Клочок шестнадцатый. Cygnus obscurus

В те моменты я не переставал ёрзать как мальчика под взглядом учителя, пока на сцене истребляли лебедей. Редкие перья падали к моим ногам, когда они кружились и вскидывали крылья над головой в последний раз. Зал взрывался, когда очередное тело грузно падало на сцену. Некогда невесомые, белоснежные птицы наполнялись неизбежным весом смерти, что тянул их на дно. В желудке туго стягивались узлы от вида конечностей, чинно свисающих с края сцены. Столь кошмарное видение постепенно багровеющего озера крепко впилось внутрь меня, мучая и опустошая.

Зигфрид сидел неподвижно, вздрагивая лишь от очередного пера, падающего ему на колени. Пожалуй, таким я видел его впервые, когда прозрачные дорожки скатывались по его щекам. Я ненавидел его за огромную кучу вещей, но не тогда. Нет, тогда я был слишком ошеломлен, напуган даже. Когда-то мне казалось, что я знал этого мужчину изнутри и снаружи, перечитав его досье от начала и до конца. Но что секретам бумажка, до которой могли дотянуться такие болваны как я? Всё самое скверное он надежно хранил в себе и в тот момент оно сочилось сквозь его глаза.

Я открыл рот, чтобы что-то сказать. Я и сам не знал что, кто-то внутри толкал из меня сочувствие.

— Не нужно, — перебил он меня, поднимая ладонь. Глаза его не отрывались от лебединой резни. — Не нужно, Джек. Уже не важно.

Я покорно заткнулся. Насколько не важным было сие представление, если мы посещали его пятый раз? Зачем Зигфриду пытать себя снова и снова? Зачем, чёрт побери, приходить в этот проклятый зал, занавес в котором багровел от крови. Я ненавидел его, но мне хотелось поддаться привычному, безотказному порыву гнева. Мне хотелось взять этого идиота и вытащить из зала за шкирку. Мне хотелось утащить его так далеко от этой пыточной камеры. Так далеко, что он бы забыл обо всём, что точило его изнутри. Мне хотелось утешить его, насколько бы хватило моих неуклюжих попыток.

— Пошли отсюда, — сказал я, сжимая его предплечье пальцами. — Хватит с меня этой мясорубки, блевать тянет.

Зигфрид покачал головой, на минуту закрывая глаза. Его привычно точеная осанка принимала форму согнутого гвоздя.

— Ты можешь идти, — сказал он, похлопывая по моей ладони своей. Пожалуй, единственный человеческий контакт, который я знал тогда. — Ты иди, а мне ещё вспоминать.

— Да чёрта с два, — рыкнул я, подскакивая из своего кресла. — Ты для кого играешь, а? Для кого весь этот чертов спектакль?

— Для меня, — невозмутимо ответил он, смотря мне в глаза. — Для меня, Джек.  Мне нужно вспомнить, друг мой. Если сие представление ранит твои чувства, я не могу тебя винить. В конце концов, для этого оно и существует.

Он отвернулся, вновь смотря на сцену, на гору выпотрошенных лебедей, возвышающуюся над нами.

— Чтобы ранить, — добавил он, едва двигая побелевшими губами.

Я стоял там, стыдливо пряча руки в карманах. Я был бессилен, когда он был так терпелив со мной. Неведомое чувство признательности снова усадило меня в кресло и я остался, смотря на Зигфрида исподтишка.

Я ненавидел его, но как же чертовски сильно мне хотелось знать, что значит это представление. Для чего эта трагедия, где непорочные птицы умирали, выписывая последние круги своего танца в падении. Для чего алые пятна на водной глади озера, для чего полный зал садистских глаз. Эта плотная, непреодолимая атмосфера сдержанного гнева и глубокого горя душила меня как пыльный мешок. Долгое время я не мог понять, что является её источником. Но ответ всегда сидел рядом, неотрывно смотря на падение белых перьев.