Притяжение тел

     Притяжение тел
     Берлин, декабрь 1940 года
     Прошло  почти  полгода  после  той  поездки  в  Баварию,  и  ничего  не
изменилось;  каждый  из нас продолжал исполнять свою роль в  нашем маленьком
безумном  спектакле.  Марианна  оставалась  равнодушной  супругой  и  жаркой
любовницей; Наталия  грустила  в  отсутствие  Генриха и  искала  утешения  в
объятиях подруги; я же довольствовался тем, что подглядывал за ними...
     Все переменилось в 1940 году, после рождественского ужина. Как раз в те
дни Гитлер  завершал  разработку  своего  плана  "Барбаросса" --  внезапного
нападения  на Советский  Союз, осуществленного летом  следующего  года.  Как
обычно,  мы  пригласили  Наталию  отпраздновать  Рождество  вместе  с  нами,
поскольку,  учитывая военное положение, Гени  не удалось получить разрешение
приехать домой.  Он  прислал из Парижа длинное письмо, которое Наталия, чуть
не  плача,  прочитала нам вслух. Помимо поздравлений и  сожаления  по поводу
своего отсутствия, он также просил меня не относиться к нему враждебно,  так
как  неизвестно,  будет ли у нас  в будущем возможность помириться. Не знаю,
что  на  меня больше  подействовало  --  сочетание  особого дня  с  горечью,
звучащей  в  письме  Гени,  или прерывающийся  от  подступающих  слез  голос
Наталии,  или  всхлипывания  Марианны,  только  я  не  смог  удержаться и во
всеуслышание заявил, что прощаю его, что скучаю по нему не  меньше, чем  обе
женщины,  и что  если,  бог даст, свидимся, сделаю все,  чтобы  восстановить
былую  дружбу. После  этих  моих  слов будто произошло  чудо:  все мы  вдруг
почувствовали необычайную взаимную близость, стали как одна семья.
     Марианна бросилась  обнимать  меня. То же сделала Наталия;  она  обняла
меня  и  поцеловала, а  потом  обняла  и  поцеловала  Марианну  с  такой  же
искренностью  и  так  же  нежно.  Нас  троих  вдруг  охватило  восторженное,
счастливое ощущение безграничной свободы, какое мы не испытывали с юных лет.
Наконец-то мы сбросили с себя напряжение, тревожное чувство, сковывавшее нас
долгое время, и могли быть в эту  ночь  свободны,  свободны  до конца... Нам
хотелось одаривать друг друга лаской и нежностью, особенно теперь, когда мы,
обнимаясь  и  целуясь,  так сблизились...  Здесь присутствовали уже  не  три
разобщенных  существа,  но три  плотно прижатых тела  со  слившейся  воедино
душой... Мы  были  нужны  друг  другу  как никогда; холодная,  черная  ночь,
глядевшая на нас  через  окна,  напоминала,  что  все  в  мире  ненадежно  и
мимолетно... Кто  знает, придется ли нам еще раз испытать это необыкновенное
состояние сердечной общности?  Вряд ли... Перед  необъятностью и  вечностью,
взирающей на  нас снаружи Вселенной,  мы словно  превратились в  беззащитных
испуганных  зверьков,   влекомых  неодолимой  силой  животных  инстинктов  и
желаний...
     Кто из нас решился  первым? Наверно,  я... Я прильнул ко рту Марианны в
долгом поцелуе,  чего не делал уже  долгое  время, не выпуская из рук тонкие
пальцы  Наталии...  Не  успев  опомниться, я  целовал  уже  губы Наталии, не
останавливаясь, проводя языком у нее  во рту; мы оба вожделенно содрогались,
касаясь  друг друга,  а  Марианна тем временем расстегивала платье...  Потом
каждый лихорадочно сбрасывал  одежду со своего разгоряченного от возбуждения
тела.   Каким-то  чудом  (которое   теперь  мне  кажется  проклятием)  в  ту
рождественскую ночь  нам удалось всем троим естественным  образом объединить
наши  ласки; мы  катались  по  полу,  словно хищники  в  борьбе  за  добычу,
целовались,  и  задыхались,  и умирали, и любили без конца,  неудержимо,  до
изнеможения... Мы потеряли свою индивидуальность и превратились в многоликое
существо,  движимое лишь чувствами и желанием. И  уже не имело значения, чья
нога,  чей взгляд, чьи  гениталии, чья кожа  под  рукой  или  губами  -- все
принадлежало  всем,  бездумным  и  ошеломленным,   ощущающим  только  полное
отсутствие всяких преград перед истинной любовью. "Возлюби ближнего  твоего,
как самого себя", -- повелел Тот, чье рождение праздновалось в ту ночь, и мы
следовали его заповеди до конца. Мы не грешили,  не могли грешить: наоборот,
на нас снизошла благодать, и мы впервые в жизни чувствовали себя  невинными,
как младенцы.
     Голые и запыхавшиеся,  мы ввалились в спальню и попадали  на  простыни,
словно  в рыболовные сети, раскинутые для наших  тел  Святым Духом. Мы  были
бесполым облаком, проливающимся дождем на само себя  и затмевающим само себя
собственным   великолепием.   Каждая   малейшая  подробность  являла   собой
произведение искусства: вот две роскошные женские груди медленно скользят по
двум другим,  не менее  прекрасным; бархатная кожа живота одной женщины  под
моим  языком  сменяется  впадинкой  на  спине другой  женщины;  нежные  губы
оставляют поцелуи на моих плечах и путешествуют дальше по чьим-то прелестным
ножкам;  мой  жаждущий член  размеренно входит и выходит из вагины в вагину,
одинаково  влажные  и  зовущие;  пальцы  шести  рук  причудливо  сплетаются,
расстаются  и  вновь  встречаются;  звуки  трех  голосов   то   сливаются  в
умиротворяющую  мелодию,  то  тревожат какофонией  криков,  то жалуются,  то
смеются, и уже  невозможно  различить, кто  какую партию  исполняет  в  этой
музыке любви... Здесь, вместе с нами рождалась  Вселенная, и  мы были частью
ее. Наши объятия  служили  первичными  силами  расширения;  наше  бессвязное
бормотание  --  начальным Словом;  наше блаженное,  измождённое бессилие  --
отдыхом седьмого дня.
     После  бури  наступило  затишье;  ошеломленные,   мы   недвижно  лежали
вперемежку на кровати, будто потерпевшие кораблекрушение на  плоту, плывущем
по воле волн, в ожидании, что кто-то придет и  спасет нас, а звать на помощь
уже  не  было  сил...  Если  случившееся -- не любовь, то что? Наверное,  мы
молились в эти минуты. Почти беззвучно, едва шевеля губами, сглатывая слюну,
напоминавшую  по  вкусу молодое вино,  молили  о прощении --  Бога, Генриха,
людей -- и умоляли подарить нам ещё одну  такую же ночь... И ещё одну... Еще
и еще, до перехода через все границы... До бесконечности.