Пасха

В промерзшие комнаты вернулась моя бабушка из сталинского ГУЛАГа — домой, в двухэтажный особняк, давно уплотненный в коммуналку. На руках она держала очаровательную, как куколка, крошку  — своего Сашу, моего папу. Фасадом дом выходил на один из арбатских переулков, тыльной стороной — в типичный московский дворик. На дворе стоял январь 1944-го. Впрочем, январь стоял и в переулке и даже по-хозяйски расположился в ее «покоях» с разграбленным имуществом, выбитыми стеклами и отпраленными на растопку книгами. Законным владельцам особняка эти комнаты когда-то служили гостиными и благодаря высоким потолкам, украшенным лепниной, и вытянутым почти в пол окнами были самыми презентабельными во всем доме. Когда Лиля укладывала своего Сашеньку, он иногда вздрагивал от яркого света фар проплывавших мимо автомобилей — в темноте они представлялись ему циклопами с огромным светящимся глазом.
 
Но, бывало, не игра света и тени отвлекали мальчика ото сна, а обыкновенный голод, и тогда он жалобно просил кусочек хлеба. А если нет кусочка, ну тогда хоть корочку дай — умолял он маму. Чтобы вставить стекла, купить дров, два мешка картошки и шерстяной чепчик для Саши, Лиля продала в музеи несколько ценных картин (уцелели чудом — наверное, соседи по коммуналке просто не догадались, куда их можно сбыть). Но голод еще долго крался за ними по пятам. Когда Саша не мог заснуть и нечем было его накормить, он требовал, чтобы мама рассказывала про еду. Лиля усаживалась на край кроватки, поглаживала ему спинку и под завывание ветра вспоминала, как жилось в прошлой жизни: какие в их имении Горки собирали урожаи, как пахли яблоки в их фруктовых садах, как прямо из улья приносили в беседку соты с медом, как забивали на праздники скотину и подавались окорока и как ломились столы на Пасху, — эпоху тотального обжорства! И под мамины волшебные сказки — ведь каждому ясно, что такого не бывает по-настоящему — слипались Сашины глазки, и он сладко-пресладко, сладко-пресладко за-сы-пал.
 
В конце восьмидесятых моя бабушка Елизавета Михайловна Шмарова, которую близкие называли Лилей, по просьбам папы села записывать свои воспоминания. В крошечной ленинградской хрущевке под две фиолетовые копирки она настучала сто четыре страницы на пишущей машинке «Москва». В эти годы все мы, в частности я, старшеклассница, выстаивали очереди, чтобы купить по талончикам продукты — не деликатесы, а самые простые, чтоб не умереть с голода, и сюжеты из ее детства, которыми она время от времени делилась с нами, по-прежнему выглядели выдумкой. Сейчас, готовя к публикации Лилины мемуары, я сделала подборку о том, как в начале двадцатого века в одной довольно прогрессивной и в то же время довольно традиционной дворянской семье, моей семье, отмечалась Пасха. И поскольку Христов день — это не только про яйца и куличи, а в том числе и про жизнь вечную, я добавила эпизод, который, на первый взгляд, не совсем вписывается в этот коллаж. Но только на первый.

Мой папа говорил: если есть дети, есть внуки, значит, жизнь продолжается. Возьму шире — мы живы, пока нас помнят. Кто знает, может, в семье офицера-попутчика из последнего эпизода до сих пор рассказывают про поручика, спасшего их предку жизнь? Я — мысленно прошу разрешения у бабушки и так же мысленно его получаю — посвящаю это небольшое повествование ее дяде Борису Котюхову и всем, кто погиб на фронте. Мы не в силах их воскресить, но вспомнить о них хотя бы в Пасхальное воскресенье — вполне.





Елизавета Шмарова

Отрывок из мемуаров "Взгляд камеи"

Когда тяжело на душе, я обращаюсь к Папе, как верующие обращаются к Богу. Прошло почти семьдесят лет с его смерти (он умер в 1920-м, а у нас уже 1988-й), а у меня ни дня не прошло, чтобы я о нем не вспомнила.

Незаметно наступил уже Великий Пост. Когда верующие постились, не ели ничего мясного, масло употребляли только подсолнечное, вместо мяса готовили рыбные блюда. В магазинах появлялись традиционные конфеты, которые назывались «постный сахар», очень вкусные: они готовились на ягодных и фруктовых соках, причем попадались в них кусочки орехов или ягодки. У нас, кроме прислуги, никто не постился, питались, как обычно, но иногда готовились пироги и супы с грибами, рыбные блюда, кисели.

На Страстной неделе ни мы, ни родители не исповедовались, как это тогда полагалось. Я уже ребенком думала, что, если есть у меня на душе какой грех, я лучше покаюсь Маме и Папе, а не чужому человеку, который, может, гораздо грешнее меня. Закон Божий в гимназии, в отличие от танцев, пения и рисования, был для меня просто наказанием! Какой интерес учить, например, одежды, которые по очереди надевает на себя священник, или зубрить молитвы наизусть?! Прямо какое-то засорение мозгов! Правда, две молитвы — «Отче наш» и «Господи, владыко живота моего» — полны глубокого смысла, но запоминать еще и другие мне казалось ни к чему. Я очень завидовала девочкам-еврейкам и польке Яде, которые освобождались от этих уроков.

Родители наши все же были людьми религиозными. В Страстной четверг мы всей семьей обязательно ходили в церковь на службу Двенадцати евангелий. Пение было чудесное, как все считали. Папа иногда подпевал тихонько, по привычке — в Сибирском кадетском корпусе он пел в церковном хоре вместе со своим другом Лаврушей Корниловым. Мне нравилось возвращаться домой с зажженной свечой — донести огонек. У нас в Горках над диваном в папином кабинете висела картина «Страстной четверг» — ранняя весна, темный вечер, сквозь деревья виднеется церковь, и народ идет с зажженными свечами. Я очень ее любила. Она погибла при пожаре в октябре 1917-го, а куплена была в честь рождения моей сестры Тали, которая появилась на свет в Туле в Страстной четверг 1910-го. Мама рожала ее в спальне нашей квартиры при банке, где Папа тогда служил управляющим, но мне не объяснили подробности происходящего. Со мной творилось что-то невероятное: я так боялась, что она умирает, а меня к ней не пускают, что совсем заболела, ничего не ела и перестала спать. Чтобы меня успокоить, хотели даже пригласить нашего доктора Сухинина, которого мы называли «Сухинка». Он был врачом детей Льва Толстого, и его сразу вызывали, когда заболевал кто-то из малышей в Ясной Поляне.
 
А в субботу мы шли к заутрене. Эта торжественная служба производила на меня большое впечатление, особенно когда священник, обращаясь к народу, произносил трижды «Христос воскресе» и все отвечали «Воистину воскрес». В том числе старалась и я. В церкви мы поздравляли друг друга и по три раза целовались. Мы ходили в домовую церковь при Трихинской богадельне, недалеко от нас — там не было столько народу и такой духоты, как в других храмах. И тем не менее я помню, что во время заутрени мне стало плохо, я потеряла сознание и пришла в себя в комнатке у какой-то старушки богаделки. Папа отнес меня туда на руках, мне было лет десять, наверное. Вообще духоту я переносила плохо, даже взрослой иногда теряла сознание.
 
После заутрени мы разговлялись: куличи, окорок ветчины, крашеные яйца с зеленью овса, который специально для этого заранее сеялся. Пасхи готовились три: одна сливочная, другая шоколадная, а третья — папина — совсем розовая. Папа особенно любил все вкусно приготовленное и перед обедом под закусочку обязательно выпивал чарочку водки, которую сам заготавливал, — или черносмородиновую, или рябиновую.
Однажды в Туле у нашей поварихи Софьи Петровны, которая любила выпить, по этой причине сгорели куличи. Папа поехал в кондитерскую, и заказывать куличи пришлось там. Мама ей стала тогда выговаривать: «Что же вы, Софья Петровна, в такой день, когда Христа распинают, напились?! Как же вам не стыдно!» А та бойко так отвечает: «А Христос сам был пьяница. Даже в Евангелии написано, что он воду в вино превратил и весь народ напоил». Но никакого скандала тогда не случилось, и Софья Петровна жила у нас до самой смерти. Была у нее собачка по имени Тюльпанчик: ушки торчком, хвостик закорючкой, гладенькая, маленькая и беспородная, но очень симпатичная. Спал Тюльпанчик всегда с хозяйкой. Когда Софья Петровна заболела, ее отвезли в больницу и там удалили грыжу. Собачка страшно тосковала о ней, перестала есть и пить и стала в саду копать ямку, несколько дней подряд трудилась. Мы все наблюдали и удивлялись: что это Тюльпанчик все копает? И вот, когда Софью Петровну выписали и мама поехала забирать ее в больницу, выяснилось, что она в ту ночь умерла от того, что съела что-то, что ей не полагалось. А на другой день умер ее Тюльпанчик…

Несколько дней Пасхи продолжалось угощение и стол не убирался, так как без конца приходили визитеры или просто знакомые с поздравлениями (и папа, в свою очередь, наносил им визиты вежливости — так полагалось). Так что нам, детям, иногда приходилось вкушать касторку — один человек держал за руки, другой зажимал нос, третий вливал в рот, но часто все равно рвало. Счастье, что теперь ее не употребляют, — это такая гадость! Среди всяких блюд и вина на столе всегда стояли гиацинты. Пасхальный стол — это было сплошное украшение, не говоря уже о его «вкусности» и аромате цветов! У художника Станислава Жуковского есть такое изображение. Из вкусного того времени хорошо помню мои любимые тертые каштаны со взбитыми сливками, вафли с каймаком, светло-зеленое мороженое, сливки, черносмородиновый лист для вкуса и запаха, пышки в Горках на сметане, жареного поросенка с гречневой кашей, блины, шоколад в чашках с бисквитным печеньем, прохоровские засахаренные орехи и фрукты, мамины пирожные — миндальные кольца и многое другое, что теперь, к сожалению, осталось только в памяти.

И к Пасхе, и к Рождеству наш приказчик Семен Андреевич всегда привозил из Горок гусей, уток, индюшек, поросят, своего масла. Такой же ассортимент заранее посылался в Калугу к «мамаше» — так Папа называл свою маму Елизавету Михайловну Котюхову. Папа был чудесным, заботливым сыном, единственным, так как другой, дядя Боря, погиб на войне с Японией в 1905 году. Он был поручиком в том же полку, где раньше, до отставки служил Папа. Кстати, интересная история, связанная с ним, произошла у моих родителей. О его гибели стало известно из газет, в которых тогда печатали списки погибших, но никаких подробностей никто из близких не знал. И вот однажды, еще во время войны, Папа с Мамой ехали из Уфимской губернии в Петербург в вагоне, где соседствовало с ними несколько военных, и вышло так, что они разговорились. Папа рассказал, что у него на фронте погиб родной брат, и оказалось, что один из этих офицеров был большим другом Бориса по полку и этот офицер обязан ему жизнью. Дело в том, что при жеребьевке выпало идти на войну именно ему, но он недавно женился, и жена его ждала ребенка. И тогда Борис взял этот билет и пошел вместо него. Вспоминая все это, офицер сообщил подробности о гибели моего дяди и сказал, что у его друга было золотое сердце. И добавил: «Если у меня родится сын, назову его Борисом».