в конторе, изредка навещал своих зазноб. Дома возился с Сашкой, помыкая Колькой, которого в его три с половиной года считал большим и обязанным заботиться о младшем брате. Мать же всю душу отдавала детям, замечая, что Колька жмётся к ней постоянно, ищет её ласки и защиты.
А защищать его приходилось не только от взрослых соседских мальчишек, не только от клевучего петуха Петьки и от бодучей коровы Зорьки, но и от родного отца, который запросто мог стегануть сына по голым ножкам за малейшую его провинность.
Однажды во время обеда маленький Колька заметил, что бабушка Федора пустила папке в чашку со щами полную ложку сметаны, а ему, Кольке, которого кормили из отдельной чашки, плеснула немного молока. Он показал пальчиком на сметану и протянул:
- Хочу-у-у!
Отец слегка стукнул ему по пальцу деревянной ложкой и сказал:
- Вот станешь работником, получишь сметану.
- А Шурке дали-и-и!- захныкал мальчишка.
- Шурка маленький и слабенький. Ему надо! – ответил отец.
- И мине-е-е! – заплакал Колька, и Груня попыталась его успокоить, зашептав что-то на ухо.
На следующий день, когда дома никого не оказалось, Колька несмело подошёл к глиняному горшку и провёл пальчиком по сметане. Вкуснотища! Мальчик опять попробовал сметанку пальчиком. Огляделся вокруг – никого, и запустил в горшок всю ладошку. Потом попытался засунуть всю ладонь в рот, стал обсасывать пальцы, перемазался весь, до ушей. В это мгновение дверь в избу открылась, и через порог шагнул отец. Мальчонка быстро спрятал руки за спину и смело шагнул к отцу.
- Папанька, а я сметану не ел!
Егор глянул на вымазанную сметаной рожицу сына, шагнул к мальчонке и ловко схватил его за ушко.
- Не ел, говоришь? – сердито прошипел он, заглядывая сыну в глаза, – не ел?
- Не-е-е! – заплакал Колька.
Егор ухватил пальцами за светлые вихорки парнишки и, крутанув, дёрнул, что было силы. Мальчишка громко завизжал, а в руке папаши остались  волосёнки вместе с кожей… Егор выругался и вышел из избы.
Он весь день думал над своим поступком, а потом решил, что правильно поступил: неповадно будет мальчишке сметану воровать. Идя домой вместе с Гришкой Маланьиным, он рассказал об этом шурину. Тот остановился, посмотрел на Егора.
- Ты взаправду что ли?
- А чё? – удивился Егор.
Гришка бросил под ноги самокрутку, плюнул и, прибавив шаг и обогнав Егора, ушёл вперёд.
Однажды Груня обирала высохший торф с длинных кладок и заметила, что на лавочке дома Зарубиных к тёте Гане подсела Полька,  Егорова залётка. Она, весёлая и нарядная,  что-то рассказывала Гане, лузгала семечки и смачно плевала шелуху под ноги. Вот тётя Ганя зашла в дом, а Полька осталась поджидать её на скамейке. У Груни моментально созрело решение.
- Коля, сынок, иди-ка сюда, - позвала она мальчика.- Видишь вон там тётеньку в красивом платье?
- Визу! – ответил пацанёнок.
- Возьми в ручку песка и брось его той тётеньке в глаза!
Коля вопросительно взглянул на мамку, но та только утвердительно кивнула головой. «Раз мамка велит, значит, надо!» - решил мальчик. Он схватил горсточку песка и побежал к дому Зарубиных. Приблизился к Польке.
- Тебе чего надо тут? – сердито спросила она мальчика.
Тот поднял ручонку и метко кинул песок в холодные глаза тётки.
- Плохая! – крикнул он ей, убегая.
А Полька, не ожидавшая такого от мальчишки, взвыла от рези в глазах и бросилась в дом Гани промывать их от песка.
А Коля с этого дня и до последнего вздоха его матери будет её верным защитником.
                ***
Весной Егор решил во что бы то ни стало разбить большой сад за домом. Раньше там был небольшой огород, росли кусты чёрной смородины, и несколько яблонь доживали свой век. Он долго ходил по участку, что-то планировал, размахивал руками и говорил сам с собой. Потом начал копать ямки. Когда Федора с Груней вышли посмотреть, что делает Егор, то увидели, что он проделал огромную работу. По всему участку в строгом порядке были выкопаны ямки. Их было много.
- Это сколько же ты яблонь собираешься посадить? – спросила сына Федора.
- Много. Тридцать пять ямок вырыл, - ответил довольный Егор.
- Зачем такую пропасть яблонь? – удивилась мать.
А Груня ничего не говорила. Она тоже думала, что яблонь будет слишком много. Она просто радовалась тому, что муж, наконец, что-то решил сделать для дома, для семьи. При этом она видела, что он, действительно проделал большую работу.
- Маманя, Егор, наверное, всё продумал и решил посадить яблони разных сортов, летние, осенние, на лёжку чтоб пошли. Может, и груш посадит, - подала она голос.
- Правильно, Груня! – одобрительно кивнул в её сторону муж. – Вот тут посадим летние яблони, подальше среднеспелые, вот тут – наливные. А сразу за домом посажу яблоню, яблочки у которой будут сладкими, пресными. На радость сыновьям. Пусть сюда друзей водят и питаются. Им, мальчишкам, витамины нужны, а в яблоках, говорят, железо есть.
- Ну! – Федора недоверчиво покачала головой. – Сок есть, а железа не видала!
- Ой, маманя, насмешила ты меня! Железо в соке! – Егор откровенно радовался, наблюдая за удивлёнными женщинами. - А лишние яблоки будут, мы их продавать повезём туда, где их нет!
- И мы поедем с Шуркой яблоками торговать! И мы! – закричал весело Колька.
- Ну, без вас какой торг! – засмеялась Федора.
А потом Егор привёз саженцы. Много саженцев. И стал их сажать. К работе привлёк и Груню с матерью, потому что пришлось много воды таскать из колодца. Потом ещё несколько раз Егор полил свои саженцы.
С тех пор не было дня, чтоб он не зашёл в свой молодой сад, не погладил стволики - прутики. Здесь, в саду, он сделал столик, а вокруг него, вкопав в землю столбушки, наладил лавочки. Он любил сидеть здесь, мечтая о том, как поднимутся деревья, как однажды они зацветут, и семья попробует яблоки  из своего сада. «А потом, - мечтал Егор, - я поставлю в саду несколько ульев, и у нас будет свой мёд…»
                ***
Но, как говорят: «Человек полагает, а Бог располагает». Наступил страшный тысяча девятьсот сорок первый год. Чёрным крылом накрыла страну война. Мужчинам стали приходить повестки. Вчера повестку получил Владимир Зарубин, сосед. А сегодня и Егор оповестил свою семью, что он отправляется на фронт.
- Ой, Степану надо сообщить. Может, оставит он тебя дома? Всё же он большой начальник..
- Никому, маманя, ничего сообщать не надо. Все идут, и я пойду. Кто же будет защищать нашу землю, наши деревни, семьи? – сказал Егор.
- Папанька, а наш сад тоже надо защищать? – Колька прижался к коленям Егора.
- И его надо защищать, - ответил отец.
У Федоры и Груни глаза покраснели от слёз, грудь сдавило, словно клещами. Не представляли женщины, как они будут жить без мужчин, как вести хозяйство, как растить детей. А что будет с колхозом? Разве осилят женщины ту работу, которую ещё вчера они делали вместе с мужиками. А на трактор кто же сядет? Небольшой надеждой себя успокаивали, что ненадолго война эта проклятая, что быстро фашистов перебьют наши воины.
Эх, мечты, мечты!
Вечером, перед отправкой мужчин на фронт в саду Широковых собралась вся семья. К ним присоединились Зарубины. Федора напекла пышных блинов: когда ещё сынок полакомится ими? Ганя тоже принесла кое-какую снедь. Была поставлена на стол и бутылка самогонки. Ганя и Груня сидели рядом с мужьями, прислонившись к ним. Да, и из-за Егора, и из-за Владимира жёны много слёз пролили, много обид вытерпели. Владимир одно время занимал пост председателя колхоза «Весёлый», дневал и ночевал в конторе, на фермах и полях. Всё домашнее хозяйство лежало на плечах Гани. И в колхоз ходила в полеводческую бригаду, и дома крутилась, и дочек растила. Она, как и Груня, родила шестерых, а выжили только две девочки, да и то Маня была больной: с ней случались припадки. Эпилепсия. На улице Маню дразнили дурочкой и припадочной, а вот Колька Широков всегда с ней играл. Он заметил, что девочка необыкновенно добра ко всем ребятишкам, хоть те и обижали её постоянно. Колька, когда мог, всегда угощал Маню чем-нибудь и защищал её от нападок ребят.
Владимир же, заявляясь с работы, часто расстроенный и злой, вымещал всё на Гане. Крепко поколачивал несчастную женщину. Хоть Ганя и скрывала, но Груня заметила, что кисть правой руки подруги постоянно мелко дрожит.  Вот и сейчас она, в линялых кофте и платке, отломила кусочек блина левой рукой, чтоб не показывать никому, что её правая рука сильно дрожит.
Сейчас женщины и не думали о былых обидах, им было страшно оставаться один на один со всеми бедами и напастями, и они очень боялись гибели мужей.
А ребятишки были слишком малы, чтоб долго горевать. Они бегали между молодыми деревьями, успешно перезимовавшими, и, подбежав к столу, получали очередной блин «на четверых». Вскоре в сад заглянули Григорий и Прасковья Маланьины. Григорий тоже завтра отправлялся в неизвестность. Их ребятишки – Коля и Аня – присоединились к ребячьей компании и начали игру в войнушку. О, как лихо они расправлялись с ненавистными фашистами из-за которых их папаньки теперь уходили из дома! Даже мужчины не могли скрыть улыбки, глядя на них. А Егор, подозвав всех детей к столу, сунул им в руки по небольшому кусочку сахара. Федора была не довольна этим поступком, однако не одёрнула сына. Пусть поступает так, как хочет.
Сначала разговор шёл о том и о сём, словно и не было той страшной причины, по которой все тут собрались. Но потом Григорий сказал.
- Вот что, бабы! Мы уходим на страшную войну. Не знаю, вернёмся ли. Берегите детей наших, себя держите в строгости.
- Ты, Груня, за садом приглядывай. Приду, он уж большой будет, - тихо говорил Егор жене.
- Ты скорей вертайся! Мы тебя ждать будем! – шепнула Груня на ухо мужу и снова заплакала.
- Ну-ну! – остановил её брат. – Не разводите сырость. Мы вернёмся. Разобьём супостата и вернёмся.
Все дружно закивали в ответ. А Владимир повернулся к Егору и сказал:
- Давай, друг, уговоримся так: если кто из нас с войны не вернётся, оставшийся в живых не бросит семью погибшего, а будет помогать, чем сможет.
- Хорошо! – согласился Егор, а бабы снова приложили фартуки к опухшим от слёз глазам.
На следующий день семь Широковых, Маланьиных и Зарубиных точно так же, как и семьи многих односельчан, словно осиротели, проводив мужчин на фронт.
                ***
Вскоре Федора получила письмо от дочери Александры из Москвы. Шура писала, что её муж тоже, как и Егор, отправился на фронт. Писала, что дети живы и здоровы. Рассказала она и о том, что завод, на котором работала Наталья с мужем – они его ласково называли «шарик» - эвакуирован в Саратов. Костя, муж Натальи, тоже уехал в Саратов вместе с заводом. Он обещал забрать туда и Наталью с детьми, когда устроится.
Федора горевала, что жизнь её детей расстроена, но она понимала, что всему виной война. Егор изредка присылал письма, в которых коротко писал о том, что воюет, что немец прёт, но он обязательно будет разбит.
Женщины, оставшиеся без мужей, прекрасно понимали, что в конце лета и осенью, когда придёт время уборки урожая, им придётся очень и очень трудно. В селе, в колхозе почти не осталось мужчин, а те, кто был дома, обивали порог военкомата, просились на фронт.
Многие пожилые женщины вновь пошли на работу, кто на ферму, кто в полеводческую бригаду – везде не хватало рабочих рук. И старики покинули насиженные места на завалинках и лавочках, пошли в колхоз, потому что они понимали, что не только рабочие руки сейчас нужны, нужны их советы, их опыт. Мальчишки - старшеклассники оставили школьные парты. На их неокрепшие плечи тяжёлым грузом легли колхозные заботы. Но все понимали, что иначе не выдержать, не выстоять.
Многие девушки отправились на курсы трактористок. Однажды Груня, придя домой, рассказала, как Дуся Уткина, окончившая такие курсы, села на трактор, смогла завести его и поехать на нём, а вот, как его остановить, забыла.
- Дуся-то на тракторе едет, ревмя ревёт и причитает: «Трактор, миленький, остановись!» - рассказывала Груня. – А трактор едет и едет. Едет и едет! Так и ездила Дуся кругами, хорошо, солярки мало было в тракторе – остановился.
А потом в село пошли похоронки. Люди, которые до войны ожидали приход почтальона, получали газеты, письма и с удовольствием перекидывались парой слов с ним, теперь старались убраться с глаз долой, только бы с ним не столкнуться. Им казалось, что таким образом беда их минует. Но в деревне всё больше становилось женщин, повязанных в чёрные платки.
Наступил день, когда и Груня узнала страшную весть: погиб её брат. Параня прибежала к ней и рухнула на пол, вымолвив: «Гришу убили!» Женщины завыли, запричитали. Но что они, бедные, могли поделать? Война безжалостна и бессердечна.
А на следующий день - снова новость. Груня возвращалась с работы, когда увидела почтальона, призывно машущего ей рукой. Ноги женщины налились свинцом, в груди стало жарко-жарко, стало нечем дышать. Груня приложила ладонь ко рту, а почтальон закричала:
- Груня, Груня, не бойся! Ничего плохого я не несу! Тут вот тёте Федоре телеграмма из Москвы. Расписаться в получении надо.
Груня никак не могла прийти в себя. Она сильно переживала: от Егора уже больше месяца не было никаких вестей.
- Ой, Грунюшка, не знаю, как к тёте Гане идти: похоронка ей… - тихо сказала Настя, вчерашняя старшеклассница, она теперь работала на почте.
В почтальоны шли с большой неохотой: кому хотелось нести людям страшную весть? Зато как радовались те, кому с фронта приходили заветные треугольники! Они были опять же благодарны почтальону, словно от него зависела горестная или радостная новость приходила в дом.
Груня взяла телеграмму, кое-как накарябала свою фамилию. Читать и писать она не умела. Так, немного. Но Егор научил её расписываться, чтоб она не срамилась, ставя вместо подписи крестик. Какая это роспись?
Баба Федора тоже вышла из избы, увидев, что сноха долго говорит с почтальоном. Груня отдала ей телеграмму. Но Федора передала её снова Насте.
- Почитай уж, голубушка, что тут прописано, - попросила она.
- Выезжаю с детьми. Встречайте. Ковылкино, - прочитала Настя. – Послезавтра ваша Наталья приезжает. Её надо встретить, потому что она с детьми едет.
- Ой, Господи-кормилец! Надо к председателю идти! Может, поможет эвакуированным, - и Федора быстрым шагом отправилась в контору, до которой был неблизкий путь.
- Ой, я и забыла мамане сказать про Зарубиных, - покачала головой Груня. – Пойду к Гане. Ой, какое горе! Спаси и сохрани моего Егора от страшной беды!
В избе у Гани стоял страшный крик. Ганя, узнав новость, упала в обморок, чем до смерти перепугала девчонок. Когда Груня вошла в избу, Настя брызгала Гане в лицо водой, стараясь привести ту в чувство. Груня обняла девочек. Сироток. Ганя пришла в себя, увидела Груню и запричитала:
- Как же мы теперь жить-то будем? Ой, горе нам, горе!
Груня навзрыд плакала рядом с ней.
                ***
А Федоре всё же удалось выхлопотать подводу. Она говорила председателю, что дочь её эвакуируется из Москвы, а таким людям положена помощь. Вспомнила она и Степана – большого начальника, и Егора – защитника Родины. На следующий день рано-рано утром она отправилась с возницей встречать Наталью.  Вроде и радовалась она встрече с дочерью и внуками, но внутри её грызла неприятная мысль: почему Наталья едет домой? Ведь Константин должен был забрать семью в Саратов!
Возница погонял лошадей, дорога бежала под гору, и всё же встречающие немного опоздали. Когда Федора подъехала к вокзалу, на площади перед ним на узлах сидела её дочь с двумя закутанными по самые глаза детьми. Федора расцеловала Наталью, внуков и уже хотела приступить с расспросами, но Наталья упредила её.
- Потом, мама, дома всё расскажу, - сказала она.
По дороге домой она рассказывала, как живёт Москва, как немца прогнали от города, как многие заводы и люди уехали в эвакуацию.
Обратно было ехать труднее. Сани были больше нагружены, дорога теперь шла в гору. Иногда, когда лошади было особенно тяжело тащить сани, Федора с Натальей сходили с саней и шли, греясь, пешком.
Дома их уже ждали. В печке томились щи из свинины, была готова пшённая каша. Не часто московские гости приезжают! На столе стояло кислое молоко, которое раньше так любила Наталья. Когда сани подъехали к дому, Груня выбежала встречать гостей и помогать им заносить в избу узлы. Наталья скинула с себя модное пальто с воротником, развязала шали на ребятишках, сняла с них одёжку. Женя и Валя с интересом смотрели на своих деревенских двоюродных братьев. Коля, хоть и маленький, но заметил, что гости одеты красивее, чем они с Сашкой. Гостей усадили за стол и накормили «до отвала», по словам Натальи. Потом дети, немного стесняясь друг друга, ушли в горницу, где москвичи стали показывать деревенским свои игрушки. В деревне таких, конечно, не было ни у кого.
А Федора приступила к «допросу».
- А мы, тебя и не ждали, Наташа, - начала она. – Думали, ты в Саратов поедешь.
Наталья вдруг залилась слезами. Груня кинулась к ней, стараясь успокоить золовку.
- Эх, мама, мама! Не думала я, что так жизнь сложится у меня, - начала говорить Наталья.
- Да, кто же думал, что она у нас так сложится? Война всё смешала. Столько горя. Море морское! – подхватила Груня.
Наталья недовольно покосилась на Груню, всем своим видом показывая, что её слова тут никому не нужны.
- До войны мы жили хорошо, - снова начала говорить Наталья, повернувшись спиной к Груне. – Дети народились. Муж. Квартира. Да, маманя, ты ведь всё видела, когда у нас была. Муж у меня видный. Не стыдно с ним под ручку по улице пройтись или в парке погулять. И меня не обижал. Работал только много. Поздно домой приходил. А я и молчала: добытчик!
Наталья перевела дух, подошла к ведру, зачерпнула водички: пить хотелось после сытного обеда.
- Началась война. «Шарик» наш решили эвакуировать в Саратов. Специалисты бронь получили и тоже туда поехали. И Костя поехал. Он сказал….
У Натальи по щекам покатились крупные слёзы.
- Он сказал, нас вызовет, как устроится… Вот уехал Костя, а мы стали ждать вызова. А он не зовёт и не зовёт нас! Я ребятишек на Шуру оставила и туда. А он… А он… Семью себе новую завёл Костя – то! Такую фифу себе нашёл! Мне говорит, что любовь у него, а нас, говорит, ничто не связывает…
- Ах, паразит какой! – вскинулась Федора. – Не связывает! Двое детей у вас, и ничто не связывает! Ах, кобелина он этакий! Жена красавица, модная, приглядная, а он…
- А он на развод подал и велел жилплощадь освободить, - Наталья заревела в голос. – Я, было, кинулась его мадаме волосы драть, а он говорит, что этим я доказываю свою глупую сущность и деревенскую природу. Что же мне делать, мама?
- Что делать? Что делать? Поживи пока дома. Пока война. Вместе-то легче. А потом видно будет, - ответила ей Федора.
- Это мне что же? В колхоз что ли идти? – откровенно возмутилась Наталья.
- Как хочешь. Неволить не буду. Хочешь за всеми детьми смотри и по дому хлопочи. Хочешь в бригаду пойди. Груня ходит, и я хожу. Без дела сейчас даже калеки не сидят! Время такое! – ответила мать.
                ***
Наталья в колхоз не пошла, мотивируя тем, что ей предстояло смотреть за четырьмя детьми, трое из которых – мальчишки, так и норовившие убежать из дома. А лето подойдёт? К пруду побегут, тогда жди беды. Она готовила обеды, убиралась дома, даже кур кормила и яйца собирала. Но корова, поросята её не интересовали. Нет, молоко и мясо, конечно, интересовали, а вот от навоза она отвыкла, городской стала. Вечером Наталья непременно шла «по гостям», чаще всего к Ленке Утихиной: новости узнать, так лясы поточить, косточки поперемывать односельчанам. Интересно то, что кости часто перемывали…Груне. Наталья возмущалась, что та совсем за детьми не глядит, в рубашонках старых они у неё бегают… А ещё Наталья винила золовку за то, что та, якобы, обделяет её детей молоком.
На самом деле всё было наоборот. «Московские» кормились лучше. Им доставалась и сметанка, и яичко, а «свои» обходились снятым молочком. Груня всё это видела и терпела. Но всему однажды приходит конец. Увидев, как Наталья хозяйской рукой наливает Жене и Вале парное молоко, она подошла к столу, взяла в руки крынку и тоже налила в кружки парного молока.
- Коля, Шура, идите молочка тёпленького попить. Я вам и хлебушка отрежу, - позвала Груня своих детей, видя, как нахмурилась Федора. – Что, мама, не так?
- Ты на кой молоко транжиришь? Пусть отстоится, потом сметанку снимем, - пока ещё спокойно говорила пожилая женщина, хотя в груди её всё ходуном ходило от самоуправства снохи.
- Не увидят мои сыновья сметаны! Пусть хоть молока парного попробуют. Смотри, мама, Шурка какой синий. Да ещё чирьи его замучили. Ничего полезного не видит.
- Мам, его на улице гнилым зовут, - встрял в разговор старших Колька и тут же получил от бабушки тряпкой по спине.
- Вот скоро весна, тогда и полезное пойдёт: сурепка, щавель, лук дикий, - ответила Федора.
- Эта трава не только для моих детей вырастет, но и для москвичей! – смело ответила Груня.
- У них животы к такой еде не приспособлены! – возмутилась Наталья.
- Привыкнут! – отрезала Груня. – А завтра будете яйца печь, и на моих мальчишек пеките!
- Вон чего раскомандовалась она у вас, маманя! – Наталья была крайне рассержена словами Груни.
- А если так, маманя, не будет, то пропишу Егору и скажу, что его сыновей забижаете, - последний аргумент Груни был явно удачным, потому что женщины замолчали и поспешили удалиться кто куда.
А Колька с Шуркой на следующий день получили по печёному яичку…
                ***
Вскоре на имя Федоры пришло письмо от Егора, но написанное чужой рукой. Давно от него писем не было, и вот радость – весточка. Из этого письма семья узнала, что под Ржевом Егор был тяжело ранен, у него перебило правую руку. Из полевого госпиталя в теплушке, в которой до войны перевозили скот, Егор и другие раненые бойцы был отправлен в госпиталь под Свердловск. После выздоровления его должны комиссовать, и тогда он приедет домой.
Груня слушала Наталью, которая читала письмо, и в её голове молоточком стучала мысль о том, что муж жив, что приедет домой, а что без руки… Что ж, придётся Егору управляться с одной рукой, а уж она, Груня, ему завсегда поможет.
В госпитале Егор находился долго, более четырёх месяцев. Но вот настал день, когда его выписали. И хотя на западе страны ещё вовсю шли бои, он теперь должен был ехать домой. Егор расстроился, обнаружив, что одного ордена Красной Звезды у него в тумбочке нет. Пропал и документ на эту награду. Ну, что поделаешь?
- Вы, рядовой Широков, ой, как пригодитесь у себя в деревне. Замаялись там бабы одни. В посевную баба «и лошадь и бык, и баба, и мужик». Так что поезжай домой, солдат! – сказал Егору на прощание лечащий врач.
И вот  Егор уже в Мордовии. Станция Ковылкино встретила его буйным цветением сирени. «Дома!» - радостно выдохнул Егор. Провел рукой по ордену Красной Звезды, по медалям, поправил ремень, забросил за спину вещмешок с нехитрыми пожитками и отправился искать подводу, которая бы могла подбросить его до дома. Егору повезло! В родной район выезжала машина с семенами для сева. Водитель с радостью взял попутчика и всю дорогу донимал его расспросами. Но Егору не хотелось говорить. Жадно глядел он на мелькавшие мимо деревушки. Больно было ему смотреть на дома, с крыш которых полностью почти сняли солому: скотину надо чем-то кормить! Думал Егор: «А как там дома? Как живут? Как встретят? Как там его сад?»
За разговорами, за думами быстро доехали до районного центра. А от него до деревни, где жила семья Егора, рукой подать. А ноги словно свинцом налились, и полупустой мешок за плечами стал тяжёлый-претяжёлый. «Вот я и дома. Тихо. Спокойно. Никто не стреляет. Не надо бежать в атаку и бояться, что шлёпнет тебя шальная пуля-дура. А как жить тут? Без руки. Без правой. Как себя обслуживать? Как хозяйство вести? Всё опять на бабах будет? Вся тяжёлая работа… А в колхозе кто меня такого ждёт? Ни косить, ни сеять, ни с техникой управляться…»  - мысли одна тяжелее другой лезли в голову солдата и не давали в полную силу пробиться радости от того, что живой, что вернулся домой.
Егор вздохнул, поправил пилотку на голове и зашагал к дому. Дорога была грязной, ноги скользили, но всё ближе и ближе становился родной дом. Вот он уже видит, что около дома бегает ватага ребятишек. «Наверное, и мои сыновья там», - подумал Егор и прибавил шагу. А потом не выдержал и крикнул:
- Колька! Шурка! Это я, папанька ваш! Вернулся я!
Гурьба ребятишек вмиг замерла, а потом будто подпрыгнула на месте, и вся бросилась к солдату. Впереди всех бежал Колька. Он первый повис у отца на шее. А потом подтолкнул к отцу вмиг засмущавшегося Шурку. И вот Егор неумело подхватил младшего сынишку левой рукой и направился к дому, где уже начался настоящий переполох, потому что кое-кто из ребятни, узнав, что это не их папка с фронта пришёл, бросился в избу к Широковым и принёс добрую весть. Из избы вылетела Груня и бросилась мужу на шею, плача от радости. А потом мать и Наталья стали обнимать и целовать долгожданного солдата.
Ганя тоже плакала, глядя на своих соседей. Она, конечно, была рада за подружку, но больше она оплакивала свою вдовью судьбу, сиротскую долю своих детей.
                ***
Два дня Егор отсыпался, отъедался. В саду погулял, почки потрогал, решил, что на «Папировке» цвет будет, и это радовало: первые свои яблочки. Потом Егор засобирался в контору, так как дума спать не давала: как теперь жить? Нужен ли он колхозу?  Председатель его принял очень хорошо: обнял, пожал теперь уже единственную руку Егора, посетовал на то, что его самого на фронт не пустили, какие-то болячки нашли.
- Но, Егор, у нас тут свой фронт. Тяжко без вас, мужиков, ой, как тяжко! – говорил Семён Никифорович.
- Да, вот я пришёл, а толку-то, - и Егор взмахнул культёй, как сломанным крылышком. – Ни пахать, ни сеять, ни косить…
- Ты ведь, Егор, грамотный, семилетку кончил…
- Ну!
- Вот тебе и ну! Нам счетовод позарез нужен. Поставили мы тут одну бабёнку, а она каждый день в слёзы: «Уволь меня с этой работы! На ферму пойду. Дневать и ночевать там буду, а не могу я с этими цифрами совладать! Плывут перед глазами, всё перепутала!»
Председатель закурил «козью ножку», предложил и Егору. Тот отказался, хотя и покуривал. Не хотел показать, как неумело сворачивает он цигарку левой рукой.
- Давай, Егор, принимай дела у Клавдии, осчастливь девку, и я тебе спасибо скажу, - председатель был настроен решительно.
На том и порешили. Словно камень свалился с души у Егора. Он вновь почувствовал себя нужным человеком. Проходя по улице, встретил свою довоенную зазнобу.
- Здрасьте вам, Егор Иваныч! Какой вы важный стали! И не признаёте нас теперича! – Дашка, помахивая косынкой, обошла Егора.
- Здравствуй, Дашка! Вот приехал. С обрубком, - Егор кивнул головой вправо.
- И-и-и! Это для мужика не самая главная вещь, - и расхохоталась. – Заходи вечерком! Или тебя Грунька к подолу привязала?
И Дашка пошла своей дорогой, бесстыже покачивая бёдрами. «Вот ведь холера! А пропадает добро!» - пробормотал Егор, решив как-нибудь заскочить к бабёнке на огонёк.
Дома все были рады за Егора. Начались трудовые будни, один день был похож на другой. Как-то Егор зашёл вечерком к Дашке и засиделся. Домой явился поздно, зашёл крадучись. Разделся и нырнул под одеяло. Груня прикинулась спящей. «Куда ей до Дашки», - подумал Егор и счастливо улыбнулся. В гостях у Дашки отсутствие у него правой руки делу не помешало…
А для Груни вновь начались горькие денёчки. Только Егор стал ещё бесстыжее и наглее. На замечания жены, реагировал резко:
- Мы фашисту под хвост перца насыпали, а вас, баб мокрохвостых, будем слушать? Что хочу, то и делаю!
Федора поддерживала сына и корила сноху.
- Чего тебе ещё надо? Мужик живой пришёл – радуйся! – приговаривала она.
А Груне было тошно. Коля видел, что матери плохо, подходил к ней, спрашивал, чем помочь. И однажды, когда Егора опять не было дома, Груня решилась.
- Сынок! Не знаю, как и просить тебя…
- Мам, я всё сделаю, ты только скажи! – мальчик был настроен решительно.
- Коленька, ты знаешь, где Дашка Фунтикова живёт?
- Знаю…
- Ей окошко побить надо. Она нашего папаньку завлекает. От семьи рвёт, - Груне стыдно было об этом говорить ещё маленькому сыну, стыдно просить бить окно.
- Мам, я разобью! Ты не бойся! Я быстрый! Как дам в окно и убегу! – сердечко мальчика билось, как у птички. – У меня и камни есть. Два. Большие! Как дам! Только стёклышки полетят!
И Груня ничего не успела сказать, как он уже убежал в темноту. Минут через двадцать он стрелой прилетел домой и шмыгнул на постель.
- Ты чего бегаешь? – спросила, проснувшись, баба Федора.
- Живот крутит! – ответил хитрый мальчишка.
- Напоролся зелени, вот и крутит! – бабушка покряхтела и улеглась на другой бок.
Через некоторое время в избу зашёл и Егор. Груня, раздевшись, сидела на кровати.
- Где Колька? – громко спросил ее Егор.
- Тише ты! Ребятишек разбудишь! – шикнула на него жена.
- А Колька?
- А что Колька! Набегался, спит без задних ног. А он тебе зачем? – поинтересовалась Груня.
- Да так, - Егору нечего было сказать жене.
На следующий день только и разговору было, как о двух разбитых окнах в Дашкиной избе.
- И чегой-то у тебя, Дашка, окна-то треснули? – смеялась белозубая Тамарка.
- Ага, треснули, и камни в дом залетели, голубков напужав! – хохотала Настя Котова.
- Да, пошли вы все к чёрту! – сердилась Дашка.
А Груня думала: «Вот какой Колька ловкий! Было у него два камня, не побоялся – оба кинул, два окна разбил. Так и надо хабалке этой бесстыжей!»
Егор немного притих, а сам всё присматривался к старшему сыну, словно ожидая, что тот чем-нибудь выдаст себя. Но мальчишка вёл себя, как всегда: бегал с мальчишками на улице, ловил карасиков в пруду, ходил встречать корову да загонял овец. А ещё присматривал за Шуркой и московскими родственниками.
Наталья откровенно заскучала. Вскоре она получила письмо от Александры, та звала сестру в Москву. Шура говорила, что Наталья может найти себе работу, её полно. Детей определит, куда надо. Женьке пора в школу, а Валя в детсад пойдёт. Шура писала, что сейчас многие мужчины возвращаются домой по ранению: самое время себе мужа подыскать. Наталья загорелась этой идеей. Федора предложила ей оставить детей пока в деревне, но Наталья не согласилась. Она хотела, чтоб дети у неё выросли городскими. Вскоре она уехала и забрала с собой детей. В избе Широковых сразу стало как-то тихо и скучно.
И в деревню возвращались раненые мужчины. Пришёл и сосед Горка Утихин. Важный, с медалями.
- Егор, - говорила мужу Груня, - и чего он важничает? У тебя орден, а у него нету! Тоже мне! Герой вверх дырой!
Она недавно призналась мужу, что ждёт ребёнка. Она надеялась, что это будет девочка, что бы муж не говорил. А он ничего и не говорил: будет, так будет! Ему что ль носить, ему что ль рожать?
Дети – всегда радость. А теперь, когда война шла к концу, детям были особенно рады. И так деревни опустели: война собрала свой урожай.
В положенное время, в конце первого весеннего месяца, у Груни родилась девочка, маленькая, слабенькая, рыженькая. Груня была рада. И Федора была довольна. Хоть и говорят про её сына, что он гулёна ещё тот, а у него вот! Законная жена от бремени разрешилась!
                ***
Война – страшное для всего человечества явление. Она убивает, калечит, сеет разруху, обездоливая людей. И в умах людей она тоже производит сдвиг. Груня – человек необразованный. В большой политике совсем ничего не смыслит. Однако наблюдая за происходящим в деревне, делает определённые выводы. Мужики ушли на фронт. Многие сгинули там навечно, осиротив детей, сделав вдовами жён. Другие вернулись домой. Счастье! Но Груня думает, что и тут оно не для всех. Одни мужики, вернувшись к семьям, все силы отдают детям, жёны их буквально расцвели: надёжная опора в дом вернулась. В колхозе они работают за троих. Другие же… Другие живут под лозунгом «Война всё спишет». Они вернулись домой, но легче от этого не стало, только муторнее на душе, только горше, только больнее сердцу. «Вон вчера Гришка Петров что уделал? – размышляет Груня, качая в зыбке Валюшку. -  Он ведь в милицию подался, Гришка-то…  Стучит в грудь себе: «Фронтовиком был, а теперь я власть, а в кобуре наган».  Дома вовсе не бывает. По бабам пошёл…А Манька его совсем замучалась. Вот и сделала мужу-начальнику замечание. А он её в печку головой… Ребятишки истошный крик подняли, на улицу выбежали с плачем.  Соседи прибежали, отбили бабёнку… Только брови она спалила да волосы. Как глаза целы остались? А Гришке хоть бы хны. Егор, конечно, руку на Груню не поднимает. Но от этого не легче. Совсем с ума сошёл. А бабы? Большинство вдов чтут память о муже, верность им хранят. Вся дума, все заботы – о детях. А вот надо же! Несколько бабёнок в деревне совсем себя потеряли. Счастье ищут, приголубливают чужих мужиков…А построишь ли счастье на горе других? Ой, ли…»
А Федора тоже изменилась. Слова ей не скажи. За сына горой стоит. Может, поняла, что Степан домой не вернётся и к себе не позовёт. А вот пенсию ей охлопотал! Такой большой ни у кого в селе нет. И не будет! Федора об этом каждый день соседкам напоминает. Надоела уже. Девки, Наталья с Александрой, - отрезанные ломти. Тоже в деревню не вернутся, а у них, Федора это понимает, она только обузой будет. А Егор – вот он! Тут! С матерью живёт, из её слова не выходит, почитает. А что гуляет….Сила, значит, есть! Убудет что ли?  Груне слова нельзя сказать: мать, как коршун, налетает, того гляди заклюёт – сына защищает. Теперь ещё что удумала? Винит сноху в том, что та Наталью из дома выжила, детей её едой обделяла… А Груне кому пожаловаться? Сирота. Только Колька её защитник. Вон на прошлой неделе, говорят, ворота у Дашки, Польки и Шурки Линьковой грязью кто-то вымазал. Краски-то или дёгтя нету – грязь в дело пошла. Смеётся народ, а Груня понимает, чьих это рук дело. «Ой, Коля, Коля, заступничек ты мой!» - на глазах женщины выступают слёзы. Опять вспомнила, как вчера сын отказался яйцо съесть – матери подвинул. «Ты, мам, за меня съешь, тебе девчонку кормить», - рассудил он. А Груню ветром сносит, высохла совсем.
И однажды после вот таких горьких дум задумала Груня страшное дело. Приготовила во дворе верёвку, привязала её к перерубу. Накормила сыновей, даже с собой горбушку хлеба отрезала да сметанкой немного помазала, Валюшку к груди приложила, поцеловала и положила в зыбку. Качнула зыбку, что есть мочи, чтоб подольше качалась, и пошла к порогу. Только до него дошла – Валя в крик! Вернулась Груня, побаюкала дочку, опять зыбку качнула – и к порогу. Валя в крик! Опять Груня вернулась. И ещё… Так и не отпустила малышка мать на чёрное дело! Спасла! А Груня вдруг расплакалась: «Это что же я удумала! Сама сирота, и детей своих своими же руками осиротить хотела! Не бывать этому! Всё вытерплю, а детей не оставлю!»  И представила несчастная женщина своих ребятишек без неё, и хлопнула с досады себе по лицу, по голове, словно выколачивая из неё дурные мысли.
                ***
И вот долгожданная Победа! Великая! Завоёванная! Выстраданная! Ликование! Радость! Слёзы! Счастье! Надежда на светлое будущее.
Но когда Груню спрашивали: «Когда закончилась война?» Она неизменно отвечала: «Когда Егор домой вернулся». Вот так! Сколько обид, унижений вынесла эта женщина, но её Егор, её муж всегда был центром Вселенной. Хочет Егор пирогов, двадцать раз больна Аграфена, сто раз некогда, но пироги будут на столе! Захочет Егор рыбки, откуда она её возьмёт, но сковорода жареной рыбы будет стоять перед Егором! Сказал Егор: яйца собирать и хранить в подполе в глиняном горшке - так тому и быть! Приказал Егор – Голова семьи! – достать яйца и испечь – испекут, почерневшее обрежут и оставшееся будут есть.
 Скоро наступит время, когда Егор именно так и будет себя величать: Голова семьи. А пока жизнь текла своим чередом. Вернувшиеся с фронта мужики сняли с женских плеч многие тяготы. В колхозе появилось больше техники, а Егор был назначен объездчиком колхозных полей и пересел на лошадку. Каждый раз, возвращаясь с поля, что-нибудь да вёз домой: то сенца прихватит, то соломки, то несколько картофелин – всё в хозяйстве сгодится. Когда поспевал горох, то он рвал не стручки, а срывал целиком растение. Ребятишки горох съедят, а то, что останется, поросятам бросят. Всё хорошо! Конечно, Колька и Шурка угощали соседских ребятишек горохом. Коля всё норовил побольше стручков Мане Зарубиной отдать – пусть девчонка порадуется. Нет у неё больно-то радости в жизни. А Маня и радовалась! Подставляла ладони с растопыренными пальцами, стручки на землю падали. Тогда Маня собирала их в подол и мчалась домой, чтоб угостить сестру и маму. Однажды, когда ребятня обобрала весь горох, Коля сунул Маньке оставшуюся траву – солому. Девчонка удивлённо вскинула на соседа брови, а тот подтолкнул её к дому и велел всё поросятам нести. Ух, как Маня обрадовалась!
Егор видел, как сын распорядился травой.
- Ты чего это Маньке солому отдал? – спросил он сына.
- Пусть поросятам своим кинет, - ответил Николай.
- Или своих свиней у нас нету?
- Есть! Они каждый день едят. Ты же привозишь. А Зарубиным кто привезёт. Дяди Володи ведь нету.
Егор, вероятно, вспомнил своё обещание, данное другу перед войной и промолчал.
                ***
Наталья вновь устроила свою жизнь и «охомутала» по словам Федоры, фронтовика, ленинградца, переехавшего на постоянное местожительство в Москву. Митя был добрым, весёлым, заботливым. Наталья командовала им на всю катушку. Семья получила квартиру, и вскоре Наталья родила погодков Галину и Александра.
А у Широковых опять несчастье: окосела Валюшка. Она заболела корью, вся покрылась красными пятнами. Глаза полностью заплыли. Баба Федора и мелом её натирала, и красными тряпками – одеялами укрывала, а болезнь отступала медленно.
- Валенька, открой глазки, - говорил Егор. – Мы с мамкой на базар поедем, красные ботинки тебе купим, только открой глазки.
Родители уехали, а девочка стала драть глаза: так хотелось получить в подарок красные ботинки. Глазки-то открылись, но один стал сильно косить. А ботинки ей так и не привезли: не было ботинок на базаре…
 Вот  не зря в народе говорят, что жизнь похожа на зебру: за тёмной полосой следует светлая, а потом счастье опять даёт трещину.
Беда пришла и к Степану. Подвело его…чтение. Естественно, что даже у большого начальника могло не быть служебной машины. Не было её и у Степана – Михаила Волкова. Он по-прежнему работал в Кремле. В то время в стране действовала карточная система, и он именно отвечал за распределение продовольственных карточек. Ехал он однажды в трамвае и, как всегда, читал. Зачитался, а потом вышел на нужной остановке, а портфель с документами оставил… За это Степан был выслан из Москвы в Омск.
Сколько писем он писал и Калинину, и Ягоде, доказывая, что с ним произошла досадная оплошность. Никто его не стал слушать. Да, и что мог сделать тот же Михаил Иванович Калинин, когда его собственная жена отбывала срок в Явасе? А Омск – не Явас всё же.
Степан отбыл в Сибирь. С ним поехала и Надежда, его жена. Детьми они так и не обзавелись. Случившееся сильно подорвало здоровье Степана, которого и там, в Омске, знали под другим именем и фамилией. Однажды прямо на работе у Степана прихватило сердечко. И он умер.
Федора получила телеграмму, известившую её о смерти сына. И старуха собралась в дорогу. И доехала! «Мир не без добрых людей», - говорила она потом. Сына она увидела уже в гробу и причитала так, как только могут делать русские женщины в минуту страшного потрясения.
- Стёпа! Стёпа-а-а! Стёпушка мой!, - кричала она.
А собравшиеся недоумевали: какой Стёпа? Ведь покойный звался Михаилом… «От горя, видимо, разум у старушки помутился», - говорили они.
Федора, похоронив старшего сына, вернулась домой, и жизнь потекла своим чередом. Вот уж и сбылась мечта Егора: он поставил в саду несколько ульев, приобрёл нужный инвентарь и по вечерам звал Груню «смотреть» пчёл. Очень гордилась Аграфена тем, что могла помогать мужу в таком деле. Вскоре семья смогла попробовать свой медок. Но только попробовать. Им «разговлялись», по словам Груни, а остальной продавали. Любил денежки Егор. У себя хранил, никому не доверял. Голова!
Летом в деревню приезжали дети Натальи. Шурины дети к бабушке ездили редко. С приездом москвичей в доме становилось весело, шумно. Груня сновала от печки к керосинке, готовила и готовила, чтоб угодить такой большой компании. Егор, слава Богу, успокоился и пока не шастал по бабам, поэтому на радостях Груня была готова свернуть горы.
                ***
Дети у Широковых выросли. Сыновья были не похожи друг на друга, но оба красивы. У Коли русые, с рыжинкой, волосы красиво кучерявились, глаза были бездонными и синими, как васильки. А «остовом» - осанкой – он весь пошёл в мать. И работящим был таким же, как его мама. Сашку теперь уже никто «гнилым» не дразнил. Он и лицом, и осанкой пошёл в Егора. Был немного заносчивым и горделивым. А Валя росла замухрышкой. Маленькая, юркая, кривоногая, рыжеватая, с маленькими косящими глазками, тонким и очень неаккуратным носиком, она походила на вертлявую обезьянку. Однако отбоя от женихов у неё не было. В отца удалась.
Учились мальчишки с большой неохотой, и это их нисколько не тревожило. А родителям было некогда за ними следить. Первый раз Колька остался на второй год из-за того, что долго болел и пропустил много занятий. А второй раз он стал второгодником из-за друга Мишки Белова. Мишку оставили на второй год, и Колька заявил, что в таком случае он тоже не пойдёт в следующий класс. Учителя повоевали – повоевали и решили: «Пусть сидит еще год в девятом классе: знаниями-то не блещет!»
- Ой, Колька, Колька! – убивалась мать. – Сразу после школы и женишься!
- Не-е-е! Я, мам, сразу в армию пойду, - успокаивал маму сын.
- Это вы, считай, вместе с Шуркой уйдёте! – переживала мать.
- Вместе уйдём – вместе и придём! – не унывал сын.
Мишка, Колькин друг, часто прикладывался к бутылочке, огорчая свою мать,  и Груня очень переживала за сына. А тот смеялся.
- Мне, мама, только маленько пригубить можно. А то если и я нахлебаюсь, кто Мишку домой попрёт?
Один раз Мишка, действительно, учудил: напился и в пьяном виде явился в школу, прилёг за пианино и уснул. И проспал бы, если вдруг посреди урока не захрапел! А в этот день в школе была премьера «Вечеров на хуторе близ Диканьки». А Мишка, хоть и озорник и выпивоха, играл роль кузнеца Вакулы. Так вот к премьере он протрезвел, но не совсем, поэтому очень уж не жаловал Чёрта и прямо на сцене оторвал ему хвост. Зрители хохотали до слёз, а Вакулу сводили всё же к директору школы.
В следующий раз Мишка надумал попугать девчонок. Одному на такое дело было идти несподручно, вот он и позвал с собой Николая. Вечером девчонки возвращались из школы, с репетиции. Было поздно. Весна. Грязь. Поэтому они и пошли по Золотому оврагу, по травке. Вот тут-то их и встретили великовозрастные умники. Первым вышел Колька. Девчонки его не узнали.
- Стоять! – крикнул он им.
Тут из-за кустов акации выбежал Мишка, поддал ногой ржавое ведро и протянул:
- Ты с ними чего цацкаешься? А ну! Снимайте часы!
 И пошёл к группе испуганных девушек. Тут одна из них резко вскрикнула и бросилась бежать, что было мочи. Остальные – за ней. Парни не побежали. Им хватило и того, что они увидели.
На следующий день, как только Мишка с Колькой пришли в школу, их позвали в кабинет директора.
- Вот так! – почесал затылок Колька. – А ты говорил, что никто не узнает!
- Да, я думал…- начал Мишка.
- Если бы мы с тобой думали, то до такого не дошли бы. Пара месяцев осталась до окончания школы! А теперь выпрут нас!
- Это, как пить дать! – согласился Мишка.
Дурни подошли к кабинету директора, попереминались с ноги на ногу и постучали в дверь. Вошли. Головы опущены, глаза – в пол.
- Здрасьте! – поздоровались хором.
- Здравствуйте, здравствуйте! Проходите, ребята, садитесь, - жестом пригласил их директор школы.
Ребята  переглянулись и остались стоять.
- Мы постоим, - сказали они опять хором.
- Вот какое дело, ребята. Парни вы боевые, не струсите, если что… Вчера вечером девчонок-старшеклассниц встретила шпана в Золотом овраге. Наши артистки с репетиции возвращались уж затемно. Вот их и встретили! А теперь они отказываются ходить на репетицию, потому что боятся, вчера сильно испугались. Вот я вас и прошу, - директор подошёл к ребятам и положил им руки на плечи. – Я очень вас прошу сопровождать девочек по вечерам. С вами их никто не обидит. Договорились?
- Ясно дело, договорились! – приосанился Мишка.
- Сделаем! – добавил Колька.
Попрощавшись с директором, они вывалились из кабинета и принялись пихать друг друга на радостях.
- Пронесло! – воскликнули друзья.
                ***
По воскресеньям Егор любил бывать на базаре в райцентре. Хорошо, что теперь и лошадка была под рукой. Накормит он Звёздочку, потом принесёт ей воды и начнёт посвистывать, а лошадка пьёт. Потом запряжёт ее Егор – научился ловко это делать и одной рукой – и на базар. Там он редко что покупал. Так ходил, посматривал, приценялся. Потом шёл в пивнушку, чтоб выпить бокал пива, потолковать с мужиками. Иногда возвращался уж после обеда. С охотой он покупал вещи, нужные в хозяйстве: вилы, лопаты, грабли, косы, вёдра и чугунки. Чтоб купить что-нибудь из одежды, приходилось брать с собой Груню. И тогда не было человека счастливее её. Она выбирала рубашку или штаны, а Егор обязательно тщательно ощупывал вещь, проверял каждый шов, не доверяя жене. Хлеб Груня пекла дома, а с базара иногда привозили баранки – гостинец!
А потом наступило время провожать ребят в армию. Николай попал в ракетные войска. На долгих три года расставался он с домом и со всем, что было знакомо, ясно и понятно. Правда, последний день дома был сильно омрачён. В то время, как вся семья собирала в дальний путь Николая, мать смотрела и не могла насмотреться на сына, Егора, отца призывника, дома не было. Уже смерклось, а он ещё не приходил. Колька подождал, пока все уляжутся и пошёл к соседке, Польке, – дедовой зазнобе. Отец  был у неё. Колька буквально задрожал от гнева. Оттолкнув соседку, он шагнул к отцу.
- Ты когда перестанешь семью позорить, отец? – спросил он, едва сдерживаясь.
- Не твоё дело, щенок! – ответил папаша.
И Колька получил сильный удар левой прямо в глаз.
Так было обидно парню, словами не передать! Но он развернулся и ушёл домой. Наутро под глазом красовался огромный фингал. Мать поняла, кто разукрасил сына.
- Пущай, Коля! Сила есть! Пущай! – и она обняла сына.
 Шурке же вообще повезло. Его призвали служить во флот. А это целых четыре года!
- Зато форма какая – конфетка! А бескозырка – класс! – Шурка был доволен. Однако четыре года - это много. Служба не была лёгкой, и в отпуск он не приходил.
Уходил он без «боевой раскраски». Отец давал сыну немного денег, поэтому был для него всегда хорошим. Так было всегда.
Пройдёт побольше года, и Егор, приехав в Москву, уговорит Митю, мужа Натальи, съездить в часть к Николаю. Это для парня было большой неожиданностью. Но и он приготовил отцу сюрприз. Всё время с начала службы Николай откладывал деньги, на которые купил часы. И когда отец приехал к нему, он подари ему их на память.
                ***
Три года пролетели незаметно. Николаю всё было интересно. Пригодилась и его деревенская закалка, его умения, а, главное, трудолюбие.  В конце службы Николая в часть приезжали люди из Москвы, уговаривали тех, кто демобилизуется, оставаться в столице, идти на строительство метро, обещали обеспечить жильём.
- Нет, я домой! В деревню! – не поддавался Колька на уговоры.
И вот он уже сидит в поезде и смотрит в окно, за которым мелькают дома, поля, рощи, перелески. На вокзал его проводили друзья, услужливо занесли в вагон чемоданчик. «Домой! Интересно, как там? Что изменилось? А Шурке ещё год ходить по морям-океанам!» - размышлял солдат.
 В Ковылкино Николай взялся за ручку чемодана и удивлённо хмыкнул: «А чего это он тяжёлый такой?». «Дембель» вышел на перрон и огляделся. Может, кто знакомый промелькнёт? Оказывается, до родного райцентра со станции теперь ходит автобус. «Это хорошо! - Николай пошёл за билетом.- А почему же чемодан такой тяжёлый? Я, вроде, и не положил туда ничего такого…» Ожидая автобус, он решил всё же открыть свою поклажу. Щёлкнул блестящими замками и рассмеялся вслух и громко: «Вот паразиты! А! Нет, какие же паразиты!» Николай со смехом вытащил из чемодана два целеньких кирпича. Там же лежала почти новенькая дверка для печки и печные колосники. А под ними – лист бумаги, на котором было написано: «Хозяйственному мужику в доме всё сгодится!» «Ну, паразиты!» - опять рассмеялся солдат. Кирпичи он положил под дерево, а остальное убрал в чемодан: «Сгодится! Отец ещё и доволен будет!»
Колькин друг Мишка тоже вернулся из армии. Друзья покуролесили с неделю и решили пойти в военкомат: решили поступать в военное училище. Но у того и другого обнаружили плоскостопие… «Интересно: а где оно было перед армией?» - размышляли приятели.
Тогда Николай решил пойти учиться на электрика. Интересно ведь! В деревне, конечно, при лучине уже не сидели, всюду были керосиновые лампы, но не навсегда же они. Вон в райцентре во всех домах электричество, недалеко от деревни большую подстанцию построили. Здорово! Работа всегда будет.
 В училище уже вовсю шли занятия, но директор посмотрел на бывшего служивого и принял решение.
- Приходи завтра на занятия. Тетрадку, чернила не забудь. Писать-то не разучился?
- Никак нет!
- Во! Хороший ответ!
- Армия…
- Ясно дело, армия. А к дисциплине армия приучила?
- Так точно!
- Вот и замечательно! Надеюсь, занятия пропускать не будешь. Тогда и специалистом станешь. А электрики нам ой как нужны!
Теперь Николай часто ругал себя за то, что в школе учился через пень колоду. Многое было непонятным. Но конспекты писал своим бисерным почерком аккуратно, чертежи делал замечательные. Преподаватели это ценили.
Скоро с флота приехал и щёголь Шурка. Да не один. Привёз себе невесту. Светлану. В поезде познакомились и решили жениться. Светлана жила в Моршанске, поэтому молодые вскоре отбыли туда к превеликому недовольству родителей. Они, конечно, понимали, что парень вырос, ему надо устраивать свою жизнь, но не нравилось, что всё как-то быстро, нежданно…
Молодые уехали в Моршанск, и Александр некоторое время работал в милиции. Вдруг молодые люди решили сменить место жительства и отправиться в Сибирь, в Красноярск.
«Папанька, - писал Шурка отцу, - там знаешь, какие зарплаты? И квартиру быстро дадут. А пока поживём у сестры Светки».
Ну, что мог сказать отец? Написал: «Не забывайте! В гости приезжайте!»
Немного оперившись, Сашка со Светкой будут ежегодно приезжать в гости. Всегда с деньгами. И всегда без гостинцев. Ходили по гостям, магазинам, покупали всё, что нравилось, заглядывали в ресторан и ждали обильных разносолов в доме родителей. Помогать родителям  Шурка не спешил. Иногда Светлане становилось стыдно за их вольную жизнь. Однажды за ужином отец сказал:
- Ты, Колька, когда крышу будешь красить?
Изба Широковых одной из первых оделась в железо.
- Начну, папанька, в выходные. Вон с Шуркой в два маха покрасим.
Шурка скривил красивое лицо.
- Я вообще-то на это не подписывался. Год пахал, отдохнуть приехал.
В субботу Николай полез на крышу. Вместе с ним полезла с кисточкой и Светлана. Так и покрасили всю крышу вдвоём.
                ***
Колька учился, а сам подумывал о женитьбе: «Вот отучусь, пойду на подстанцию работать, тогда и женюсь». Он давно уж гулял с девчонкой из своей же деревне, маленькой, шустрой, востроглазой, очень работящей. Вместе ходили в клуб, летом просиживали на лавочке до утренней зари, целовались – миловались. Но иногда Колька всё же задавал себе вопрос: «Это любовь или что? И вот она будет каждый день рядом. Будет мельтешить, аж в глазах зарябит».
Однажды молодёжь собралась на посиделки у бабы Вахторовой. Девчонки уже теперь не пряли на посиделках. Танцевали, вели разговоры, сплетничали, подтрунивали друг над другом. И как-то так случилось, что Лидка посмеялась над Николаем, мол, целуется плохо. Учиться ему надо у Семёна Валькова.
- Вот уж целует! Как сваркой режет! - смеялась она, глядя своему парню в глаза.
 Колька встал и вышел из избы, хлопнув дверью. Пришёл домой и завалился на постель: «Никогда! Ни за что! Не прощу!» - шептал он. И сдержал своё слово. Как Лидка не уговаривала, ни разу он с ней больше не остался и стал ходить в клуб в соседнее село, где вскоре познакомился со смуглянкой Нюрой, про которую друзья его сказали:
- Хорошая девка! Настоящая! Не ошибёшься!
И пока Николай разрывался между двумя деревнями, Валька, его сестрёнка, маленький, метр двадцать с кепкой, худенький заморыш, уехала в столицу республики, устроилась на завод и охомутала двухметрового здоровяка-красавца. Борис был тихий, спокойный, малоразговорчивый. Без Вальки шагу не делал. Единственное, был заядлым футбольным болельщиком. И когда он сидел на стадионе, то был на удивление живым, подвижным и разговорчивым.
Вот и Николай женился, привёл к родителям Нюру, женщину, которая станет не только матерью его детей, но и хранительницей семейного очага, помощницей, опорой на всю его жизнь.
Нюра была родом из соседнего села. Её мать воспитывала троих детей, так как муж пропал без вести в боях под Москвой. Нюра была самой младшей. Когда отец уходил на фронт, ей едва исполнилось десять месяцев, поэтому в семье мужа ей было трудно сказать слова «папа и отец». Ну, не знала она этих слов! Она слышала, как муж иногда называет отца батей, и думала, что так вот и она называла бы.
Она постепенно привыкала к обычаям новой семьи. Сама она росла в любви. Мать её работала от зари до зари, замуж больше так и не вышла, потому что боялась, что чужой мужчина будет обижать её детей. Все дети выросли работящими, не голодали, спасала корова, но и изысков никаких не знали. Мария, мать Нюры, всегда боялась, что дети распухнут от голода. Иногда, проснувшись, вскакивала после страшного сна и шла смотреть на детей. Поднимала одеяльца: да, животы у всех большие, но не распухшие. Есть, вспоминает Нюра, хотелось всегда. Она помнит, как ребятишки с их улицы поймали чьего-то гуся и свернули ему шею. Вся дружная компания помчалась подальше из села, в примокшанские луга, чтоб там птицу и съесть. Кое-как гуся ощипали, а потрошили ли, Нюра не помнит. Мясо, конечно, не прожарилось. Ребятня отрывала от тушки мясо и жадно заглатывала. На следующий день все страдали животами.
К некоторым привычкам старших в семье мужа привыкнуть было сложно. Пришедшей с фабрики, Нюре хотелось поесть, но делать это приходилось под зорким присмотром свёкра и свекрови, которые, наблюдая, как она ест или пьёт молоко, то и дело заявляли: «А мы так не любим! А мы так не едим!» Не понимала молодая женщина, зачем копить яйца в подполе, а не есть, пока они свежие. Нет! Дожидались, пока яйца начнут усыхать, портиться, и тогда их пекли, обрезали пропавшую часть, остальное ели. Непонятно ей было отношение свёкра к своему сыну, который всегда придумывал какое-нибудь обидное словечко, которым и называл сына.
Николай поступил учиться на заочное отделение в местный техникум, а потом перевёлся в другой, в соседнюю область. В это же время он работал на подстанции. Мать и отец всегда знали, когда у него будет аванс или получка, а Нюре это знать не полагалось, потому что все деньги вместе с махоркой сын выгребал из кармана и отдавал родителям. Если же Нюре или самому Николаю что-то нужно было купить из одежды, Егор шёл или ехал со снохой на базар и придирчиво смотрел на то, что она выбирает. Ну, как тут покупать молодой женщине нижнее бельё? При свёкре! Ведь стеснялась! А муж не понимал этого стеснения и с ней на базар не ходил.
Вскоре Широковы получили телеграмму из Москвы: погиб старший сын Натальи. Женя был добрым, весёлым, общительным парнем, замечательным поваром. Он не так давно стал отцом: у него подрастала маленькая Маришка. В тот день он заехал к матери на мотоцикле. Как всегда торопился.
- Мам, дай рубль! Мне надо! – крикнул он с порога.
- Да ты хоть пройди, поешь чего-нибудь, - вышла к нему с рублём Наталья.
- Некогда, мам! – Женя звонко чмокнул маму в щёку и выскочил из квартиры.
Он сел на свой мотоцикл и свернул за угол. Здесь его и сбила машина…
Егор уехал на похороны. Старой Федоре тоже хотелось попрощаться с внуком, но силы её были уже не те, что раньше, и она, постоянно утирая слёзы, осталась дома.
                ***
Егору Ивановичу было уже далеко за пятьдесят, а внуков у него не было. Он очень горевал по этому поводу и даже плакал, когда, бывало, выпьет. И вот теперь Николай и Нюра ждали первенца. Валя приехала в родной дом, чтоб не пропустить столь радостное событие. Накануне будущие родители сходили на день рождения к Колиному крестнику, отнесли ему игрушку в подарок. Но Нюра уже чувствовала приближение ответственного момента, поэтому уговорила мужа уйти домой пораньше. А на следующий день Николай дежурил на подстанции, а у Нюры начались схватки.
- Отец, вези меня в консультацию, - просила она свёкра.
- Да, в какую тебе консультацию? – говорила свекровь. – Тебе в роддом надо.
Егор быстро запряг лошадку, постелил сенца побольше, бросил на него тулуп и, усадив сноху, отправился к больнице. Доехали благополучно.
- Ну, что, Нюра, пойдёшь в больницу? – участливо спрашивал он молодую женщину.
- Ой, отец, похоже, отпустило. Поедем домой! – ответила она.
Так они и ездили. Но на третий раз Нюра сдалась, а поздно вечером родила дочку. Первой об этом узнала шустрая Валентина. Плача, она рванула на подстанцию, до смерти перепугав брата. Только после нескольких минут непрекращающегося рёва она призналась, что стала тётей, а её брат – отцом. От брата она побежала к Нюриной матери, перепугала и её.
На следующий день Николай стоял под окнами роддома, хотя это давалось ему с трудом: «обмывал» с друзьями дочку. Нюре как раз принесли малышку на кормление. Девочка была такой миленькой, что мама решила показать её молодому отцу. Но только подняла она дочку, как лицо той перекосилось и ещё больше покраснело. «И зачем я её показала ему? – корила себя молодая мамочка. – Не понравится ему ребёнок»… Но Николай показывал вверх пальцы обеих рук и был безмерно счастлив.
Тогда ещё никто не знал, что Николаю предстояло стать самым лучшим отцом в мире. У него это получилось.
А в семье в это время шли нескончаемые споры насчёт имени. Нюра звала дочь Наташей. Валентина голосовала за Марину. Николай хотел назвать дочь Галиной. Егор стукнул кулаком по столу и изрёк: «Людмила!» А кто будет спорить с Головой семьи?
Сказать, что эта девочка росла в мире любви – ничего не сказать. Любовь была абсолютной. Тётуша заваливала игрушками, которые привозила из Саранска. Таких не было ни у кого. Ребятня словно знала, когда Валя приедет в гости, и собиралась у дома Широковых во множестве. Когда дети расходились, игрушек становилось значительно меньше, но об этом никто не горевал. Одевали девочку во всё самое лучшее. Правда, дед ворчал, что много денег на это уходит, поэтому Нюра называла значительно ниже цену вещи, которую покупала.
- А почему у тебя зарплата в этом месяце меньше? – не унимался свёкор.
- Вычли на что-то, - несмело отвечала сноха.
Сам же дед неизменно привозил внучке шоколадку с базара. А когда та немного подросла, стал брать её с собой в поле. Сколько интересного показывал он внучке! То гнездо иволги найдёт, то ящерицу укажет, то грибы под листиком обнаружит. А ещё он учил её наблюдать за полётом коршунов и ястребов, слушать жаворонка, свистеть суслику и крутить соцветие гвоздички: лепестки её «ходили», как стрелки в часах…
В четыре года девочка чуть не утонула. Вместе с подружками и бабой Груней она отправилась на пруд полоскать бельё с мостков. Бабушка всем раздала по маленькой вещичке, и девочки начали полоскать. Вдруг одна из девочек, Тамара Уткина, воскликнула:
- Баба Груня, а где Люська?
Люськи на мостках не было!
- Вон она тонет! – закричала Надя Валькова и указала пальцем на воду.
Груня увидела пальчики, торчащие из воды, и бросилась в воду. Она выхватила внучку из пруда и бегом понеслась к дому.
- Баб, пусти меня, я ножками пойду, а то ты меня тлясёшь, - вдруг заявила «утопленница».
- Слава тебе, Господи, не захлебнулась! – заплакала бабушка.
Дома она услышала от Егора много чего, что не поддаётся переводу, но смолчала: виновата…
- Как бы девка не испугалась, свожу её к Дуське попрощать, - сказала испуганная до смерти бабушка, взяла внучку за ручку и повела к знахарке.
Баба Дуся что-то почитала, вокруг дитяти поплевала и велела девочке целовать приступок лесенки, ведущий на печь.
- Он глязный! – заявила малышка.
- Целуй уж, премудрая! – велела ей баба Груня. 
Неизменным сторожем Люськи была старая, почти столетняя Федора. Она всегда садилась на лавочку у дома, рядом неё всегда находилась палка для защиты правнучки от разного рода злодеев. Однажды девочки вместе с Люськой играли в песочнице, которую для них соорудил Николай. Вдруг к углу дома, где стояла кадушка с водой, подошёл бык внушительных размеров и  начал пить. Федора почуяла в нём угрозу для девочки, взяла в руки палку и двинулась на быка. Она замахнулась на него своим оружием, а бык, нагнув рогатую голову, пошёл на старушку.
- Девчонки, бегите в избу! Зовите Груню! – успела крикнуть баба Федора.
Когда из дома выбежала Груня, бык успел уже пару раз достать рогами старушку, и теперь та лежала на земле. Груня отогнала быка и кое-как затащила свекровь в дом.
С того дня баба Федора слегла и больше не встала. Люся не понимала, почему старая баба больше с ней не ходит на улицу, не играет и постоянно просит её подать водички. Воду Люська ей всегда приносила в красивой зелёной эмалированной кружке, а вечерами просила папку качать её на качелях так, чтобы летать над бабой, лежащей на кровати в задней избе.
Умерла Федора в самом начале января. Люська не понимала, что такое смерть. Не понимала она, зачем старую бабушку раздели догола и стали мыть прямо в избе, положив на старое одеяло, расстеленное на полу. От того, что она многого не понимала, девочка начинала реветь. Тогда кто-то из домашних посадил её на скамеечку около старой бабы. Так Люська и сидела, держа бабу за руку, и иногда подёргивала её, просила, чтоб баба встала и пошла с ней играть. Баба не шла.
 Люська поняла, что баба больше никогда не будет с ней играть в тот день, когда Федору хоронили. Гроб с телом покойной подняли и понесли на улицу, а Люську одели в сиреневое зимнее пальто с большими белыми пуговицами, меховую шапку, а рот закрыли полосатым жёлто-красным шарфиком. Папа взял её на руки. Так они и шли за гробом старенькой бабушки. Дочери из Москвы не приехали на похороны матери. Не было и внука Александра со Светланой. У всех свои заботы…
Опора семьи, её стержень – Федора Платоновна - упокоилась на кладбище рядом с могилкой своих внучек Маруси и Нины.
                ***
Наташа с Александрой, Федорины дочери,  приехали в родительский дом года через два. После этого в деревню они не ездили.
И в свой последний приезд они привезли Колиной дочке в подарок чудо куклу. С резиновым лицом, красивыми волосами и настоящей причёской под сеточкой, с пальчиками в морщинках и с ноготками. А какая одежда была у куклы! Загляденье! Шёлковый купальник, белая кружевная юбка, гипюровая кофточка с бантиком, пышная малиновая юбка, атласные носочки и туфельки со шнурками. А ещё кукла говорила «Мама» и закрывала глаза.
- Люся, её даже купать можно! – сказала баба Наташа.
Ну, так и быть! Помыли куклу в первый же вечер. Чистая кукла, только вот говорить перестала навсегда…
Почему москвички перестали ездить в деревню, не известно, они ничего не объясняли. Может, потому, что теперь не было в живых их мамы? Теперь к ним в гости ездил Егор. Возил мясо, сало, масло. Его у себя всегда принимала  Наталья. Александра как-то сторонилась родню и не собиралась особо демонстрировать родственные чувства.
Наступил день, которого очень ждала Груня: Егор предложил ей съездить в столицу к его сёстрам. Груня долго подбирала кофточку и юбку в дорогу, нашла в сундуке кремовый платочек с каймой, достала тапочки из кожзама. В столицу всё же едет!
В дороге ей было всё интересно: и сам поезд, которого она малость побаивалась, и туалет в поезде. И ведь даже чай им с Егором принесли! Да с сахаром! А у неё и деревенская еда с собой была. Поели.
А Москва её оглушила так, что она некоторое время вообще не могла с места сдвинуться. Только головой крутила, а Егор над ней смеялся. Их встретил Митя, муж Наташи. Такой весёлый, обходительный, он не только нёс самый тяжёлый чемодан, но и поддерживал Груню под локоток, что ей чрезвычайно льстило.
В метро она чуть не обмерла: такая дивная красота, такой шумный поезд, а уж чудо-лесенка – нет слов! «Только опасно всё ведь это, - думала Груня, - затащит меня сейчас под железку!». Но не затащило, пронесло.
Наталья гостей встретила радушно, гостинцу была рада, собрала на стол. «Не поскупилась!» – подумала про себя Аграфена.
А потом были прогулки по Москве, походы по магазинам, покупки, мороженое. Один раз Митя купил всем по брикету мороженого, когда они входили в метро. Мороженое стало быстро таять, и Аграфена не успевала его слизывать. И осталось-то совсем немного… Бросить? А куда? И Груня кинула остатки вниз, с перехода… Глянула вниз, а там мужчина отряхивает шляпу… Груня спряталась за спину мужа: поди, не поймают?

                ***
А через год у Николая и Нюры родилась ещё одна дочка – Наташа. Все были очень довольны счастливому разрешению Нюры от бремени. Все радовались малышке. Все, кроме Люськи!
Однажды папа взял дочку, чтоб вместе с ней навестить жену в роддоме. А Нюра решила показать Люсе сестричку. Увидев на руках мамы «куклу», Люся рассердилась: как же так? У мамы лялька, а ей, Люське, её не дают! Ведь она привыкла, что всё – ей, всё – для неё. Безобразие!
На следующий день она упросила папу опять взять её с собой. На больших синих санках Люся везла большого бурого медведя с красной пластмассовой медалью на шее. «Вот вам! – думала девчонка. – У меня медведь есть! А у маминой ляльки медали нету…» Когда же ей объяснили, что лялька – это её маленькая сестрёнка, Люся сразу же предложила имя.
- Назовём её Томкой!
- Почему Томкой? – удивились все.
- У дяди Миши есть Томка. И у нас пусть будет!
- Нет, Люсичка! – только папа называл дочку так, делая ударение на втором слоге. – Эта девочка будет Натушка!
И вот малышку привезли домой. Перед этим все суетились, бегали и совсем позабыли про Люсю. Бабушка Маша, мамина мама, расстелила на кровати полушубок мехом наружу: чтоб новорождённая была богатой. Малышку положили на него и стали разворачивать. Все столпились у кровати, и Люське ничего не было видно. Но потом она увидела крошечную девочку. Девочка недоумевала: «А чему же радуются взрослые? Им кого показывают? Чего в ней хорошего?» Но все были рады, веселы и счастливы. Люська пробралась к кровати и хотела потрогать маленькую за пяточку. И получила по руке. Люське было очень обидно! Не больно, конечно же. Обижало то, что она впервые была не на первом месте в доме. Она решила, что никому теперь не нужна. Девочка забилась под кровать в самый дальний угол и разревелась. Туда к ней и прилез папка, самый лучший на свете. Он понял переживания старшей дочки.
Наташа росла такой пухленькой, такой милой девчушкой, что не любить её было нельзя. Когда она начала ползать, а затем и вставать самостоятельно, дед Егор решил, что пора её учить ходить. Он брал её единственной рукой за шиворот и поддерживал таким образом.
А пошла Наташа в тот день, когда в доме почему-то пропало электричество. В комнате гудела голландка, под потолком тускло горела керосиновая лампа. Взрослые сели на пол, вытянув ноги, а Наташенька сидела в центре образованного ногами круга. Мама поставила её на ножки и потихоньку убрала руки. Наташа стояла самостоятельно и улыбалась. Во рту у неё белели несколько зубиков. Вдруг Наташа шагнула и пошла – пошла. Интересно так: бочком! А сама-то уж радовалась! Ну, держитесь теперь бабушкины кастрюльки и клубки с пряжей!
Жизнь шла своим чередом. Груня хлопотала по хозяйству и нянчилась с внучками. Коля с женой и Егор Иванович работали.
Часто, вернувшись с работы и плотно отобедав, Егор Иванович забирался в свою постель и подзывал кого-нибудь из внучек. И начинались занятия. Сначала считали сучки на потолке и откладывали жёлтые костяшки на детских счётиках: так ведь интереснее считать. Потом дед удивлял внучку познаниями из мордовского языка. Знал он примерно десять слов, но и этого было довольно, чтоб внучки дивились дедовым познаниям. Потом читали стихи про ласточку, которая «в сени к нам летит», про Сивку-бурку, вещую каурку, про ретивого коня, который что-то приуныл и «не потряхивает гривой». Так было весело!
А весной бабушка занимала внучек. В конце марта она пекла из пресного теста «жаворонков». Папа поднимал дочек на лапас двора, покрытого соломой, и девочки, подняв птичку-пирожок повыше, звали весну, потому что им «зима уж надоела, хлеб и соль  уже подъела»…
Весной через сад Широковых тёк шумный ручей. Он брал своё начало где-то в полях, а потом мчался по саду, по двору, собирая толпы мальчишек и девчонок, которые пускали щепки-кораблики, делали запруды, просто прыгали через ручей. А женщины приходили на ручей стирать половики, хлопать по ним вальками. Было шумно, весело, а Люська с Наташей гордились тем, что у них есть ручей, какого больше в деревне не сыскать.
Вот уж и девчонки подросли и пошли в школу. Были они круглыми отличницами, и их папа всегда с гордостью сидел на родительских собраниях, а, придя домой, нарочно хмурил брови и говорил нараспев:
- Ну, вас! Пятёрки и пятёрки! Никакого разнообразия! У меня вот раньше то кол, то два, то кол, то два. Ну, троечка проскользнёт…
- Пап, и по физкультуре что ль двойка была у тебя? – со страхом спрашивала старшая дочь.
- Нет, по физкультуре у папки пятёрка была, - успокаивала её мама. – Один раз на уроке старшеклассники метали мяч на дальность. Так папа ваш так его бросил, что он улетел далеко-далеко и пробил крышу ларька на базаре. Учитель потом велел ему тихонько мяч кидать.
А папка только усмехался и хрумкал жареный горох.
                ***
А потом Николай надумал строиться. Было выбрано несколько мест под строительство, но он решил ставить новый дом прямо за родительской избой. Потом пошёл к отцу с разговором.
- Отец, я хочу дом строить. Сейчас финские дома в районе строят, из щитов.
- Да, в щитовом доме околеешь, поди, - усомнился отец.
- Потом щиты кирпичом обкладывают. Позову Виктора Марфушкина. Он и каменщик, и плотник, и кровельщик, и печник – золотые руки у человека! Электрику сам сделаю.
- Ну, валяй, стройся, - ответил сыну отец.
- Мне бы, отец, деньжонок… Сено ведь недавно продали…
- Это каких тебе деньжонок? Вы не отдаёте… - Егор заёрзгал на табуретке.
- Мы два года не все деньги вам отдаём… А сено кто косил, кто убирал, кто привозил? Запамятовал? – начал горячиться Николай.
- Ишь, какой инженер! Нету ваших денег! Вы всё проели! – загремел отец.
- Ах, так! – закричал Коля. – Сейчас сундук в амбаре вскрою!
- Батюшки! Грабят! – заголосила Аграфена, которая теперь беспрекословно слушалась мужа, своего царя и бога.
- Пущай! Пущай! Я счас в милицию заявлю! – Егор вступил в открытую конфронтация с родным сыном.
Но Колька, конечно, знал, что в сундуке никаких денег нет: все они уплывали дочери Валентине, которая жила, как сыр в масле. К родителям приезжала с гостинцами, подарками, а уезжала – отец до вокзала на лошади отвозил, так бы не дошла – с мясом, маслом, сметаной, яйцами и деньгами: Нюриными, Колиными и родительскими. Так жить было можно!
Николай долго ругался, но потом пришёл отец  и заявил:
- Вот получка будет, дам тебе пятьдесят рублей…
И Николай стал строиться. Фундамент заложить ему помогли ребята из бригады электромонтёров. А потом Виктор Марфушкин, не спеша, со знанием дела начал колдовать на стройке. А помогали ему Коля с Нюрой. И даже их девчонки пытались что- то сделать «на доме» - на стройке.
- Ой, Егор, Егор! Чего это твой Колька чудит? – начал однажды Калмин Николай, увидев односельчанина, сидевшего на лавочке перед домом. – Какие-то рейки привёз…Рази из них дом слепишь?
Дед Егор только рукой махнул.
И вот дом построен. Егор решил делить имущество с сыном. Отдал ему шифоньер, который был куплен на «декретные» Нюрины деньги, кровать и диван. А еще отдал полсада. Вторую половину оставил за собой.
- Дед, а за «Земляничкой» можно к вам в сад ходить? – спрашивали девчонки.
Дед, конечно разрешал. Да, и куда ему такую уйму яблок? Что он мог с ними сделать? Собирали всей семьёй. Правда, иногда дед Егор ездил торговать ими в соседний район. Предприниматель!
Не жалел Егор денег на внучек. Первое красивое «взрослое» платье Люсе было куплено на его деньги. Дал он ей денег и тогда, когда она поступила в вуз. И на свадьбу они с Груней раскошелились. Но ведь и внучки от них не отлипались.
Однажды Николай поехал со старшей дочкой в Москву за покупками и на экскурсию, как он говорил. Баба Наташа, конечно, гостей приняла. Налила мужу своему и племяннику по «соточке», потом по второй. Поставила на стол вкусную селёдку в масле и кильку в томате и начала расспрос.
- Коля, Ленка Утихина жива? – начинала она. – Привет ей от меня передавай. Помню её доброту в войну-то.
- Передам, тёть Наташ, - отвечал Николай.
- А лошади в деревне есть? – продолжала она.
- Есть.
- Много?
- Да, много ещё.
- А Грунька что?
- Какая Грунька? – не понимающе спрашивал Николай, гоняя по тарелке одинокую кильку.
Люся была вся само внимание.
- Да, мать твоя, – поясняла тётка.
- А что мать? Хлопочет от зари до зари. Всё хозяйство на ней.
- А с Егором как?
- А что с Егором? Куда он без неё годен?
- Ну, бывало…
- Это было давно.
- Вредная она, Грунька-то. Моих детей в войну обижала, обделяла. На Егора наговаривала. Так ведь?
Николай опустил голову и молчал.  «Это почему же папка молчит? – думала Люся. – Ведь говорят о его родной матери! Плохо говорят. А она, бабушка наша, не такая!» Она не выдержала и встряла в разговор.
- Баба Наташа, а дедушка нам с Наташей каждое воскресенье шоколадки привозит  из города и мороженое покупает в нашем деревенском магазине, - начала она издалека. – Только бабушка его на плите греет, чтоб у нас горло не заболело. Она у нас такая заботливая! Мы уж большие, а она нас кутает всё, кутает! Она самая лучшая бабушка на свете!
Наталья хмыкнула и отвернулась, а папа как-то по-особенному посмотрел на дочь. Уходя спать, он подошёл к Люсе, чмокнул её в голову и сказал тихонько, чтоб никто не слышал:
- Спасибо, дочка!.
                ***
Егор Иванович очнулся ото сна. «Эх, вся жизнь передо мной пролетела! Как миг! – подумал он, увидев, что внучка Люся со своим сынишкой, его правнуком, заходят в избу.
- Деда! К перевязке готов? – нарочито весело кричит Люся. – Слава, неси бинт! Дед, Толя сейчас придёт тебя брить.
- Готов! Готов! – говорит дед Егор.
Люся сажает его поудобнее на кровати и начинает разматывать ногу. Вид её пугает. Там, где был когда-то большой палец, торчит кость. А кровь и не идёт. Сосуды известковались. Нога сине-бордовая. Люся щедро мажет на марлю мазь Вишневского и прикладывает к ступне.
- О-о-о! Хорошо! – приговаривает дед. – Ты меня совсем не больно перевязываешь!
Люся надевает на ступню трубчатый бинт и протягивает деду руку. Он жмёт её изо всех сил.
- Деда! Молодец! Сила есть! Не сдавайся, деда! – говорит внучка, стараясь не расплакаться.
Малыш тоже берёт руку прадеда своими ладошками и сжимает.
- Ой, вы мои силачи! – смеётся Люся.
А стар и мал очень довольны.
Люся с сыном уходят. Дед сидит на кровати.
- Грунька! Поди сюда! – зовёт он бабку.
Входит Груня. Один глаз у неё не видит и слезится. На втором была операция. Ей беречься надо, тяжёлого не поднимать. А как тут убережёшься? Приходится мужа поворачивать по ночам.
- Садись рядом, бабка, - начинает дед. – Я вот тебе сказать хочу…
- Чаво ещё? – бабка откровенно волнуется.
- Ты прости меня, бабка, за всё! За всё прости! Чудил я! А ты прости! – говорит дед и пытается заглянуть в глаза жене.
- Чаво уж теперя! Я уж не помню ничаво! – говорит она. – Не хуже других мы жили. И сейчас не одни. А ты давай спи больше! Вот весна наступит, пойдём с тобой пчёл смотреть.
И Аграфена уходит из горницы. А Егор ложится на кровать и смотрит в окно. За окном холодно, зима на пороге. До весны далеко.