10. Инспектор по делам несовершеннолетних

(С сентября 1975 по апрель 1977)

С сентября 1975 года я перешла на должность инспектора канцелярии Сестрорецкого РУВД, а в декабре из главка пришёл приказ о назначении меня на офицерскую должность в качестве участкового инспектора по делам несовершеннолетних. Участок был в Сестрорецке.

В тот год Анюта училась во втором классе, а Лена — в пятом.

В первых числах апреля, в четыре утра, в комнату девочек, так как моя раскладушка находилась там, очень тихо вошёл бывший муж. Он встал на колено, взял меня за руку и, покрывая её поцелуями, произнёс:

—Давай останемся. Давай останемся вместе.

Мои глаза были открыты и устремлены в одну точку. Он понял, что я ничего не скажу, обозлился — это было видно по выражению его лица — и стал говорить, что с моим характером около меня никого не будет и я всегда-всегда буду одна. Оказалось, в этот момент Алёна проснулась и слышала всё. Она парировала:

— Нет, папочка, это неправда. Около мамочки всегда будет много людей.

Тот махнул рукой и вышел из комнаты.

13 апреля 1976 года мы с мужем наконец-то разъехались. Мы с девочками переехали в однокомнатную квартиру в соседнем доме, несколько больше метражом, чем однокомнатная мужа. Новая квартира находилась, как и прежняя, на первом этаже.

Осуществить переезд помогли сотрудники медвытрезвителя, где я работала прежде, и сотрудники уголовного розыска. Да ещё хирургическая медсестра военного времени, а в ту пору уборщица при РУВД, незаменимая тётя Шура Хрусталёва. Наши с ней дома были рядом, в одном дворе.

В момент разъезда в душах детей началась настоящая трагедия. В тот день после обеда я сказала:

— Ну всё, мои хорошие. Сегодня мы переезжаем. — Девочки затихли, поглядывая друг на друга. — Миленькие мои, ну я же вам говорила, что, наверное, придётся переехать. К папе вы можете прийти в любое время: мы будем жить очень близко.

Лена ответила:

— Вот ты сама не хотела остаться, когда папа тебя просил остаться вместе. Иди сама в другую квартиру, а мы здесь останемся. Да, Аня?

Анюта утвердительно кивнула головой.

— Леночка, ты уже большая девочка, да и Аня это поймёт. Я не всё могу сказать вам сегодня. Я скажу только часть. Всё дело в том, что папа подал в народный суд заявление на меня, чтобы я выплатила в его пользу 1500 рублей — это стоимость части квартиры. Если вы не верите, то можно пойти в нарсуд, взять решение и прочитать. — На лицах девочек появилась растерянность. — Да, если хотите, то, пожалуйста, можете взять мой кошелёк и проверить, остаются ли в нём денежки. Миленькие мои, квартира каждый месяц стоит дорого. Я бы и платила за неё, но надо ещё где-то взять и отдать такую большую сумму.

— А ты откажись, мы ведь здесь жили все вместе, — предложила Лена.

— Нет, отказаться я не имею права. Ведь это решение народного суда именем Российской Федерации. Это закон нашей страны. За нарушение закона меня посадят в тюрьму, и если папа вас не возьмёт, то тогда вы окажетесь в детском доме. Но у папы может измениться настроение, он захочет быть с нами, и мы ещё сможем это сделать, потому что мы пока близко друг от друга. Вы в любой момент можете его видеть.

В девчоночьих головах плохо укладывалась эта информация. Им было понятно только одно: что переезд неизбежен.

— Аня, бери портфель и пошли! — решительно сказала Лена. Аня опустила голову, нахмурилась.

— Девочки, сейчас придёт машина за нашей мебелью и вещами. Вы только портфели да сменную обувь со спортивными костюмами держите около себя, чтобы всё было под рукой.

В квартиру пришли молодые люди с моей работы.

— Лидия Дмитриевна, мы готовы к эвакуации. Командуйте, что в какую квартиру, — бодро произнёс Павел, один из инспекторов розыска.

— Ребята, переселяйте сначала истца. Вот он уже здесь.

— Толя, — обратилась я к бывшему мужу, — подсказывай, что берёшь.

Его глаза забегали с предмета на предмет.

— Послушай, — поторопила я папу девочек, — давай решай, не медли. Люди и так работают 24 часа в сутки, они просто решили мне помочь, а времени свободного нет. И если ты растерялся и не знаешь что тебе брать, то возьми всё что считаешь нужным, чтобы потом не за чем было вернуться.

И тут папа ещё раз удивил своих девочек, которые стояли с широко раскрытыми глазами. Он взял что хотел: и телевизор, и тумбочку под него, и стол в комнату, и стол обеденный на кухню, и хозяйственный, и посуду поделил пополам, и скатерть на стол и будильник, и вазочку для цветов, и стиральную машину, и платяной шкаф, и, конечно, диван. Потом подошёл к Паше, и показав на холодильник, сказал:

— И это тоже.

— Знаешь, что я тебе скажу. Это ты оставишь матери твоих детей, она должна их кормить и где-то готовить пищу. Во всяком случае мы отвезём его на их квартиру. А ты как хочешь. Совесть надо иметь.

Посрамлённый отец ухмыльнулся и отошёл в сторону. Холодильник был спасён. Я и девочки не проронили ни слова.

Когда нам всё перевезли, то в очень даже большой кухне — около двенадцати метров — встали обеденный стол, диванчик «Юность» и даже мой старинный книжный шкаф. Сюда принесли заказанные мною накануне блюда: тушёное мясо, рыбу в майонезе, отварную картошку и клюквенный морс, — а также буженину, приготовленную руками тёти Шуры Хрусталёвой и её дочки Ирочки.

Взрослые посидели около часа и разбежались по своим делам. Тётя Шура с Ирочкой задержались. Пока мыли посуду, обсуждали случившееся, ещё раз попили чай вместе с девочками, пытаясь минимизировать в их глазах масштаб беды, аргументируя тем, что папа рядом, что они в любой момент смогут его увидеть и что, может, ещё и он сам придёт к нам не один раз.

Потом ушли и тётя Шура с Ирочкой, и остались мы втроём осмысливать всё, что с нами произошло. Старшая сказала:

— Зачем он забрал телевизор? Где мы будем смотреть мультики и «спокойки»?

А младшая парировала:

— Ну и ладно, он же один остался, ему плохо, а нас трое.

— Так ведь ещё взял и стиральную машину. У нас много белья, маме трудно будет, — говорила Лена.

— Но ведь он — мужчина, он совсем не умеет стирать, а наша мама всё умеет, — толковала Анюта.

С помощью девочек я расставила всю мебель на свои места, на кровати постелила бельё. Они заполняли свои письменные столы, а я — платяной шкаф, а затем книжный.

На улице было ещё светло, был тёплый вечер.

Вдруг Анечка встрепенулась:

— Мама, можно я к папе сбегаю?

— Конечно, можно. А что ты хотела?

— Да я оставила некоторые книжки и ещё кое-что.

— Ну давай. Я же вам сказала, что всегда можно, лишь бы он не сердился.

В тот вечер Анюта бегала туда и обратно раз двадцать. Я не знаю, каждый ли раз она заглядывала к нему в квартиру. Может быть, она первая увидела тех, о ком мы узнали только на следующее утро, о ком я и сама не догадывалась и потому не расспрашивала её ни о чём. А Лена в это время устроилась у себя на диване и читала книгу.

Анюта была очень взволнована, ни о чём не говорила. Я пробовала успокоить её, но она сказала:

— Мне жалко папу, он ошибся.

— Ну, если он ошибся, то вернётся. У нас же есть место для него. Да?

— Ну да, есть, — успокоенно ответила Анюта.

Мы поужинали. Анюта продолжила рассуждать:

— А как же он один? А что он покушал?

— А я бы его даже не угостила, раз он так поступил, — сказала Лена.

— А я бы хоть хлебушка дала, — парировала Анюта.

Вот так рассуждали дочери одних родителей. Что ж, у каждой свой характер…

Девочки устроились спать. А я при настольном свете тихонько раскладывала вещи на свои места.

В два часа ночи у Анюты начался бред. Она несвязно, но чётко произносила:

— Папа, папа, иди… иди…

Я присела к ней на кровать. Ей было жарко, дыхание было учащённым. Я гладила её волосы и плечи, шептала тёплые слова, и отошла от неё только тогда, когда она стала ровно дышать.

А на следующий день в стране был субботник. Надо было идти на работу к десяти часам, и мы с Алёнкой пошли в магазин в начале девятого. Проходя мимо бывшего нашего дома, встретили соседку нашего «освобождённого» отца по лестничной площадке. Зинаида Семёновна сообщила, что к нему уже приехала женщина с девочкой, которую тоже звали Леной. Я по наивности своей подумала, что это — дочь его мачехи со своей девочкой. Но Зинаида Семёновна хитро улыбнулась и пошла дальше.

Я не верила до конца в то, что она сказала, так как за день до разъезда, когда дети устраивались спать, он сам читал им книжку, пока я убиралась на кухне. Когда я закончила и хотела идти к детям, вошёл он и попросил меня не ходить, чтобы они спокойно заснули. Они тогда ещё ничего не знали, но, видно, что-то предчувствовали и потому были необычно притихшие.

Я присела на табурет, он устроился рядом и стал просить меня не разъезжаться, клялся, что у него никого нет.

— Постарайся понять мою мысль. Где ты был раньше? Ведь переезд завтра. И теперь уже кроме нас с тобой задействованы ещё две семьи, получены даже наши ордера. Я заняла у людей колоссальную сумму, чтобы выполнить решение суда и выплатить тебе эти деньги по твоему же иску.

— Да при чём здесь деньги! Я хочу остаться с тобой.

— После всего того, что произошло, возможно только одно: если ты не обманываешь меня и у тебя никого нет, то ты можешь остаться у нас ночевать хоть с первой ночи. Квартира крупногабаритная, потому что торцевая. А свою ты можешь сдавать, появятся дополнительные деньги. Дети растут, и кому-то что-то потребуется. Я не прошу тебя сейчас отвечать на этот вопрос. У тебя ещё есть сутки. А после переезда решишь. Договорились? — и я, чтоб не смущать его, попыталась встать.

— Пожалуйста, не уходи, посидим ещё, — тихо попросил он.

И так мы просидели до утра. Он гладил мои руки и вдруг заметил, что они худенькие.

Иногда мы вспоминали что-то наше общее. Потом опять замолкали. Получается, что мы были на похоронах своей семьи.

Конечно, после всего, что было сказано и прочувствовано, не верилось, что у него есть другая, для него более желанная. «Ну что ж, — подумала я, — если он не смог запретить ей так молниеносно и вероломно влезть в его жизнь и подал иск под энергетическим влиянием этой хищницы, значит, она знает, чем его шантажировать».

Я понимала, что если начну какие-то действия, то больше всех опять пострадают ни в чём не повинные дети. Жить нормально она всё равно бы нам не дала. А наш разъезд решал все проблемы сразу, тем более что мы оставались в одном кооперативе: это упрощало и ускоряло решение задачи. Помогали соседи обоих домов: мы были хорошо знакомы, так как жили вместе двенадцать лет. И я решила не влезать в эту историю: если сам придёт, то отстоим его. А если нет — то нет.

Алёна героически переносила эту ситуацию. Приходя из школы, она рассказывала много разных историй из школьной жизни — может, немного возбуждённо, но жизнеутверждающе. А вот Анюта, если где-то встречала взглядом папу, невольно гримасничала в нервном возбуждении, особенно оттого, что папа был не один, а с чужой для неё тётей, которая даже по улице шла, обнимая его то за шею, то за талию, чмокая в щёчку. Ребёнку было непонятно, хочет ли он видеть её — Аню. Она часто становилась молчаливой.

И я поняла свою ошибку: всё-таки некоторые причины разрыва отношений между родителями надо проговаривать вслух, в присутствии детей, чтобы они были психологически готовы к каким-либо изменениям. Конечно, не доходя до абсурда, не цитируя бранные и унижающие выражения, концентрируя внимание на том, что у людей есть какие-то обязательства.

Через несколько дней мы с Анютой зашли в наш, тогда ещё — так называемый «спортивный», магазин. Иногда туда привозили гитары и скрипки. В тот раз привезли маленькие скрипочки. Увидев их, Анюта неожиданно настойчиво стала умолять меня купить скрипочку. Она расплакалась и проговорила:

— У Лены такой большой инструмент, а мне такую маленькую скрипочку не хочешь купить.

Упрашивая меня, она даже упала. Я присела около неё и стала объяснять, что, прежде чем купить инструмент, надо посоветоваться с преподавателем, потому что скрипочка может оказаться слишком маленькой. Мне было очень-очень жалко её. Она притихла, и мы пошли домой. Больше она уже не спрашивала меня об этом.

После этого события Лена прекратила заниматься музыкой, особенно сольфеджио. Я не разобралась до конца, но очень пыталась понять, почему. Может быть, девочки между собой о чём-то говорили, и в знак солидарности перед Аней Лена решила остановиться? Я предложила Лене сжечь тетрадь по сольфеджио в ванной в знак подтверждения уверенности в своём решении, чтобы проверить её реакцию. Я только имитировала начало горения — но у Лены не дрогнул ни один мускул.

Алёна так и не раскрыла мне причину своего решения. Она у нас всегда была как партизан. И я не знала, ей просто не хотелось делать то, что требует труда, или это ей не по душе. Но посчитала, что не в моей власти заставить её продолжать обучение: человек должен стремиться сам.

Прошло время — и Лена снова захотела заниматься на фортепиано. Но инструмента не было.

6 июня, в воскресный день, в 8 часов утра в квартире раздался длинный звонок в дверь. Пришла Лена — дочь сожительницы бывшего мужа. Девочка училась в шестом классе, была бледненькой, с дефектом слуха, слабо говорящей, но, видно, отчаянной: в апреле мать оставила её одну в коммунальной квартире, а сама поехала «сторожить» сожителя, и девочка, чтоб не остаться совсем одной, сразу после окончания учебного года сама приехала к матери, а та сразу подсказала наш адрес.

Что делать, ребёнок не виноват в подлостях взрослых. Мы пригласили её в квартиру, познакомились, поговорили, вместе позавтракали.

— А где же твоя мама? — спросила я.

— Она пошла с дядей Толей на рыбалку, — потупив глаза, ответила она.

— Понятно. Я сейчас ухожу на работу. В моей работе выходных дней нет, есть график. Девочки, я зайду за вами на обед, пойдём в молочную столовую. Леночка, и ты с нами пойдёшь, если дома никого не будет.

Так и повелось: целый месяц она была у нас, а уходила только на ночь.

Я ещё не получила аттестацию, а квартира, хоть и однокомнатная, из-за площади оказалась недешёвой, и с деньгами было сложно. Наша Лена заметила, что за столом я всё делю поровну, а иногда ей хотелось бы добавки. Хоть девочки между собой общались неплохо, но однажды вечером старшая дочь спросила:

— Мама, а тебе платят за Ленино питание?»

— Вообще-то нет. А что, Лена, тебя кто-нибудь из взрослых об этом спрашивал?

— Нет. Просто я сама вижу, что что-то не так.

— Да, ты права. Я тебе обещаю, что завтра я буду дома в первой половине дня и обязательно решу этот вопрос.

— Ты что, мама, ты не боишься туда идти?

— А чего мне бояться? Ведь ты права, надо же решить вопрос.

На следующий день я позвонила в дверь квартиры бывшего мужа и вызвала на лестничную клетку виновницу этих событий.

Полуобнажённая, самодовольная, она пыталась пригласить меня на чай. А я настоятельно предложила ей выйти и сказала:

— Здесь не Франция, где можно перепутать происхождение мужей, детей и прочее. Хочешь, я верну его в семью в шесть секунд, ведь мы прожили вместе двенадцать лет, у нас есть общие дети. Мы многое прошли. И я это сделаю, если ты не заберёшь свою дочь из моей семьи. Мне ребёнка твоего жалко, она не виновата в том, что ты так себя ведёшь. Но тебе ведь мало того, что ты разгромила семью, ты ещё ребёночка решила подарить. А я пока не миллионер. Так вот, моё дело предупредить, а ваше дело — решить. Я и так целый месяц спонсировала ребёнка. А теперь — хватит. Решайте.

Дама впопыхах произнесла «спасибо» и вперёд меня вылетела во двор, зовя свою дочь. А я пришла домой, взяла с собой девочек, и мы пошли по своим делам.

В десять часов вечера снова раздался звонок в дверь. Пришла, вернее, прибежала, в тайне от взрослых, Лена и сообщила, что на следующий день уезжает к тёте.

А через месяц она так же прибежала к нам вечером, запыхавшаяся, чтобы сообщить, что приехала от тёти, а на следующий день уезжает в пионерлагерь.

Её мама держала чужого отца, стараясь не выпускать его ни на секунду. Теперь я поняла, чем шантажировала она беднягу: их общая болезнь и предъявленный в суде иск — это её старания, и на всякий случай она предупреждала, что райком партии, который для него был важен, может получить о нём нелестную информацию. Бог с ним, что поделаешь. Правда, детей жалко.

Чтобы им было легче, я разрешала им брать домой животных, которые неожиданно появлялись у нас (об этом — рассказ «Ворона, голубь, Тюпка и Путька»).

Мне бы остаться работать на прежнем месте, ведь режим работы позволял зайти домой практически в любое время, да и уже подросшие девочки могли бы оказаться в любой момент у меня на месте службы. В квартире у нас уже был стационарный телефон.

Но после пережитых событий мне казалось, что нам с девочками лучше уехать — всё равно куда.

Начальник отделения милиции в Парголово предложил мне работу на их участке в той же должности и обещал подыскать удачный обмен, чтобы на дорогу до дома уходило как можно меньше времени.

Я согласилась: эта работа была мне по душе, прельстила в ней какая-то самостоятельность. Только на момент, когда пришёл приказ по главку о моём переводе на новое место работы, обмен ещё не произошёл. Хотя один из вариантов был принят мною на рассмотрение: две комнаты в большой трёхкомнатной квартире на пятом (не последнем) этаже в доме на проспекте Энгельса, совсем рядом от станции Ланская. Дом старый, но зимой пока ещё тёплый. Кухня и коридор были просторными.

В третьей комнате оставалась одна бабушка. Две другие женщины мечтали о таком обмене: наша квартира, хоть и однокомнатная, на первом этаже, но была замечательна тем, что была торцевой, а это значит, что её метраж значительно больше всех остальных однокомнатных квартир, расположенных в середине дома. Комната — двадцать два квадратных метра, кухня — двенадцать, коридор с нишей — такой просторный, что поставленный там трёхстворчатый шкаф был незаметен, антресоли.

Все бумаги были подготовлены, и перед официальной встречей в бюро обмена — тогда существовали такие бюро — мы решили побывать в квартире. Я приехала с девочками, чтобы они смогли всё увидеть заранее.

Приняли нас очень сердечно. Расставаясь, мы договорились на следующий день встретиться с нотариусом, чтобы закрыть вопросы с документами и назначить дату переезда. Но девочки были тише воды ниже травы. Вот это меня и смутило: я поняла, что всё задуманное и решённое попадает под большой вопрос.

Когда ехали обратно домой, в беседе темы переезда не касались. А перед сном Лена сказала мне

— Нет, мама, я боюсь города. Ты уйдёшь на работу, а мы останемся одни. Конечно, в третьей комнате ещё бабуля, но мы её мало знаем. Соседей по лестнице и на улице не знаем — никого, ни я, ни Аня. А обязательно уезжать отсюда? А то, что папа так сделал, — всё равно лучше, когда мы его хоть иногда видим, а иначе мы его совсем потеряем. И санатории здесь у нас есть, в автобус села и приехала, и врачи знакомые.

Я ей сказала, что до утра подумаю. Спросила у Анюты. Она тоже хотела остаться в Сестрорецке:

— Мы здесь не боимся, здесь все свои.

И она, конечно, тоже была по-своему права: здесь — как в семье, все знают всех соседей, друзей и их родителей, этаж первый, школа в окно смотрит и, наконец, папа рядом. Да и район наш действительно в ту пору был Курортным, транспорта и строений было меньше. Здесь не только родились девочки, здесь, в Белоострове, жила и я: с 1947 года — с семьёй в период летних каникул, а с февраля 1962 года — постоянно. А с 14 сентября 1965 года в Сестрорецке была приобретена кооперативная квартира, и мы жили уже с мужем и первой малышкой. Здесь было спокойнее на душе. Конечно, оставаться!

Утром я сказала девочкам, что мы остаёмся жить в Сестрорецке. Девочки были счастливы. Но моя работа оказалась далеко от дома — в Парголово. Хотя в ту пору это был не самый плохой вариант, так как круговые электрички ходили и утром, и днём. И это здорово выручало, ведь не надо было выходить в Белоострове и для продолжения пути переходить на другую платформу. Но всё равно это было ошибкой: домой на обед я уже не попадала. Утешало только то, что начальник, видя мой искренний интерес к работе, к взрослым и детям, позволял мне составлять график работы по своему усмотрению, менять смены. Он знал, что я никогда не сделаю это во вред делу.

А я ведь и правда обожала свою работу. Я считала (возможно, немного наивно), что, внедряясь в функции участкового инспектора, стараясь проникать в души подростков и их родителей, я вносила свою лепту в их жизнь, пыталась оградить их от беды. Я стремилась всегда сохранить ребёнка в семье, сама договаривалась с больницей и пьющим родителем и сама отвозила родителей на отделение. А потом чаще обычного навещала этих людей дома. Никто не обижался на меня, просто старались все — как умели.

Забегая вперёд, скажу о том, что в декабре 1981 года в онкологическом институте после операции на щитовидной железе меня навестила одна из бабушек, принесла мне литровую банку чёрной икры и сквозь слёзы сказала:

— Только живи. Всё Парголово и всё Левашово переживают за тебя…

Даже сегодня, спустя 31 год, я всё равно вспоминаю тот момент со слезами благодарности…

А осенью 1976 года я ждала аттестации. Присвоение офицерского звания давало бы мне ещё плюс 100 рублей к месячному окладу. В те годы это были большие деньги. Но переход на новое место немного затянул этот процесс, и с деньгами было сложно.

Алёна пошла в шестой класс, а Аня — в третий. В октябре в связи с часто возникающими головными болями Анюте в детской поликлинике был сделан снимок черепа. На костях чётко отмечались пальцевидные вдавления. Никто никак не трактовал этот факт. А я подумала: может, это результат стремительных родов, которые вначале были искусственно задержаны? Невропатолог объяснил мне, что для глубокого обследования Аня направляется в Педиатрический институт.

Также подошло время направить Лену в ревматологический санаторий «Юный Ленинградец» — у нас в Сестрорецке. На этот период начальник отделения разрешил мне выходить на службу в одну смену. А после службы каждый вечер я сразу ехала в институт к Анюте. А она без конца плакала. Я была в ужасе. И однажды, уходя от Анюты, спускаясь по лестнице, я потеряла сознание и пришла в себя в Сестрорецкой больнице. У меня было сильное малокровие. Слабость была невероятная.

Силы стали приходить недели через две, но, по заключению врача, до полного выздоровления было ещё далеко. И мне приснился вещий сон — как яркая суровая действительность, и ни один штрих из него никуда не исчезал. А приснилось мне, как будто я, приехав в институт и зайдя к Ане в палату, не обнаружила её. Мне стало тревожно, и я побежала в ординаторскую. Там было много сотрудников в белых халатах, и все стояли. А за столом напротив Анюты сидел мужчина в белом халате и очень строго смотрел на неё.

И я, устроившись на койке поудобнее, с волнением рассказала свой сон женщинам по палате. Те сказали, что бездействовать нельзя. Я спросила у врача разрешения сделать звонок по телефону моей младшей сестре, ведь тогда не было мобильных телефонов. Я попросила её съездить в институт и уточнить у врача или медсестры, а не собираются ли консультировать её у кого-нибудь. Медсестра сказала, что действительно на вторник назначена консультация врача (в тот день была пятница), а на вопрос моей сестры «Какого врача?» ответила:

— Вот мать выйдет из больницы — и узнает. Мы интересовались её здоровьем по телефону. Врач сказал, что выписка не скоро.

Я стала умолять лечащего врача выписать меня. Но та наотрез отказалась, мотивируя очень плохим анализом крови.

— Ну Галиночка Николаевна, миленькая, даже число известно. Что-то плохое может быть.

— Я подумаю, — ответила врач.

Вечером соседки по палате позвали Галину Николаевну на решение вопроса. Они спрашивали её, как мне быть, какое лекарство надо пить сейчас, какое взять с собой. Вопрос — быть или не быть в больнице — просто не стоял. Положение с ребёнком серьёзное.

Галина Николаевна сказала, что она меня не выпишет, но в понедельник вечером разрешит выйти из больницы, а за эти дни постарается сделать всё возможное для хотя бы временного улучшения моего здоровья. Но после возвращения из института я должна буду вернуться в больницу. Если мне позволят условия, то я ещё полежу в больнице, чтоб закончить курс лечения. А если заберу с собой ребёнка, то тогда меня выпишут на амбулаторный режим.

И вечером с замиранием сердца я потихоньку пошла домой. Перед глазами мелькали «мушки», иногда — пронзительное огненное свечение молний до боли в глазах. Но я шла тихонько, иногда останавливаясь, чтобы отдохнуть.

Всё обошлось. Придя домой, я приготовила для Анюты шубку, всё необходимое для дороги, свои документы. А рано утром поехала в Педиатрический институт, на нервное отделение.

Ещё издалека я заметила около парадного входа санитарную машину. После этого я, даже не сообразив, с какой скоростью, оказалась около отделения, прямо на перила сбросила с себя шубу, прямо на площадке оставила пакет с Анютиной одеждой и вбежала в ординаторскую…

Всё было как в том сне. Анюта сидела ко мне спиной в своём изумительно расшитом синем шерстяном платье, чёрные толстенькие косички заплетены в корзиночку, врач-мужчина сидел напротив неё, а вокруг стола стояли медики. Мужчина с удивлением поднял на меня глаза.

— А Вы кто? — резко спросил он, уже догадываясь, что ответ известен.

— Я — мама Анечки, которую я сейчас же беру с собой.

Сотрудники растерялись. Мужчина, недовольно обращаясь к кому-то, произнёс

— Я же сказал, что необходимо было уточнить факт госпитализации матери на сегодняшний день.

— Я проверяла. Мне подтвердили её нахождение в стационаре.

— Да, они правы. Я ушла из больницы самовольно, — подтвердила я.

— Как Вы узнали? Я хотел сказать, что меня заинтересовала Ваша девочка. Я бы хотел понаблюдать за ней у себя в клинике. Вы сами мне потом скажете спасибо.

— Я хочу Вам сказать, что, прежде чем реализовывать свой интерес, Вы обо мне узнали всё. Подготовились, и потому Вы знаете, где я работаю, а это значит, что я здесь не одна. И не ищите виноватых, их не обнаружите. Сейчас я возьму свою девочку домой, хотя бы потому, что она сейчас наполнена препаратами до такой степени, что лицо стало необычайно белым и отёчным. А реакции доведены до полного торможения. Вы видите, я её обнимаю, а она не реагирует ни на меня, ни на Вас? Сейчас мне надо успеть довезти её до дома. А там попробуем вместе с местными врачами исправить ситуацию. Но если не справимся, то тогда, если позволите, обращусь к Вам и попрошу у Вас помощи. До свидания. Всем спасибо за внимание и прошу извинить за такую неожиданность.

В глазах некоторых женщин стояли слёзы. А я обняла Анюту, приподняла её со стула, прижала к себе и аккуратно вывела из замершей аудитории.

На лестничной клетке, на лавочке, я стала быстро одевать Анюту. Мы уже спускались по лестнице, когда с отделения выбежала медсестра:

— Подождите, подождите. Вот Вам выписка и лекарство на первое время, а потом Вам свой врач выпишет. Какая Вы молодец! Как у Вас получилось так быстро доехать?

— А мне сон приснился очень чёткий, и мы договорились с врачом. Она меня по анализу крови не имела права выписать.

— Ну держитесь. А то этот психиатр сейчас пойдёт, его ждёт машина. Он хотел понаблюдать её у себя в больнице.

— Спасибо Вам за понимание, — ответила я, и мы с Анютой вышли из здания.

Одному Богу известно, как мы добрались до дома. Но, слава Богу, добрались. Немного поели — скорей, попили, видно, это от передозировки лекарств.

Легли на диван. Я рассказывала ей о растениях, о животных, о птицах. И обратила внимание, что она держит меня за одежду, как бы боится потерять. Но когда она начинала засыпать, пальчики разжимались и теряли мою одежду, и тогда она открывала глаза и снова вцеплялась в меня. Получалось, что она не могла расслабиться и полностью отдохнуть. Более того, когда настала ночь, она боялась, что я засну. Она не давала спать мне и сама не спала. Потом она стала просить у меня порошок, который ей давали в больнице.

И я десять дней не выходила из дома. Оставить её одну было нельзя, а взять с собой — невозможно. Я понимала, что необходимо идти к врачу, но даже не представляла, как я смогу это сделать. Я валилась с ног, ребёнок несколько суток не имел ночного сна. Чего ждать?

Настал момент, когда в доме почти закончились продукты, и меня осенило: я сказала Анюте, что на кухне остался замечательный порошок, который поможет уютно заснуть. Я взяла соды на кончике чайной ложки, дала ей запить кипячёной водой комнатной температуры и стала рассказывать, как именно этот порошок поможет ей заснуть: для начала — лечь поудобнее… Я поставила ночной свет на пол, а Анюта послушно прикрыла глазки, и я вещала, как у неё тяжелеют ручки, животик, ножки, как тяжелеют глазки и она засыпает…

Я ещё долго стояла около кровати, не веря в то, что впервые за десять дней она заснула.

Наступило раннее утро, а она спала. Я побежала к невропатологу. Хорошо, что он принимал с утра. Я рассказала ему, что случилось, показала выписку.

— У нас будут проблемы, — задумчиво просматривая выписку, проговорил Марат Шалвович, — ведь здесь настоятельно рекомендовано поставить ребёнка на учёт к психиатру.

— Но, Марат Шалвович, здесь нет причины для постановки на учёт. То, что у неё истерики были из-за уколов? Так кто же их любит, уколы? Нет, Вы мне лучше посоветуйте, что бы Вы дали принимать своим дочерям в подобной ситуации и в связи с переживаниями об отце?

Он выписал мне микстуру и сказал, что дочери нужен покой: никакого коллектива.

— Покупайте ей познавательные игры, кормите, приучайте к труду. А с психиатром надо переговорить, потому что выписать без него я не могу. Я думаю, что он подскажет что-то нейтральное. Возможно, правда, это не скоро, но будет специальная медико-психиатрическая экспертиза, она проводится в городском диспансере. Вопрос может быть решён без ребёнка, но для этого надо собрать тетради, дневники прошлых лет, если остались. Это сохранилось у Вас? А то я слышал, что Вы опять переезжали.

— Да, переехали, правда остались в одном кооперативе, дома рядом. Только, наверное, придётся ещё раз переехать в квартиру поменьше. Правда, напротив живёт бывший муж, но зато из долгов выйдем, да и питаться получше будем.

— Ну что делать. Вы — молодец, теперь всё будет хорошо. Алёнка из санатория выйдет — и питайтесь все получше. Я вижу, и Вам это не помешает. Как Вы сами-то себя чувствуете?

— Да я сейчас как бы в больнице лежу. Сейчас зайду, попрошу сделать мне выписку да перейду на амбулаторный режим. Но позвонила начальнику, он оформил мне отпуск. Так что мне с людьми везёт.

— Ну держитесь, если что, приходите одна или с девочками. А то, что Анюта сейчас спит Вашими стараниями, — это хорошо. Если днём не проснётся, то на следующее утро тихонько разбудите. Пусть глазки сначала будут закрыты. Тихонечко скажите ей, чтобы она просыпалась, что ножки, животик и ручки стали лёгкими и могут потянуться. Только звонок в квартиру отключите.

— Так я отключила, как только мы с ней приехали.

— А истерикам развиваться не давайте. Будет требовать что-то нереальное, на пол упадёт, ногами стучать начнёт — скажите, что вызовете машину из больницы. Только спокойным голосом. И если у неё с головой всё в порядке — а я думаю, что так и есть, — она сразу успокоится. Ну, ещё раз удачи.

Мы попрощались. Я бежала домой как на крыльях. В квартире ходила на цыпочках. А утром нежно вывела Анюту из сна. Она снова стала понятливой, в меру активной, готовой к логическому мышлению.

В декабре 1976 года произошёл удачный квартирный обмен (описан в рассказе «По лестнице жизни»), и я рассчиталась с долгами. Меня аттестовали, и даже алименты на девочек стали больше.

К апрелю 1977 года я собрала Анины дневники за первый, второй и третий классы, тетради, по которым можно было определить состояние её почерка, а также составила описание поведения ребёнка дома, её интересов и ситуации в семье, приложив копию о разводе родителей. Все собранные материалы я передала невропатологу и в конце апреля получила медицинское заключение городской специализированной комиссии: Анна не подлежит постановке на учёт к психиатру.

Сообщая мне об этом решении, Марат Шалвович предложил сразу же отправить Анюту в школу, несмотря на то, что до конца учебного года остался месяц: он мотивировал это её незаурядными способностями.

— Да Вы что, Марат Шалвович, это всё равно что меня отправить по блату в Академию сразу на третий курс. И если я не справлюсь с поставленными передо мною задачами, то с высоты жизненного опыта и возраста не расстроюсь, а пойму правильно и хладнокровно приму следующее решение. А если ребёнка, даже знающего программу, для которого одним из приоритетов является отношение коллектива, в который она должна успеть органически влиться, направить в следующий класс в конце учебного года? Я считаю, что данное решение может усугубить причину заболевания. Ведь ребёнок не ходил в школу не потому, что не хотел, а потому, что принципиально не был выписан в течение шести месяцев.

— Хорошо, хорошо, а чем она занимается сейчас? — смущённо спросил врач.

— Во-первых, когда Вы войдёте к нам квартиру, то сразу увидите перед собой встроенный шкаф, аккуратно заполненный дидактическими играми, в которые мы играем. Конечно, одна полка выделена куклам, для которых она учится шить новенькие юбочки, готовить, подавать на стол, принимать гостей, убирать и мыть посуду. Так она адаптируется социально. На сегодняшний день она может без посторенней помощи поджарить или отварить картошку, яйца, приготовить салат, заварить чай и так далее. А ведь ей всего 9 лет. И, конечно, мы с ней читаем, пишем, учим стихи. Перед началом каждого учебного года я уточняю, по какой методике будут проходить занятия, и заказываю методический материал для учителя. И потому ребёнок, конечно, идёт вместе с программой. Но мне хочется, чтобы она утвердилась в коллективе, была уверенной в себе. Она любит природу, животный мир, всё живое. Она воспитывает с малюсенного возраста котёночка Тюпку, который благодаря её вниманию, извините, сам ходит на унитаз. А вечером мы все вместе напеваем наши любимые песни, рассказываем истории, которые с нами происходили.

— Ну держитесь. Когда-нибудь и Вам повезёт, — с теплотой в голосе сказал врач.

— Да нам и так повезло: в Сестрорецке остались, с долгами рассчитались. Спасибо Вам, Марат Шалвович. Удачи Вам. До свидания.

Марат Шалвович мудро улыбнулся в свои жгучие усы, поправил очки и тоже пожелал нам удачи.

Я думала, что мы миновали житейскую полосу препятствий, и уже собиралась на следующий день поставить школьного врача в известность. Но школа опередила меня.

Как только я закрыла дверь за Алёной и мы с Анютой устроились на кухне, чтобы обсудить предстоящие дела, в дверь позвонили. Я думала, что Лена что-то забыла. А оказалось, что к нам пришли представители от школы, которые, беспардонно осмотрев нашу квартиру, не задав никаких вопросов, сообщили мне, что не исключено, что в ближайшее время на моё имя придёт штраф — в качестве административного наказания за удержание ребёнка дома. Это было колоссальным унижением меня в глазах ребёнка, учитывая ещё и мою профессиональную деятельность.

Но, слава Богу, позиция сдержанности всегда со мной. Я выслушала представителей, сказала им спасибо за внимание к судьбе ребёнка и предложила проводить их. Когда я открыла дверь квартиры, на лестничной клетке встретилась ещё с двумя соседями, которые поздоровались не только со мной, но и с представителями школы, которые не стесняясь объяснили причину своего раннего визита. Так соседи стали невольными свидетелями беспардонного и необоснованного внедрения в мою частную жизнь. А я в этот день обратилась в РОНО, захватив с собой медицинские документы и личное заявление с подтверждением визита представителей школы и поставленного передо мной ультиматума. Всё закончилось благополучно, а директор школы Валентина Николаевна попросила извинения за действия своих подчинённых.

На педсовете большинство учителей согласились с тем, что в связи с шестимесячным перерывом в обучении будет правильнее вернуть Аню в школу в начале следующего учебного года.

2012