Момеуры - детство и отрочество

               
                Посвящается Косте и Ксении
 
Раздумывая  в своём эссе "Полторы комнаты" над тем, почему так трудно воспроизвести в памяти прошлую жизнь с родителями, Бродский  приходит к нескольким заключениям. Сейчас, поставив перед собой сходную задачу, я их особенно хорошо понимаю и разделяю. Во-первых, "ребёнок не помнит родителей, поскольку он всегда обращён вовне, устремлён в будущее." Во-вторых, "Нормальный человек не помнит, что он ел на завтрак. Вещам рутинного повторяющегося характера уготовано забвение". В-третьих, "Признак неполноценности памяти - в способности удерживать случайные предметы". От себя добавлю, что и то, что память пытается удержать, со временем стирается - против склероза помогает только ранняя, как в случае Бродского, смерть. И всё же,  на случай, если какие-то "случайные предметы" могут быть интересны моим родным,  попытаюсь  извлечь их из своей дырявой памяти пока не поздно.
 
Моё первое яркое воспоминание относится примерно к 4-х летнему возрасту. Я лежу в инфекционной больнице со скарлатиной, куда родителей не пускают. И всё же маме удалось убедить главного врача сделать для неё исключение. Мама уверяла, что у меня быстрее нормализуется температура, если она сможет меня навещать. Радость встречи омрачена для меня необходимостью расставания. Но мама объясняет мне, что, если я не буду плакать, то она и дальше сможет ко мне приходить. И я держусь. А помогает мне пожилая нянечка особого назначения. Она приходит с картонкой, карандашами, ниткой и иголкой и учит, как нарисовать кружку, раскрасить её, проткнуть контуры иголкой и прошить стежками цветной ниткой, так что получается замечательный подарок маме к её   следующему  приходу. До сих пор с благодарностью  вспоминаю эту добрую душу.

 Моё раннее детство прошло в доме, построенном в начале 20-го века моим дедом, Константином Исаевичем Розенштейном, в большой коммунальной квартире, где после уплотнения наша семья занимала 3 комнаты. Помню, как мне нравилось проводить время в изысканно красивом дедушкином кабинете (к слову, дедушку и бабушку мы с сестрой называли по именам - Костя и Вера). На белом мраморном  камине лежала статуя Ариадны (её увеличенную копию я потом встретила в Эрмитаже),  стены украшали картины знаменитых мастеров, на письменном столе по бокам стояли бронзовые рыцари, на этажерке много  журналов на разных языках с яркими иллюстрациями. Я могла их вволю листать, а что-то мне даже разрешалось из них вырезать.  Костя, когда не был занят, наверное, многое мне рассказывал и объяснял, но этого , увы, я не помню, хотя после мамы любила его больше всех.

Костя приехал в Петербург из Одессы и поступил сразу в два вуза(как еврей он мог жить в Петербурге только в качестве студента). Кончил ли он физический факультет я не знаю, хотя в какие-то( послереволюционные?) годы ему случалось преподавать физику рабочим завода. Но уж архитектором он точно был милостью божьей. Дом Розенштейна - архитектурная доминанта площади  Льва Толстого -  печатается на открытке, как визитная карточка Петербурга.

 История этого дома и домов к нему прилегающих  весьма забавна. В  1908 г. в один прекрасный день к  Косте,( он к тому времени окончил  институт гражданских инженеров  и занимал должность главного инженера  крупного русско-шведского завода,) подошла незнакомая пожилая женщина.  Она явно высматривала, к кому бы обратиться со своим делом. Женщина оказалась  вдовой немецкого предпринимателя, купившего землю в конце Большого пр. Петроградской стороны., граничащего с Карповкой.   Там супруги построили питейное заведение и долгое время жили безбедно. Но со временем  предприятие перестало быть прибыльным. Теперь же после смерти мужа вдова хотела  продать своё имущество и уехать на родину, но как браться за такое дело  не знала. Удивительно, что к  Косте -  молодому светловолосому и голубоглазому еврею в инженерном мундире - эта немка сразу испытала полное доверие.

 И чутьё её не обмануло. Костя выслушал вдову с большим интересом и предложил свои услуги.  А спустя несколько месяцев  представил городской Думе проект застройки Большого проспекта с подробной сметой всех  затрат.  Думцам  понравился Костин план и  его подробное экономическое обоснование и  они охотно  его утвердили. Косте выделили требуемую сумму, и он смог  рассчитаться с вдовой и осуществить свой архитектурный проект.  Костя привлёк к нему  талантливого художника-архитектора Белогруда и вместе с ним украсил Петербург домами в стиле модерн. Фасад дома с башнями принадлежит Белогруду, а дедушкин дом, где он жил  на втором этаже со своей семьёй, отмечен колоннами в мавританском стиле и мужскими фигурами  на крыше( скульптора Разумовского, что это за фигуры, увы, - не знаю). Поражал красотой овальный вестибюль и пологая лестница с мраморными ступенями. А наш балкон был украшен изображениями, типичными для еврейского прикладного искусства - шестиконечными звёздами, древними музыкальными инструментами, свитками Торы...

 После революции дом конфисковали, а дедушку арестовали, правда, ненадолго. То, что Костя как хозяин доходных домов был арестован - вполне понятно, удивительно и чрезвычайно счастливо, что  спасла его юношеская дружба с Троцким, которая  могла стоить ему жизни лет 15 спустя. Костя учился  в Одессе с Троцким и, когда Троцкий будучи полит-заключённым, бежал из тюрьмы, прятал его у себя. Естественно, бабушка знала, у кого искать защиты.  Когда Вера оказалась в кабинете Троцкого, тот, поняв, что случилась беда, бросился к ней с вопросом"Костя у белых?" ( К слову сказать, дед был ярым противником как революции так и контрреволюции, справедливо считая, что общество может двигаться к прогрессу только эволюционным путём.) К счастью, Костю не успели расстрелять, а Троцкий ещё был у власти, так что всё обошлось. Во время НЭПА Костя сумел взять дом в аренду и распродать еврейским семьям, бежавшим от погромов из Украины и Белоруссии.

 Когда я училась в 5-м классе ко мне подошёл учитель труда и спросил, не внучка ли я Константина Исаевича. Не представляю, как он меня вычислил, дедушки давно не было в живых, но трудовик, который когда-то работал у Кости прорабом, отлично его помнил. Конечно мне очень приятно было услышать от незнакомого человека, что Костя относился к тем людям, встреча с которыми ( в данном случае работа с которым) воспринималась как подарок судьбы.

Мне было восемь лет, когда дедушка слёг с инфарктом  и умер - люди, пережившие блокаду, не были долгожителями. Помню, как прикованный к постели, он попросил меня тайно от взрослых купить ему папирос и как я не знала, что мне делать. Не помню, на что я решилась - хорошего выхода из этого положения у меня точно не было. Костю забрали в больницу, где он вскоре умер. Когда мама мне об этом сказала, я твёрдо решила, что такое горе мне не перенести и лучше покончить с собой. Обдумывая, как это легче всего осуществить, я решила, что проще всего   отравиться, выпив за неимением ничего более подходящего флакончик чернил. Помню как я заперлась с ним в ванной комнате и долго не впускала стучавшуюся ко мне маму. Какие слова мама нашла, чтобы отговорить меня от этой затеи, память не удержала. Может ей удалось мне внушить, что наша связь с любимым человеком не кончается с его смертью?

На похороны меня не взяли. Этот день я должна была провести у своей школьной подруги, Эльги Раабен. Помню я заручилась маминым обещанием, что никто не станет говорить со мной о дедушке. Между моим горем и формальном сочувствием посторонних, пусть  самых добрых людей, я ощущала такую пропасть, что не желала её преодолевать в разговорах. Не сомневаясь в такте Нины Борисовны, матери Эльги, мама конечно ничего ей не сказала. Моей обиде и возмущению не было предела, когда она  встретила меня вопросом: Ты очень любила дедушку? 
Дырявое решето памяти  часто удерживает полную ерунду. Я сижу за обеденным столом перед тарелкой с чем-то невкусным и чтобы показать, насколько мне трудно преодолеть своё отвращение к этой еде, подымаю молящий взгляд к портрету Кости. Но мама вместо того, чтобы понять намёк и пожалеть меня, сердито объясняет , что я спекулирую своим чувством и поступать так очень стыдно. Мне стыдно до сих пор, может поэтому  память и сохранила этот эпизод.

 Другой эпизод не столько постыдный, сколько смешной, относится к моему более раннему  возрасту. Мы живём в коммунальной квартире, где кроме нас живёт еще четыре семьи. Две из них шумные антисемитские  к тому же с обострённым классовым чутьём в 53 -м году, когда евреев гнали с работы и планировали выслать в Биробиджан, предлагали маме заранее продать им свою мебель. Но в эту пору мне  было 10лет и кое-что я уже понимала. А до того, лет в 6 мне даже нравились непрерывные шумные попойки в семействе геолога Котляра, разудалого пьяницы и волокиты. Развлечение с элементом опасности состояло в том, что брутальный папаша Котляр ненавидел своего жеманно-женоподобного зятя и в подпитии затевал с ним драку. Из своей комнаты мужчины вываливались в коридор и пытались вломиться к нам, призывая моего отца встать каждый на свою сторону.   Этот номер  обычно венчал вечеринку, а до того квартира наполнялась вкусными запахами нескончаемых блюд и закусок, а на кухне плита (она была одна на всех) ломилась от грязных тарелок. Как-то вечером, томясь от скуки я, настроившись на альтруистический лад, встала к раковине и перемыла всю Котлярскую посуду. К моему изумлению моё бескорыстное трудолюбие отнюдь не вызвало маминого одобрения - оказалось, что непрошенная услужливость с моей стороны  просто глупость.

Примерно в этом возрасте, а может несколько раньше, мама отдала меня в частную группу. Симпатичная дама средних лет, энергичная и с весёлым нравом, собрав нескольких дошколят из интеллигентных семей, играла с нами в немецкое лото,  читала сказки, по очереди переходя из дома в дом. Почему-то мне запомнился круглый стол в доме девочки Рины, сервированный красивым  старинным зелёным сервизом, за которым мы все полдничали, и пугающий рассказ Анны Анатольевны, о том, что у неё есть  прибор, который позволяет  видеть, как мы ведём себя дома.  Ничего худого я делать не собиралась, но мысль о том, что Big brother может тайно за мной следить, мучила меня и я приставала к маме с вопросом, правда ли это. Как выкручивалась мама - не помню. Впрочем ей приходилось это делать не впервой. Как-то, когда мы ехали с мамой в трамвае, я громогласно спросила её - кого она любит больше, папу или Сталина. Ответить она" не успела," т.к. оказалось. что нам надо срочно пробираться к выход.

Запомнился  ещё один смешной случай, связанный с выборами. Мама собирается идти голосовать и сообщает мне об этом.  Она объясняет, что это мероприятие много времени не займёт, она просто должна отдать свой голос ... Но тут я прихожу в жуткую панику и умоляю её этого не делать, потому что вспоминаю соседку по дому, которая, по-видимому,  как я теперь понимаю, после операции на щитовидке, еле сипела. Но тогда мне стало понятно, что она уже успела проголосовать, и я должна во что бы то ни стало отговорить маму от этого.

Примерно в это время моя старшая сестра Лена заболела какой-то детской инфекцией,  кажется корью, и чтобы мне не заразиться, решено было, отправить меня пожить к моей  двоюродной тёте Нюре (жене маминого двоюродного брата), жившей неподалёку на улице Куйбышева. С Леной, или Лекой, как она себя прозвала, мы в эту пору друг друга не замечали,  из-за разницы в 4,5 года  мы жили параллельными жизнями. И тем не менее, выучив буквы и тут же вознамерившись сообщить о себе  самое главное, я сделала первую и последнюю дневниковую запись:" У меня есть сийстра. Звать её Лена." Когда в школьные годы Лека обзавелась подругами, я завидовала ей и обижалась, если она  не приглашала меня принять участие в общих играх, например, таких как шарады. Но затем у меня появились свои подруги и наши жизни опять пошли параллельно вплоть до  моих старших классов, когда мы по-настоящему сблизились.

 Однако, вернусь к Нюре. В её доме было много интересного:     диковинные пасхальные яйца не куриного производства и слоники, выстроенные по росту на вышитой салфетке... Нюра развлекала меня по мер сил, но из того периода мне больше всего запомнились прогулки, на которые брал меня папа. Мы шли вдоль скверика в сторону Кировского моста мимо памятника Стерегущему и я каждый раз просила рассказывать мне жуткую историю о том, как матросы, жертвуя собой, потопили свой корабль, чтобы он не достался врагу. С  момента, когда я увидела эту скульптуру и услышала эту историю, мне стало понятно, для чего стоит жить. Чтобы совершить подвиг!  Неясно было  только, какой подвиг я могу совершить , это стало моей навязчивой идеей и я долгое время приставала с этим к родителям.

 Вспоминаются мне и другие прогулки с моей няней, Катей Фоломеевой. Как эта милая деревенская девушка оказалась в нашей семье, не знаю. Мама помогала ей и её голодающей в деревне семье, чем могла. Она устроила Катю в вечернюю школу , а потом воспитательницей в младшую группу детского дома. Катюша платила любовью и преданностью, распространявшейся и на нас с Лекой. Вслед за ней у нас как на стартовой площадке перебывали Катюшины сёстры, устремившиеся  за сестрой в город. Помню, как мы с Катей ходили гулять в Ботанический сад. Это чудное место навсегда ассоциируется у меня с детством. Помню гигантские лиственницы, как змеи перевившиеся своими стволами, горбатые мостики через канавки, оранжерею с пальмами и прочими южными прелестями... Вход и в парк и в оранжерею были платными и мы, взяв у мамы деньги,  часто жертвовали удовольствием погулять по парку. Вместо этого мы ходили вдоль забора и копили деньги, чтобы в ближайший праздник подарить маме что-нибудь приятное. Иногда это был флакончик пробных духов, иногда вышитый платочек...Могу себе представить смешанные чувства, с которыми мама принимала наши приношения.

 В связи с денежными накоплениями вспоминается ещё такой эпизод. Летом мы часто ходим в молочное кафе на Большом проспекте. Я люблю это уютное место, где мы сидим за отдельным столиком,  а  симпатичная девушка приносит нам, как сейчас помню, блинчики с вареньем и сосиски с зелёным горошком. Расплатившись за обед, мама оставляет на столе мелочь "на чай". Я спрашиваю, что это значит, и выясняю, что это - форма благодарности за обслуживание, которая компенсирует скромную зарплату официантки. И вот в следующий раз я тайно приношу в кафе свою копилку и  уходя, гордая своей щедростью,  вытрясаю из неё на стол груду медяков в пользу обалдевшей девушки.
А вот ещё один курьёзный случай. На этот раз подарок вручают мне в день моего 11-и или 12-тилетия. Я просыпаюсь и вижу на прикроватной тумбочке изящно перевязанную цветной ленточкой связку ключей. К ней прилагаются шутливые стихи не очень понятного содержания. Я воспринимаю их как комментарий к аллегорическому подарку - ключи откроют мне какие-то двери, приблизив к каким-то знаниям... что-то в таком роде. Я вежливо благодарю за оригинальный подарок, но мама настаивает, чтобы я встала и поискала предмет, к которому эти ключи относятся. К моему восхищению им оказывается подростковый письменный стол с ящиками для книг  и учебников. Ценный подарок и моё детское простодушие оседают в памяти.

Среди праздников с особенным удовольствием вспоминается Новый год. К нему мы готовимся заранее - нам с Лекой  мама даёт деньги пополнить коллекцию ёлочных игрушек, и она у нас действительно чудесная. Кроме разноцветных шаров тонкого стекла, есть там и разные зверюшки и избушка, занесённая снегом... Украшать ёлку - огромное удовольствие, а укреплять свечки на спец-держалках - дело ответственное и требует особого искусства. Живой огонёк от свечек мы предпочитаем гирляндам  лампочек, а шпиль предпочитаем звезде.

 Праздник Пасхи  тоже по-своему привлекателен. Нам давали варёные яйца и мы, пользуясь акварельными красками, имели возможность проявить свои художественные способности. Некалендарными, но очень памятными праздниками для меня в период примерно с 5-и до 10-и лет были приходы  Нюры. Я старалась поскорее усадить её за пианино,  и начиналась игра по заявкам. Больше всего я любила Грига. Под музыку из Пер Гюнта,  я танцевала, представляя себя то дочерью Горного короля, Анитрой, то гномом из его пещеры, а   Кобольд  и вовсе доводил меня до полного экстаза.
С Нюриной дочкой Светой, которая была значительно старше,  я познакомилась много позже. Она уже преподавала в Политехническом институте политэкономию, когда я проходила её в Университете. Помню, что наша первая встреча была деловой. Мы с Лекой пришли к ней, договорившись, что она даст нам консультацию по своему предмету. В руках мы несли тортик, которым  хотели компенсировать  Свете отнятое у неё время.  Помню, как это ей не понравилось. Кажется она заставила нас взять его обратно. Но до этого мы получили очень подробную консультацию, упорядочив в головах закономерности, о которых  и не подозревали. Впоследствии мы подружились. Света приходила к нам иногда одна, иногда с мужем Лёней и сыном Димой, и мы  старались не упустить возможности расспросить её о положении дел в нашей и мировой экономике. Но пока до этого ещё очень далеко.

 Возвращаясь мысленно в свои детские годы, я хочу высказать предположение, что в раннем детстве  наше сознание напоминает поле высокого напряжения между полюсами, один из которых - то, что мы собой представляем, а другой - то, чем мы страстно хотим быть и казаться окружающим. Мне в разные годы хотелось,  стать то героем, то балериной, то восточной красавицей. Последнее нуждается в пояснении. Читая с мамой иллюстрированные Билибиным сказки Пушкина, я как царь Дадон влюбилась в Шамаханскую царицу -восточную  красавицу с черными глазами, косами до пят, окутанную прозрачными шалями...Помню, как  стоя на пороге большой залы в нашей старой квартире, ограниченной от коридора двумя колоннами и занавесом, я мечтала:  вот   сейчас выйду, как выходят актёры на сцену,  и все ахнут, увидя  моё великолепие.

Со временем и желания и воображение делаются менее пылкими, а сознание примиряется с более адекватной самооценкой. Но всё же для кого-то надо оставаться самой-самой, и для меня это, конечно, была мама. Я заразила свою школьную подругу Эльгу страстью к балету и, ставя разные пластинки,( их  было много и в её и в моём доме ) мы выдумываем свои сюжеты,  распределяем роли и танцуем, приглашая  мам в зрители. А когда я с мамой остаюсь наедине, то домогаюсь не просто похвал, мне надо услышать, что я танцевала лучше Эльги. Помню мама находит выход, не огорчая меня, не потакать моему чрезмерному тщеславию. Она хвалит меня, но т.к. Эльга в отличие от меня занимается музыкой,  отмечает, что движения её рук более гибкие и выразительные.  А вот другой случай. Мама показывает мне в журнале "Огонёк" цветную фотографию миловидной девочки - солистки какого-то детского ансамбля - и уверяет, что мы с ней очень похожи. То, что другая девочка может быть в маминых глазах не хуже меня, непереносимо. Я настаиваю, что  мы вовсе не похожи - у меня то ли глаза больше, то ли уши меньше, пока мама не сдаётся.

Меж тем, незаметно для меня наша семья к этому времени распалась. Лека переживала это очень болезненно, а я по глупости  доверчиво приняла версию, придуманную для меня мамой. Папа переехал в  другую квартиру ближе к своей работе и отныне будет по выходным дням приходить к нам в гости. Конечно  это звучало странновато  и, помню, я рассказала о наших переменах  Эльге, но  у неё это интереса  не вызвало, и я спокойно приняла новый порядок вещей. Сказать по правде, нам повезло - у отца был тяжёлый  характер и то, что   воспитывала нас мама, а папа стал приходящим, было  несомненным благом.  Симпатии и близости, которую я испытывала к отцу, наверняка не было бы, живи мы вместе. Когда я выросла, у меня были поводы почувствовать, что во всех трудных  обстоятельствах я могу на него рассчитывать.

А  вот я отнюдь не всегда была на высоте и не могу простить себе  обиды, по недомыслию нанесённые отцу. Как-то отец ждал меня, единственную гостью, (где была Лека не помню) в день своего рождения. Я обещала приехать после занятий, но до этого решила купить  подарок в Гостином дворе. Я переходила с одной линии на другую, не находя ничего достойного и не слишком дорогого. Ухлопав несколько часов, я наконец выбрала кажется вполне заурядные запонки, но время было уже очень позднее. Когда я с извинениями появилась на пороге, отец от обиды и огорчения не мог глаз на меня поднять. В другой раз я обещала отцу выслать во Владивосток (где он с 67 по72 год заведовал кафедрой)  книгу Светония, которая должна была вот-вот выйти. Увы, я спохватилось, когда её уже распродали.  Чтобы искупить вину, я купила  очень мягкие и красивые замшевые тапки и решила сунуть в посылку за одно цветную капусту, зная, что отец по ней скучает. Увы, посылка добиралась больше месяца, а добравшись оказалась единым комом вонючей слизи.

Но  всё это случится нескоро. А пока папа приходит по воскресеньям, я рапортую ему о школьных делах или пересказываю, что  читала. Сам он редко что-нибудь рассказывает, хотя  от него я  слышала и стихи Тараса Шевченко,  и красивые украинские песни( "Реве та стогне Днипр широкий..."). А потом  он берёт меня на  длительные прогулки по самым красивым и тихим паркам, по - Каменному или Елагину островам. Отец с молодости любил рисовать и, будучи самоучкой, делал это очень неплохо. Можно сказать, что "евангелие от куста жасминового"  поддерживало его на протяжении всей жизни, изобиловавшей потрясениями и несчастьями. В 37-м году арестовали его отца как бывшего офицера царской армии, а затем мать как члена семьи. Отец долго пытался выяснить, в какой лагерь они попали, не зная, что лишение права переписки означало расстрел. Позже от рака умер его брат, а сам он еле выжил от туберкулёза. Почти всю блокаду  папа пережил в Ленинграде, вырваться  в Елабугу, куда был эвакуирован физический факультет  ЛГУ, ему удалось чудом только в середине 43-го года. В своих воспоминаниях мама описала в каком чудовищном виде он до неё добрался. Со станции его привезли в санях (стоять он не мог) - распухшего, неузнаваемого, покрытого  вшами... Но это, к счастью, не мои воспоминания и я не буду на них останавливаться. Скажу только к слову, что страх перед вшами заставлял отца брить меня наголо до самой школы, и в группу я ходила, стесняясь своей бритоголовости. Утешая меня, мама говорила, что волосам это полезно, они от этого, отрастая, становятся гуще.

В школьные годы помню, как отец приносил мне книги из Библиотеки Академии наук. В памяти остались поразивший воображение альбом Леонардо да Винчи и так же парадно изданная книга о стрижах и ласточках. На уроке зоологии мы могли сами выбрать себе тему для доклада и я выбрала этих пернатых. С тех пор я воспринимаю  стрижей как своё тотемическое животное. И когда вижу, как они вьются перед окном, неизменно вспоминаю их страшную тайну, в которую оказалась посвящена. Если им, стрижам, довелось приземлиться где-то в скалах, где нет места для разбега, они не могут взлететь и гибнут.Вспоминаю, как папа брал меня в Эрмитаж. Любимые им залы античности я проходила равнодушно, хотя мифы древней Греции читала с удовольствием, разве что Ариадна возбуждала во мне родственные чувства. А вот посещения импрессионистов были много привлекательней. Чаще всего мы замирали перед Марке - отец восхищался его бликами на воде и отражениями фонарей... Словами он своих эмоций не выражал, скорее на меня действовали флюиды, но в  случаях совместных переживаний они важнее слов.

В Университете папа много лет читал составленный им курс теоретической механики, а также термодинамики и теоретической физики. Отличаясь внушительной красотой, он к тому же был хорошим лектором и студенты его любили.  Для многих он был и на долгие годы оставался кумиром. В науке он оставил значительный вклад, создав теорию термодинамики вирулентных потоков. В последние годы отец был одержим созданием своей теории ядра,  принципиально модифицируя концепцию Бора.  Он  даже пытался, увы, тщетно, популярно донести её до меня. Но кроме  абстрактной науки, его интересовали и практические достижения, в частности космические. Помню, как он радовался Гагаринскому полёту и объяснял нам с Лекой, почему так трудно осуществить посадку космического корабля на землю.

 Волновала его и политика. Когда я была старшеклассницей, он делился со мной своими взглядами. В частности, помню его печальный вывод о том, что в борьбе за власть неизменно побеждают лица менее всего обременённые моралью и достоинством. Тем не менее, на всякого мудреца довольно простоты, и, когда выслали и практически посадили под  арест Сахарова, он написал  послание лично Леониду Ильичу. Веря в силу логики, он пытался доказать Брежневу, что роль держиморды ему не выгодна и следует срочно освободить учёного с мировым именем.
 Единственный близкий друг отца ещё со школьных лет, Марк Бельговский, умер во время войны, и мы подсмеивались над отцом, когда он говорил, что его друзьями стали  - Ключевский, Салтыков-Щедрин и Лесков. Но были у отца, конечно, и другие любимые авторы. Благодаря нему я впервые познакомилась со стихами Гумилёва и прочла роман Горького "Клим Самгин", который считаю интереснейшей энциклопедией  русских предреволюционных лет. Из современных писателей папа выделял П.Нилина за его талантливую и смелую по тем временам повесть "Жестокость".  Но, главное,  - отец за меня решил, кем мне  быть, и стал готовить меня к выбранному  поприщу, принося   увлекательные книжки   об открывателях микробов и борцах с ними.

Пора, наверное, рассказать о разных школах, в которых я училась и где обретала своих подруг.  Первой была школа на Плуталовой ул., в которой когда-то училась мама. В ту пору она называлась Линтовкой по имени своей основательницы, ученицы Ушинского, и славилась замечательными преподавателями. Кроме мамы, о Линтовке с благодарностью вспоминал Лихачёв. Но поколение спустя эта школа №47 превратилась в безрадостное советское учреждение. Начальные классы вела толстая мрачного вида пожилая дама,  Антонина Владимировна.   Кличка Жаба ей подходила как нельзя больше. Леку она терпеть не могла и у меня были все шансы наследовать её неприязнь.
 Когда  в первом классе на первом уроке А.В. спросила, на какие отметки хотят учиться девочки (с мальчиками в начальных классах мы учились раздельно), то все отвечали однообразно: или на четвёри и пятёрки, или на одни пятёрки, а я, полагая, что не наше дело себя оценивать, заявила, что хочу учиться на все отметки.  Такое непростительное свободомыслие Жаба  комментировала поговоркой: яблочко от яблони недалеко падает. Тем не менее, я оказалась много прилежней Леки, и конфликтов с А.В.  не помню. Напротив, был случай, когда она изумила меня своим участием.  Вскоре после смерти дедушки, увидев моё заплаканное лицо и узнав причину, она сказала нечто, что никак не должно было звучать в стенах советского воинственно атеистического заведения. Точных слов я не запомнила, но   смысл был в том, что дедушке с неба видно моё горе, что, наверное,  он рад тому, как я его  люблю и хотел бы меня утешить. С тех пор Жабы для меня  больше не существовало - метаморфоз произошёл мгновенно как в сказке про Царевну-Лягушку.

Мне было около 10-и лет, когда умер Сталин, и я помню, как в школе отмечался этот великий день. День скорби для основной части зомбированного населения и радости для небольшой  части интеллигенции, которую Сталин ещё не успел сослать, замучить и уничтожить. Запомнилось бесконечное стояние в актовом зале под портретом вождя и то, как моя одноклассница  с ужасом рассказывала всем по секрету, какой бесчувственной  оказалась её сестра   - в такой день вместо того, чтобы рыдать со всеми, сожалела, что закрыли кинотеатры. У меня в семье это событие при мне не обсуждали, и хотя я  видела, что никто Сталина не оплакивает, не очень этому удивлялась. Какое-то раздвоение личности во мне уже произошло.

 Отчасти свою неполную лояльность я обнаружила на литературной викторине, которую организовала в нашем классе школьная библиотекарша. Она зачитывала разные места из принесённых книжек, а мы состязались в их опознании. От мамы она знала, что я много и охотно читаю, поэтому заготовила заранее для меня книгу в подарок. Но я её подвела и сама опозорилась, т.к.  не знала никакой  советской детской классики - ни Гайдара, ни Кассиля, ни Н.Носова, проиграв состязание вчистую. Читала я совсем других авторов - Марка Твена, Майн Рида, Фенимора Купера, позднее Вальтера Скотта и Диккенса... Так что предназначенную премиальную книгу "Васёк Трубачёв и его товарищи" я так и не получила.

К слову сказать,   сюжеты книг перечисленных мной замечательных авторов, которых  я когда-то читала с таким увлечением, начисто забылись. Может, это и неудивительно, ведь памяти приходится освобождать место для новых знаний и впечатлений. Но удивительно, и об этом мне хочется рассказать, что же не было пожрано "вечности жерлом". Одного из героев "Всадника без головы" (его роль в романе я не помню) звали Капитан Кассий Колхаун, и почему-то его имя укоренилось в моей памяти, зажив самостоятельной жизнью, не связанной с той, которую придумал для героя Майн Рид. Мне постоянно хотелось его повторять.
Я перестала этому удивляться, перечитав в очередной раз "Войну и мир", а именно место, где Наташа, подавленная разлукой с князем Андреем, слоняется по дому, совершая кучу бессмысленных действий и отдавая бессмысленные распоряжения, а потом, поняв, что они не помогают ей избавиться от тоски, забивается на диван, тупо повторяя случайно пришедшее на ум слово" Мадагаскар". Звучание этого загадочного слова, никак не связанного с опостылевшей ей жизнью и намекающее на какую-то "иную жизнь и берег дальний", приносит ей облегчение. Очевидно, мой капитан Кассий Колхаун действовал на меня подобным образом, своим звучанием сообщая мне некий волевой импульс и став на годы моим тайным аудио-талисманом.


Но пора вернуться в школу 47, где меня поджидает очередной конфуз, не без политической подоплёки. Летние каникулы я обычно проводила на подмосковной даче своей тёти Ляли. Ляля встречала нас на вокзале и сразу увозила на своём москвиче в Луцино, красивейшее место под Звенигородом. Я помню, что, проезжая мимо мавзолея, просила Лялю сделать остановку и посетить дедушку Ленина. Но она показала мне гигантскую очередь и заверила, что  терять полдня из-за сомнительного удовольствия не стоит. И вот свершилось то, чего я боялась - Антонина Владимировна спрашивает меня, была ли я в мавзолее. Не смея признаться, я решаю, что разоблачить она меня не сможет и говорю -да. Но, уловив колебание в моём  голосе, А.В. задаёт вопрос на засыпку: тогда скажи, что у Ленина на груди? Моё молчание однозначно означает, что я соврала. По правде говоря, я до сих пор не могу придумать, что бы это могло быть -  ведь не орден же Ленина?

В школе №47 я нашла свою первую подругу. Моя горячая дружба с Эльгой Раабен длилась около 5-ти лет, и мне до сих пор жаль, что , когда мы оказались в разных школах, наши пути разошлись. Наши мамы тоже подружились и с удовольствием общались. Помню, как родители Эльги, музыковед Лев Николаевич и , концертмейстер Нина Борисовна, сидя у нас в гостях, отстаивали оперу "Евгений Онегин", которую мама с Лекой считали произведением кощунственным.  Время от времени Нина Борисовна доставала нам билеты в театр. Помнится, что 1-й в жизни балет, который  я смотрела, произвёл на меня впечатление не музыкой и хореографией, а декорациями. Мы с Эльгой сидели в первом ряду и мне казалось что со сцены на нас веет запахом болота, где обитает чудовище Шурале.  А по воскресеньям мы посещали дневные абонементные концерты в Малом зале филармонии. Помню, как мама инструктировала меня, чтобы я не хлопала между частями, а ждала, когда все захлопают. Не уверена, что мне эти концерты  всегда нравились, частенько высиживать их до конца было трудновато, но всё равно это был ценный вклад в моё музыкальное образование. Ведь не научившись слушать музыку, не научишься её слышать.
Вспоминается также пионерский лагерь, путёвки в который нам с Эльгой достала Нина Борисовна в Доме композиторов. Специфика его состояла в том, что наш вожатый, Вячек (от Вячеслава), симпатичный молодой человек, охотно вёл с нами хоровые занятия. "О Сталине мудром родном и любимом " мы , слава богу, не пели. Но и высоко художественным наш репертуар не был. Почему-то Вячек питал слабость к морской тематике и мы часами выпевали : "Неспокойно наше Баренцево море, Но зато спокойно сердце моряка..."  Свои же сердца мы, девочки, отдали Вячеку и ходили за ним хвостом. Как-то он объявил, что, теперь, познакомившись с нами поближе,  может  назвать наши отличительные особенности. Что он говорил  о других, я не помню, а  про меня сказал, что у меня всё в ажуре. Я постеснялась спросить, что это значит и ждала воскресенья, когда приедет мама, чтобы спросить её о загадочном слове. Я наивно верила, что проницательный Вячек угадал во мне что-то, чего я сама о себе не знаю, и это что-то будет лестным и достойным внимания.  Каково же было моё разочарование, когда мама объяснила мне, что Вячек, наверное, отметил, как я аккуратно заплетаю  косы или хорошо застилаю  постель,  или держу свои вещи в порядке...

Когда  я перешла в 5 класс, маме удалось выменять наши 3 большие  комнаты в коммуналке на маленькую отдельную 2-х комнатную квартиру на Кировском пр. напротив Дворца культуры им. Ленсовета. Мы с Лекой перешли в другую школу, которая располагалась во дворе нашего дома. Увы, других достоинств у неё не было. В это  время ввели совместное обучение, и в моём классе, впрочем как и в Лекином, оказалось много детдомовцев весьма хулиганского поведения.  Некоторых из них, состоявших на учёте,  милиционеры навещали на переменах. Наиболее отпетые хулиганы терроризировали не только учеников, особенно тех, кто хорошо учился, но и учителей. Среди преподавателей яркой личностью была "немка" Мальвина Рувимовна, гренадёрша с  брезгливой физиономией. Своё неудовольствие и неодобрение она выражала всегда одной и той же загадочной фразой: Видно пана по халяву. (Что это значит не понимаю и поныне, и даже википедия мне не помогла).

Мама хотела, чтобы я учила английский, и к нам домой приходила старинная знакомая нашей семьи, преподаватель высшей школы, Маргарита Эмильевна Шведерская. Не по её вине больших успехов я не достигла. На её уроках мне было скучно, и она постоянно корила меня за то, что я обитаю at the moon. А заметив мою скверную привычку обкусывать ногти,  предупреждала, что её сын, Толя( актёр Анатолий Шведерский) на девочку с такими ногтями и смотреть не станет. Я не была знакома с  Толей и на мой слух это звучало странно, хотя и пугающе.

Но пора сказать о ценном приобретении тех лет. Новая школа подарила мне новую подругу - Леночку Харциеву, милую и скромную дочь генерала (бывает же такое!), семья которого жила двумя этажами выше. С Леночкой мы жили душа в душу, и она так часто бывала у нас, что мои домашние воспринимали её как члена семьи. В её большой квартире мы тоже проводили немало времени, играя в пинг-понг. А когда генерал приобрёл телевизор (большую редкость и роскошь по тем временам), я была приглашаема   на знаменитые  сериалы "Бродяга" и "Тарзан". Иногда мы звали поиграть с нами одноклассника Артура Туху, симпатичного, но не в меру застенчивого мальчика. Он  молчаливо ходил за мной по пятам, но одну его реплику я запомнила. Он произнёс её со слезами, когда я пришла из парикмахерской, обрезав косы: "тебя что, переехало? " (невольно на ум приходит строчка из Кушнера: "И если этот мальчик  моль, зачем глаза его намокли?")

Вспоминаю забавный случай, как мы с Леночкой пошли на спектакль во Дворец культуры им. Ленсовета. Мама достала нам билеты на "Гамлета" через Анну Анатольевну, работавшую в это время в театральной кассе.  Мы опоздали и вошли в тёмный зал, когда действие началось. Замерев, мы смотрели, как какие-то тени безмолвно движутся по сцене, не понимая, почему их так много и какая их них принадлежит отцу Гамлета. До нас нескоро дошло, что мы стоим спиной к сцене и смотрим на стену, вдоль которой тихо проходят другие опоздавшие, вошедшие в зал с другого входа. В довершении идиотизма оказалось, что спектакли заменили, и вместо "Гамлета" мы смотрим "Идиота".

Плохие учителя и хулиганское окружение заставили маму перевести нас в следующую школу. Её порекомендовала нам мамина приятельница, которая преподавала там английский. До нашей новой школы №85 мы с Леночкой доходили за 30 мин., но, экономя время, иногда проезжали пару остановок. Помню, как однажды, стоя за двумя мужиками в ожидании автобуса  и невольно слушая их разговор, я узнала удивительные вещи. Оказывается,  евреи плохи не только сами по себе, но, главное, что полукровки  от брака с русскими всегда рождаются дебилами. Тут я в первый раз  осознала как мне повезло, что даже зоркий взгляд антисемита не распознает во мне еврейскую кровь.
 
7-ой класс, в котором мы оказались, приятно удивил количеством интеллигентных лиц и тем, что хорошо учиться не считалось зазорным. Правда, тут у меня возникли проблемы - математик, Ялмари Семёнович, любил давать задания на устный счёт, который мне не давался.  Помню, как  я просила маму меня потренировать  по дороге в мастерскую -  мы шли по Большому пр. сдавать утюг в починку. Мы обе увлеклись и не заметили, как вернулись домой, так и не зайдя в мастерскую. "Прогулять утюг" стало для нас мемом бессмысленного действия.
Спустя короткое время в новом классе я нашла новых друзей, Лену Беляй и Шурика Окуневича. С Леной мы проводили практически всё свободное время - обменивались любимыми книгами, читали друг другу любимые стихи... У Лены тоже был поклонник, Дима Минаев, и мы время от времени все вместе собирались у меня дома. О чем говорили - не помню, но темы  находились,  а молчать, слушая вместе классическую музыку, было ещё приятней. Помню, как мы с мамой ходили в магазин грампластинок и после долго изучения каталога делали новое приобретение. А для меня дополнительным удовольствием было знать, что я смогу поделиться им с  друзьями.

 Всё это кончилось в один прекрасный день, когда Шурик объявил мне, что нашей дружбе пришёл конец. Он порывает со мной, потому что я ему не пара. Его совет мне - быть проще, т.е. быть как все.  Это произошло так неожиданно и  звучало так дико, что я долго старалась понять, чем  и когда я могла так разочаровать Шурика. Как это "быть проще"? Ведь это значит быть не собой... Но постепенно кое-что до меня дошло.  Я вспомнила роман  Островского "Как закалялась сталь", который нам вдалбливали как нечто сакральное.   Герой, Павка Корчагин,  наступает на горло своей привязанности к девушке Тоне. Он отказывается от своей любви из-за Тониного мелко-буржуазного происхождения.  Не без помощи своего старшего друга, Жухрая,  Павка осознаёт, что она слишком интеллигентна для того, чтобы стать ему настоящей подругой в классовой борьбе. Конечно, классовая борьба уже не была в наши дни так популярна, но всё же я вспомнила что, когда мне надо было при вступлении в комсомол  запастись рекомендацией кого-то уже вступившего, Шурик отказался меня рекомендовать : я-де ещё не доросла. Тогда я восприняла это спокойно,  т.к. в комсомол  не рвалась. Не исключаю, впрочем, что  мотивы Шурика могли быть и другие.  Может, своё чувство ко мне он воспринимал как зависимость и решил испытать свою волю, избавившись от неё, подобно тому, как Раскольников для самоутверждения решил доказать, что он не "тварь дрожащая". Может, идею  выбросить меня" в набежавшую волну" Шурику подал старший приятель Суржик, ревниво наблюдавший за нашими отношениями. Ну да не стоит на этом останавливаться - чего только не делают подростки "на слабо!" Тем более, что через год я столкнулась с еще более крутой психопатологией.

 Мы отдыхали с мамой в Коктебеле, когда я получила почти летальную порцию предательства от Лены Беляй. В  коротком письме она писала, что " юг стал провокатором и наши отношения пришли к концу". Что это значило, я понять не могла. Не исключаю, что я не удовлетворяла потребности её натуры подчинять и властвовать. В нашем классе была девочка, которая, тихо обожая Л., готова была исполнять при ней роль Санчо Панса. Не исключаю также, что  мама Л., работавшая в Исполкоме (или каком-то другом ответственном органе, точно не помню), не одобряла нашей дружбы. В любом случае, зная, как я была подавлена разрывом с Шуриком, она не преодолела  садистского искушения нанести мне ещё более неожиданный и болезненный удар в спину. Ей это вполне удалось - ведь встретить такое  в близком человеке, это всё равно, как обнаружить, что он  - вампир.

  Вернуться в школу и встретиться с Л. я не могла. Мама, которая всегда меня понимала, согласилась, чтобы я пошла в 10-й класс школы рабочей молодёжи. Было решено, что год я проработаю, чтобы   рабочий стаж дал мне преимущество  при поступлении  в Университет , а по основным предметам буду готовиться с помощью репетиторов.
Но вернусь в Коктебель, который, вопреки стараниям лучшей подруги, я вспоминаю с удовольствием. Мы с мамой жили в пансионате недалеко от дома творчества писателей и вместе с ними ходили и ездили на экскурсии. Запомнились восхождение на Кара-Даг - замечательно красивую гору - и поездка вдоль побережья с заходом в разные чудные местечки. Сильные впечатления побуждают меня к стихосложению, разумеется по-детски подражательному, но доставляющему  настоящую радость: "Стонет ветер, траву шевеля,/ Красоты этих гор господин/ Серебристая грусть ковыля/ Залегла средь глубоких морщин/ Стынет в воздухе птичий визг/ Между гор притаился страх/ Привкус жгучих солёных брызг До сих пор на моих губах". Дома и на пляже я читаю "Тихий Дон", который производит на меня огромное впечатление и обогащает  словарь. Я завожу блокнот, куда трудолюбиво переписываю самые любимые стихи Блока, Гумилёва, Есенина, раннего Маяковского, чтобы иметь их всегда при себе, и туда же вношу строчки своих будущих стихов, вроде"Сердце бьётся усталой жалмеркой /На давно опустелом базу".
 
Кроме Коктебеля,  было и ещё одно   удивительно красивое на средне-русский манер место, Луцино (академический посёлок под Звенигородом), где мы гостили каждое лето на даче тёти Ляли. Впервые я оказалась там лет в  7, и в огромном цветущем саду над обрывом Москва-реки меня прежде всего поразил  игрушечный домик, где хозяйничала моя 5-ти летняя кузина. Заходить туда можно был почти не наклоняя головы, и всё в нём было как бы настоящее. Няня Нюша приносила туда маленький самоварчик с печеньем, чтобы мы могли перекусить сами и угостить своих кукол. Такое великолепие не забывается, как и колоритная фигура Нюши, любящей простонародные присказки (по-моему она их сама сочиняла). Так, подавая еду, она неизменно приговаривала: "чем в таз, лучше в нас" Что до моей дружбы с Веточкой, она возобновлялась каждым летом и росла год от года.

Когда я училась в последних классах, мы с ней частенько вечерами ходили на танцы на биостанцию. Практически это был летний лагерь для иностранных студентов МГУ, в котором отдыхали в основном китайцы и монголы.  Один монгол упорно ухаживал за мной и всерьёз уверял, что мне понравится жить с ним в Улан-Баторе, таком новом и красивом городе, не то что какой-то Ленинград.  До дачи он нас не провожал, т.к. мы объяснили ему, что наш посёлок закрыт для посторонних. Но однажды уже в ночи в закрытую дверь веранды кто-то стал ломиться. Я спустилась на шум со второго этажа, где мы спали с Веточкой, и услышала, как Нюша зовёт меня:" Иди, твой монгол пришёл". Её шутка удалась (на самом деле это из Ленинграда неожиданно  приехал Лекин муж, Ваня). Я едва не грохнулась в обморок, в одно мгновение ощутив ужас "монгольского нашествия". Перед моим отъездом настырный монгол выпросил мой адрес и какое-то время писал мне безграмотно-комичные письма, напоминая Хазановского героя из" калинарного" техникума. "По вечерам танц. Я конечно почти не пропускаю".

Большим развлечением были приезды на дачу Лены Ивановой, Ветиной сводной сестры, в ту пору студентки МГУ.  Для нашего ублажения у неё в запасе всегда были смешные студенческие песни. "Трамвай, известно это вам, как бритва режет пополам,/ А на утро она уж улыбалась под окошком своим как всегда,/ И рука её нежно изгибалась, и из лейки её текла вода"/и много подобного в том же духе. Аура весёлой студенческой жизни и сама Лена были необыкновенно притягательны. Всегда радовали приезды на week end-ы Лялечки, хозяйки и "гения места".  Для меня она была  обаятельным образцом независимости, энергии и трезво-неунывающего взгляда на мир.  В жизни мне случалось неоднократно пользоваться её практическими советами.

 В какой-то свой приезд  на дачу мы соседствовали с Александром Викторовичем Коваленским, двоюродным братом философа-мистика и писателя Даниила Андреева, отсидевшим  какой-то безумный срок  за  то, что был прототипом одного из его героев. Каждый день он приходил к нам, читая по главе свои воспоминания об аресте, тюрьме, ссылке, лагере. Жена его попала в ту же мясорубку, но  не вынесла этого ада и умерла много раньше, кажется в тюрьме. После реабилитации А.В. вернулся в Москву больной и беспомощный и его пригрела дальняя родственница, а может и не родственница, Елена Павловна. Она приносила нам другое чтение - роман "Унесённые ветром" и переводила с листа. На русском этого романа ещё не существовало.
 Соседкой по даче, а со временем и самой близкой подругой сначала для Леки, а потом для меня стала Катя Ландсберг.

  Луцинскую дачу, точнее сад, я вспоминаю   постоянно. Это мой персональный рай на земле. Почти еженощно, чтобы тревоги дня не мешали заснуть, представляю себя то в гамаке, натянутом над обрывом между двух сосен, то в беседке с видом на Москва-реку, то на залитом солнцем крылечке веранды рядом с плетёным креслом, где с книжкой  в руках уже устроилась мама. Она спала на веранде, и яркий свет будил  её рано.
 
Когда я кончала свою последнюю школу, Лека уже была студенткой филфака.  Она рано вышла замуж и с её мужем, бывшим одноклассником, Борей Подласкиным,  я сразу подружилась. Одно время мы с ним вместе даже брали уроки разговорного английского языка. Новый Лекин филфаковский знакомый, Ваня Чекалов, ставший вскоре её вторым мужем, ввёл в наш дом своих школьных друзей, историков Амнона (фамилию не помню) ,  Мишу  Мильчика и врача Борю  Сафьяна, которые стали нашими частыми гостями.  Мне было и лестно и интересно делить с ними компанию. К тому же неравнодушный ко мне Мильчик часто приглашал меня на концерты.

 Спустя многие годы от уехавшего в Америку Амнона я узнала, с какой благодарностью он вспоминает мамин уютный и гостеприимный дом, где ему было так приятно проводить время за чаем с капустным пирогом (по субботам его неизменно пекла наша домработница - тётя Шура), за интересными разговорами и  чтением запрещённой  литературы, распечатанной на папиросной бумаге. Её удавалось получить на короткий срок, так что Солженицына, Амальрика, Марченко и других диссидентов  мы читали собравшись вместе, передавая  листы по кругу...
Но тут я кончу, ибо кончилось моё отрочество, незаметно перейдя в юные, а затем и зрелые годы. Ни о тех, ни о других я рассказывать не готова, возможно потому, что не научилась смотреть на них со стороны; моя жизнь хоть и "оказалась длинной", но не стала мне "сийстрой" .
.