9. Секретарь-машинистка в медвытрезвителе

(С сентября 1973 по сентябрь 1975)

В конце лета 1973 года надо было срочно решать вопрос о переходе на новую работу в новом режиме. И я вспомнила, что в наш почтовый ящик была опущена уже третья повестка из отдела кадров нашего РУВД по поводу моего трудоустройства в качестве секретаря-машинистки в Медвытрезвителе № 1 Сестрорецкого района.

Кадровик, спокойный симпатичный человек с красивым баритоном, объяснил, что лично опускал эти повестки в наш ящик по просьбе замначальника главка по кадрам. Я была благодарна судьбе и теперь уже давно покойному Николаю Степановичу (рассказ «Особые люди»), у которого ещё до замужества была внештатным сотрудником (удостоверение сохранилось до сих пор).

Звали кадровика Василий Тихонович Перегон. Какое интересное сочетание имени, отчества и фамилии! И как жаль, что в ту пору судьбы кадровиков и вербовщиков завершались порой трагично!

Василий Тихонович, уточнил, какой график работы меня устраивает. И это было здорово: начало работы — в 9 часов 30 минут, обед — с 14-ти до 15-ти часов, до самого учреждения ходу — не более 10 минут. Я сама прекрасно успевала провожать детей в садик и в школу и ещё успевала забежать в молочный магазин. Конечно, всё бегом, но всё равно здорово. Во время обеда — тоже скорей домой. Мы с Алёнкой обедали, потом она уходила во двор с девочками.

Раньше во дворе на лавочках около парадных дверей сидело много пожилых людей, особенно женщин, а также гуляли мамочки с маленькими детишками. Взрослые были дружны между собой, отношения были уважительными. Дети со двора не убегали, играли: в мяч, скакалки, классы, обручи, скачки и так далее. А зимой — санки (и финские, и русские), снежки, постройка снежной крепости, а то и снежной бабы, а также катание на маленьких лыжах и на коньках. Недалеко от дома был каток для детей. Алёнка научилась кататься ещё в пять лет, что с учётом врождённой патологии было настоящим чудом.

В апреле я подала на алименты для детей. Муж не просто не давал денег, а унижал нас. Достав полученные деньги из кармана, он раскладывал их в руке веером, как карты, и, вытаскивая то одну, то другую купюру, приговаривал:

— Эту дам, нет, эту не дам, а вот эту дам. Нет, ничего не дам, и бесплатно вкусно кормишь.

После алиментов он почти сразу подал на развод, который в итоге состоялся в середине августа 1974 года.

Перед этим событием я отправила Анюту в санаторий «Солнышко», что у станции Солнечное недалеко от Сестрорецка (врачи посоветовали направить Анюту перед предстоящим началом учёбы). В выходные дни я обязательно навещала её. А в конце лета мы уже готовились с Анютой к школе.

Когда я вернулась из суда, во дворе ко мне подбежала Алёна и спросила, какую фамилию я взяла.

— Конечно, оставила нашу, общую, — сказала я.

— Вот и хорошо, в школе никто знать не будет, — ответила Алёнка, и мы пошли с ней домой.

А Анюте мы так и не сказали о разводе, думали, что потом будет полегче.

Теперь уже бывший муж и так всегда обособлялся. Приезжая с работы, он всегда садился вместе с нами ужинать, так как на всякий случай всегда в определённое время я ставила на стол всё необходимое, а потом уходил к себе в комнату, в которую я приобрела шкаф, тумбочку, стол, потому что понимала: рано или поздно придётся разъехаться,а сразу всего не приобретёшь, да и он не миллионер. Когда он не приезжал домой, я говорила девочкам. что он в командировке.

В сентябре 1974 года Анюта пошла в первый класс. Утром я провожала девочек в школу, забегала в молочный магазин. Во время обеда я прибегала домой, разогревала еду. За столом обменивались новостями и решали, кто чем будет занят до моего прихода. Придя с работы, я устраивала девочкам полдник, потом сразу же приступали к выполнению домашнего задания. Я проверяла — и мы ужинали. Немного времени оставалось на другие любимые дела, потом — вечерние процедуры и сон. Правда, перед сном, уже в кроватях, девочки рассказывали школьные новости и другие истории, а то и вспоминали какую-нибудь сказку. Пожалуй, Лена любила сказки больше, чем Аня. А я в свою очередь прислушивалась и тоже что-нибудь подсказывала. Мне нравилась наша пока ещё до конца не разрушенная жизнь.

Какой-то внутренний, безоблачный покой детей успокаивал мои страсти. Я жила, чтобы создать уют в доме и чтобы у детей, да и у меня тоже, был какой-то интерес в жизни. Дети не чувствовали, что мы разведены: мы не спорили, я по-прежнему стирала его постельное бельё, меняла покрывала.

Иногда в большой комнате я расстилала на полу физическую карту Союза. Мы устраивались на ней, лёжа на животах, и рассматривали океаны и моря, реки и озёра, города и столицы союзных республик. А разложив политическую карту мира, мы узнавали, что кроме нас есть ещё много других стран, где живут разные люди. Рассматривали, где жарко, а где холодно. Считали, сколько материков на Земле.

Или, расположившись также на полу и взяв большой кусок ватмана, могли нарисовать общую картину. Нам было хорошо.

По осени стали дуть холодные ветра. Хоть школа и была видна в окно, но девочки уже одевали лёгкие вязаные шапочки. Я провожала их до дверей квартиры, а дальше старшая следила за младшей, вроде всё было нормально.

Но однажды так случилось, что я вышла из квартиры почти сразу за девочками. Хлопнула дверь парадной — я и подумала: не мои ли задержались? Посмотрела — а в подъезде из-за батареи виднелся кусочек знакомой красной вязаной шапочки.

Шапочек за батареей оказались две. Потом был долгий вечерний разговор с примерами детей, которых мы знаем. Я очень просила девочек в будущем не обманывать меня, так как обычно все обманы на Земле открываются. Лучше говорить всё как есть. И с того дня, пока ещё на дворе стояла осень и природа иногда баловала нас хорошими деньками, девочки спрашивали меня:

— Мама, а сегодня можно не надевать шапку?

И чаще всего я соглашалась, но предлагала им взять шапочки с собой, положить в отдельный карман портфеля, ведь погода может измениться: это наша, ленинградская, осень.

В середине декабря участковый врач снова посоветовала госпитализировать девочек по поводу холецистита. И опять то в обед, то до работы я бежала на встречу с врачом.

Днём я была у девочек в больнице, видела их, общалась с ними. Раньше с этим делом было строго: не очень-то попадёшь на отделение; обычно на лестничной клетке передаёшь медсестре свежую одежду и вкладываешь туда записочку.

Кроме угощения я вкладывала пару школьных тетрадей и хорошо заточенный карандаш. Ждала на лестничной клетке, пока переоденутся да что-нибудь напишут в записке, а потом помашут мне рукой. В честь Нового года разрешили встречи и 31 декабря, и 1 января. Но новогоднюю ночь я впервые провела одна в пустой квартире. Так начался 1975 год.

В первых числах февраля я узнала, что мой теперь уже бывший муж, на его же беду, подхватил определённое заболевание. Конечно, в жизни бывает всякое. Но больнее всего то, что человек внезапно три дня подряд пытался побыть со мной, каждый день подбрасывал под дверь моей комнаты ученические тетради, заполненные страстными чувствами ко мне. Он писал, что я с девочками — единственная настоящая семья для него. Может, это где-то в глубине души и так, и я уже стала верить в эти слова, но на третий день он не выдержал и сам рассказал мне о заболевании, просил у меня помощи, не зная, как ему поступить, чтобы не узнали об этом в райкоме партии.

Всё это он произнёс в коридоре за дверью моей комнаты. Я распахнула дверь и, наскочив на него, прижала к стенке. Беззащитного, в трусах и майке. Я трясла его за грудки и кричала:

— Ты вчера мылся в ванной! Ты опять брал детские мочалки? Ты брал или нет?! Я же только сегодня ходила в больницу мыть девочек. Ты использовал их, как ты любишь это делать, или нет?!

— Нет, в этот раз не брал, — еле проговорил он.

— А подбираясь ко мне и зная о своей беде, ты что хотел сказать этим? Что я, работая в милиции, веду вольный образ жизни? И вся беда от меня? Так вот запомни, что такую подлость, которая только что могла произойти, забыть будет нельзя. Завтра с утра берёшь с собой паспорт, идёшь к смотровому врачу Рывкиной, она даёт тебе направление, скорей всего, на Чернышевского, и ты прямой наводкой едешь и лечишься в больнице. Тебе очень надо успеть. Если в течение пяти суток тебе начнут делать сложные уколы, недели через полторы болезнь будет вылечена без последствий. Но если ты не пролечишься, через пять суток все образования на причинном месте исчезнут безболезненно, но тебя всё равно будут лечить, только более длительно, и каждые пять лет ты обязан будешь проходить принудительное лечение. Если ты хочешь, чтоб твой райком ничего не знал об этой истории, то завтра же беги к врачу сам. И тогда в графе «диагноз» врачи тебе поставят какое-нибудь ОРЗ. А если ты не пойдёшь завтра к врачу, я буду вынуждена написать рапорт начальнику РУВД, и он обяжет участкового под конвоем сопроводить тебя в соответствующее учреждение, а в больничном листе очень чётко напишут настоящий диагноз. А последствия ты знаешь: райком партии узнает точно. И ещё хочу тебе сказать: раз так вышло и ты не умеешь владеть собой, значит, мы обязательно с тобой разъедемся. Очень жаль и тебя, и семью в целом, а детей — особенно, ведь они ничего не знают, а вот нам надо остановиться.

— А как ты думаешь, когда это со мной случилось?

— А вот от сегодняшнего дня отбрось три недели — и получится Старый Новый год. Вспомни, где и с кем ты был. Дома тебя в эти дни и ночи не было точно.

Он прижался спиной к стенке и стал оседать на пол со словами

— Какая сволочь…

— Я сочувствую тебе. Я верю, что завтра утром ты будешь у врача. Ничего не бойся. Когда-нибудь ты даже забудешь об этом и о том, как мы жили.

За неделю до этого, пока девочки были в больнице, я попросила соседа Василия врезать замок в дверь комнаты, которую я занимала с девочками. Вот этот замок и спас меня от беды.

Рано утром мой бывший муж на прощанье сильно хлопнул дверью. Я вышла из комнаты. По длинному коридору было раскидано его нижнее бельё. Я пошла в ванную, взяла его таз и палочкой сложила туда его трусы, майки, мочалки и мыло и вынесла на улицу, в контейнер. Развела много хлорки, замочила всё постельное бельё со всех кроватей, выстирала. Обтёрла хлоркой всё — и ручки дверей, и стулья. Перемыла с хлоркой посуду. А к вечеру начался страшный приступ аллергии.

В душе я сочувствовала бывшему мужу и полагала, что всё это было задумано для того, чтобы отвести меня от него окончательно. Сам он рад был бы остаться здесь. В этом случае опасна та, которая стояла за ним.

Я вспомнила, что через несколько дней после развода мне пришло извещение в нарсуд. Истец, бывший муж, взыскивал с меня 1500 рублей за совместное проживание в кооперативной квартире, хотя членом кооператива была только я. Данная сумма на ту пору составляла основной квартирный взнос.

Я такого не ожидала, ведь он обещал этого не делать. Я знала, что у него были деньги на книжке, их было достаточно, чтоб купить однокомнатную кооперативную квартиру. Он просил меня на суде о разводе не говорить о его деньгах, чтобы не поставили вопрос о делении этих денег. Но в зале суда я так переживала, что даже не вспомнила об этом. Тем более, что он меня уверял, что мы с девочками останемся жить в прежней квартире, так как у него есть возможность приобрести для себя площадь.

Вот и получилось ещё одно предательство, за которым, конечно, стояла женщина-хищница. Я уверена, что мой муж до этого не догадался бы. Поэтому, когда суд присудил заявленную сумму в пользу истца, я даже не сопротивлялась, чтобы не тратить силы на судебные разборки. Я просто нашла вариант для размена нашей квартиры, чтобы кооператив пересчитал общую сумму, внесённую за двухкомнатную квартиру, и высчитал предъявленную сумму, а остальные деньги — наши с девочками, на них и собиралась приобрести для нас квартиру. В правлении кооператива сказали, что для приобретения предполагаемой квартиры мне не хватает двухсот рублей.

Я завела тетрадь и насобирала с людей в долг на 2 года по 10 рублей, 5, 20, 25 и даже по 3 рубля. Люди подходили ко мне прямо во дворе и записывались в тетрадь. Но когда прямо на рабочее место ко мне пришёл один из представителей правления ЖСК и показал мне квитанцию на триста рублей больше, я спокойно ответила:

— Значит, ничего не состоится. Меня никто не торопит.

— Нет, что Вы, — с почтением ответил мужчина, — я договорился с той женщиной, в квартиру которой Вы въезжаете, ей сейчас очень важен обмен, к ней приезжает сын с Севера, у неё есть деньги. И она даст Вам триста рублей.

— Ну и что, что она даст. Мне нечем будет отдавать. Что мне, детей лишиться, что ли… Нет, всё, точка.

— Вы меня не поняли. Она Вам их оставит в благодарность.

— А чем это гарантировано?

— Вы сегодня зайдите к ней, она будет Вас ждать сегодня после работы. Напишите ей текст, который она продиктует. Мы с ней всё отработали. Денег она Вам не даст, но мы уже сегодня оплатим квитанцию полностью. То есть вместе с Вашими двумястами рублями и её тремястами. Вы не беспокойтесь, мы Вас в обиду не дадим.

— Вы хотите сказать, что я напишу ей расписку? Ну хорошо, в таком случае — пожалуйста. На 3 года. Возможно, и раньше, но это только в случае благоприятно сложившихся обстоятельств.

— Да я же ведь сказал Вам, что она хочет оставить эти деньги в виде благодарности.

— Вы плохо знаете меня. Если бы она действительно хотела помочь и себе, и мне бескорыстно, то для этого совсем не надо писать расписки, достаточно присутствия нескольких членов правления, тем более что всё это между вами оговорено. От такого человека я не взяла бы никакие деньги. Но правда очень хочется побыстрее закончить эту историю.

В ту пору у меня было очень много комнатных цветов. На широком подоконнике большого окна они располагались в два ряда, а вдоль окна стояла широкая скамейка, на которой тоже находились цветы — и чайная роза, и дружная семейка. Среди всего этого великолепия было много цветущих. Летом первая рама и форточка на улицу были открыты круглосуточно. Подоконник всегда был залит солнцем.

И летом 1975 года случилось чудо. К нам постепенно прилетело столько бабочек! На солнце они сидели на цветах, а к вечеру они располагались как по ранжиру на краю подоконника. Их собиралось штук двадцать и больше. Если бы мне рассказали об этом, я бы не поверила, но это происходило у нас. Летними вечерами ко мне приходила старшая следователь К., которая тоже удивлялась такой картине. Возможно, это был сигнал к каким-то изменениям в нашей семье.

2012