13. Анна Каренина и соцреализм

Анатолий ВЫЛЕГЖАНИН

БЕЗ РОДИНЫ И ФЛАГА
Роман

КНИГА ПЕРВАЯ
ИЛЛЮЗИИ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ОСЕНИНЫ

13.

После ужина народ потянулся в каминный зал, что рядом с дубовым, на встречу с ученым-филологом. Впрочем, - зальчик. Небольшой, уютный, отделанный дубом, как и первый, бра в электрических свечах по стенам, два пятирожковые подсвечника по углам каминного портала, стулья в темно-малиновой обивке с теми же высокими резными спинками, коврик в центре, круглые столики, приглушенный свет, - все располагало здесь к отдохновению и приятным доверительным беседам.

Народу семинарского пришло заметно меньше, чем было в большом зале, и Костя с Ольгой без труда устроились поближе к камину и справа - против столика  с той стороны, за которым уже поджидал народ филолог-доцент. Справа, у стула его, на краю коврика, стоял темно-бурый, в потертостях с углов, портфель его.  За спиной, в углу у стены, высилась кучка нетолсто наколотых березовых поленьев, и... уже знакомый им, Иван Смирнов, подвизался мажордомом-кочегаром. Составленные им «шалашиком» поленья к задней стенке топки за кованной решеткой горели ровно, ярко, с редкими негромкими  потрескиваниями, и по залу и лицам собравшихся плавали отсветы пламени.

Тем для подобных вечерних посиделок и на тех семинарах не определялось, и Павел Васильевич Абрамцев, в том же пуловере, но уже без галстука, с лицом интеллигента от литературы, решив начать встречу, отыскал взглядом парня, который его... насчет Карениной, и этак осуждающе будто, озабоченно, напустив серьезности, осведомился:

-Молодой человек, давайте с вас начнем. Что это вы так уж немило об Анне-то Аркадьевне? Такой замечательный образ!

-А чего она?! - вскочил будто задетый за живое парень. Длинное лицо, длинный нос, сведенные глаза под суровыми бровями. - Сына бросила, дочь бросила. Эгоистка безнравственная. Но ведь она мать! А эта еще тоже, в «Чапаеве» у Фурманова. Ткачиха Марфа. «Кожаная» дура. Тридцать пять ей лет. Работать не хочет, детей наплодила, по приютам рассовала, пошла воевать. Ее ли это дело?! И таких вот, извиняюсь... женщин низкой социальной ответственности, в образы выводят - я вообще не понимаю! - и потом в школе проходят! Госпожу Бовари у Флобера возьмите. Да полно их таких по  литературе. Это что - объекты подражания?! Это что - пример для молодежи?!

-Очень замечательно, молодой человек, что вы три эти образа поставили рядком. Присядьте пожалуйста. Хорошо, что мы с вами не на психологии. В аспектах морально-нравственных и в жизни они, эти женщины и матери, ниже всякой критики. Готов согласиться. Но в свете не скажу - законов, а базовых приемов создания образа в литературе художественной всё весьма любопытно. Смотрите.

Наша Анна Аркадьевна и Эмма Бовари восстали против убожества и условностей мира, в котором они оказались. И корни их протеста  в глубинах их ментальности, в глубинах их души, который рос, бух и поднимался, - растопырив пятерни и воздевая руки, показывал Абрамцев, как их протест «бух», - пока не завладел миром их мыслей и не взорвался конкретными их  действиями: изменами, уходом из семьи, мотовством, а в итоге - суицид. А ведь это образы собирательные, типичные. Таких женщин в любой стране в любом веке было, есть и будет. Ибо это одна из объективных реальностей существования человека как природного вида. И поведение их, одними осуждаемое, другими понимаемое и потому терпимое, - это уж от зрелости оценщика зависит, - не что иное как пусть мелкие, в конкретных ситуациях и проявлениях, но, - что важно и прошу заметить! - вскинул он в жесте упреждения палец, - элементы эволюции, э-эволюции, - сделал ударение он на этом «э». - Поскольку э-эволюция - то, что снизу, из глубин природы, ее законов и движимое этими законами. И когда писатель, - вспомним известное, - правдиво и исторически конкретно отражает такую действительность в произведении литературно-художественном, мы говорим, что он использует метод реализма.

А ткачиха Марфа... Эту Марфу я бы рядом с госпожой Бовари и нашей Анной Аркадьевной рядом не поставил. Потому что они обе - женщины из жизни и реальные настолько, что хоть они и образы в романах, но в реальности их, что они реально жили и страдали, никто или почти никто не сомневается. А эта Марфа, если взглянуть глубже, она даже не природное уродство, побросавшее детей ради вбитых ей извне в сознание утопических идей. Ее даже  как версию человека, как вида животного мира природы с его законами хотя бы материнства, рассматривать нельзя. Это образ из плакатной графики агитки, который товарищ Фурманов сваял, чтобы показать вдохновляющую силу идей революции. А с точки зрения жизни реальной, объективной реальности, вышел типичный урод соцреализма как метода. Если коротко, не вдаваясь в теорию.

Или вот еще в тему, что есть реализм и соцреализм. Мопассан, пожалуйста, его рассказ «В полях». Бедная семья Вален продает за пожизненную ренту богатой, но бездетной семье Дюбьер младшего из четырех детей сына Жана, который становится богатым и образованным. А эта Марфа «кожаная» рассовала своих детей по приютам. Крестьянка Вален сделала это из материнской природной страсти вытолкнуть сына из бедности, и в этом горький реализм ее поступка. А Марфа поступила как моральный инвалид, как нравственный урод под воздействием революционной утопии. Не берусь утверждать, что по фабуле жизни таковые в те годы рождались, но в сюжете это чистый соцреализм, когда глупая идея сверху ломает человека до основ его природной ментальности, опускает его ниже животного.

-А кстати. Эта Марфа, если чуть поёрничать, - опять вскинул палец свой  филолог. - Не кажется ли вам, что она... сестра того Павла Власова и дочь той Пелагеи Ниловны, матери его, из романа «Мать» Алексея Пешкова - яблоко от яблони. Представьте. В девятьсот шестом году, между революциями,  когда в России такая каша, россиянин Алексей Пешков этак красиво путешествует по Америке. И, озабоченный он, видите ли,  судьбами России,  рисует там, на той стороне Земного шара, как он сам же потом признался, явную и примитивную агитку в поддержку революции где-то там, в России, от него на той стороне Земного шара.

И эта агитка в форме романа стала потом основой соцреализма в литературе как метода, будто бы тоже объективного и конкретного изображения действительности, но уже с приставкой - «в его революционном развитии». И будто бы под воздействием привнесенных сверху, из мира умствующих интеллектуалов, утопических идей социализма и коммунизма все «синяки»-алкоголики будто бы враз пить завязали, почувствовали себя субъектами истории и пошли ее двигать в светлое будущее. Да маргиналу в сотом колене, червю навозному сколь ни вдалбливай, что он - будущий жук, он не окуклится, никогда крылышки у него не вырастут и никогда он жуком майским над навозом своим в светлый мир весны не вспорхнет. Ни-ко-гда! Потому что природой ему не заложено подняться в развитии выше червя. Ползать - его природный предел, по законам биологии недоступный для изменений под внешним воздействием. И влиять на него сверху любым образом вплоть до «Манифеста коммунистической партии» товарища Карла и товарища Маркса значит покушаться на его э-волюцию, мешать э-волюции чуждыми, а значит только вредными ему приемами ре-волюции. Ведь известно: э-волюция - по общим законам, ре-волюция - по частным прихотям - снова выделял он тоном и кивками эти «э» и «ре».

Ольга Альбертовна, сидевшая за столиком справа от Кости, в эту минуту взглянула на него - не случайно, а оттого, что ей приятно было с ним, у камина, рядышком, и... нет... не удивилась, а впору поразиться было выражению лица его в свете пламени. Он, что называется, вперился в филолога, и напряженно-замерший взгляд его, рот полуоткрытый впечатление рождали, будто он сначала слушал человека, понимал его речь, а потом вдруг услышал язык... «птичий», недоступный для восприятия, словно гость зачирикал воробьем… И мгновение заметила, что он хотел, наверно, возразить или еще как «в пику» отреагировать на эти слова, да его опередил «длиннолицый»:

-Вы прямо-таки карбонарий! - одобрительно воскликнул он.

-Ну что вы, молодой человек. Я вовсе не готов проповедовать вольность, как господин Чацкий Грибоедова, и горе от ума на себя не навлекаю. Студентам этого я не говорю, а только с вами и здесь оттопыриваюсь - накопилось, знаете ли. Этот Пешков со своей такой «Матерью», - по зальчику воспитанный  смешок прокатился, - даже на плохого писателя не тянет. Эта такая вот «Мать» у него как вылом, как мертвый сук на плодородном древе литературы. Это можно назвать политической фантастикой, коей так богат наш несчастный литературный век. Политфантастика, которую назвали соцреализмом.

-По-вашему Горький - плохой писатель? - спросил Костя, желая хотя бы таким вот «общим» вопросом сгладить впечатление отторжения сказанного гостем, которое, подумалось, возникло не только у него.

-Ну, за всего Горького я не скажу - это отдельная огромная тема. Он очень разный. Он совсем другой в том же «Климе Самгине». А в «Буревестнике» из него вдохновение фонтаном...

-А скажите, пожалуйста, как добиваться этого самого вдохновения, - спросила женщина с заднего столика, дама возраста уже «бальзаковского» с полукруглым горебнем в гладких волосах.

-Вы знаете... - найдя взглядом спросившую и будто прощая ей глупость, произнес Абрамцев. - Вдохновение писателю - такая благость, которую, считается, он ждет или ловит. А по мне... Я делю писателей на три категории, для себя, условно: плохие, в смысле - посредственные, хорошие и гении. О графоманах речи нет. Пусть творят, лишь бы не пьянствовали. Писателю плохому вдохновение не нужно. Он садится и пишет и волочит героев за кудри их по сюжету. Вдохновение нужно писателям хорошим. Они его дожидаются тем, что стараются заработать или какими-то приемами своими. Оно им как подарок за их трудолюбие. А гениальные в нем не нуждаются. Потому что они не пишут, а за-писывают. У них одна забота - успеть поточнее и возможно покороче записать за своими романными знакомыми (которых мы привыкли называть героями или персонажами) их чувства, мысли, слова, действия по их, скажем так, психологическим паспортам в жизни их, в конкретных обстоятельствах. У него люди, которые герои, сами живут себе своей жизнью, и у гения лишь та и забота, чтобы взять из жизни их то, что работает на его идею, сюжетную линию, и - в минимальной достаточности. Чтобы читателя не утомлять и не отвращать от плода своего.

Гений - секретарь своего времени,  а секретарю вдохновение не нужно. Он будет жить на одном таланте. Писатель плохой - копиист действительности, хороший - действительность превращает в образ, гений - образ превращает в действительность. Потому что гений мудр и хитер. Он знает, что пишет вообще-то и собственно, для некоего будущего читателя. И что роман или повесть, или рассказ потом, в восприятии читателя, предстанут совсем не тем, что он написал, а тем, что читатель вообразил, его вещь читая. И, пиша, не только уповает на читательское воображение, не только доверяет и отдает, так сказать, свое детище ему в «доверительное управление», а напрямую, сам, управляет воображением читателя, ему неведомого. И всеми силами таланта стараясь в хорошем смысле «всучить» читателю им написанное в такую глубину существа его, что читатель  забывает, что читает чей-то роман, а... вдыхает мир им, читателем, воображением его при чтении создаваемый. И потом, когда, пребывая в восхищении, знакомым книгу нахваливает и советует прочесть, он, подсознательно и эгоистично, имеет в виду «свою» книгу, им  воображенную, «вторую», которая совсем не калька авторской. Иначе говоря, писатель гениальный ничего не выдумывает. Жизнь течет, успей записать и показать, как она течет. Вот это «как» и делит вас, господа литераторы, не скажу - на плохих, плохой - не писатель, а, скажем так, посредственных, хороших и гениальных.   

-И вы можете назвать плохих? - спросила опять та женщина с полукруглой гребенкой в волосах, тоном говоря будто, что быть того не может, чтобы у такого гостя на такое святотатство «язык повернулся», да вот она рискует повернуть.

-Почему нет. Но - лишь в моем восприятии, - спокойно отреагировал филолог. - Примеров множество. Та же «Карьера Ругонов» Золя, особенно первая глава. Это не художественное произведение, а нечто похожее на газетный очерк. Автор все рассказывает мне и рассказывает, а почему я должен ему верить? Или Жорж Санд с ее любовью: пузыри-пузыри-пузыри. Не могу ее читать. В то же время «Коломба» Проспера Мериме. Поистине бриллиант из золотого фонда  мировой художественной литературы. Блестящая классическая проза. Если бы я преподавал в Литинституте, я посвятил бы разбору этой повести целый курс, ручаюсь.

-А можно захотеть и стать гением? Почему, например, Толстой - гений? - не унимается та, с гребнем в волосах, вызвавшая снова у народа в зале на сей раз этакий прощающе-покровительственный смешок.

-Захотеть и стать, конечно, невозможно. Все бы так и делали. Это - дар природы, - рассмеявшись, покивал ученый-филолог. - А гений он, в частности, в игре отражений. Кстати, минутку...

Он поднял с пола портфель на колени, откинул гибкую крышку, порылся, приговаривая «минутку-минутку», вынул стопку листов на скрепке, видать, одну из своих  лекций, полистал, нашел ему нужное место...

-Ага, смотрите. Свияжский и Анна беседуют. Читаю.

«-А все-таки, по вашему рассказу, построить машину трудно было бы, Анна Аркадьевна, - шутя сказал Свияжский.
-Отчего же? - сказала Анна с улыбкой, которая говорила, что она знала, что в ее толковании устройства машины было что-то милое, замеченное Свияжским.»

Это психология предельной глубины. Такие абзацы, пусть в несколько строк, обессмертят любого автора. Хотя иногда в этой игре отражениями Лев Николаевич, что называется, заигрывается. Вот:

«...сказал Степан Аркадьевич, с удивлением чувствуя непривычную робость. Чувство это было так неожиданно и странно, что Степан Аркадьевич не поверил, что это был голос совести, говорившей ему, что дурно то, что он был намерен делать. Степан Аркадьевич сделал над собой усилие и поборол нашедшую на него робость».

Я не верю. Стива проще. Такие витийства чувств ему не свойственны, тем более когда «на бегу» по ситуации. Или у Гоголя в «Мертвых душах», во втором томе, где мужики лениво зевают:»Зевота была видна и на строениях». Смотрите, как Николай Васильевич отдается воображению читателя - верит, что читатель в воображении своем увидит проявление ленивой зевоты крестьян в их  строениях. И в какой замечательной «зевоте» нам уже видится архитектура их. И таких примеров здесь собраны десятки, - потряс «лохматой» пачкой листов ученый гость. - Вот в чем сила гения! Потому-то нам и не придет в голову отрицать, что Анна Аркадьевна и брат ее Стива, Андрей Болконский, Пьер Безухов в самым деле жили в прошлом веке. Кто в этом сомневается, поднимите руки... Не вижу... Вот и-именно! А эта  мать ходульная со своим Павлом  - картонные  паяцы соцреализма.

-Да, или вот еще... о соавторстве, - продолжал ученый гость, добывая из портфеля новую «лекцию» и торопливо листая ее. - Вот:

-«Чичиков, прищуря глаз, выразил в лице своем, как подмазываются судейские...» Или... выразил «субтильность» дамочки. Или сделал губами движение, как дело «идет на нуль и оканчиватся ничем...». Или в «Бретере» у Тургенева:»Пойдемте гулять, Федор Федорович, - сказала Кистеру Маша после обеда с той ласковой властью в голосе, которая как будто знает, что вам весело ей покориться». Смотрите, как смело доверяет автор читательскому воображению. Он передает читателю возможность и право представить романную мизансцену, пусть маленький, но все же кусочек романа в виде воображенного проявления чувства или мысли, стать его соавтором.

-Словом, - продолжал филолог. - Если вы хотите Нобелевки, а плох тот писатель, который ее не хочет, то творите так, чтобы ваш читатель плакал не о вашей героине, а о его, читателя, близком человеке, рожденном в его воображении и ставшем ему родным. Ведь в идеале роман - не то, что вы написали на бумаге, а то, что родилось под воздействием написанного в уме и сердце читателя. А читатель, как всякий человек, эгоист, и плакать и смеяться он будет не над вашим, ему чужим, не над тем, что вы сотворили, а над своим, родившимся в его, эгоиста-читателя, сердце. И есть только две причины, в силу которых он останется равнодушным к тексту: если автор плохой психолог и не художественный гений, и если читатель обделен благодатью воспринимать написанное — воображением.
И еще. Сила и индивидуальность писателя - в обстоятельствах образа действия. Это - мерило таланта прозаика. Другое - краткость, сестра таланта, хоть и мачеха гонорара. И потом - фраза прозы не должна мешать дыханию, ибо человек читает прозу, «вдыхая» ее. В этом смысле есть понятие ритма прозы. И когда говорят, что произведение легко читается, это потому, что оно легко вдыхается. У меня на эту тему есть даже особая лекция на две-три академические пары, и мы со студентами ее прорабатываем. Физиология - служанка словесности.

...Впрочем, час был уже поздний, о серьезном никому не хотелось, и кто-то вспомнил знакомое из «классики», как Лев Николаевич заставил свою маленькую княгиню в «Войне и мире» вынашивать Николеньку двенадцать месяцев вместо девяти. А еще в пятидесятых годах в Москве у одного писателя музой жена была, которая, вечером с работы вернувшись, измеряла в длину исписанные мужем и уложенные в вертикальную полосу машинописные страницы и за каждый метр, а это три с половиной страницы, ставила ему  бутылку водки. А одна начинающая седеть поэтесса рассказала, как нынче весной на встрече со школьниками у нее спросили:»А вы Ленина видели?»
На таких вот веселых нотах встреча с ученым филологом и кончилась.

(Продолжение следует)