Фамилия. Глава 13

Два года изнурительного труда. Два года  голодных дней, холодных ночей, бесконечных болезней.
 
Медицинская помощь практически отсутствовала. Средств на неё  далеко не хватало. В больницах  для спецпереселенцев на каждую тысячу человек приходилась одна больничная койка. Чтобы народ меньше болел,  стали вводить карантины, в бараках выделяли изоляционные комнаты.   Кое-где устроили бани. Но народ в подавляющем большинстве  отказывался от их посещения, поскольку за помывку нужно было платить деньги, которых  у него просто не было.

Продукты для переселенцев поставлялись с перебоями.

Страшные цифры приводятся в одном из отчетов того периода: «Если сопоставить причины смертности от заразных заболеваний, то это будет определяться следующим: всего болело заразными болезнями 4 227 человек, беря в среднем смертность по этим болезням 50 % (максимум), то удельный вес к общему числу смертей будет занимать только 30 %, а остальные 70 % падает за счет естественной смерти и истощения».

                ***
Морозный день подходил к концу.  В семье коменданта спецпосёлка  случилось долгожданное событие: зарезали свинью, – готовили мясо  на зиму.  Настя Трубина первой увидела на снегу свиную кровь у комендантского дома. Помчалась  до своего жилья и обратно, быстро, как только могла, чтобы успеть собрать снег с кровью в  посудину, чтобы кто-то еще не увидел да не опередил её.  «Вот подфартило,–  думала она,– сейчас растоплю  снег,  будет какой-никакой бульон. Придет  из леса  Виктор, а тут  такая вкуснота.  Надо бы еще что-то в бульон положить, чтобы суп получился...»

С наступлением сумерек едва доплёлся до дома измотанный тяжелой работой, продрогший  Виктор. Суп был пока не готов,  Трубин притулился к печке в ожидании ужина. Ждать оставалось совсем недолго, пригревшись, Виктор заснул.
– Виктор, поешь горяченького, – окликнула Настя мужа. – Готово уже!
Мужчина  не отвечал. Настя налила суп в плошку, подошла,  дотронулась до плеча:
– Виктор...– и похолодела.

Горячий бульон остался стыть  на столе.

Похоронив мужа,  молодая вдова как будто отрешилась от всего, что происходило вокруг. Неотвязная мысль о  своей близкой гибели, о медленном, но неизбежном истреблении всех, кто был здесь, изнуряла. Комендант лагеря, который еще до кончины мужа заглядывался на Настю,  теперь вёл себя при случайных встречах  с ней  всё более необузданно и  цинично.  Настя боялась его.

Работа в детском доме в какой-то мере отвлекала  от  горьких мыслей, здесь были  её дети, душа изматывалась  в постоянном страхе за них, за себя, –  будущее уже не виделось.  Дети жили буквально в грязи: здесь не было ни зубных щеток, ни мыла, ни полотенец. Не хватало на отлученную от родителей детвору  умывальников, посуды,  кипяченой воды для питья и даже посуды.

Дети тоже погибали голодной смертью. Плохое питание и болезни косили маленькое население спецпоселков. Младший сынишка Анастасии Трубиной был  слабеньким мальчиком от постоянного недоедания.  Сказывались на его состоянии  ненадлежащий уход, отчуждение от родителей, постоянное чувство покинутости  и тоски.
 
Ему было всего пять лет, когда  в детском доме  вспыхнула страшная болезнь – дизентерия. Плохие санитарные условия, отсутствие какой-либо гигиены  способствовали   скорому распространению  болезни.  Мальчик  умирал. В инфекционные изоляторы никого не пускали кроме медперсонала.  Анастасии сказали, что у младшенького начался черный понос, ребёнок  уже  не приходил в сознание. «Не выживет», –  приговор фельдшера был окончательным.

«Я стала как каменная»,– вспоминала мама. Ничего не видела, не слышала, не чувствовала. Знала только одно: надо уходить.  Уже были случаи, когда люди убегали из поселения, их искали,  находили и возвращали туда же, порой в тот же барак, где они до этого жили. С большими потугами  власти стремились вернуть живую силу: создали агентурную сеть,  среди ссыльных ввели круговую поруку. И все же, несмотря  на такую жесткую систему контроля, вплоть до 1934 года сбежавших крестьян было намного больше, чем возвращенных.

Горе, отчаяние, страх, - это  всё, чем жила она в ту горестную зиму.  И  однажды решилась: я выбираю волю, чего бы мне это ни стоило. В утренних потёмках, пока все спали, выбралась из  поселка и направилась к тайге. Решила идти по заснеженному лесу, вдоль дороги, скрываясь за деревьями, кустами да высокими сугробами, чтобы никто ненароком не увидел.
 
Далеко ли она отошла от поселка, она не знала. Прошел день,  кое-как скоротала ночь,  шла, выбиваясь из сил, падая, вставая, снова падая в рыхлый  высокий снег. И вдруг услышала тонкий голосок  ребенка: «Ма-амонька!..»  Повернулась на зов и увидела его за невысоким голым кустом, маленького, в одной рубашонке, в которой видела его в последний раз: «Федюшенька!». Пока карабкалась к кусту, сынишка исчез. Лихорадочно оглядываясь вокруг, она снова уловила детский голос и увидела его за каким-то деревом, проваливаясь по пояс в снег, кинулась туда.  Опять никого не нашла.  Но еще дальше, среди деревьев вдруг разглядела Петю, который  стал жалобно звать маму, а сам, оборачиваясь к ней, уходил все дальше.  И она пошла за ним...

Очнулась Настя в незнакомой крестьянской избе.  «Ну, наконец-то...», – обрадовались хозяева.  Засуетились, принесли попить.  Вопросов не задавали. Да и о чем спрашивать, и так всё ясно – беглая молодая женщина,  полузамерзшая,  найденная в лесу далеко от дороги, в снегу. Если б хозяин не поехал в лес на лошади за хворостом, заранее припасенным,  так и сгинула бы в тайге. Вот и привез полумертвую  домой вместо хвороста. Единственное,  о чем спросили, – как зовут.  Едва шевеля губами, она старалась ответить, но у неё лишь выходило: «На... На...».  Ну,  Надя так Надя, – согласились хозяева.

Они выхаживали её больше месяца. А когда она окрепла, проводили на поезд. И Анастасия Трубина поехала  в родные края к своей многочисленной родне, которая приютит и скроет от посторонних глаз. И поможет отдохнуть и успокоиться  исстрадавшейся душе.

Детей потом мама не искала.  На страну несокрушимой силой обрушились репрессии,  уничтожались миллионы людей.   Много лет она боялась, что её вернут  в  ссылку,  либо накажут еще страшнее за побег. Выйдя замуж за Игнатия Семеновича Горина, приехала с ним в новые места,  у них появились  свои дети, и мама уже боялась за них: а вдруг отберут? Страх поселился в её сердце на долгие годы.

Иногда мама  уходила в себя, задумывалась настолько глубоко, что не всегда слышала, когда к ней обращались. В такие минуты у меня сжималось и ныло  сердце.  Она вспоминала детей, оставленных в чужом краю. Порой тихонько начинала напевать песню «Там,  в саду при долине громко пел соловей...».  А я просила: «Мама, не надо, не пой её...». Она пела и плакала. И я плакала вместе с ней.

Там, в саду при долине
Громко пел соловей.
А я, мальчик, на чужбине
Позабыт от людей.
Позабыт, позаброшен
С молодых, юных лет.
Я остался сиротою,
Счастья, доли мне нет.
 Как умру, как  умру я,
Похоронят меня.
И родные не узнают,
Где могилка моя.
И никто не узнает,
и никто не придёт.
Только раннею весною
Соловей пропоёт.

Возможно, через эту песню и эти слезы  каким-то образом совершалось  её покаяние? Кто знает...