14. Судьба затерянной души

Я намеренно вернулась в своё прошлое и в детство моих детей, чтобы потом, перечитывая это повествование, взглянуть на наш жизненный путь со стороны, свежим взглядом, и дойти до определённой точки отсчёта — начала Лениной беды.

А дальше я решила продолжить отслеживание только Лениного жизненного пути, так как Аня ни от кого не ждала помощи, она выбрала свой путь и шла по нему сложно, но самостоятельно. Оказавшись в одинаковом положении с Леной, она, чтобы выжить, в феврале 1991 года взяла малышку и пошла с ней на работу в ясли-сад № 22 в Сестрорецке в качестве помощника воспитателя. Хорошо, что место работы было близко от дома. Но эта работа была для неё крайне тяжела, так как при её зрении такие физические нагрузки были не просто противопоказаны, а крайне опасны для её жизни. Но она несла большую ответственность за своего ребёнка.

А у Лены не хватило духа идти по этой жизни самостоятельно вместе с малышкой. В то же время, она поверила в убеждения специалиста, что ребёнок в чужих руках получит роскошную жизнь и прекрасное образование, тем более за границей. Она искренне верила в то, что хочет ребёнку счастья и делает это ради своей любви к дочери. Но душа её сопротивлялась и разрывалась.

Всё это она осознала значительно позже, когда оказалась в спецбольнице — с душой, затерянной в лабиринтах жизни.


***

Уже живя в Сестрорецке, Лена много раз пыталась разыскать в Америке Михаила, оплачивала большие счета за запросы в информационные центры, а потом платить стало нечем. Но самое печальное то, что эта переписка с информационной службой ни к чему не приводила. А отец малышки Юрий, прихватив деньги, уехал в свой Воронеж.

Конечно, она очень страдала, но пыталась приспособиться к жизни. Вязала носки, рукавички, шарфы, свитера, кофты. Водила малышку в садик, готовила, стирала, убирала. К счастью, Лена не была совсем одна: подружка-одноклассница Ирочка вышла замуж, и у неё тоже была малышка. Обе водили девочек в одну группу, часто гуляли вместе с детьми.

Прошло какое-то время. Потеряв надежду найти Михаила, Лена стала раздражаться по отношению к дочери.

Лена очень стремилась к чистоте. Приведя малышку домой, обязательно полностью переодевала её, что в моём понимании странно. Но я сказала ей об этом без назидания, не настаивая:

— Чистота — это хорошо, но заболевать ею не надо. Недаром говорят, что хорошо всё в меру.

Однажды, в тёплую летнюю полночь, Лена позвонила мне и сообщила о том, что наказала свою дочку за плохое поведение.

— Что же там произошло? — спросила я.

— Пока я ходила за молоком, она описалась и решила переодеться. Подошла к шкафу, открыла его, вытащила всё своё бельё с двух нижних полок на пол. Вот я и оставила её на этой куче и ничего ей не дала. Она только сейчас заснула, а то всё плакала.

— Лена, пол у тебя всегда очень чистый. Ты сейчас должна аккуратно подготовить кроватку, взять малышку на руки и уложить спать. Если она проснётся, то дай ей попить. Чашечку с водой приготовь заранее, поставь её рядом на стол. В шесть утра я буду у вас. Но если ты этого не сделаешь, то я приду к вам сейчас, и не одна, чтобы ты поняла степень своей ответственности. Ведь ей всего второй годик.

Лена обещала всё выполнить.

В шесть утра я уже была у них. Малышка не спала, но ни звука не произнесла. Лена достала её из кроватки, поставила на пол, а сама легла… Маленькая подбежала ко мне, уткнулась в меня и замерла. На ней было надето два платьишка, но снять их сама она уже не смогла. Я освежила в ванной её личико и ручки, переодела, дала попить, и мы потихонечку пошли ко мне в квартиру.

Утро было тихим. В одном из двориков мы присели на уютную лавочку. Я скормила ей яичко всмятку, напоила чайком, и мы пошагали к дому. За огромную протяжённость и высоту, местами до шестнадцати этажей, дом называли «муравейником». Наше путешествие было невелико, но ребёнок вышел из режима, у неё был нервный срыв, вот мы и остановились по дороге.

Придя домой, я стала снимать с неё верхнюю одежду. Вдруг она побелела и схватилась за животик. У неё начался страшный понос. Я еле справилась с этой бедой.

Лена часто говорила мне о своей слабости, что она всё время хочет спать. Я давала ей возможность отдохнуть и забирала внучку к себе на несколько дней. Около её дивана я ставила журнальный столик, а на него складывала хорошо заточенные карандаши, бумагу. Настольную лампу не выключала.

Её рисунки были своеобразны. Она ставила точки, кружочки, палочки, цвета выбирала тёмные. Я всегда была около неё, а однажды задремала, но тут же открыла глаза от её воркования. Что-то изображая, она горько, жалобно произносила:

— Ни нядя, мама, ни нядя.

Конечно, я разговорила ребёнка, отвлекла, нарисовала ей смеющуюся рожицу, спела песенку, так она и уснула. Я понимала, что с этим надо что-то делать, причём официально. Ребёнок был перевозбуждён, и я решила воспользоваться её присутствием у меня.

После операции на щитовидной железе я прочитала массу книг о лекарственных растениях, просидела по многу часов в читальных залах библиотек нашего города, изучая медицинскую литературу для поддержания щитовидной железы, печени, почек. А также для помощи нервной системе, в том числе при бессоннице.

Над спальным местом малышки я натянула шёлковые канатики и развесила на них: корень валерианы, связанные между собой репчатые луковицы, слегка надрезав каждую, чеснок (ещё с пёрышком), ромашку аптечную, пустырник, ноготки, мелиссу, мяту, подорожник, мокрицу и даже спаренную ветку двудомной крапивы — всё это вместе издавало такой аромат, что ребёнок засыпал мгновенно.

Лена не торопилась её забирать, но я понимала, что в любой момент она могла прийти и увезти малышку независимо от её режима дня. В голову не приходили никакие решения. Было только понимание того, что из поля зрения нельзя упускать не только малышку, но и Елену. Я предложила Лене попробовать поработать, хотя бы на полставки, уборщицей или нянечкой.

— В районе много хорошо знакомых мне людей. Можешь оформиться, а я посижу с малышкой. А ты и заработаешь что-то, и с людьми пообщаешься, и от ребёнка отдохнёшь. И всё снова наладится.

Лена согласилась. Попробовала поработать в доме отдыха «Пограничник». Тем более, что он находился у нас, в Сестрорецке. У Лены всегда было трудно с подъёмом, она еле-еле успевала. А если не удавалось толком позавтракать, то на работе еле двигалась и, соответственно, получала замечания.

Однажды я пришла к ней с утра, чтобы отпустить её на работу, а она сообщила о своём решении:

— Нет, мама, больше там работать не буду. Я не могу, не могу каждый день вставать так рано! И увольняться не могу сама, стыдно. Люди могут меня не понять, а я правда не могу. Мамочка, может, ты попробуешь сходить, а?

— Хорошо, попробую, что с тобой поделаешь, — вздохнув, ответила я.

Сначала я созвонилась со знакомой, а позже получила трудовую книжку дочери. Тогда я предложила Лене попробовать поработать в детском санатории «Дюны»: там другой график работы, были и ночные смены, может, она и приспособилась бы.

Лена смогла продержаться тоже только месяц. Что-то было не так, наверное, надо было чаще обращаться к врачу, ведь у неё часто обострялась врождённая анемия.

И всё равно я хотела её растормошить и предложила ей попробовать осуществить одно из её желаний — поступить в торговый техникум. Я даже угадала одну из тем сочинения и написала его, перепроверив несколько раз, и, соответственно, предложила Лене обратить на него внимание.

Но в приёмной комиссии у неё не брали документы без какой-либо реальной причины два дня подряд. «Видно, или её друг Михаил, или она сама кому-то насолила, ибо в этих организациях ничего просто так не бывает», — подумала я.

Я взяла её документы и поехала сама, взяв сынишку. Конечно, я взяла и свои документы, подтверждающие то, что я являюсь её матерью. Обратилась к секретарю приёмной комиссии, представилась и как бы невзначай сообщила о доверительных отношениях с дочерью, в связи с чем хотела бы понять причину отказа в приёме документов. Секретарь согласилась рассмотреть заявление с приложенными к нему документами. Мы с сыном вышли в коридор, чтобы подождать.

И всё-таки секретарь прицепилась: спросила, где Лена была почти три месяца несколько лет назад. Я объяснила и даже представила справку из стоматологического центра, где ей единовременно удалили три зуба и поставили 12 пломб — и всё это происходило в течение трёх часов, операция проводилась под общей анестезией. После этого она лежала дома (рекомендации по выздоровлению я получала от врача по телефону), за ней требовался уход. Она всегда жила в семье, а незадолго до посещения стоматолога уволилась с предыдущего места работы. Но секретарь, видно, в чём-то сомневалась.

— Вам, может, нужны свидетели или справка из милиции? Так это пожалуйста. В то время я сама работала участковым инспектором. О моей службе в органах внутренних дел есть отметка в трудовой книжке. Пожалуйста, можете взглянуть, она у меня с собой.

После этого монолога документы были приняты без претензий, и была объявлена дата экзамена.

Лена была очень удивлена, когда выяснилось, что одна из тем сочинения совпала с моей догадкой. Тем более, что перед экзаменом я предложила ей переписать это сочинение, перепроверить и взять с собой. На экзамене она переписала текст сначала на предназначенные для черновика листы, перепроверила, а потом переписала ещё раз в чистовой экземпляр. Безграмотностью она не страдала, но, перед тем как сдать сочинение, спросила:

— А можно черновик взять с собой? — на что ей был задан встречный вопрос:

— А как ваша фамилия?

Лена спокойно ответила на вопрос. Преподаватель заглянула в какой-то талмуд и, нараспев повторив фамилию, произнесла:

— К сожалению, нельзя.

— Хорошо, — ответила Лена и сдала сочинение в чистовом и черновом вариантах.

Перед вторым (последним) экзаменом она решила посмотреть оценку за письменную работу по литературе. Увидев напротив своей фамилии неудовлетворительную оценку, она оторопела и подумала, что это ошибка. Лена обратилась в приёмную комиссию, чтобы ей показали работу. Но ей ответили, что не положено.

На следующий день я поехала в техникум вместе с Леной. Но нам по-прежнему под разными предлогами не показали ни черновой, ни чистовой материалы. Предложили приехать через пару дней, чтобы всё произошло в присутствии директора. А Лена уже сникла, она поняла, что всё это — заранее задуманная акция. А я подумала: «Ну слава Богу, что начинает понимать жизнь». Хотя можно было быть упрямее и поехать на встречу с директором, но Лена сказала, что она всё поняла и пока никуда не поедет.

Малышке было 1 год и 4 месяца, когда я в очередной раз привела её к себе. Был выходной день, а Лена собиралась делать уборку.

Мне показалось, что ребёнок куксится, лоб оказался горячим, поднялась температура. Но малышка не капризничала, а с удовольствием попила морс. Она не кашляла, не чихала. Температура стала спадать в тот же вечер. Я была около неё всю ночь и даже не предполагала, что будет неожиданное продолжение.

С утра я покормила её кашкой и быстро пошла на кухню за уже приготовленным чайком. Буквально через мгновение, возвращаясь, ещё в коридоре я услышала то ли приглушённый вскрик, то ли громкий вздох. Я подбежала к ней, а она лежала поверх одеяла и вздрагивала. Я схватила малышку на руки и, прижав её грудную клетку к своей, стала дышать вместе с ней и ходила так, пока её дыхание не наладилось и она не начала ровно дышать.

Сын вышел из соседней комнаты и по моей просьбе открыл балконную и входную двери, так как необходим был сквозняк. По просьбе сына прибежала соседка и вызвала скорую. В тот момент, когда я стала укладывать малышку на одеяло, в открытую дверь вошёл детский врач.

Я коротко рассказала ему, что произошло, что сознание девочка не теряла, пены не было. Врач успокоил меня, сказав, что это могло произойти от резкого перепада температуры, но рекомендовал отвезти ребёнка в больницу, чтобы провести и обследование, и профилактическое лечение. Он дал ей две таблетки белого цвета, по половине и четверти миллиграмма, она запила их водичкой. Врач завернул её в одеяло и понёс к машине скорой помощи, а мы с сыном пошли за ним.

В приёмном покое детского отделения сразу же были сделаны инъекции магнезии и но-шпы, к затылку приложили лёд. Врач, который привёз нас, сидел с нами больше часа. Потом он сказал, чтобы малышку перенесли в палату на третий этаж. Я не знала его, может быть, он и был заведующим отделением.

За это время сын отнёс домой одеяло, зашёл за Леной, и она сразу пришла.

В больнице была необычайно замечательная для трудного 1991 года обстановка — атмосфера оазиса тишины: в отдельной палате кроме кроватки для малыша располагалась кровать для мамы, было постелено чистое бельё. Там проверяли здоровье мамочек и даже подлечивали их. Лена, например, получала сеансы физиотерапии (прогревали нос) прямо на отделении. Это было удивительно!

Днём я приходила посидеть с малышкой, а Лену отпускала домой на два, а то и на три часа, чтобы она привела себя в порядок.

В течение этого периода ни заведующий, ни медсёстры ни разу не заходили в палату. Лена рассказывала о том, что врач интересуется, как она живёт, с кем, не устаёт ли. А она любила говорить о самостоятельности, а потому рассказала о том, что живёт одна с дочкой в кооперативной квартире.

Где-то через неделю их выписали. Малышке необходим был санаторий, так как она нуждалась в серьёзном массаже. Мне позвонила массажистка, которая работала в детском санатории «Комарово». О нашей истории ей рассказала Надя — Ленина подруга. Эта женщина предложила мне обратиться к заведующей поликлиникой за направлением в этот санаторий, так как после такого приступа затягивать с массажем было нельзя, на дому его делали за доллары, а в санатории обещали не только массаж, но и лечебную физкультуру, и бассейн. И при этом, конечно, бесплатно.

— Заведующей поликлиникой скажете, что Вы разговаривали со мной и что для Вас есть место, — порекомендовала мне массажистка.

Я так и сделала. Побывала у заведующей поликлиникой, получила выписку и в назначенный день поехала с малышкой в санаторий. Сначала я ездила к ней через день, а потом и каждый день во второй половине дня, то есть входила на пост, когда заканчивался тихий час. Я брала внучку с разрешения медсестры сразу после полдника, уводила с территории, мы шли к вокзалу в местный магазинчик. Там покупали что-нибудь вкусненькое, немного согревались, а потом снова шагали по хрустящему снегу. Я расставалась с ней в девять часов вечера. Во время прогулок мы всё время о чём-нибудь толковали. Малышка часто спрашивала о своей маме, а я говорила ей, что она поправится и обязательно приедет.

А Лена большую часть времени лежала в кровати и говорила, что устала. Я вспомнила об одном человеке, который умел вытаскивать людей из хандры, поднимать тех, кто опустил руки. Мы с ним дважды были у Лены. И в самом деле она как будто очнулась. И, слава Богу, поехала со мной к малышке, а потом стала ездить к ней сама. А по окончании курса лечения сама привезла её домой. Вроде всё стало налаживаться.

Надо было повторить курс лечения в санатории ещё хотя бы два раза, а до этого малышка снова ходила в детский сад.

Через какое-то время Лена снова потеряла интерес к жизни, стала говорить мне, что очень устаёт. Я совершенно случайно в одном из издательств познакомилась с парапсихологом С. Н. Лазаревым, который в завязавшемся между нами разговоре предложил мне приехать вместе со старшей дочерью. И я это сделала, предварительно переговорив с Леной. Она очень обрадовалась и с надеждой на лучшее и более стабильное будущее с большим интересом поехала со мной на встречу.

Возможно, я сделала это зря. Ведь она не всё восприняла верно, или ему надо было, разъясняя её положение, сконцентрировать её внимание на каких-то отдельных моментах. Вопрос о болезни был озвучен им сразу. Он сказал, что без врачей ей не обойтись.

В ближайшие выходные после этой встречи Лена пришла ко мне с малышкой и попросила меня сходить с ними в церковь. Она хотела побывать именно в церкви святого Пантелеймона, у платформы Тарховка.

Малышке очень понравилось в церкви, она подбегала к образам и с серьёзным личиком, склонив головку набок, как будто о чём-то размышляя, рассматривала каждую икону. В тот день народу не было, только служительница церкви, которая торговала церковной литературой и всевозможной атрибутикой.

Вышел отец Владимир, увидев зачарованного ребёнка, тепло улыбнулся и спросил, чья она. Лена подошла к отцу Владимиру, сказала, что это её дочь и что она хотела бы знать, как ей попасть в монастырь. А тот в свою очередь написал ей записку.

Я снова устроила ребёнка в санаторий: массажи, бассейн и лечебная физкультура были ей необходимы. Снова я стала ездить туда каждый день, чтобы ребёнок не чувствовал себя одиноко.

Мне позвонила одна из близких знакомых, Тамара Рубеко, и сказала, что Лена стала встречаться с врачом, который работает на детском отделении в нашей больнице.

— Ну, может, это и не плохо, ведь она одна, — ответила я.

— Да нет, похоже, что она его высматривает. Она ведь что-то задумала, — ответила Тамара.

Затем позвонила Ленина школьная подруга Ирочка, которая работала в системе соцзащиты, и сказала мне, что уже два дня подряд Лена стояла у дверей отдела опеки и попечительства.

— Тётя Лида, она что-то задумала. Лицо у неё стало белое, вытянутое, она не разговаривает со мной, хотя мы с ней ни о чём не спорили.

В тот же день позвонила Надя, тоже школьная подруга дочери, и сказала, что у неё была Лена и оставила пакет, в котором лежали паспорт и какая-то бумага с круглой печатью. Я попросила Надю прочитать, что написано в бумаге. Выяснилось, что бумага — из конторы по недвижимости, и в ней юрист определил перечень документов для составления акта дарения квартиры какому-то гражданину.

Лена перестала со мной общаться. Я пыталась попасть к ней в квартиру, но она не открывала. А за квартиру и телефон платили мы с первым мужем.

И всё-таки малышку из санатория я привезла к ней. Перед приездом дочери Лена связала ей замечательную шерстяную кофту горчичного цвета с вензелями на карманчиках. Всё было хорошо.

И вдруг однажды она привела малышку в садик, помогла ей раздеться, погладила её по головке и сказала:

— Прости меня, доченька, — чмокнула в щёчку… и уже больше никогда не пришла.


***

Сотрудники детского сада через наших общих знакомых нашли номер телефона моей второй дочери и где-то около 23-х часов передали малышку ей. Она хоть и посещала на всякий случай круглосуточную группу, но было пятница.

На следующий день я вместе с малышкой пошла к Лене. К квартире подошли её отец и Ирочка со своей малышкой такого же возраста. Пришёл сосед сверху, он предложил нам вскрыть дверь, потому что мало ли что случилось. Вышли другие соседи, посоветовали позвонить в милицию, предупредить о том, что сами будем вскрывать дверь. Милиция дала добро на вскрытие квартиры, так как родители присутствовали. Сначала отец вскрывал дверь, потом сосед Олег (уже ушёл в Миры Иные).

Лена стояла на пороге, за несколько дней сильно похудевшая, очень бледная, в своём лёгком голубом халатике, и говорила заученную фразу о нарушении закона, а именно о вторжении в частные владения. Её голос был металлическим, как у робота, глаза округлены. Да что же это! Речь никогда не шла об алкогольных напитках, ибо Лена никогда не признавала их и боялась пробовать. Спасибо, что Бог миловал.

А мы к ней все — с одним вопросом: почему никому не сказала, что не может встретить ребёнка? Ира первая начала бойко говорить:

— Лена, я же живу около садика, девочки наши в одной группе, ведь ты же знаешь, я бы взяла её.

Но она нас не слышала. Хотелось обнять её, растопить эту натянутость и отчуждённость. Рядом стояла её дочь, затаив дыхание, с круглыми от удивления глазками. Вдруг Ленин отец произнёс:

— Она нас не слышит.

— Лена, успокойся, мы должны были узнать, что с тобой. Если тебя преследует бесконечная слабость, значит, надо обращаться к врачу. А сейчас мы уйдём. Я могу с тобой в понедельник сходить к врачу, — произнося это, я невольно сделала шаг в её сторону. Лена резко оттолкнула меня, но тут отец громко и резко произнёс:

— Только попробуй тронь мать! Я тебя… будешь в больнице. Возьми себя в руки.

Но мне самой за себя совсем не было страшно, мне было страшно за неё: она была похожа на высокую восковую свечу без мыслей, без ощущений. Но ведь рядом был её ребёнок! И это ужасно! Даже взрослым — и то было жутко.

Она закрыла дверь, все стали расходиться, делясь мыслями друг с другом, как быть дальше. Все жалели её, понимали, что теперь без врача не обойтись. Я с малышкой и бывшим мужем пошли в РУВД, чтобы сделать сообщение инспектору по делам несовершеннолетних.

Дежурный инспектор уточнил:

— Вы будете готовить ребёнка к детскому дому?

У деда вытянулось лицо и округлились глаза. Он молчал.

— Да Вы что! Какой детский дом! Мама заболела, а ребёнок будет у нас, — ответила я.

— Лидия Дмитриевна, так Вы же на костылях. Я ведь Вас помню, Вы служили у нас, — уважительно сказал дежурный.

— Да, как видите, это так. Но костыли — это ещё не смерть. Иначе я даже не представляю. Может, ещё всё обойдётся.

— Тогда лучше действуйте через врача. Жаль, конечно, что у Вас такое несчастье.

— Да, это будет вернее. Мы, пожалуй, пойдём. Спасибо, до свиданья.

Когда мы вышли на улицу, первый муж произнёс:

— Ты что, в самом деле решила её взять? — показывая глазами на ребёнка.

— Да я даже заснуть не смогу без неё. Мне и за Лену страшно. Ладно, мы к себе поехали. А потом надо что-то делать. Моя хорошая, отпускай ручку дедушки, говори ему «до свидания». Может, когда-нибудь встретишься. Это ещё одна наша общая проблема.

Малышка сказала:

— До свидания, дедушка, — и мы пошли к автобусной остановке.

А на следующий день после завтрака я снова собралась с ребёнком к Лене. На улице был колючий холодный ветер, стоял конец октября 1994 года.

Я не могла понять, что с моей старшей дочерью, у меня сводило душу. Я не могла ни о чём думать, необходимо было понять, кто стоит за всем этим. Было похоже, что она находится под чьим-то давлением. Ведь она вся была как в панцире, словно не видела нас. Но прежде всего я считала, что надо её разговорить или дать ей расплакаться.

Недалеко от Лениного дома жила Александра Семёновна, которая знала всё о моей жизненной ситуации и часто выручала меня. Я решила зайти к ней, чтобы посоветоваться, рассказать о своих намерениях. Когда мы зашли к ней, она красила потолок на кухне. Но, завидев нас, она оставила работу и, поняв, куда я собираюсь идти, сразу же предложила оставить у неё малышку. Я поняла, что так будет правильнее, и пошла одна.

На звонок в квартиру Лена не отвечала. Я просила её через дверь поговорить со мной, послушать меня хотя бы через замочную скважину. Понимая, что Лена своим сознанием сейчас находится где-то не с нами, я решила попытаться растревожить её, вернуть сначала в детство, а потом в сегодняшний день.

Устроившись у замочной скважины по-восточному, я вспоминала истории из её детства. Я говорила о том, что люблю её и уверена, что она любит свою малышку. Я рассказывала, как страшно сейчас ребёнку без неё, без своей доброй мамочки, какой она была раньше, совсем недавно. Мне было больно и сидеть, и стоять на костылях, я плакала и снова садилась около двери. Я умоляла её вернуться к жизни, очнуться. Я ещё и ещё раз рассказывала ей истории из нашей жизни, о радостных, счастливых днях из детства, где она была со своей сестрёнкой.

А за дверью стояла страшная тишина. И я снова и снова умоляла, используя весь свой природный дар, мастерство, полученное в театральной студии, и огромное желание растопить скованность дочери, взорвать оболочку кокона, в который она попала с чьей-то энергетической помощью (ибо пограничное состояние её психики было видно невооружённым взглядом). Вдруг я услышала:

— Не надо, не надо, — всхлипывая просила Лена, — так ей будет лучше, у неё будут любящие богатые родители за границей, её надо отвезти в больницу к врачу, заведующему детского отделения. Она будет хорошо жить. Я люблю её, — и всхлипывания перешли в отчаянный плач. «Слава Богу, всё страшное позади, теперь она не совершит ничего ужасного, что могло бы произойти», — подумала я.

— Поплачь, поплачь, моя хорошая. Всё встанет на своё место. Больше всех на свете она нужна только тебе. Я знаю, всю жизнь и каждый день ты будешь говорить об этом. Не верь тем, кто агитирует тебя на этот ужас. Ты не одна, у тебя есть родители, — сквозь слёзы говорила я ей, пытаясь добраться до её сознания.

Я ещё посидела на корточках, прижавшись к замочной скважине, потом сказала ей последние слова:

— Леночка, ты сейчас поспи. Если ты в чём-то сомневаешься или кого-то боишься, скажи об этом мне.

За дверью стало тихо. «Наверное, она заснула от слабости», — подумала я, ещё немного постояла и, смертельно усталая, стала спускаться вниз.

Когда я вышла на улицу, вдруг подумала: «Надо же, за это время никто из соседей не вышел! И только когда я спускалась по лестнице, двери приоткрывались и закрывались».

Я не обижалась на этих людей, и это было не праздное любопытство, это было сопереживание. Моя первая семья в полном составе прожила в этом доме более одиннадцати лет, и наши судьбы касались всех. Вокруг нас жили хорошие, добрые люди.

Придя к Александре Семёновне, у которой оставила внучку, я узнала, что простояла у дверей Лениной квартиры около пяти часов.

— Ну молодец, что помогла ей расплакаться. Она, конечно, ослабла и теперь заснёт. Господи, помоги ей, — вздохнув, сказала Александра Семёновна и предложила нам ночевать у неё, потому что местные маршрутки уже не ходили. Да и малышка уже хотела спать. И я согласилась. Как хорошо, что в море жизни Бог даёт нам в помощь замечательных людей!

Сотрудники детского сада, в который ходила внучка, знали меня хорошо, так как я раньше сама работала в том садике воспитателем, и, конечно, знали Лену ещё с дошкольного возраста. В тот день воспитатели и нянечки в один голос говорили, что совсем недавно с Леной что-то произошло, она стала какая-то необычная, неконтактная…

В последнее время я стала забирать внучку после обеда, потому что та стала бояться непонятного маминого состояния и хотела, чтобы из садика брала её я.

Целую неделю я пыталась найти общение с Леной, но тщетно. Она не открывала мне дверь.

А в конце недели она пришла в детский сад в тихий час. И когда поняла, что дочери нет, устроила переполох. Она кричала, что у неё украли ребёнка.

На шум прибежала заведующая, Нина Владимировна, которой, к сожалению, уже нет среди нас. Нина Владимировна пыталась серьёзно поговорить с Леной о том, что неделю назад она оставила своего ребёнка в садике и не пришла за ней:

— Елена Анатольевна, телефон Вашей сестры удалось узнать так поздно, что ребёнка передали ей чуть ли не ночью. А теперь Вы мне концерт устроили. Так, или Вы сейчас уходите, или я вызываю наряд милиции!

— Хорошо. Я уйду, но я ещё обращусь в РОНО, — парировала Елена.

В тот же день она обратилась в РОНО с таким же заявлением. Но там уже знали, что она придёт, и сразу сказали ей, что примут к сведению.

Затем она поехала в магазин у Торжковского рынка, где ранее работала и была счастлива. Там были и её подруги, Татьяна и Ольга, которые и позвонили мне по телефону. Она предлагала им свои золотые серёжки, чтобы ей хватило денег на оформление официального отказа от дочери, а также говорила о том, что у неё украли ребёнка.

Услышав это, я снова решила попробовать соединить Лену с дочкой. Мы зашли с внучкой к одной из соседок, Нине Ивановне, сняли верхнюю одежду и поднялись на четвёртый этаж.

Лена открыла нам дверь, но на порог не пустила. Металлическим голосом робота она произнесла заученную фразу:

— Эта девочка не моя дочь, девочка перепутала квартиру.

Тогда я в той же тональности сказала ей:

— Сюда может прийти участковый инспектор.

Я уже заметила, что фразы, которые я произносила в её тональности, она воспринимала сразу. И на моё сообщение об участковом инспекторе она сразу же закрыла дверь.

Я присела около малышки, обняла её и сказала:

— Ничего, твоя мамочка поправится и узнает тебя. Солнышко моё, это пройдёт.

Малышка уткнулась в меня, помолчала, потом сказала, вздохнув, как большая:

— Плойдёт? Поплавляйся, мамоцка. До сиданья.

Она помахала ручкой, глядя на дверь квартиры, взяла меня за руку, и мы вернулись к Нине Ивановне. Что делать, поохали, поахали и поехали к себе.

На следующий день, проводив внучку в садик, я обратилась к участковому инспектору, чтобы он попробовал с ней побеседовать. Но тот, зная меня ещё по службе, заглянул мне в глаза и сказал:

— Послушай меня, мы всё видим и понимаем, ты должна обратиться к психиатру. Это чьё-то воздействие, может, какая секта, чтобы то ни было, не теряй времени. Ведь и психиатр не сразу раскачается. Ты ещё можешь обратиться в суд, заявить о её неадекватном поведении, и в течение трёх суток вопрос будет решён, но за это время с ней может произойти ещё что-нибудь. Да вспомни, с ней ведь что-то было однажды. Здесь не до стеснения, торопиться надо.

— Да, пожалуй, ты прав. Ладно, спасибо за сочувствие. Я пойду, — ответила я.

Я всё затягивала этот визит. Но события развивались. Многие соседи по дому стали звонить мне, сообщая о том, что Лена выносит из квартиры полные сумки детских вещей и возвращается без всего. А одежды для внучки было приготовлено до самой школы, аккуратно сложенная и развешенная, она занимала целый трёхстворчатый шкаф. У меня было много друзей, и, узнав о появлении у меня внучек, каждый старался что-нибудь привезти.

Понимая, что другого пути нет, я обратилась к психиатру. А он мне одно:

— Мне надо её видеть.

Я пыталась объяснить, что контакт с ней потерян, она улавливает только монотонный металлический звук и сама говорит только так и какими-то заученными фразами.

— Ищи с ней контакт, попробуй ещё раз, если получится, приходи с ней, напомни ей, что она лежала в этой больнице, и недолго, но ведь ещё сколько лет после этого она жила реальной жизнью, лет пятнадцать. И работала серьёзно. Скажи ей об этом, попробуй.

А ещё через несколько дней, в одно прекрасное утро, все соседи по Лениной лестнице, находившиеся дома, вздрогнули и выскочили из квартир, чтобы понять, что случилось. Оказалось, что Лена сама вытащила на лестничную клетку трёхстворчатый шкаф. Я представляю, какой был гром… Она взяла у соседей санки и, поставив на них полки и ящики от шкафа, повезла к нам, в Разлив. А в это время какие-то мужчины унесли шкаф в неизвестном направлении. В то время в подъездах рабочие делали косметический ремонт…

А Лена не успокоилась. Таким же образом она привезла к нам книжный шкаф, который купила сама совсем недавно.

Я — снова к психиатру и к главврачу поликлиники, просить помощи. Я очень просила, чтобы врач-специалист выехал на дом, увидел её и попробовал побеседовать. Но времена менялись, и то, что делалось вчера, сегодня считалось неэффективным. Врач говорил:

— Она сама должна остановиться.

Но не тут-то было. Лена продолжала освобождать квартиру. В итоге психиатр дал мне запечатанный конверт, в котором лежало направление Лены в больницу. Я снова пошла к главврачу поликлиники просить помощи в госпитализации. Эта процедура осложнялась тем, что, вызвав спецтранспорт, ждать его прибытия надо было неизвестное количество часов, в диапазоне от часа до десяти… Будущий пациент этой больницы может не один раз выйти из дома, вернуться и снова уйти. По инструкции задерживать пациента на улице не положено. Хотя надо отметить, что два последних задержания несколько лет назад именно так и были выполнены, ни я как опекун и мать, ни районный психиатр об этом не знали. В одном случае благодаря моей интуиции, в другом — благодаря медицинской сестре, я узнала об этом и стала звонить в больницу. Потом дозвонилась до дежурного РУВД, где уточняла причины задержания согласно рапорту.

Основания рапортов были неправдоподобны. Но это уже отдельная печальная история.

Если районный психиатр на приёме у себя в кабинете видел в пациенте социальную опасность и возможность нанесения вреда себе, то, оформив направление в психоневрологическую больницу, пациента сопровождали в кабинет на первом этаже здания реабилитации местной больницы, и там под присмотром медсестры ожидали прихода спецтранспорта.

Но, видимо, в этом тоже были свои сложности. Пока решали, как её задержать, на дворе уже был апрель 1995 года. Лена вынашивала идею подарить дочку врачу — заведующему детским отделением, — который уже нашёл малышке «любящих и богатых родителей», как часто механически повторяла Лена.

Один из таких случаев произошёл тогда, когда я в очередной раз поехала к районному психиатру за направлением, которое становилось недействительным, если в течение месяца не было реализовано. Внучку я оставила у своей приятельницы Ларисы, которая также проживала в Разливе.

Когда я вернулась, она выбежала мне навстречу и взволнованно сообщила, что Лена у них:

— Послушай, сначала у неё было очень серьёзное лицо, но Дима, — муж Ларисы, — предложил ей пообедать, и она потихоньку оттаяла. Она начала играть с малышкой, да так необычно. Глаза у неё горят, говорит с ней вкрадчивым голосом, по головке гладит, игру такую интересную придумала, и всё время приговаривает:

— Всё равно с мамой будешь.

— Лариса, а может, она соскучилась по ребёнку? Слушай, я тебя попрошу, проводи нас всех ко мне домой. Здесь самое главное — через линию перейти. А ещё лучше, ко мне зайдём, чайку попьём, может, с Леной как-то разговоримся.

— Ну хорошо, конечно, провожу, — согласилась Лариса.

Мы вошли в Ларисин дом, Лена как-то выпрямилась, заволновалась.

— О, Лена, а ты как нас обнаружила? — непринуждённо спросила я.

— А мне на автобусной остановке сказали, что ты сюда шла вдвоём, а отсюда — одна.

— Да, я не хотела оставлять ребёнка одного в доме. Ну да ладно, Леночка, встретились — и хорошо. А теперь собирайтесь, пойдём к нам, а тётя Лариса проводит нас. Да, тётя Лариса? — говорила я, стараясь разрядить обстановку.

— Ну конечно идём, только я сейчас молоко вынесу. У нас бочка подъезжала, так я взяла и для вас три литра молока. Вы идите потихоньку, а я вас догоню, — суетилась Лариса.

— Ну, девочки, идём? — бодрым голосом обратилась я к Лене с внучкой.

— Да, да, — подтвердили обе.

Кажется, Лена даже была довольна тем, что произошло. Но я знала, что мне всегда надо быть бдительной. Мы вышли из дома, я держала за ручку малышку, а с другой стороны шла Лена. Надо не забывать, что к тому времени я уже давно передвигалась при помощи костылей. Только мы завернули за угол, чтоб идти параллельно платформе и железной дороге, как Лена со всей силы дёрнула дочку, вырвала её из моей руки и понеслась со всех ног. Внучка только охнуть успела.

Лариса догнала меня, поставила трёхлитровую банку молока в сетке прямо на дорогу и помчалась догонять их. Я понимала, что если Лена больна, то она быстро ослабнет. В последнее время она так сильно похудела.

Так и получилось. Я их догнала около 434-й школы. У Лены был заметен тремор рук.

— Лена, ты куда потащила ребёнка? Куда бежишь сама и зачем? — спрашивала я, стараясь не повышать голос.

— Она моя дочь, и я имею право взять её к себе! — срывающимся голосом отвечала Лена.

— Да, это правда, она твоя дочь. Но, Лена, ты успела неизвестно для чего вынести из своей квартиры всё что можно и нельзя. Ведь это так?

— Но я её только на одну ночку возьму, — умоляла Лена.

— Лена, но тебе даже некуда положить её спать, ведь её кроватку ты тоже вынесла. Там осталась только твоя кровать, да и то односпальная. А ведь завтра четверг, ребёнку надо в детский садик, а время уже семь часов вечера, ещё чуть-чуть — и ей спать пора. Лена, давай договоримся с тобой по-хорошему, зайдём к нам в дом, попьём чаю, ну кто хочет поужинать — пожалуйста. Я соберу тебе сумочку продуктов, а то у тебя уже всё заканчивается. А потом вы с тётей Ларисой пойдёте каждая к себе. Леночка, ну договорились? — положив руки ей на плечи, глядя в глаза, говорила я тихим голосом.

— Ну ладно, пойдём, — опустив взгляд ответила Лена.

Она взяла дочку за ручку, я — за другую, а Лариса вслед за нами несла тяжёлую банку с молоком. Мы перешли через линию и через пять минут были у нас, на Гагаринской. Внучка попросила меня устроить её полежать. Она свернулась клубочком и тихо заплакала. «Это, наверное, от страха, который она только что испытала», — подумала я, поглаживая малышку. Она успокоилась и стала задрёмывать.

Лариса с Леной сидели за столом на кухне, а дверь в детскую комнату была открыта. Я собирала продукты в Ленину авоську и предложила ей попить молочка, та с удовольствием согласилась. Всё вроде устроилось, успокоилось.

Вдруг Лена подскочила из-за стола и заявила, что она совсем забыла, что обещала прийти к врачу до восьми часов вечера. А был уже восьмой час.

Она мигом подскочила к дочке и попыталась вытащить её, говоря, что их ждёт Сергей Владимирович, что она обещала сегодня привезти её… Та от неожиданности сильно заплакала и стала сопротивляться. Я подскочила к Лене и с большим трудом отвела её от ребёнка. Я просто зажала запястья её рук, она ослабла и присела на стул.

А уже минуты через две она сообщила, что поедет к врачу одна, а потом вернётся за продуктами.

— А врач-то у тебя какой? Что у тебя не так? — спросила я.

— Зубной, — хитро улыбаясь, ответила Лена.

— Ты под наркозом зубы лечишь, а здесь доверилась? Ну что ж.

Лена встала и пошла. А мы с Ларисой ещё подумали о том, что, конечно, пошла она не к зубному врачу.

Лариса ушла к себе, а я уложила внучку в комнате сына, который должен был вернуться домой только на следующий день, — так было спокойнее для внучки, так как окно его комнаты выходило совсем на другую сторону дома.

В одиннадцать часов вечера, как я и предполагала, Лена стала стучать в окно детской комнаты. Я выглянула в окно через форточку:

— Лена, миленькая, ну что же ты домой не пошла? Зачем же ты по тёмным улицам бродишь, ведь плохо это. А за продуктами пришла бы завтра с утра, да и побыла бы с нами сколько хотелось бы…

— Мама, я пришла за своей малышкой, ведь она моя дочь, а я обещала привезти её Сергею Владимировичу сегодня, ведь он ждёт.

— Лена, я очень сомневаюсь, что она ему нужна. Если это для осмотра, то, конечно, только с утра и в моём присутствии. А ведь у тебя нет сейчас денег даже на элементарный автобус. Леночка, вот тебе тоже придётся пройти врачей да оформить группу инвалидности или подлечиться, может, тогда и работать сможешь. Вот ведь сколько беды натворила, всю квартиру разнесла, и ведь за квартиру, свет, телефон ты сама не платишь. Вот о чём надо задуматься. Мы не миллионеры. Алименты с твоего товарища не получаем, да ведь тебе самой чего-то хочется в этой жизни. Ты же любишь и Ботанический сад, и театры, и музеи. Очнись для жизни, для себя и для своей девочки, не верь дурацким байкам. Кому мы нужны за границей? Ведь не продавать же ты её собираешься?

— Нет, мама, я его люблю, а доченьку я подарю ему. А он отдаст её любящим родителям, — лилейным голосом начала она петь мне дифирамбы. Сколько красивых слов было сказано в мой адрес — артистически, ювелирно-проникновенно! Но я понимала, что за этой лестью стоит конечная цель одержимого или больного человека. И я прекратила это искушение словами:

— Леночка я тебя очень прошу, бери сумку с продуктами и иди с Богом. Завтра выспишься — и приходи.

— Мамочка, миленькая, ты не представляешь, как плохо мне сейчас будет, если я не приведу её к врачу и не отдам.

— Лена, если ты в этом уверена, тогда тем более ты должна мне всё рассказать. Ты сама можешь просто больше никогда не пойти к этому человеку. Давай снова договоримся насчёт работы, у тебя не будет времени туда пойти. Ты пойми: отдавая ребёнка в чужие руки, ты никогда не получишь её обратно, ты предашь её, — стараясь говорить спокойно и членораздельно, я пыталась достучаться до заблудившейся души её.

— Мама, Сергей Владимирович не простой человек, он волшебный. Я слышу в своих ушах его приказ — и я исполняю это. Он командует моими ногами, и я сама не знаю как оказываюсь у него в кабинете в его дежурство. Он не простой человек, он страшный, на него надо подать в суд.

— Леночка, может быть, мы в последний раз разговариваем с тобой так. Ты попробуй меня понять. Если он обладает очень сильной энергетикой и подавляет тебя умеючи, то твоя слабая энергетика, а значит, и воля плюс моя сильная энергетика да любовь ребёнка победят любого чёрного злодея. А проще — верь мне, будь с нами рядом — и твоя заблудшая душа вернётся на своё место. Не заблуждайся, не верь кому попало, не клюй, как рыба на наживку, на «богатых и любящих родителей». Не ходи к нему, хотя бы сегодня, а может быть, и никогда. Сейчас уже поздно. Бери продукты и неси их домой. Я боюсь за тебя, ты заблудилась, ты думаешь сейчас только о себе, ты не слышишь и не понимаешь, что любой человек, чтобы жить на Земле, должен прокормить хотя бы себя, а ты вся в претензиях на весь белый свет и не можешь нигде задержаться. Может, и правда это — заболевание. А сейчас иди домой. Если не хватит сил встать под чуть тёплый душ, то хотя бы подставь под кран руки над ванной от самых плеч, подставь под кран лицо, проведи большими пальцами рук, предварительно побывавших под потоком холодной воды, за ушами. Всё дурное покинет тебя, обратись к иконе, перекрестись, попроси защиты, поблагодари за помощь, потому что если ты будешь очень хотеть, то она придёт. Я люблю тебя, иди с Богом.

Я передала ей через форточку продукты в платяной сумке, и она побрела домой понурив голову. Мне было за неё страшно, но оставить её на ночь рядом с ребёнком я боялась.

Я стала перебирать в своей голове все невероятные события, которые свалились на мою голову. А именно: звонила Тамара, которая рассказывала мне по телефону, что Лена встречается с врачом детского отделения, и именно она его подстораживает. Звонила Ира, которая говорила, что Лена уже несколько дней подряд подходит к двери кабинета старшего инспектора опеки и попечительства. Звонила Надя, которая своими глазами видела у Лены бумагу и зачитывала мне по телефону, что подтверждает её обращение к юристу по поводу дарения ею однокомнатной квартиры по улице Белинского, дом 13, значит, адрес ей рекомендованный. Уж сколько времени она не хотела или боялась видеть свою дочь, а сегодня с такой ювелирной настойчивостью, граничащей с одержимостью, она хотела отвезти ребёнка этому непонятному врачу и даже записала мне номер телефона его отделения. Тамара мне сказала, что Лена иногда бывает у него на отделении, когда он дежурит ночью.

Получалось, что в ту ночь он дежурил. И я решила попробовать ему позвонить. Сначала мне ответили, что я ошиблась номером и такого человека здесь никогда не было. Но я твёрдо знала, куда я звоню, поэтому уверенным голосом сказала, что если мне не удастся побеседовать с этим человеком, то на следующий день данное отделение посетят представители прокуратуры города.

Конечно, никто бы там не появился, но я вынужденно повела себя так, ибо на том конце провода со мной говорить не хотели. Но после такой фразы пошушукались и извинились, сказали, что ошиблись и что он сейчас подойдёт.

Я обратилась к нему по имени-отчеству, сказала, что я — мать Елены и хочу понять, правда ли это и зачем ему вообще она нужна. Она становилась неуверенной в себе, находилась под его энергетической зависимостью. И кто ей сказал, что она имеет возможность оставить ребёнка, если ей трудно, и передать его в руки неизвестных любящих родителей?

— Да, я сказал ей, что любая женщина может отказаться от ребёнка, если она испытывает какие-то трудности. И это не запрещено законодательством, — ответил Сергей Владимирович.

— Господи, да зачем Вы грех на душу берёте, если видите около себя человека с пограничной психикой, а Вы влюбляете её в себя, подталкиваете её на грех — отдать Вам ребёнка для каких-то родителей, я уже не говорю ни о чём другом, о чём могу только догадываться.

— Но я не понял, что она нездорова, — признался незадачливый (или хитрый?) специалист.

— Вы — врач, который неожиданно для меня ворвался в судьбу моей дочери, поэтому, прежде чем вступить с Вами в диалог, я узнала кое-что о Вашей жизни. Нет, нет, специально не тратила на это время. Мне рассказал об этом профессор физико-математических наук, что лечил у Вас свою дочь, был Вами доволен, а живёт он напротив Лениного дома, и с ней ему довелось общаться, у нас есть общий знакомый на том же уровне, вот оттуда и пришла информация. А также судьба меня свела с Вашей учительницей — Верой Васильевной, — которая ходила с учениками в походы и тоже хвалила Вас, вот отсюда и пришла информация. Однако в моей голове тоже иногда бродят мысли о происходящих с нами историях, и я понимаю, что неожиданные совпадения — это не простая случайность. Итак, Вы с увлечением занимались на курсах парапсихологов в Первом медицинском. И это Ваше право. Но дело в том, что не кто-нибудь, а именно Вы первым должны были увидеть хрупкость её психического состояния. Таких людей трогать нельзя, или, в противном случае, приходится нести за свои действия ответственность. Зачем Вы разрешили ей приходить к Вам в кабинет ночью во время Вашего дежурства? Да, это опять Ваше право, но зря Вы взяли грех на свою голову, — убеждённо говорила я.

— Нет, нет, я действительно сначала не понял, что она не совсем здорова, — ответил врач.

— Конечно, много по телефону не наговоришь, но я хотела бы кое-что понять. Возможно, мне придётся к Вам прийти.

— Ну что ж, если сочтёте нужным, приходите, — ответил он.

— Хорошо. Спасибо. До свиданья.

На следующий день я позвонила в детский садик, сообщила, что сегодня мы не придём, и отвезла внучку к своей приятельнице Екатерине, а сама вернулась домой, чтобы решить, что делать дальше.

Только вошла в дом, как телефонный звонок заставил меня вздрогнуть. Звонила заместитель главного врача больницы № 40 — Светлана Никитична, — которая уточнила, являюсь ли я матерью Елены Анатольевны, и, убедившись в этом, просила по возможности подъехать к ней в администрацию больницы. Что я и сделала.

Я могла предполагать всё что угодно, но только не то, о чём я узнала и что подтвердило мои догадки. Благодаря Светлане Никитичне я узнала, что Лена пыталась передать Сергею Владимировичу сумму в один миллион сто тринадцать тысяч рублей. И тогда я рассказала Светлане Никитичне о том, что эта сумма — это личные деньги Сергея Владимировича, сдача от нереализованной сделки процедуры дарения квартиры: Лена пыталась подарить Сергею Владимировичу квартиру, в которой проживала сама со своей дочерью. Моя старшая дочь не смогла выполнить эту задачу, а сдачу, которую она получила в отделе недвижимости, будучи честной, решила вернуть человеку, который и зародил в ней эту идею.

Лена не справилась не по своей вине, а потому что, живя с дочкой в квартире, купленной для неё ещё до рождения ребёнка, она никогда не оплачивала квартиру сама, всё это делали мы — я и мой первый муж, и всех квитанций, которые потребовали для разрешения вопроса, у неё не было. А также нужна была справка о полной выплате квартиры, которая тоже лежала у меня в документах. А говорить мне о её намерениях Сергей Владимирович запретил.

Светлана Никитична рассказала мне, как она познакомилась с Еленой. Её привёл к ней Сергей Владимирович и сказал, что это — та женщина, которая и передала эти деньги… и ещё в тот день он застал её в тот момент, когда она подсовывала под дверь его кабинета конверт, подписанный на его имя. В этом конверте лежали её золотые серёжки, закреплённые на плотной поздравительной открытке. Она узнала, что деньги, которые она тоже передала в конверте, вложенном в книгу, через гардеробщицу того же отделения, до него не дошли, поэтому она решила возместить хотя бы своими золотыми серёжками.

Светлана Никитична, а потом и гардеробщица детского отделения, Маргарита, рассказали мне, по какой причине деньги не оказались во внутреннем кармане его пиджака. Лена вошла в фойе детского отделения до восьми часов утра и, попросив гардеробщицу передать врачу книжку с вложенным в неё заклеенным конвертом, сразу же вышла на улицу. Через несколько минут вошёл заведующий отделением, гардеробщица передала ему книгу. Он поднялся к себе в кабинет перед самой пятиминуткой, положил книгу на стол, а конверт выскользнул. Сотрудники сразу заинтересовались, что же в конверте, так как он был подписан именем заведующего, ему пришлось вскрыть конверт, и все увидели высыпавшиеся на стол деньги. Пересчитали и записали сумму на конверте. (Этот конверт лежит теперь у меня дома, мне передала его Светлана Никитична.) В такой ситуации Сергей Владимирович вынужден был сказать всем, что ничего не знает, и при всех сотрудниках позвонить главному врачу больницы, чтобы сообщить о том, что кто-то хочет его подставить и что на его имя подкинули деньги.

Замглавврача сказала, что самой главврача нет, но можно прийти в администрацию и отдать деньги на хранение в сейф до выяснения. Он так и сделал, чтобы сохранить свою репутацию, не мог же он сказать, что предложил не очень здоровому человеку подарить ему квартиру, в которой жила молодая женщина со своей девочкой. Конечно, не мог. Слава Богу, что операция сорвалась.

Обнаружив Елену пытающейся подкинуть под дверь его кабинета конверт с серёжками, он задержал её при сотрудниках и отвёл к главному врачу. По дороге внушил ей то, что она должна была сказать заместителю главврача. Лена всегда была у нас как партизан, она никогда никого не выдавала. И в тот момент она пыталась доказать, что эта сумма — её личная, и она передаёт деньги в пользу детского отделения.

Светлана Никитична, увидев на Лене далеко не новое, но когда-то приличное пальто, на ногах очень долго ношеные, но когда-то модные венгерские сапоги, и зная, что на тот момент Елена не работала, поняла, что та покрывает заведующего отделением. Но причина была ей не ясна, поэтому она, узнав у Лены номер моего телефона, пригласила меня для уточнения обстоятельств.

Я объяснила Светлане Никитичне, что никаких личных денег у Елены уже давно нет с рождения ребёнка, а внучке уже 4 годика. Светлана Никитична отдала мне деньги и серёжки под расписку. Правда, в момент составления расписки в кабинет вошла юрист больницы, которая предупредила меня, что я имею право не писать расписку. Но я сказала, что обязательно её оставлю и, если Сергей Владимирович сознается при руководстве больницы, я сразу же их отдам.

Я понимала, что он человек умный и что этого не произошло бы, но он бы отстал от неё или, уж если такой способный, внушил бы ей безболезненно для души, чтобы она сама отошла от него. Теперь я его понимаю: он сам был не рад этой истории, а она, как малый ребёнок, говорила, что его любит, и квартиру она освобождала для него.

Заведующий отделением психбольницы, где потом лежала Лена, говорил мне:

— Да, у него получилось закрепить её за собой, а отвести от себя не удалось. Она ведь только об этом и говорит. Ей этого внушения лет на пять хватит, постепенно всё встанет на своё место, если при выходе из больницы она не будет его видеть.

Интересный был человек этот заведующий — собран, спокоен, интеллигентен, предупредителен, внимателен, как к больным, так и к родственникам. Он уехал к дочке в Данию. А фамилия у него была тоже необыкновенная.

Но, пока Лена ещё не была в больнице, она продолжала навещать уже несчастного заведующего в его ночное дежурство. Она надеялась на то, что он оставит свою первую жену с двумя детьми, уже студентами, и будет с ней. Я не знаю, может быть, он и говорил ей об этом, ведь сказал же он ей зачем-то свой адрес в городе, у Чёрной речки. Но, видно, поняв свою ситуацию, он резко изменил своё отношение к Лене. Гардеробщица, сидевшая напротив выхода из отделения, видела, как летела наша Лена со второго этажа. Сергей Владимирович тащил её за шкирку (держа в районе шейных позвонков) до самого выхода из отделения и, открыв входную дверь, со всей дури дал ей ногой под зад, не задумываясь, как она приземлится с последних четырёх ступенек. Он криком кричал гардеробщице, чтоб та больше не пускала её на отделение.

Спустя какое-то время Лене делали операцию на копчике.

То ли от безысходности, то ли после очередного внушения Елена решила пойти в монастырь на Чёрной речке, недалеко от дома Сергея Владимировича, не забывая о том, что ребёнка надо отдать ему для дальнейшей передачи «любящим и богатым родителям». Она ездила в монастырь, ожидая послушания.

Я вынуждена была поехать в церковь в Лисьем Носу и просить у отца Олега содействия, чтобы на Лену обратили внимание, ведь она потеряла свою душу, её ребёнок у меня. Я хотела знать, здорова ли она психически и смогут ли ей помочь в церкви, если отчитают. Отец Олег был родственником одной из моих приятельниц, умудрённым, почтенным священником. Он обещал помочь и сказал, что возвращение её домой будет означать необходимость в помощи психиатра.

Конечно, Лена вернулась домой. Не просто церковь, а именно монастырь предусматривает понимание смысла повиновения, долгое стояние на службе и предварительное согласие родственников, так как ребёнку было только четыре года. Для Лены это было нереальным, она была не в себе. Может, отчаяние и безнадёжное влечение к этому человеку и подсознательное предчувствие неизбежного краха в судьбе привело её к такому состоянию? Она была уверена в том, что если сделает для этого человека всё, что он захочет, то он обязательно останется с ней. Но не получилось…


***

Чтобы понять, что задумала Лена в администрации, шестого марта 1995 года я пошла на приём к старшему инспектору отдела опеки и попечительства. По очереди я была вторая, а через человека после меня пришла моя Елена. Худая, высокая, вся в себе, с испуганными глазами. Я тихонько обратилась к ней:

— Леночка, я тебя очень прошу, не оставляй свою девочку. Мы все будем вместе, и она вырастет среди нас. Мы ведь даже не ссорились. Ты не думай, что где-то у кого-то ей будет лучше, чем у нас в России, у нас дома.

— Будет лучше, — знакомым металлическим голосом ответила Лена.

Подошла моя очередь. Поприветствовав инспектора, я кратко изложила свою просьбу:

— Через человека после меня к Вам войдёт женщина, это моя старшая дочь, она хочет отказаться от своей дочери. Не торопите события. Такого не может быть, с ней что-то произошло. Видимо, на неё кто-то влияет. Совсем недавно она была близка к ребёнку, она водила её в садик, связала ей великолепную шерстяную кофту, очень красивой вязки, с вензелями на карманах, рукавички, носочки, шапочку. Приобрела для ребёнка много детской классической литературы с великолепными иллюстрациями, много интересных игр с дидактическими материалами. Ею кто-то манипулирует. Я Вас прошу, не решайте этот вопрос скоропалительно, хотя бы сегодня. Дурными наклонностями она не страдала. Она и так уже столько натворила за последнее время. Я вижу, что сейчас она не принадлежит сама себе. Я Вам обещаю, я завтра же снова обращусь к психиатру. Ведь такие резкие перемены не происходят в такой короткий срок, ведь это может произойти или в результате заболевания, или в результате сильного энергетического влияния. В последнее время она сильно похудела и похожа на затравленного зверька. Мне всё равно некуда деваться, а потому я завтра же буду у психиатра.

— Нет, нет, не беспокойтесь. Мы не будем торопиться. Она уже приходила к нам, но у неё не было денег заплатить за оформление документа об отказе. А у Вас денег нет заплатить за неё? — ответила инспектор.

— Господи, это ещё и за деньги? Нет, вот уж на это у меня точно нет денег. Даже боюсь спрашивать, сколько за это берут сегодня. Нет, я не об этом. Так или иначе, она будет освидетельствована у психиатра, и если заболевание будет подтверждено, то её отказ будет недействительным.

— Не беспокойтесь, мы не будем торопиться.

— Ну что ж, спасибо, что выслушали. Извините, если что не так. До свидания.

Выйдя из административного корпуса, я прошла к автобусной остановке и остановилась около здания военкомата. Я видела, как Лена вышла и направилась в противоположном направлении от дома. «Наверное, пошла в жилищную контору», — подумала я.

Восьмого марта почтальон принесла мне пенсию. Я купила в магазине у своей приятельницы килограмм конфет «Весна» и поехала в санаторий к внучке (за три года она была там третий раз). Я решила, что если снова после тихого часа услышу её плачущей, то уеду домой вместе с ней, а конфеты «Весна» будут утешительным призом для сотрудников поста. Ведь, как ни крути, они делают большое, я бы сказала, государственное дело. Там есть очень тяжёлые детки — и как приятно видеть, что они встают на ножки, начинают лучше разговаривать, становятся веселее!

Последние полторы недели, просыпаясь после тихого часа, она всегда плакала, но, увидев меня, подбегала ко мне и затихала. Я была у внучки каждый день, за редким исключением. Медсёстры и санитарочки говорили мне в один голос, что, может, с мамой что-то не так. Обычно дети чувствуют какую-либо беду, особенно материнскую, на любом расстоянии.

В тот день, увидев меня сидящей на скамеечке в гардеробной, она подбежала ко мне, уткнулась в мои колени и тихо заплакала.

— Не горюй, мы сейчас поедем с тобой домой вместе, — шепнула я ей на ушко, и она затихла. А потом заглянула мне в глаза и спросила:

— Правда?

Кивнув ей головой, я объяснила, что мне надо получить разрешение у врача, и попросила её побыть с детками, ожидая меня.

До конца курса лечения оставалось ещё две недели, но, учитывая то, что в последнее время малышка стала плаксивой, а её мама вынашивала болезненные планы, решили нас отпустить: может, хоть что-то изменится в лучшую сторону. Когда я снова вернулась в гардеробную, ко мне подбежала внучка и спросила меня:

— А где моя мама, что ей сделали?

— Миленькая ты моя, она заболела, а потом поправится. Давай одеваться.

Провожая нас, умудрённая опытом пожилая женщина-врач, сама потеряв сына, капитана первого ранга, в ярком возрасте от перенапряжения получившего заболевание, как у Лены, сказала мне на прощание:

— Лидия Дмитриевна, как только что-то начнёт Вас смущать, приезжайте сразу. Мы всегда найдём место для малышки, да и сами о себе не забывайте, может быть, ещё и без костылей походите.

Итак, я взяла малышку из санатория — и уже навсегда.

А Лена не шла на контакт с ребёнком.

В один из мартовских дней мы с внучкой ехали из садика в автобусе, и вдруг возле нашего сиденья возникла Лена. Внучка от неожиданности закричала:

— Ма-ма. Мамочка!.. Иди, иди к нам, иди!

Лена, глядя как будто сквозь нас и не узнавая, вышла в Разливе, у школы. А ребёнок звал маму.

Ничего не понимая, внучка спросила меня:

— Бабуля, мамочка заболела?

— Да, солнышко, это правда.

Мы вышли на следующей остановке, около станции Разлив. Нам надо было перейти железную дорогу около платформы, выйти на Гагаринскую — и наш дом совсем рядом.

Внучка бежала в валеночках и шубке по неутоптанному снегу, падала — и опять вставала, и бежала, и кричала сквозь слёзы:

— Где моя мама? Что с ней сделали? Ма-ма… иди ко мне… иди!..

И бежала она не к дому, а в обратную сторону, туда, где вышла её мама, не доехав с нами одну остановку. Потом споткнулась, опять упала, замолчала, села на снег, приложила ручки в рукавичках к своим мокрым щёчкам и тихо сказала:

— Мамочка моя, поправляйся.

Я присела к ней, отбросив костыли на снег, обняла её за плечи и сказала тихо:

— Она поправится, обязательно поправится.

Я подтянула к себе откинутые костыли, взяла её за ручку, и мы медленно пошли к нашему дому. У меня, как и у глубоко раненной в душу внучки, тоже текли слёзы.

Была середина дня. Если бы меня спросили, видел ли кто нас в Разливе, я не ответила бы: убитая горем, в тот момент я была не способна увидеть кого-либо.

Да прости меня, Господи! Я помню, как, войдя в дом, внучка сразу поднялась на второй этаж. Он не отапливался, но было много места, где можно посидеть и полежать в тёплое время года. Малышка села в кресло около слухового окна и начала так надрывно, сквозь слёзы, страдать по своей маме, что душа моя разрывалась. Но я не имела возможности вернуть ей затерянную мамочкину душу.

С того дня наша девочка стала сильно заикаться. До школы нам было ещё два года, в течение которых, а потом и в начальных классах, мы серьёзно занимались у логопеда, так как какое-то время ещё и теряли буквы при письме. Кроме того, мы имели право в выходные дни посещать бассейн нашего родного детского сада даже после его окончания и во время учёбы в школе…

Наступил апрель. Лена всё ещё не шла на контакт с нами. Я ходила к ней домой, оставляла ей продукты, но не заставала её. Кровать её всегда была аккуратно застелена, одежда аккуратно висела в шкафу.

Потом соседи стали рассказывать, что она часто стояла на лестничной клетке у окна и смотрела на двор. Иногда, увидев, что я подхожу к парадной, она поднималась выше этажом, а когда я уходила из квартиры, она заходила в неё. Я оставляла ей записки, в которых рассказывала о том, чем занимается её дочка. Я не ждала ответа, я знала, что оставляю ей те зёрна, которые должны взойти.

А в середине апреля, часов в 12 ночи, я услышала стук калитки и силуэт в светлом плаще. Это Лена открывала калитку. Постояла, наклонившись над кустами смородины, что были прямо при входе на участок, а потом стала выходить. Я спохватилась, что время очень позднее: да куда же она! Никто из нас не спал, кроме внучки. Я попросила сына выскочить до калитки и позвать её к нам. Я тоже вышла на крыльцо и покричала её…

Но она убежала. Утром мне было два телефонных звонка. Тамара сказала, что Лена звонила им в квартиру где-то в час ночи. Но её дочка ей не открыла, чего-то испугалась, а сама Тамара уже спала. Лену было видно в глазок, она была в светлом плаще.

А около трёх часов ночи Надин муж, возвращаясь с работы, на своей лестничной клетке встретил нашу Лену, но она уже была без плаща и боялась идти домой, хоть её дом был рядом. Она зашла к ним, посидела у них за чаем, потом её проводили.

Надя рассказала, что, когда Лена убегала от нас, за ней увязался какой-то мужик, поэтому она и побежала в сторону Тамариного дома, по дороге. Зная дворы, она пряталась, потом забежала к Тамаре, но получилось неудачно: когда она выбежала из парадной, неизвестный, ожидавший Лену, наскочил на неё, но та сумела вывернуться, выскользнув из плаща. Немного пробежав, она спряталась на какое-то время, а потом очень аккуратно добралась до своего двора, но идти к себе домой испугалась и потому добралась до Нади: хотела у неё погреться, а потом добраться до дома. Там её и встретил муж Нади.

А ранним утром, ещё до этих звонков, я решила посмотреть, что она могла рассматривать ночью в кустах смородины. Оказалось, что она развесила какую-то наговорённую (как потом выяснилось) ерунду, состоявшую из волос человеческих и животных, сплетённых восьмёркой, рядом была брошена какая-то влажная фланелевая тряпочка, пропитанная жидкостью неприятного запаха, и белоснежный с голубизной женский платочек, сложенный вчетверо. Я собрала всё это небольшой палочкой, сложила на железку и попросила мужа спалить эту чепуху паяльной лампой.

Сначала всё это никак не загоралось, наверное, было покрыто каким-то составом. От неуютного состояния в душе я начала осенять всё это крестами и читать молитву. Всё загорелось и горело синим пламенем с зеленоватым блеском. А платочек, сложенный вчетверо, горел так, как будто листалась книга, и каждая страничка сгорала отдельно странным, с блёстками, пламенем.

«Вот глупая! Пошла против матери!» — подумала я с сожалением.

Я отвезла внучку в садик, а сама села в маршрутку и поехала в церковь, в Зеленогорск.

Шёл очередной пасхальный утренний крестный ход. Священник, размахивая кропилом, попал мне прямо в лицо большим количеством святой воды. А я как очнулась, с лица как будто невидимая оболочка сползла, и поры его задышали. Ко мне пришло облегчение, пришло ощущение волнительной свежести. « Ну слава Богу, теперь и у нас хоть что-то наладится», — подумала я.

Буквально на следующий день после посещения церкви я вошла в контакт с Леной, и мы начали общаться. Конечно, я принесла с собой святой воды и окропила Ленину квартиру, дала ей попить и мысленно прочитала молитву «Отче наш».

Я уже ни с кем не договаривалась, никого ни о чём не просила.

26 апреля 1995 года Лена была госпитализирована в спецбольницу.

В середине дня я была у Лены, она была на кухне. В квартиру позвонили. Вошла медсестра, а за ней — двое чётких молодых людей в штатском. Все поздоровались.

— Мы за Леночкой, — сказала медсестра.

— А зачем? — спросила Лена.

— Елена Анатольевна, мы получили распоряжение отвезти Вас в спецбольницу, — ответил один из молодых людей.

— Зачем? Я не хочу! — с дрожью в голосе ответила Лена.

— Дело в Вашем неадекватном поведении. Вы устроили в детском саду скандал, оскорбили заведующую и довели до сведения РОНО, что при её участии у Вас украли дочь. А на самом деле в то время Вы сами пытались от неё отказаться, а позже, шестого марта, Вы в отделе опеки и попечительства настояли на юридическом оформлении отказа от своей дочери, что и выполнили сотрудники. Но ребёнок для Вас был желанный, участковый врач и патронажная медсестра свидетельствуют в Вашу пользу. Все сотрудники детского сада поражены неожиданной переменой Вашего отношения к дочери. Необходимо разобраться и понять, какие обстоятельства побудили Вас к такому решению. Понятно? — чётко, ровным голосом и подробно разъяснил второй молодой человек.

— Понятно, — тихо ответила Лена и пошла к выходной двери, даже не взглянув на меня.

— Леночка, я завтра приеду к тебе.

Она ничего не ответила.

Её повезли на обычной чёрной «Волге». Перед тем как сесть в машину, она громко сказала своим красивым чистым голосом:

— Все мои документы я отдала.

Её довезли до РУВД, до которого две минуты езды, а туда удивительно быстро, почти мгновенно, подошла медицинская машина. Оказывается, по договорённости медицинской службы с милицией два сотрудника управления сопровождали её до самого приёмного отделения спецбольницы.

После её отъезда я решила осмотреть квартиру, потому что Лена иногда прятала свои документы в разные места и порой их теряла.

На антресоли, у самого края, лежал какой-то документ, на нём был виден краешек гербовой печати. Я взяла документ, села на стул и начала читать. Сначала я обратила внимание на несколько подписей, в том числе и на Ленину.

Вчитываясь в текст, я с трудом поняла, о чём идёт речь. А когда поняла, то волосы на моей голове встали дыбом.На бланке было написано, что Елена отказывается от своей дочери в пользу гражданина Российской Федерации.

То жуткое состояние, которое я испытала, словами не передать, они бесцветны. А потом я увидела дату — 6 марта 1995 года! В тот день я была у старшего инспектора опеки и попечительства Тамары Витальевны. Я была растеряна и удивлена. Я ведь просила её не решать вопрос хотя бы в тот день! И она мне обещала. Хотя спросила, не богата ли я деньгами, чтобы в случае положительного решения оформить Ленин отказ от дочери.

Находясь в больнице, Лена ещё долго расспрашивала меня, как бы подключая металлический голос робота:

— Ты отвезла девочку в больницу? Там её ждут любящие богатые родители.

А я в тон ей отвечала:

— Девочка не больна, и ей не нужно в больницу.

Лена поднимала на меня глаза, полные удивления.

Заведующий отделением, на котором лежала Лена, был интеллигентным человеком, внимательным к пациентам и их родственникам. У него была неожиданная фамилия — Ковшик. Во время одного из визитов он успокоил меня:

— Это воздействие может жить в ней лет пять, но Ваше доброе отношение к ней может ускорить её выздоровление, если она не будет контактировать с этим человеком. Вот увидите сами, — говорил он, подбадривая меня.

И уже недели через две Лена, подсаживаясь ко мне за стол свиданий, предложила:

— Мама, а вы удочерите её с дядей Славой, а? Видишь, со мной всё плохо. А так она близко со мной будет.

— Леночка, ещё и с тобой многое наладится. И всё будет хорошо, если мы будем стараться слышать друг друга.

А при следующей встрече я ей сказала, что Сергей Владимирович действительно развёлся с женой, но женился на той, что проходила практику у него на отделении. Об этом мне говорили по телефону мои знакомые. Лене стало плохо, она побелела и со словами «Это неправда, неправда!» убежала в свою маленькую палату. Я осталась сидеть за столом, я понимала, что она придёт переспросить меня. Она вернулась заплаканная:

— Мама, может, ты что-нибудь перепутала?

— Нет, моя хорошая, не перепутала, мне вчера об этом сказала по телефону тётя Тамара. Она была у них на отделении. Ты уж прости меня, что я тебе так прямо выдала, но ты бы всё равно узнала, да ещё, не дай Бог, натворила бы чего под горячую руку.

— Да нет, мамочка, да я, да я… — она взяла меня за руку, как будто хотела что-то сказать, потом отдёрнула руку, слёзы снова катились из её глаз. — Я сейчас, — сказала Лена и снова побежала в палату.

Ко мне подошла медсестра, спросила, что за беда у Лены. Я коротко объяснила причину.

— Вы очень правильно сделали, что сказали ей об этом именно здесь, а то он бы её сразу сдал сюда, если бы она что-нибудь попробовала ему сказать. Ничего, мы её потихоньку уговорим. Да ведь и правда, она его мужем называла, говорила, что квартиру хотела ему подарить.

— Вот, вот, подарить. А сама куда? — сказала я в ответ.

— Что сделаешь, глупая ещё, как маленький ребёнок. Сколько же ей лет?

— Да в декабре уже будет тридцать один. Время такое пришло. То ли доверие виновато, то ли против течения прорываться не следует… — задумчиво рассуждала я.

— А что Вы имеете в виду? То, что она в отношения с ним вступила? Так это её право, она же взрослая, — защищала Лену медсестра.

— Да я не об этом. Если ты начинаешь отношения и знаешь, что они обречены, то зачем разрешать им развиваться? Зачем самой себе делать больно? Слушайте, а ведь у неё прервался цикл, она полнеет. А? Может, она поэтому так и рыдает?.. — вдруг спохватилась я.

— А ведь и правда. Тогда Вам надо забирать её отсюда при первой возможности. Группу по ВТЭК ей оформили, ведёт она себя реально. Ну, конечно, сейчас она поплачет, так это нормально. А остальное — как Бог даст. А вот и Лена идёт, — заметила медсестра.

Лена снова подсела ко мне, двухчасовое свидание ещё не закончилось. И вдруг она спросила меня обыкновенным голосом и с неподдельным интересом:

— А как там моя доченька? — и прижалась ко мне плечом. Упрямая, зарёванная, непутёвая моя Елена.

— Она ведь ждёт тебя, когда ты поправишься. Я каждый вечер, когда она ложится спать, подношу к ней твою фотографию, и мы желаем тебе здоровья и говорим тебе спокойной ночи, — сказала я, слегка обнимая её за плечи. — Леночка, ну что же мы делаем сами с собой! Неужели для того, чтобы посидеть и поговорить вот так по душам, надо было приехать именно сюда? Не горюй, моя хорошая. Я ещё не встретила такого человека, у которого бы всё сложилось гладко. Что ни делается — всё к лучшему. Да?

Она пожала плечами. Время свидания заканчивалось. Был слышен голос заведующего:

— Не забывайте своих родных. Приносите им шоколад для хорошего настроения и фрукты, им это очень важно.

А в это время моя младшая дочь по моей большой просьбе оформляла на себя опекунство над Лениной дочерью. Я доставала ей номерки к врачам. Всё дело в том, что старшая инспектор отдела опеки и попечительства предупредила меня, чтоб моя фамилия нигде не фигурировала. Я даже и не пыталась выяснять, кому это было нужно. Время поджимало.

Документ об отказе от дочери я отвезла в больницу к Елене, тогда его подшили к её медицинской карточке.

Я не знала, с каким настроением выйдет из больницы Лена, что надумает отдел опеки и попечительства. Я только хотела услышать заключение врачей о том, каково было состояние здоровья Лены в момент оформления отказа от ребёнка. Хотя в тот день я видела её сама, и было понятно, что она была просто далека от реальности, о чём я и предупредила старшего инспектора, хотя та игнорировала мою просьбу.

Ну что делать, наверное, должно было случиться то, что случилось. Но оформление опекунства должно было закрепить за нами внучку, она оставалась в семье, и Лена могла её видеть.

Конечно, малышка жила у нас, а у Ани было много своих забот: такая же малышка, работа да не очень крепкое здоровье. Но в выходные дни мы встречались, так как жили недалеко друг от друга. И только в 2000 году, после визита представителей отдела опеки и попечительства, которые зафиксировали фактическое проживание внучки у меня, увидели условия жизни, узнали о наших дополнительных занятиях — бассейн, логопедия, танцы и лечебная физкультура, — мне предложили в кратчайшие сроки переоформить опекунство на меня. Так мы и сделали.


***

Лена вышла из больницы, серьёзно поправившись. Врач сказала, что, возможно, гормональный сбой случился из-за лекарства, и обещала, что при необходимости ей подберут препарат без действия на сосуды.

Лене оформили инвалидность, и через два месяца она была дома. Я оформила ей всё необходимое для получения пенсии и ходила с ней везде, чтобы она чувствовала себя уверенно. Объяснила ей, что она теперь сама будет ходить на почту, получать деньги и распределять сумму на месяц, но если не получится, то ничего, мы рядом.

Лена стала приходить к нам каждый день и, конечно, видеть свою малышку, но та уже старалась лишний раз не попадаться на глаза, старалась уйти от общения. Конечно, ребёнок перенёс много потрясений. Она поняла, что без её желания никто никуда её не заберёт, поэтому она стала спокойнее, и по поведению в присутствии мамы она казалась старше сверстников.

Я наблюдала за Леной, была у неё дома, и мне показалось, что она не получает пенсию. Тогда я пошла на почту, благо и там были хорошие знакомые. Сотрудница посмотрела её пенсионное дело и сказала, что пенсию она получала сама, но, как обратила внимание моя знакомая, потом отходила к другому окошечку и отправляла деньги куда-то в город. А позже выяснилось, что деньги она отправляла на дом Сергею Владимировичу. Это была сдача с суммы, переданной Лене ранее для оформления ею акта дарения её квартиры в пользу врача.

В какой-то момент Лена перестала брать у меня продукты, но я, понимая, что она загонит себя в новый угол, стала передавать продукты через её школьную подругу Ирочку, как будто от неё. Почувствовав улучшение Лениного состояния, она сказала о том, что все эти продукты были от меня, а иначе от голода она снова могла бы попасть в больницу. Мы снова были с ней вместе.

Поимев отношения с Сергеем Владимировичем, Лена продолжала безмолвно преследовать его, как будто пытаясь что-то доказать. А что?

Она всё больше и больше хотела видеть свою дочь. Она стала слышать мои советы, перестала рассказывать ребёнку о желании создать семью, что пугало ещё маленькую девочку.

Теперь Лена, придя ко мне, устраивалась на кухне, мы с ней сидели за столом и тихонько о чём-то говорили. Прямо из кухни была открыта дверь в комнату ребёнка, и Лена с удовольствием поглядывала на дочку, а когда получалось поговорить с ней на самые простые детские темы, хоть на чуть-чуть, она была счастливой.

Но как только я напоминала ей о том, что пора отойти от Сергея Владимировича:

— Ведь если человек решил тебя оставить, а ты пристаёшь к нему, наверное, это неправильно. А значит, ничего хорошего из этого не получится, — Лена отвечала мне, потупив глаза:

— Сейчас по-другому нельзя, — а почему она так решила, не объясняла. Мне бы надо было ещё там, в больнице, просить заведующего проконсультировать Лену у гинеколога.

Я часто задавала себе вопрос: зачем он дал ей свой домашний адрес, такой подробный? Ведь для направления денег достаточно было послать перевод на почту «до востребования».

Вскоре у Лены испортилось настроение, она была замкнута. «Жди нового витка, какого-то внутреннего решения», — думала я, находясь начеку.

Вдруг Лена пропала, её не было четыре дня. А у меня душа разрывалась, я чувствовала что-то тяжёлое. На четвёртый день мне позвонила Татьяна Александровна, директор хозяйственного магазина, с которого Лена начала сознательную жизнь, будучи счастливой. Магазин тогда пережил все коллизии времени. Первый вопрос, который задала Татьяна, ошеломил меня:

— Лидия Дмитриевна, Ваша внучка жива? Она у Вас или…

Её тревога передалась мне.

— Да, она у меня дома. Вы мне хотите сказать что-нибудь о Лене?

— Да, мужайтесь. Она эти ночи находилась в городе, в подвале под квартирой того человека, которого называла врачом, там, где живёт его первая семья. Лена знала его уже взрослых детей, общалась с ними раньше. Она сказала, что врач в подвале разорвал на ней блузку, содрал цепочку с крестиком и бросил на земляной пол. Он был как безумный, а ребёнок погибал. Какой ребёнок?! Может, она была в положении? Вид у неё был безобразный. Она была грязная, одежда мятая, со следами крови, на теле синяки. Я дала ей возможность вымыться в ванной. Дала ей что-то из белья. Оставить её жить у себя я не могу, так как ко мне приедет муж. У меня из головы не выходит, как она рыдала о погибающем ребёнке! Да, она ещё сказала, что он забрал у неё все документы и предупредил, чтобы она и не думала куда-нибудь исчезнуть. Она еле выбралась. Съездить бы туда, да ведь она адреса не сказала. Лидия Дмитриевна, а Вы попробуйте обратиться в отдел кадров этой больницы, может, дадут его домашний адрес. Вы извините меня, я убедила её поехать домой и выспаться, если это возможно. Извините ещё раз. Терпенья Вам и здоровья. До свидания.

— Спасибо Вам большое, что позвонили. Я сейчас что-нибудь придумаю.

Психиатр, Геннадий Иванович, принимал с утра. Я рассказала ему о невероятном телефонном звонке серьёзного человека, просила посоветовать мне, где взять домашний адрес Сергея Владимировича. Геннадий Иванович бросил на меня пронзительный взгляд.

— Геннадий Иванович, миленький, я не собираюсь чистить ему лицо, для этого я могла бы подсторожить его на выходе из больницы, и мораль ему читать бесполезно, он старше Лены лет на двадцать. Зная его адрес, я бы сразу же заглянула в подвал, чтобы увидеть там Лену и увезти её в такси домой, своими глазами увидеть следы безумной борьбы. Я не думаю, что такому человеку жизнь улыбнётся, в дальнейшем ему можно будет только посочувствовать. Ведь я полагаю, что Лена у этого специалиста не первая жертва.

Геннадий Иванович предложил мне обратиться в отдел кадров больницы:

— Попробуй, может, и дадут, ведь тебя здесь многие знают. Что сказать — сама знаешь, тебя учить не надо.

Но в тот момент в отделе кадров не оказалось близких знакомых, и в адресе мне отказали. Тогда я позвонила психиатру и сообщила, что Сергей Владимирович держит Ленины документы, и если он мне их не вернёт в течение часа, то я сразу же обращусь к прокурору района и прокурору города, заявления у меня уже составлены. Психиатр попросил меня перезвонить ему через пять минут, что я и сделала. Мне предложили прийти через час. В итоге я получила не только Ленины документы, но и квитанции на денежные переводы в его адрес, заполненные Лениной рукой, со штемпелями почтовых отделений.

Итак, у меня на руках оказалась масса документов, подтверждающих неправомерные действия Сергея Владимировича. А Сергею Владимировичу психиатр вручил в конверте направление на повторную госпитализацию Лены, так как он здесь представил себя в роли жертвы. Но я никуда не пошла ради безопасности оставшихся членов семьи, так как при встрече с Сергеем Владимировичем на его отделении он меня предупредил, что жаловаться мне никуда не следует, так как замглавврача больницы попала в небольшую автомобильную аварию. Да я и так не собиралась раздувать это кадило, так как силы наши были неравны, а жизни внучки и дочки висели на волоске.

Кто для Лены Сергей Владимирович, выбор или болезнь?

Иногда на улице ко мне подходили женщины — или бабушки тех детей, которые уже были отправлены из больницы в неизвестном направлении, или те, к которым неоднократно подходили, когда внуки оказывались в больнице, и навязчиво предлагали оставить ребёночка там. Правда, если с первой попытки просители слышали твёрдый отказ, то сразу же старались сгладить ситуацию.

А Сергей Владимирович, уверенный в себе человек, через некоторое время, когда Лена физически оправилась после его издевательств, подал на имя психиатра просьбу — защитить его от преследования моей дочерью. И Лена была госпитализирована второй раз.

Теперь Лена понимала, что снова попала в изолированные условия, и всеми силами старалась поддерживать связь с внешним миром. Она просила приносить ей любимые книги, так как уже знала, что важно иметь концентрацию внимания, чтобы после прочтения небольшого абзаца кратко выразить мысль автора.

Она просила врача разрешить ей заняться какой-нибудь трудовой деятельностью. Часто мыла полы на отделении или посуду. Общалась с сотрудниками, которые каждый день видят свободу. И от этого чувствовала себя равноправной. Она часто пыталась подать в суд на Сергея Владимировича, обвиняя его в том, что он управлял ею на расстоянии.

За все годы испытаний я собирала все её записочки, пыталась найти мысли реальные и нереальные. Где бы узнать мне: если бы Лена не встретила Сергея Владимировича, смогла бы она обойтись без психбольницы? Или всё это было неизбежностью? Мне хотелось бы понять: если люди периодически получают психотропные препараты, то не разрушается ли их мозг? Помнят ли эти людей после отмены препаратов, что с ними было, когда они получали их?

В больнице Лене подобрали лекарство, с которым можно жить на свободе, делая одну внутримышечную инъекцию масляного препарата в течение четырёх недель. После инъекции требовался приём небольшой дозы циклодола, чтобы предотвратить тремор конечностей.

Раньше я думала, что в психбольнице лечат только психотропными препаратами. Оказалось, что это совсем не так. Люди не остаются без помощи специалистов: если необходимо, то их вызывают или доставляют транспортом. Нашу Лену возили к стоматологу, так как была необходима экстренная помощь, а также вызывали из онкологического института хирурга для консультации.

На какой-то период Лене удалось восстановиться. Она мыла полы в поликлинике, торговала газетами в универмаге, работала в детском магазине продавцом и даже совмещала эту работу с торговлей мороженым. Директор удивлялась её чёткой работе. У неё была заведена тетрадочка, куда она записывала должников за мороженое, и ведь никто не подвёл. Отчётность была идеальная.

Я понимаю: жизнь человека в обществе возможна, когда интерес к своему делу поглощает его целиком, когда он может заработать — если не на полноценную жизнь, то хотя бы на существование — и умеет правильно распределять доходы. Лена вынуждена была понять необходимость смирения, возможность свершения каких-либо событий и неприкосновенность человека, отвергшего общение.

Но её преследовала бесконечная слабость. Сорвалась она, возможно, от перенапряжения. Отработав полгода в магазине, она, как на грех, опять встретила Сергея Владимировича. Опять начались рассеянность и волнение. Она успела отчитаться, а на следующий день директор магазина сама договорилась с врачом по телефону, и транспорт пришёл по месту работы. И снова она в больнице.

В этот раз она была в больнице два месяца. Когда она попадала на своё прежнее отделение, то она уже так не переживала. Только часто задавала мне такой вопрос:

—Мамочка, за что это мне? За что? — и я плакала вместе с ней. — Мама, я быстро устаю. Я, наверное, сделала много плохого. Я люблю свою доченьку. Ведь мне тогда Сергей Владимирович объяснял, что мы живём бедно, а там богатые родители, она ни в чём не будет нуждаться. Прости ты меня, если можно, — говорила она сквозь слёзы.

Она плакала редко, очень редко, но когда это случалось, я называла это пробуждением. Это значит, сознание приходило к ней.


***

В 2001 году я вынуждена была решить вопрос о степени дееспособности Елены, так как у неё трижды пропадали документы, конечно, вместе с паспортом. Процесс восстановления занимал много времени, да и был волнительным. Начальник паспортного стола дважды лично выезжала в больницу для вручения паспорта.

Но в последний раз документы были изъяты все, даже свидетельство о рождении. И мне объявили, что без него паспорт больше не выдадут, а в больнице его требовали. Слава Богу, что благодаря сердечной помощи людей я смогла получить её свидетельство о рождении из Василеостровского ЗАГСа. Оказывается, родная мать не может получить свидетельство о рождении дочери, если ей исполнилось восемнадцать лет. Вся эта процедура затянулась, и мне со всех сторон говорили о том, что, пока возможно, надо решить вопрос об опекунстве, чтобы документы оставались у меня и не были соблазном для некоторых желающих.

И правда, после признания Лены недееспособной интерес к её документам прекратился. А с другой стороны, я горюю об этом сейчас. Даже если бы кто-то и попытался провернуть какую-то афёру с её квартирой, через суд всегда можно было бы опровергнуть ситуацию, хотя понятно, что это хлопотно.

После оформления опекунства мне предложили перевести Лену на недавно открывшееся отделение при Академии медицинских наук, где начиналась реализация международной программы по излечению пациентов с наблюдением за их адаптацией после выхода из больницы. Побеседовав с заведующей отделением и ознакомившись с правилами проведения программы, я узнала, что если подпишу согласие на участие в этом проекте, который рассчитан на год, то выйти из него без медицинских показаний нельзя. В тоже время очень привлекало то, что, по результатам предыдущего эксперимента, у восьмидесяти пяти процентов пациентов наступило выздоровление с дальнейшей социальной адаптацией и трудоустройством. Стоимость годичного курса лечения стоила бешеных денег, но участники международной программы получали лечение бесплатно.

Конечно, этого хотели и я, и Лена. Я только боялась за её врождённую анемию. Заведующая объяснила, что анализы крови берутся каждое утро и направляются в международный центр, и успокоила:

— Если что-то пойдёт не так, то нам будет дана команда вывести пациента из программы.

В конце недели из-за неудовлетворительных результатов анализа крови Лена была выведена из программы.

Я думала, может быть, мне надо было обратиться в институт имени Бехтерева, но в то же время Лена выходила из больницы спокойной, вроде готовой к реальной жизни. Но как только она встречала этого человека, то, как она поясняла, моментально испытывала на себе его влияние.

За время неоднократного пребывания Лены в спецбольнице были всякие истории.

Иногда летом она сбегала из больницы, приезжала маршруткой. Я сразу же звонила в больницу и обещала приехать вместе с ней на следующий день. Мы приезжали, я расписывалась за её выписку, и мы уезжали домой. Но однажды случилось непредвиденное.

Зима, мороз — минус десять градусов. Около двенадцати часов дня я вошла в Ленину квартиру полить цветы. Вдруг — телефонный звонок. Врач из больницы спросил меня, не знаю ли я что-нибудь о Лене, может, у неё были какие-то планы.

— Я Вас очень прошу, не томите меня. Что случилось? Где она?

— Она убежала с отделения. Мы сначала не звонили, думали, что в такой холод далеко не уйдёт. Мы и в милицию сообщали, но никто её не видел.

— Во что она одета? — спросила я.

— Халат, колготки, тапки. Если появится, то звоните, — попросил врач.

— Это невероятно и страшно. Но всё равно спасибо, что сообщили мне.

Я сразу же решила вернуться в Разлив: как ей это удастся, не знаю, но до Разлива ближе. Оставалось только молиться, потому что представить совершенно беззащитного человека в такой мороз было страшно.

И вот в 6 часов вечера в темноте в окне мелькнула какая-то фигура. Или мне показалось? Я — скорей к двери. Да, это Лена — человек-сосулька. Я взяла её за руку, помогла преодолеть две ступеньки.

Она была как восковая свеча. Я быстро посадила её на стул, набросила на неё шубу, на голову — вязаную шапочку, на ноги — шерстяные носки и валенки. Периодически прижимала её к себе. Дала несколько глотков чуть тёплого чая. Кисти рук — под кран с холодной водой; закололо иголочками — опустили в тазик с чуть тёплой водой. Всё это делали быстро, без единого слова. Надели вязаные рукавички. Ещё раз немного чая, но потеплее.

— Наполовину разморозили, — шутила я, — теперь надо везти тебя в твою квартиру.

Перед тем как уехать из Разлива, я позвонила в больницу и сообщила, что Лена у нас. Врач — наверное, на нервной почве — спросил:

— Вы что, пустили её в дом?

— А неужели выгнала?

— Мы сейчас приедем, ждите, — сказал временный заведующий.

— Нет уж, нет. Если что, то завтра. Её надо привести в порядок.

Мы приехали в квартиру. Спасибо, что муж нашёл в себе силы отвезти нас туда и подождать меня в машине, пока я помогала Лене.

Лена сразу легла на свою кровать, не раздеваясь, а я накрыла её шубой и сказала:

— Пока немножко не вспотеешь, под душ нельзя.

Лена кивнула. Я оставила около неё небольшой термос с чаем, приблизила к ней телефон. И когда она ровно задышала, я ушла, оставив в прихожей свет.

Лена позвонила мне в три часа утра. Сказала, что ей хочется принять душ. Можно ли? Я напомнила о том, чтобы ни в коем случае вода не была горячей и чтобы Лена позвонила мне после душа. Что она и сделала.

— Это хорошо, что ты уже в ночной рубашке. И всё-таки поверх одеяла накрой себя шубой. Вот когда жар почувствуешь, тогда и отодвинешь её. Да носочки возьми новые, со слабой резиночкой, не шерстяные. А я приеду около семи утра. Отдыхай, всё будет хорошо.

В семь часов я была у неё в квартире. На всякий случай я вызвала участкового врача. «Если за ней не приедут, то пусть хоть участковый послушает сердце и лёгкие», —подумала я.

Но из больницы позвонили и сказали, что едут. Около полудня приехали двое. Один из них — врач, который всегда очень серьёзно относился к Лениному здоровью. Я не знаю, что произошло в больнице, но он бросился перед Леной на колено и попросил у неё прощения:

— Леночка, Лена, прости меня, пожалуйста, прости. Нам надо вернуться в больницу на недельку, а потом мама заберёт тебя. Ну прости меня, недосмотрел, — он встал около неё, обхватил за плечи и вкрадчиво произнёс: — Ну, поехали?

Лена кивнула головой.

Как и сказал врач, я взяла её домой через неделю. Что произошло тогда в больнице — для меня осталось тайной.

Я уже писала о том, какие проблемы со здоровьем были у Лены и сколько операций она перенесла. В 2006 году у неё обнаружили неоплазму предплечья, и после консультации онколога из Института имени Петрова в ПНБ № 3 была проведена операция. В 2008 году в связи с рецидивом неоплазмы в Институте онкологии имени Петрова была проведена повторная операция.

Операции проводились в разных медицинских учреждениях, и никто ничего не сказал про Ленины странности. Их просто не было.

Как бы там ни было, но, попадая в спецбольницу, она знала, она верила, что я её возьму. Я снова встречала её, и мы пробовали жить дальше.

Она была социально адаптирована. Проживала в своей однокомнатной кооперативной квартире, давно уже выплаченной. Любила порядок, стирала, убирала, мыла окна, ухаживала за цветами, а также по мере возможности делала косметический ремонт у себя в квартире. Ей помогала мама одноклассника дочери.

Лена не только готовила повседневную еду, но и любила делать заготовки на зиму. Любила вязать, рисовать карикатуры, слушать репертуар Валерия Меладзе. Очень любила напевать песенку «Небоскрёбы, небоскрёбы, а я маленький такой». Очень любила посещать Ботанический сад, музеи, обожала театр. Интересовалась психологией человека, встречалась с парапсихологом Сергеем Николаевичем Лазаревым. Очень хотела кататься на коньках, на велосипеде. Любила танцевать. Но многие свои желания уже не могла реализовать из-за ограниченного бюджета. Да и рядом не оказалось никого, кто бы просто мог её поддержать как большой друг.

Со своей дочкой она встречалась у меня — почти каждый день, так как жить с дочкой вместе ей не разрешали.

Мы с Леной ладили. Несмотря на моё печальное состояние, я ещё была способна помочь: ко мне приезжала женщина и привозила продукты, часть продуктов я давала дочери с собой, выделяла ей деньги на дополнительное питание, а обедала она у нас.

Со временем, с возрастом Лена стала успокаиваться. Очень старалась наладить отношения с дочерью, она очень дорожила её вниманием.

У меня осталась рекомендация заведующей отделения, где лежала дочь: ей полагалась одна инъекция через каждые три-четыре недели, и больше никаких других лекарств. Именно так было написано в рекомендации.

Лена стала следить за своевременным выполнением инъекцией. Раньше она стеснялась пойти к врачу для того, чтобы сделать инъекцию, и я договаривалась с медсестрой врача—психиатра, и та приходила к нам домой, ведь Лена жила недалеко от медсестры. Постепенно дочь убедилась в необходимости инъекций и — сначала со мной, а потом и сама — стала ходить раз в месяц в поликлинику.

Периодически необходимо было закупать лекарство, а это было непросто. Через службу 003 можно было узнать, в какой аптеке нашего города есть это лекарство, узнать цену и забронировать препарат до получения.

Однажды получилось так, что я привезла ампулы в пятницу. Лена взяла у меня одну ампулу и пошла в поликлинику на инъекцию, но кабинет был закрыт. Лена, беспокоясь, что надо ждать ещё два выходных, а время приёма уже упущено, решила выпить содержимое ампулы, а потом позвонила мне. Я испугалась и позвонила заведующей отделения, на котором прежде лежала Лена. Екатерина Августовна сказала, чтобы я не отходила от Лены, давала обильное питьё. При этом она похвалила Лену за то, что та стала понимать важность своевременного принятия лекарства.

В 2011 году снова надо было заказывать лекарство, а оно дорогое. Появились деньги, но я не могла доехать. Лена начала нервничать, случился сбой. Я понимала, что она попадёт в больницу, но надеялась, что ненадолго.


***

Восьмого августа 2011 года, в 6 часов утра, хитрым и насильственным способом — принудительно, при привлечении двоих сотрудников милиции, заламывая руки, как преступнику, — Лену госпитализировали в третью ПНБ. Дверь открывал своим ключом отец Лены.

Сотрудник отдела опеки и попечительства Юлия Феликсовна позвонила мне домой и рассказала обо всём в подробностях (она присутствовала лично).

— Я Вас умоляю, рука у неё прооперирована в онкологии. Будьте людьми!..

— Ах да, сейчас сбегаю за бумагой, забыла…

В первой половине дня Юлия Феликсовна приехала к нам домой и предупредила, что квартиру Лены собирались выставить на торги.

— А как же её дочь? — спросила я.

— Это не важно. Собственность дочери станет собственностью интерната.

Юлия Феликсовна сообщила мне о необходимости написать заявление о снятии с меня функций опекуна над моей старшей дочерью, так как я в тот момент, за три недели до семидесятилетия, уже не могла безболезненно передвигаться даже при помощи костылей.

Но рядом была внучка, которая сказала мне:

— Бабуля, я маму не брошу.

Я, находясь в смятении, не ставила под сомнение, что внучке разрешат вместо меня оформить опекунство над Леной, ведь она её родная дочь и прописана у неё. В то время внучка уже училась в университете, работала, серьёзно занималась музыкой.

До того дня внучка всё время жила у меня — в Разливе, на Гагаринской улице, в доме 84. Она никогда не видела отца, у Елены есть книжка матери-одиночки. А сама Елена, поскольку была признана недееспособной, не имела возможности заниматься воспитанием ребёнка. В итоге внучка имела статус сироты; сначала моя младшая дочь, а потом и я — по фактическому месту пребывания ребёнка — являлись её опекунами.

Составив заявление в присутствии внучки, представительница опеки предложила ей на следующий день прийти на приём для оформления опекунства над матерью. Именно со следующего дня и начались всевозможные препятствия.

Отнесясь к решению этого вопроса предвзято, старший инспектор отдела опеки и попечительства Тамара Витальевна позвонила мне по телефону и за то, что я поддерживаю внучку в желании стать опекуном своей матери, беспардонно назвала меня эгоисткой. Меня, которая весь удар судьбы приняла на себя: превозмогая физическую боль, взяла на себя опеку двух близких мне людей — внучки и дочери.

Она сказала, что костьми ляжет и будет вставлять палки в колёса, но сделает всё возможное, чтобы определить мою дочь в Интернат, где она будет находиться до конца своих дней, и не дать моей внучке стать Лениным опекуном.

Но на каком основании закрывать в интернате социально адаптированного человека, способного ухаживать за собой и не проявляющего агрессии даже в отношении своих обидчиков? Чем объясняется эта предвзятость? Наверное, общеизвестным началом 1995 года.

А как же дополнение к статье о помещении гражданина в интернат, подписанное Дмитрием Анатольевичем Медведевым, в соответствии с которым на постоянное проживание в интернате требуется личное согласие гражданина, подтверждённое личным заявлением, подписанным собственноручно?

9 августа моя внучка пришла в отдел опеки и попечительства для получения направления к врачам-специалистам и справки об отсутствии судимости, хотя внучка находилась у них на учёте как опекаемая сирота, и раз в полгода инспектор запрашивала характеристику по месту её учёбы.

Эта встреча, как и последующие, проходила в атмосфере колоссального психологического давления: Тамара Витальевна долго и чётко внушала внучке, что та должна создавать свою жизнь, что её мама пожила в квартире — и хватит (в 47 лет!), «а теперь пришла пора пожить Вам», — своеобразно говорила инспектор, пугая тем, что жизнь с матерью чуть ли не смертельно опасна. Говорила о том, что если внучке и удастся получить разрешение, даже через суд, то инспектор будет обязательно проверять её в роли опекуна ночами.

Внучка уходила без направления, потом через какое-то время снова приходила с просьбой всё-таки дать это направление. В конце концов направление было получено. В это время занятия в университете шли полным ходом. Внучка принесла результаты обследований, справку об отсутствии судимости и прочие бумаги. Снова с ней проводилась назидательная беседа, и было сказано, что прийти за ответом она сможет через наделю или две.

В итоге внучка получила необоснованный отказ, подписанный не Тамарой Витальевной, а другими инспекторами отдела, а заключительную подпись поставил Дмитрий Геннадьевич, на слово поверив старшему инспектору. В силу обстоятельств, я уже не имела физической возможности выйти из дома, но я видела все бумаги, все направления, все ответы, а также копию необоснованного отказа.

Тамара Витальевна выступала в роли заступницы молодого поколения. Её аргументы были несправедливы. Было написано, что внучка не интересуется состоянием здоровья матери, мало посещает её в больнице, нет психологической совместимости. Но это — ложь, непонятно кому нужная. Я не теряла связь с врачами по телефону, потому знаю, врач лично мне говорила, что внучка привезла для матери необходимое лекарство. И не один раз. Я знаю, что она ей покупала новую одежду и, конечно, продуктовые и фруктовые передачи, а также писчую бумагу и книги. Я сама до сих пор получаю через внучку её записки, её мольбы и просьбы взять её домой и, читая их, чувствую себя подлым предателем. Я не видела причины отказа — а она, оказывается, таилась во всём.

Пока Тамара Витальевна, по её словам, костьми ложится и вставляет палки в колёса, я бы в этом спорном случае написала заявление на повторение судебно-медицинской психиатрической экспертизы, не предупреждая Тамару Витальевну, и тогда, я полагаю, Лена имела бы возможность выйти на свободу, в свою квартиру, которую, как сказала Юлия Феликсовна, «выставят на продажу, да вряд ли кто возьмёт, там же прописана её дочь». Отдел опеки не раз просил внучку принести им документы на квартиру. Зачем? Я дважды пыталась, то есть, будучи ещё опекуном, собирала документы и обращалась в ГБР для получения на имя Лены, а потом и внучки — как дочери и опекуна одновременно, прописанной и теперь проживающей в квартире, — свидетельства о подтверждении права собственности на данную квартиру. Все необходимые документы были собраны, не хватило одной справки, подтверждающей, что моя дочь — Елена Анатольевна — является членом кооператива, собственником.

И вот незадача, в Правлении ЖСК 115 такого подтверждения мне не выдали. А в ГБР решение вопроса сначала приостановили, а потом и совсем отказали, предложив опекуну обратиться в суд… Мои силы на этом закончились. Ведь за этой справкой я трижды подъезжала на такси, но всё было тщетно. Тогда я обратилась в Архив города Санкт-Петербурга (улица Ефимова, дом 1), где был получен ответ, что документы на указанную квартиру уничтожены.

На руках у нас есть справка от 1 марта 1991 года, подтверждающая полное погашение взноса за квартиру, и в ней прописано, что Елена Анатольевна является собственницей данной квартиры. Я показывала эту справку в ГБР, но, глядя мимо неё, инспектор спросила меня:

— Вы что, хотите оформить недвижимость на больного человека?

— Если она и больна, то ведь это не значит, что у неё надо всё отнять. Ведь у неё есть дочь, она уже учится в Университете, значит, если я уйду в Миры Иные, то есть кому защитить её, дочка и станет её опекуном.

Может быть, и неплохо, что так получилось. Но время от времени отдел опеки просит отдать им документы на квартиру. А это ничего, что Елена Анатольевна с помощью членов её семьи, то есть её бабушки, отца, матери, младшей сестры, приобрела эту квартиру за деньги?

Мой первый муж дважды писал письмо губернатору Санкт-Петербурга о попытке захвата Лениной квартиры.

10 мая 2012 года в связи с продажей участка и дома вся семья — я, муж и сын — была выписана и зарегистрирована у моей младшей дочери. Но у неё — своя большая семья, и мы сначала снимали однокомнатную квартиру, а через полгода переехали в строящийся одноэтажный дом, где и проживаем в настоящее время. Для внучки место нашего проживания очень неудобно в плане её мобильного передвижения, что ей крайне необходимо в связи с обучением на четвёртом курсе университета, на дневном отделении, и работой. И потому внучка, которой уже 22 года, стала проживать по месту своей регистрации, то есть там, где жила её мать.

В связи с обострением моего заболевания консилиум Института онкологии имени Петрова сделал заключение: ампутация нижней конечности. Но, я зная свои сопутствующие заболевания, понимаю, что исход будет летальный и моментальный. Может, это и гуманнее, чем испытывать то, что я испытываю сейчас, но я не могу закрыть глаза, пока моя старшая дочь не будет возвращена в свою квартиру, хоть на какое-то время, поэтому стараюсь продлить своё существование симптоматическим лечением.

С ноября 2012 года я передвигаюсь на коляске.

А старший инспектор Тамара Витальевна до сих пор с удивительной настойчивостью старается убедить всех в необходимости направления Елены в интернат до конца жизни. Почему у неспециалиста по данному вопросу такая неудержимая уверенность в своей правоте?

Мне позвонил лечащий врач Елены и сказал, что оформил её отказ от интерната. Я знаю, моя дочь очень свободолюбивая и она ни в каком виде не подпишет согласие на интернат, если только не усилить дозу психотропных препаратов.

Внучка подала в суд, наняла адвоката. Правда, адвокат была начинающая и молодая, поэтому не смогла противостоять вероломству Тамары Витальевны, которая на суде не стеснялась сказать о том, что внучка вынуждена предложить себя в опекуны только потому, что я, её бабушка и опекун, и дедушка, то есть Еленин отец, давим на внучку психологически. Тамара Витальевна договорилась на суде до того, что сама–то внучка не знает, что с ней будет завтра. Как жалко, что я не имела возможности прилюдно спросить старшего инспектора: «А знает ли сегодня кто-нибудь, что будет с нами через пять минут?»

Своими высказываниями в зале суда, если всё запротоколировано точно, Тамара Витальевна пыталась развить мысль о сомнениях в умственном развитии внучки: если бы она принесла в отдел опеки документы на квартиру, а матери бы сказала: «Ты пожила в квартирке, теперь отправляйся в интернат, я здесь устроюсь», — вот такой ход Тамаре Витальевне был бы больше по духу, и она бы не сомневалась в её психическом здоровье. А внучка, услышав в зале суда из уст инспектора о себе многое ранее не известное, оторопела и взяла паузу.

Судья поддержала убедительную, излишне украсившую ситуацию Тамару Витальевну, может быть, в душе аргументируя это тем, что истица ещё не закончила обучение в университете. Что ж, это ведь тоже аргумент немаловажный.

Тамара Витальевна упомянула и меня, сказав, что явится ко мне с сотрудниками милиции и объяснит мне что почём. Только вот незадача: где меня найти? И в самом деле, по велению судьбы на склоне лет своих я оказалась в сосновом лесу.

«Ау, может, никогда не увидимся.

А если бы судьба и свела нас, то диалог мог бы произойти только в присутствии юридических лиц. Иначе Вы можете любую незначительную реплику повернуть против любого человека, лишь бы Вам не во вред. Вы — молодец, смогли пережить на своём рабочем месте все коллизии нашего времени. Но это совсем не значит, что всё было правильно. Чаще всего люди, оказавшись в моём положении, погибают от своей беспомощности и беззащитности. И я, поняв, что попала в ловушку, подписав согласие о моём отстранении от опекунства и, увидев, как Ваша светлость прессингует внучку, почувствовала свою беспомощность, ибо я уже не могла передвигаться по дому даже на костылях и не имела возможности прийти к людям, обладающим властью и ещё имеющим совесть, чтобы рассказать о своей беде и просить помощи. Я много плакала, плакала без конца, заболевание обострилось, случился мощный сбой, и я, хоть и через силу, поняла, что своей кончиной я вместе с собой похороню Ваше истинное лицо. Я вспомнила, как Лена, воспользовавшись разрешённым ей звонком, попросила меня из больницы написать книгу о её судьбе, а также вспомнить о золотом детстве, которое всё-таки у неё с сестрой было.

Кстати, Тамара Витальевна, в зале суда Вы посчитали необходимым упрекнуть мою внучку в том, что ни сестра Елены Анатольевны, ни её брат, ни престарелый отец (77 лет) не предлагают себя на роль опекуна, а вот она, глупая, пытается это сделать. Известно ли Вам, что у её сестры Анны двое внуков и она работает в очень напряжённом режиме, а мой сын находится в бесконечных командировках? А иначе мы бы не смогли оказаться в одноэтажном, хоть и недостроенном, домике в лесу. А уж брать на себя ответственность 77-летнему человеку, да с таким пристрастным подходом к состоянию здоровья? Мне бы было неприлично указывать на эту кандидатуру. Спасибо ему хотя бы за то, что находит в себе силы на дорогу в больницу к нашей дочери.

И зря Вы упрекали внучку в том, что она далеко не каждый впускной день была у матери. Конечно, нет. Прежде всего, они договаривались с дедом, кто когда едет, и надо не забывать, что при большой нагрузке она всё равно находит силы ездить к матери. Это Вам на людей наплевать, и Вам кажется несовременным и чудаковатым, что дочь не помогает Вам запихнуть мать в интернат. А ведь внучка выросла сиротой, и не кому-нибудь, а именно Вам надо было подумать, где она будет жить после совершеннолетия.

С таким диагнозом, как у Елены, люди живут отдельно, самостоятельно, а опекун следит за правильным распределением денежных средств. Но пенсия у неё невелика, а искушения много. Жизнь берёт своё, и я в последнее время давала ей деньги по частям, чтобы она тратила аккуратно, социально адаптируясь.

Сейчас, когда к Елене пришло физиологическое успокоение, когда на фоне страха потерять свободу до самой смерти у неё произошла ремиссия болезни, Вы упрямо решаете не свой вопрос. Сможет ли она ночевать в квартире одна? Дорогая Тамара Витальевна, она мечтает об этом! Хотя, если бы это произошло, то какое-то время мы пожили бы с ней вместе, ведь мы не видели друг друга с августа. Это жестоко с Вашей стороны — и прежде всего по отношению к моей дочери, оказавшейся в руках экспериментаторов и самодуров.

Вряд ли Вам придётся прочитать это обращение. А впрочем, пути Господни неисповедимы. У Вас впереди ещё большой отрезок жизни, вдруг сама Судьба столкнёт Вас с этой книжечкой, и Вы, того не желая, невольно прочтёте её. Жаль, что я не успею узнать, как воспримете Вы это обращение.

В своё время, когда Бог выделил мне время для службы в органах внутренних дел, принципиальнее всего для меня было — не обидеть, не унизить, не убить словом человека. И когда работала воспитателем, девиз был тот же. Я знаю: исполняя свои обязанности, я была любима детьми и пользовалась большим уважением среди подростков и родителей. Именно такое прошлое разрешило мне обратиться к Вам так откровенно.

Сейчас по дому я езжу на коляске. Что делать, никто из нас не знает, сколько нам отпущено времени. Но так хотелось перед концом узнать, что лично Вы отстали от неё, и справедливость восторжествовала! Но, может быть, показавшееся грубым слово „отстали“ на самом деле несло бы в себе истинное понимание ситуации и хоть долю раскаяния и осознание того, что под одну гребёнку всех не стригут.

Прошу прощения за непринуждённость стиля. Помоги нам, Господи, не обидеть ближнего».

Сегодня, 14 декабря 2012 года, — день Лениного рождения, а обманутая Лена до сих пор находится в этой больнице. Её физическое состояние ухудшается. Мало того, что она имеет заболевания, — она находится без воздуха, так как больные теперь не гуляют. Уже более полутора лет социально неопасный человек вынужден находиться без надежды на возвращение домой, в условиях, усугубляющих состояние её здоровья.

Естественно, что в данном учреждении люди с разными состояниями, поэтому здесь невозможно ни рисовать, ни писать, ни вязать, ни смотреть любимую передачу по телевизору, ни сидеть одной, в покое, ни побыть хоть сколько-нибудь в своей квартире, принять душ, перебрать свои вещи, самой сварить то, что хотелось бы.

Внучка ездит к матери, встречается с врачами на отделении и не теряет надежды вернуть свою беззащитную маму домой.

Возможно, будет повторная судебно-медицинская психиатрическая экспертиза по решению суда, тем более, закон предусматривает это. Предыдущая экспертиза состоялась в 2001 году. Многое изменилось, в том числе выросла дочь. В зависимости от результата экспертизы произойдут следующие действия по вызволению дочери из психиатрической больницы. А пока она проходит очень серьёзное испытание. Помоги ей, Господи, защити, огради и помилуй!


***

Начала я своё повествование в день рождения моей покойной матери, 17 марта 2012 года, а заканчиваю в день рождения моей старшей дочери Елены, 14 декабря 2012 года, тем самым выполнив просьбу дочери, находящейся по стечению обстоятельств в изоляции от общества, где с каждым днём тает её здоровье.

Помоги нам, Господи, разобраться в своих поступках, чтобы невольно не обидеть невинного!

14.12.2012