Горький цвет сакуры. Главы 26-33

26.
Как и две предыдущие, третья экспедиция в Центральный Китай особо знаменательных успехов генералу Исии не принесла. Те же незначительные  очаги заражения…то же необъяснимо малое число пострадавших… Там, где генералу казалось, что должно было полыхнуть кошмаром в десятки тысяч смертей, обернулось всего-то жалкими сотнями…И это обстоятельство повергало его в ужасное состояние. Он буквально истаял физически за последнее время: щеки его ввалились, под глазами появились черные круги. «В чем же дело? – мучительно думал он, не находя объяснения столь низкой эффективности применения бактериологического оружия, - Почему эпидемия затухает сама собой, едва начав разгораться?». Весь накопленный наукой опыт, все полученные на его фабрике смерти результаты исследований говорили о том, что полномасштабное применение бактерий чумы и паратифа, какое было проведено при атаке мятежных районов Центрального Китая, должно было вызвать заметную всем мировым сообществом вспышку массовой эпидемии. А единичные случаи заболевания не только обошли стороной мирное население, но и в среде воюющей людской массы поразительным образом выкосили лишь жалкую полоску необъятного взглядом поля.
Он стоял у раскрытого окна своего кабинета и смотрел на привычную взгляду картину серых и угловатых, чуть тронутых восходящим солнцем, строений, синеющее прозрачной глубиной небо и далекие, уже с признаками увядания бескрайние пространства зеленых лугов. «Неужели есть какой-то неучтенный наукой фактор, оберегающий популяцию от массовой смерти?» – думал он. Ведь все китайцы, зараженные даже малой дозой болезнетворных вирусов в его лабораториях, умирали, даже если предпринимались все мыслимые и немыслимые попытки к их спасению. Умирали смиренно, безропотно, не предпринимая даже на краю ухода в небытие никаких попыток к несогласию по поводу такого чудовищного вмешательства в их судьбу. Так почему в реальных условиях они бешено цеплялись за жизнь и настраивали свои организмы на перемалывание атакующих вирусов страшных болезней, как на нейтрализацию вирусов какого-нибудь безобидного простудного заболевания?
Он вспомнил лихорадочные усилия его подопечных, когда после шутовски обставленного отступления на одном из участков фронта до этого успешно наступающей японской армии они забрасывали сотни колодцев, болота, речушки и заброшенные дома склянками и фляжками, заряженных бактериями чумы. Перед его глазами промелькнули тени тех трех тысяч китайских военнопленных, которых его научные сотрудники сперва накормили булочками, нашпигованными при помощи шприцов бактериями тифа и паратифа, а затем отпустили домой с прочувствованной напутственной речью. Сотни пачек отравленного печенья, разбросанного вблизи населенных пунктов; тысячи отравленных фруктов и овощей; сплошь зараженные губительной заразой источники питья…А эпидемии не получилось…
И гениально настроенный на чудовищно сложные умственные процессы мыслительный аппарат генерала вдруг явственно ощутил присутствие в его опытах какого-то неведомого науке механизма, который строго следил за регулированием численности народонаселения. Как будто бы некие высшие силы, определив лимит численности для каждого народа, строго очерчивают границы предельного вымирания даже во времена самых мрачных периодов его существования. И эти силы были настолько всемогущи и непоколебимы, что, наверное, попытка их игнорирования могла бы обернуться неминуемой катастрофой. Потому что эти силы и есть Всевышний. Человеческий разум, возникший, как плод живой природы, несовершенен уже в силу того, что он полностью подчинен животным инстинктам. И дозволено ли ему подняться вровень с разумом высшего порядка? Ему дозволено пока лишь, не осознавая своего предназначения, расталкивать локтями себе место под солнцем, чтобы, найдя это место, считать себя счастливым и вполне состоявшимся во всех своих плотских удовлетворениях. И грехопадение, связанное с человеческими пороками,  уже переходило все немыслимые пределы. И мир замер в ожидании Высшего знамения, остановившись на краю разверзнувшейся перед ним пропасти.

*          *          *

После долгих бессонных ночей Светлана стала чувствовать себя очень утомленной и разбитой до такой степени, что по утрам не хотелось даже шевелиться. Она, с трудом поднимая с постели больное в каждой клеточке, изможденное тело, брала со стола бутылочку с водой и давала ее малышу, чтобы он не начинал кричать в ожидании утренней порции скудной тюремной еды. «Господи, дай мне силы снова стать на ноги», - тихо шептала она, всякий раз при этом крестясь на отсыревший и прозелененный мхом угол камеры. Она с ужасом представляла себе судьбу своего малыша, если бы с ней что-то случилось. Ей уже давно стало казаться, что установившийся порядок вещей – это та жизнь, какою ей суждено прожить отведенным судьбою сроком. Она свыклась  со сложившимся распорядком и мерным, повторяющимся с невыразимо однообразным чередованием казенно-тюремных ритуалов ритмом, и если бы не ее извечно трепещущая в груди боль за судьбу Витеньки, то она давно бы считала эту жизнь вполне сносной и приемлемой для сложившихся условий.
Она, как любая кормящая мама, ушла с головою в заботы о ребенке, когда даже мысли кружились вокруг желания притронуться к родному крошечному тельцу, погладить его нежную розовую кожу, притронуться губами к мягким завиточкам на затылочке. Витенька уже вовсю ползал по ее тюфяку. Что-то агукал на своем младенческом языке, и в его невинном взгляде была по-детски милая уверенность в том, что весь мир любит его и с благоговением наблюдает за его неуклюжими движениями.
Медсестра, навещающая Светлану, приносила тряпье, и Витенька ползал по тюфяку в этом тряпье, намотанном на голое тельце наподобие индийских одежд. Он уже пробовал вставать, но худенькие ножки подгибались, и он тут же испуганно садился, чтобы продолжить намеченный путь на коленках.
В такие минуты Светлана забывала все на свете. Она смотрела на малыша и ей казалось, что не все в мире устроено глупо и мерзко. Ведь не могло зло, охватившее ослепленный и оглохший от какого-то вселенского наваждения этот мир, иметь прочную основу, если все люди рождаются вот такими невинными. Ей чудилось, что рождение Витеньки – это тайный знак, напоминание о том, что счастье уже в пути на долгой дороге военного лихолетия. И, глядя на своего малыша упирающегося розовыми ладошками в сырую и замшелую стену камеры, она вполне внутренне успокоилась, решив, что кроме забот о нем, ее ничто не должно беспокоить.
Уже месяц продолжавшиеся ночные разговоры с соседом по камере помогли ей продержаться в момент сильнейшей душевной депрессии, и теперь впервые за долгие месяцы слабости и разбитости она почувствовала, что начинает медленно выкарабкиваться из болезненного состояния. Она была благодарна Алексею за то, что он не особо досаждая ей в те дни, когда она никого не хотела видеть, обнаруживал свое присутствие именно тогда, когда она нуждалась в посторонней помощи. Это не имело никакого объяснения, но Алексей всякий раз интуитивно угадывал ее желание с ним пообщаться. И Светлана давно перестала удивляться, что привычный, с придыханием шепот Алексея она улавливала чутким слухом именно тогда, когда этого ей хотелось услышать.
 Они с того памятного дня, когда Алексей пролез в ее камеру, больше никогда не видели друг друга, потому что решили, что этот риск в их положении совсем не оправдан. Они оба, как могли, замаскировали каждый со своей стороны дыру в стене и разговаривали, только глухими ночами и только по случаям крайней необходимости.
…Светлана хотела снова прилечь на тюфяк, как вдруг за стеной услышала громкие голоса. «Нет! – отчетливо услышала она, - Никуда я не пойду! Убейте меня лучше здесь и сразу!». Когда шум утих и где-то вдалеке раздался громкий смех и дальний скрежет запираемых дверей, она вдруг поняла страшную суть произошедшего. Она обнаружила, что та последняя ниточка надежды, что связывала ее с этой жизнью, оборвалась, и ей ничего не осталось, как по инерции тихо скатываться в пропасть, где в зыбких провалах дымящегося дна белели острые клыки каменных глыб.


27.
Сизые жирные тучи густо обволакивали дымящуюся низину, а из руин вчерашнего строения струились в небо последние струйки остывающего пожарища. Ноги увязали в рыхлом пепле, и Алексей падал в этот пепел, пачкая руки и одежду. Он карабкался, цепляясь пальцами за ветки и корневища деревьев, растущих по краю низины, и никак не мог выбраться наверх. А там, наверху, подпрыгивая и смешно дрыгая ногами, хохотал, запрокинув голову, толстяк в форме японского офицера, но со славянскими чертами лица. Он хохотал, держась за живот и показывая пальцем в сторону Алексея, и все его тело тряслось, а лицо дергалось.
Алексей знал, что его снова заразили. Его мучители даже и не пытались скрывать своих намерений. Они надели на него наручники, закрепили на ногах кандалы и повели не направо по коридору, где  была тюремная больничка, а длинным путаным путем – туда, откуда постоянно доносились сдавленные нечеловеческие вопли. Он шел понуро, искоса поглядывая на своих провожатых, и никаких мыслей у него не было в голове. Шуршали шаги по деревянному крашеному полу, шумели где-то голоса, гудели осиным роем приглушенные толстыми стенами лабораторные двигатели. Его долго осматривал молоденький японец с фонендоскопом на шее, щупал живот, велел показать язык. Потом положили на кушетку и воткнули шприц в ягодицу. Укол был безболезненным – как укус комара.
И вся процедура заражения прошла так обыденно и так по-будничному деловито, что Алексей даже не успел ей воспротивиться. Он, как послушный жертвенный агнец, безропотно обнажил свои телеса, молча, лег на кушетку и, не слова не говоря, ждал набираемой медленно в шприц специально приготовленной для него смертельной дозы яда. Он, совершенно уверенный в цинично творимом на его глазах убийстве, как загипнотизированный блестящими медицинскими инструментами и неспешным ритуалом процедуры, даже пальцем не пошевелил в знак своего несогласия. Он не заорал в яростном бешенстве предсмертного гнева, не бросился с кулаками, закованными в наручники на своего мучителя, не попытался устроить погром этого стерильно убранного медицинского помещения. Все это прокрутилось в его запоздало усталом воображении только тогда, когда он вошел в камеру и упал на тюфяк. «Ну, вот и все», - устало подумал он, и взглядом остановился на своем безвольно распластанном теле. Он, как бы со стороны, посмотрел на свои раскинутые худые ноги, обутые в рваные тапочки, на руки с обкусанными ногтями и кровоточащими заусенцами. «И меня больше не будет…не будет мыслей, не будет надежд на спасение…не будет того огромного мира, который остался за тюремными стенами…», - подумал он и тихо заплакал, утирая ладонью обильно струящуюся из глаз влагу.

*          *          *

В отряд Исии из 25 курсантов, закончивших учебу, были направлены только 15 – остальных распределили между филиалами отряда. Сацуо Ямадзаки, обнаружив блестящие знания на выпускных экзаменах, получил звание старшего унтер-офицера и был зачислен в штаты отряда №731 на вакантную должность старшего лаборанта в четвертый отдел, который в тюремных документах значился производственным.
Этот отдел по сути был мощной, оборудованной новым высокопроизводительным оборудованием фабрикой по изготовлению смертоносных бактерий. Как и на любом таком производстве, здесь все было подчинено плану и строгой дисциплине. Сацуо, никогда не работавший на больших предприятиях, поначалу чувствовал себя потерянным, был несобран, рассеян, чем вызывал недоумение со стороны начальника отдела  генерала Кавасима по поводу того, чем же таким особенным мог понравиться жесткому и педантично-брезгливому в общении с подчиненными генералу Исии этот молодой офицер. Но природный ум и трудолюбие помогли Сацуо  со временем освоиться на новом месте. Уже через месяц он настолько вник в тонкости производства, что его стали пробовать в качестве стажера на должности начальника одного из отделений. Все это время Сацуо вел себя предельно осторожно в общении с коллегами по работе. Он старался не выдавать своего интереса в вопросах, касающихся опытов над «бревнами», слушая рассказы старожилов отряда с напускным равнодушием и даже иногда демонстративно переводя разговоры на другую тему. Он знал, что рано или поздно ему будет доверено то, чего он так добивался – право самостоятельно производить отбор человеческого материала для проверки качества выпускаемой его подразделением продукции.
Сацуо ждал этого момента спокойно. Он уже давно подготовил себя к участию в опытах над живыми людьми. Собственно говоря, чем эти опыты, связанные с умерщвлением людей, были отличны от бесчеловечной бойни на полях боевых сражений? Когда одни, более совершенно вооруженные люди, безжалостно сокрушали других? Мог ли он знать те высшие цели, какие ставила перед собой святейшая императорская семья, посылая своих верноподданных на смертоносную бойню? А значит, стоило ли испытывать какие-либо угрызения совести, если за тебя все уже решили люди, которым ты обязан доверять беспрекословно? Он, конечно, не мог не понимать, что их опыты – это подготовка к войне не против живой силы врага, а против мирного населения. «Но если другого выхода нет?, - думал он, - если не имея столь грозного оружия, мы рискуем сами быть уничтожены врагом другим, не менее эффективным оружием, то можно ли осуждать наш генералитет за  выбор такого метода ведения войны, в котором бы мы наиболее преуспели? Если русские или англо-саксы будут знать, что попытки стереть Японию с лица земли будут встречены ответными ударами смертоносного оружия по их территориям, это сразу охладит их воинственный пыл». Он не сомневался, что исход этой последней войны полностью зависит от разрабатываемого ими бактериологического оружия.
Сацуо так обвыкся на своем новом месте, что порой обстоятельства, связанные со сменой его прежней жизни, казались надуманными и неправдоподобными.  А ведь с другой, особо интимной стороны этого ожидания, было ставшее уже навязчивым желание увидеться со Светланой. Он совершенно терялся в определении для себя нужности этой встречи. Если поначалу он верил, что проникнув в потаенные, овеянные дурной славой, мрачные застенки, сможет, действуя по обстоятельствам, как-то повлиять на судьбу невесты и сына, то теперь твердо знал, что помочь им ничем не сможет. А раз так, то об открытости свидания не могло быть и речи. Или он, или она совершенно точно не смогли бы сдержать своих чувств, а это была бы смерть. Он, в последнее время возмужавший и уверовавший в свою мужскую силу, теперь особо внимательно стал относиться ко всем обстоятельствам, способным принести вред его репутации, и как следствие – его возможности выжить в круговерти смертоносных событий. И потому желание увидеть Светлану так и осталось для него просто навязчивой идеей, в которой уже не было тех светлых чувств, какие он испытывал раньше. Он жил в согласии с этой идеей, давая ей владеть собой ровно настолько, насколько мог считать свою совесть спокойной за соблюдение норм, прописанных Богом. Он шел к исполнению своего долга перед любимой женщиной шагами, какими ходят клоуны на сцене: энергичными, но оставляющего ходока на одном и том же месте. И ему от этого становилось порой тоскливо, и кошки скребли на душе; но он с этим ничего не мог поделать. И он ждал, что обстоятельства сами повернутся так, что вся эта неопределенность станет ясной и разрешимой. И надеялся, что это произойдет так, что каким-то сверхъестественным образом все образуется без смертельной опасности для него.


28.
Это чувство неопределенности и страха, охватившее Светлану со скоростью вспыхнувшей спички, росло и переполняло все ее существо, отзываясь острой болью в каждом ударе рвущегося из груди сердца. Она немигающими глазами смотрела на бесшумно парящий в темном, грозовом небе ширококрылый самолет, по бокам которого были ясно различимы две огромные бомбы.
-  А-а-а-а-а-а…- на одной ноте закричала стоящая рядом с ней женщина.
-  А-а-а-а-а-а…- эхом отозвалась многоликая толпа.
И ужас происходящего на глазах собравшихся в одном месте людей был умножен стократ своей неподдающейся никакой общежитейской  логике сущностью и своей чудовищной неотвратимостью. И никто не пытался даже сдвинуться с места, потому что парализованная воля была способна только на немощное ожидание. И весь смысл жизни был сосредоточен в двух скособочено прикрепленных к самолету бомбах, готовых в любое мгновение оторваться и упасть на землю.
Светлана не сразу пришла в себя, очнувшись от небытия в холодном и липком поту. Она пощупала лежавшего перед ней Витеньку, укрыла его обнажившееся плечико лоскутом тряпья, повернулась на другой бок и снова начала было погружаться в сон, как вдруг этот нечеловеческий вопль заставил ее подскочить на тюфяке.
-  А-а-а-а-а-а…-  бился под потолком камеры загнанной и издыхающей птицей этот безумный крик, - а-а-а-а-а-а…а-а-а-а-а-а…а-а-а-а-а-а…
«Алексей…это Алексей», -  наконец дошло до нее. – Это он…ему плохо… это ужасно…почему же никто ему не поможет?». Она на четвереньках подползла к лазу в стене и, еще до конца не осознавая последствий своего поступка, начала его расковыривать. Она ковыряла его вначале ногтями, потом зубами отрывала какие-то матерчатые комки. Она, повинуясь каким-то неведомым инстинктам заботы о ближнем и совершенно забыв о чувстве самосохранения, рвала в клочья набитое в лаз тряпье, остервенело спеша на помощь. И когда голова Светланы  очутилась в соседней камере, ослепительно яркий свет ударил по ее глазам. То стоящий посреди камеры охранник направил на нее свой висящий на поясе фонарь.

*          *          *

Это случилось так неожиданно, что Сацуо даже не успел помертветь от ужаса неожиданной встречи. Ровно в половине шестого утра на его столе, подпрыгивая от усталости замшелого прозябания, затрещал телефон и усталым голосом шефа прохрипел: «Старший унтер-офицер Ямадзаки, немедленно ко мне!». Он застал генерала Кавасима, согнувшимся над своим рабочим столом и отдающим короткие команды по телефону, наспех небрежно одетым и непривычно взволнованным.
-  Как прошло дежурство? – хмуро осведомился он.
-  Происшествий и чрезвычайных ситуаций не допущено. Производство работает в штатном режиме. На смене дежурят пятнадцать сотрудников отдела. Смена дежурства – в восемь ноль ноль. -  скороговоркой доложил Сацуо, ощущая волнение, которое, как инфекция, моментально передавалась всем входящим в помещение главного дежурного.
           -  Оставьте за себя ответственного. Через пять минут я Вас жду в караульном помещении тюрьмы. – морща лицо, как от зубной боли, сказал генерал и снова повернулся к столу.
Выбегая из помещения главного дежурного, Сацуо столкнулся нос к носу с тощим и сутулым приятелем Уэмурой, с которым вместе проходил стажировку в отряде.
-  Что случилось, - горячим шепотом обжег приятель его щеку.
-  Пока ничего не знаю, - ответил на ходу Сацуо.
-  Говорят, опять побег предотвращен…вот будет шуму, когда узнает Исии.
-  Побег? – приостановился Сацуо, - разве это возможно?
-  Да они ж сумасшедшие – эти бревна…что с них возьмешь…
-  Ничего пока не знаю, - махнул рукой Сацуо и побежал дальше по коридору.
В маленькой, пропахшей потом и испорченной пищей комнатке караульного помещения уже толпились офицеры, поднятые по тревоге, объявленной ответственным дежурным. Несмотря на ранний час, все собравшиеся выглядели бодрыми и  собранными. Тихо переговариваясь между собой, они ждали появления генерала Кавасима, и ожидание это было спокойным и деловитым, ибо все уже знали о том, что их собрали только для предварительного «разбора полетов» и, более того, что сам случай чрезвычайного происшествия не был уж столь вопиющим, чтобы после него летели с плеч чьи-то головы.
И в самом деле, генерал вошел в помещение уже не таким озабоченным, каким был всего несколько минут назад. Проинформировав собравшихся офицеров о том, что по недосмотру младшего персонала охраны была совершена попытка вступления в непосредственный контакт двух сокамерников путем прорытия в стене лаза, он пояснил, что расследование случившегося уже начато оперативной службой и что урона деятельности отряда это происшествие не нанесло. Однако для определения последствий случившегося на то, что они называли «медицинскими исследованиями», требовало ознакомления с деталями происшествия специалистами первого отдела. А потому генерал, внимательно оглядев помещение, закончил свою короткую информацию таким же сухим и коротким приказом:
-  Все свободны. Офицеров Курусима, Хиразакура и Ямадзаки прошу следовать за мной.
…И то что Сацуо попал в число сопровождающих генерала Кавсима в тот момент, наверное, было знаком судьбы. Он никогда бы сам не решился на встречу со Светланой. Он, как мог, делал все возможное, чтобы любая возможность встречи была бы полностью исключена. И когда дверь камеры, куда сразу же нетерпеливо шагнул генерал, со скрипом пропустила тяжело дышавшую от быстрой ходьбы делегацию суровых мужчин в форме, Сацуо чуть не вскрикнул от неожиданности этой встречи.
Это была она – его Светлана. Она смотрела испуганно на вошедших, прижимая к груди черноволосую головку ребенка. Малыш громко плакал, размазывая по грязному личику обильно струящиеся из глаз слезы.
«Бедная моя девочка», - держась рукой за дверной косяк, прошептал немыми губами Сацуо. Он смотрел сквозь упитанные и ловко схваченные ремнями спины своих сослуживцев на Светлану, и кровь стыла в его жилах. «Как такое возможно? – думал он, - почему ей все это?». Почему военная машина поглотила в свои жернова эту маленькую, хрупкую и беззащитную женщину? Почему не пощадила даже ее ребенка? Ее ребенка…
Он даже вначале не сразу сообразил, что этот ребенок – его. Что этот ребенок – его сын! И Сацуо, внимательно всмотревшись в личико малыша, сразу же уловил знакомые черты мужского рода Ямадзаки. И, не отдавая отчета в своих действиях, Сацуо тронул за плечо генерала  и, взволнованно глядя прямо в зрачки удивленно оглянувшегося на него Кавасима, срывающимся от волнения голосом произнес: «Я должен Вам срочно доложить важное сообщение… но только строго конфиденциально…».


29.
- Я Вас внимательно слушаю, - нервно подергивая щекой, спросил генерал, когда они вышли из камеры в коридор.
-  Это долго объяснять, господин генерал…но эта женщина в камере – моя невеста, а ребенок – мой сын…
-  Простите, но я Вас не понял…что вы такое говорите? – морща лоб в глубоком недоумении, проговорил генерал.
-  Я понимаю, что Вы меня сейчас можете сразу же отдать под суд за сокрытие компрометирующих меня анкетных данных, но все же рассчитываю на Вашу ко мне благосклонность…
-  Что Вы такое несете, старший унтер-офицер! Как Вам в голову такое могло прийти? Какая такая благосклонность?
Генерал, багровея от гнева, намеренно кричал так, чтобы слышали все те, кто мог слышать весь разговор. Он был взбешен не самим фактом вскрывшейся неслыханной кадровой ошибки, а тем, что называя благосклонностью его, генерала, действительно доброе участие в карьере молодого офицера, он намекал на какую-то особую привилегированность своего  положения.
-  Я еще раз прошу у Вас прощения…и надеюсь, что вы не заподозрите меня в намерениях противоправных поступков…
Генерал медленно полез в  боковой карман кителя, достал носовой платок с цветным фамильным вензелем и вытер пот с лоснящегося лба.
-  Я ничего не понимаю… и даже слушать не хочу Вас по поводу объяснения случившегося…И считаю, что Вы немедленно должны предстать перед генералом Исии…
Генерал Кавасима открыл дверь камеры и, указав пальцем оглянувшимся на ее скрип офицерам на Сацуо, сухим и твердым голосом приказал:
-  Арестовать…и немедленно доставить к начальнику отряда.
И последнее, что видел Сацуо в камере Светланы – это полные слез, все понявшие  и  благословившие его  на мученические терпения ее глаза.

*          *          *

Когда арестованного офицера увели, генерал Исии, вдруг улыбнувшись, поправил туго облегавший шею воротничок и бесцеремонно спросил оцепенело сидящего на краешке стула Кавасима:
-  А Вы бы смогли вот так, генерал, рискуя собственной жизнью, пойти на выручку любимой женщины?
-  Нет, - потихоньку расслабляясь, честно ответил Кавасима.
-  Вот и я бы не смог…
-  Долг и честь у нас, у самураев…
-  Долг и честь перед Родиной – это долг и честь перед собой, прежде всего, как  говорил один старый мудрец…Долг и честь – это обязанность перед Богом не стать подлецом и трусом…Ведь по сути, он клятвы, данной Великому императору по защите родины от врагов не нарушил…
-   Да я знаю его, как честного и дисциплинированного офицера…
            -   И я верю, что он таковым остался. Но он не виноват в том, что все его помыслы по спасению любимой женщины тщетны…Я одного не понимаю, господин Кавасима, зачем ей понадобилось проникать в камеру русского мужчины?
-   Она сказала, что действовала бессознательно…
-  Знаю, с ее предварительными показаниями я знаком…Но что-то верится с трудом в ее слепое безрассудство, если брать во внимание ее положение матери грудного ребенка…Кстати, что с этим русским?
-  Сегодня утром он умер…
-  Вы успели выяснить, откуда взялся лаз?
-  Нет, господин генерал, но судя по показаниям женщины, он уже был прорыт до ее перехода в эту камеру.
-   Кто в этой камере был до нее?
-  Трое русских, которые пытались бежать…
-  Это неслыханная служебная распущенность! – вдруг, наливаясь кровью, прохрипел генерал. – Кто осматривал камеру после побега? Кто допустил соседство  русских, и притом – дважды? Прошу Вас, господин Кавасима, немедленно провести служебное расследование…
И остановив резко двинувшегося к выходу совершенно обескураженного случившимися событиями подчиненного, генерал Исии уже успокаивающимся голосом добавил:
-  Только попрошу Вас, господин Кавасима, физических мер воздействия по отношению к женщине пока не предпринимать.


30.
-  Я все знаю, - тихо произнес Уэмура, тронув легонько плечо Сацуо, - но поверь мне, еще не все потеряно…и, может быть, именно сейчас тебе надо обрести холодную голову, чтобы найти правильное решение…
-  Правильное решение? – поднял на приятеля свои, полные горя глаза Сацуо, - Взять в руки автомат и стрелять…стрелять?
-  Этим ты своей любимой не поможешь…
-  Но ты же знаешь, что выхода сейчас отсюда ни для кого из нас нет…
-  Послушай, перестань молоть чепуху, - Уэмура оглянулся на дверь казарменного помещения и шепотом продолжил, - ты помнишь веселого толстяка Мандзабуро? Ну, того, что учился в группе, выпустившейся до нас? Так вот, он сейчас назначен заместителем начальника 5-го отдела…
            -   И что из этого следует? – так же шепотом спросил, удивленно взглянув на приятеля, Сацуо.
-  А то, что он знает гораздо больше, чем мы с тобой…
-  Ну не тяни кота за хвост, - не выдержал Сацуо, - говори же, что он знает…
            -  Он слышал, - невозмутимо проговорил Уэмуда, - что Германия вот-вот должна капитулировать…
-  …И тогда с Россией воевать будет себе дороже? – попытался закончить его мысль Сацуо.
-  Вот-вот…А теперь подумай сам, кому нужны будут наши наработки, когда войне придет конец?
            -  То есть начнется сворачивание производства…Но нам-то что с того?, - продолжал недоумевать Сацуо.
            -  Ты понимаешь, что в мутной воде рыбку ловить легче? В суматохе, какая обязательно будет сопутствовать сворачиванию, и может появиться твой шанс…
-  Шанс? – переспросил, раздумчиво, Сацуо, - ты полагаешь, что еще не все потеряно?
-  А ты подумай сам. Тебя арестовывать не будут: ты присяги, данной императору, не нарушал…Твою невесту с ребенком уничтожать тоже не станут: уж если их до сих пор не трогали, то выявленная связь с тобой – это не повод для их наказания. Скорее всего, наказание ограничится дисциплинарным взысканием по отношению к тебе и, принимай это как данность, ужесточением режима содержания по отношению к ним.
-   Но как я буду жить дальше, ничего не зная о них? – простонал Сацуо.
-   Другого выхода нет, как ждать…- тихо выдохнул Уэмуда.


*          *          *

«И все же тут что-то не то…, - уже засыпая подумал генерал Сатору Озеки, начальник армейской службы внутренней разведки -  не мог пройти сквозь сито тщательного отбора человек, имеющий сомнительную связь с русской женщиной, если не было какого-либо на то исключительного влияния. Он, привыкший к прагматическому стилю жизни, сразу почувствовал, что в романтически чувственной истории со старшим унтер-офицером присутствует некая полунелегальная составляющая, которая обязательным образом должна иметь криминальный оттенок. И в самом деле, каким же таким хитроумным образом можно было обхитрить идеально отлаженную машину кадрового отбора японской армии, кроме как не найти слабое звено, непонятно почему совершившее смертельно опасную пробуксовку.
Наивно было полагать, что это слабое звено было в первичных механизмах отбора. Строжайшая атмосфера тотальной суперподчиненности дисциплине, которая утверждалась не столько на подавлении воли военными уставами, сколько на внедрение с малолетства в сознание божественного почитания существующих законов и  руководящих положений. Маленький винтик, вознамерившийся сотворить сбой большой машины, был бы тут же затерт массой инерции, не дав машине даже заметить этой попытки. И потому, едва открыв глаза после короткого – шестичасового – забытья, генерал Озеки вызвал к себе своего заместителя – полковника Касуга Митомо.
Глядя в бесстрастно ждущие указаний глаза старого вояки Митомо, генерал Озеки с усталым запозданием подумал о том, что теперь от романтически закрученной истории любви японского парня к русской женщине останутся лишь зола и дурно пахнущий запах. Он громко прокашлялся, прочищая горло, прошелся по кабинету неторопливым шагом: от стола к окну и обратно.
-  Господин Митомо, я надеюсь Вы осведомлены о чрезвычайном происшествии в отряде генерала Исии? Об открывшейся связи старшего унтер-офицера Сацуо Ямадзаки с русской заключенной?
- Осведомлен во всех имеющихся на сегодняшний момент подробностях, - тут же, явно готовый к заданному вопросу, ответил полковник.
-  Как Вы думаете, почему такое стало возможным?
Полковник ждал и этого вопроса, но, судя по его напрягшемуся лицу, он тоже пока не располагал в отношении случившегося никакой проясняющей его обстоятельства информацией.
-  Я считаю целесообразным, - медленно проговорил он, продолжая немигающим взглядом смотреть в глаза генерала, - проверить всю цепочку отбора, не ставя пока в известность руководство службы кадров.


31.
11 февраля 1945 года Ялтинская конференция, на которой руководители трех великих держав (Советского Союза, Соединенных Штатов Америки и Великобритании)  подписали судьбоносное в отношении Японии соглашение, обрушила все надежды, которые не без расчетливого на то основания питало Японское военное руководство.
Дело в том, что еще в конце 1944 года в США стараниями бывшего американского посла в Токио Джозефа Грю развернулась неожиданная полемика по вопросу, касающемуся будущего Японии. В пространных статьях и в публичных выступлениях мистер Грю, назначенный к тому времени заместителем государственного секретаря усиленно муссировал тему восстановления в отношении Японии «мюнхенской» политики государственного департамента, предусматривавшей хотя и контролируемое, но военное сотрудничество.
Англия в этих вопросах тоже была на перепутье. С одной стороны очень уж хотелось британскому руководству больно щелкнуть по носу своих «закадычных» соперников по тихоокеанскому региону, а то и растереть в прах по горным склонам Японских островов, да так, чтобы больше никогда не слышать  об их амбициях. А с другой стороны грядущие изменения мирового военного противостояния подсказывали, что смирение гордыни во имя сохранения более гибкого политического влияния в этом стратегически важном регионе – есть очень заманчивая и перспективная идея. И появившийся в то время документ «Япония периода поражения», подготовленный неофициальным подсобным органом британского министерства иностранных дел – королевским институтом по международным вопросам (авторы – группа из 10 человек во главе с советником британского министерства иностранных дел Батлером), предлагал без лишних экивоков, чтобы «Японии после ее поражения было позволено возвратиться к институтам и силам, которые сохраняли ее равновесие в прошлом».
Но «хитрый азиат» Сталин и в этот раз был проницательно расчетлив. Он так неумолимо жестко гнул свою линию на переговорах в Ялте, что союзники приняли почти все его условия. Мало того, что получалось будто это не Советский Союз собирался вернуть обидно  утраченные в 1904 году территории и политическое влияние на Востоке, так еще и условия были достаточно серьезными, как бы безапелляционно показывающими кто в данной ситуации уговариваемая сторона.
И союзники согласились. Из этого соглашения следовало, что СССР вступит в войну против Японии через два-три месяца после капитуляции Германии. А условиями для этого было официально принято:
а)   возвращение Советскому Союзу южной части острова Сахалин и всех прилегающих к нему островов;
б) интернационализация торгового порта Дайрена с обеспечением преимущественных интересов Советского Союза в этом порту и восстановление аренды на Порт-Артур, как на военно-морскую базу СССР;
в)  совместная эксплуатация Китайско-Восточной железной дороги и Южно-Маньчжурской железной дороги;
г)  передача Советскому Союзу Курильских островов.
Япония еще пыталась сманеврировать, направив подписанное главой правительства адмиралом Судзуки обращение к США с предложением о перемирии. Но американцы, что называется, уже «закусили удила». 26 июля 1945г. в Постдаме от имени США, Англии и Китая было опубликовано обращение, призывавшее Японию безоговорочно капитулировать. Советское правительство официально присоединилось к Постдамской декларации, и 8 августа народным комиссаром иностранных дел СССР В.М. Молотовым было вручено в Москве японскому послу Сато заявление о том, что с 9 августа «Советский Союз будет считать себя в состоянии войны с Японией».

*          *          *

Тихо скрипнула половица возле дверей кабинета, и полковник Компару убрал уже налитую рюмку старого сакэ в ящик стола. Он в недоумении поднял глаза на вошедшего почти без стука своего заместителя – неулыбчивого, с вечно поднятыми густыми бровями, худого и медлительного в движениях подполковника Таруми. Несмотря на поздний час (часы уже показывали половину одиннадцатого ночи) заместитель был бодр и чем-то очень озабочен.
            -  Извините, господин Компару, но обстоятельства таковы, что я не вправе откладывать информацию о случившемся на завтра…, - начал он своим глухим и бесстрастным голосом.
-  Докладывайте, -  так же сухо бросил ему в лицо Компару. Он давно уже питал глубокое чувство неприязни к этому замкнутому и неискреннему выскочке, которого все боялись из-за темных и неясных связей с кем-то из высших эшелонов военного командования империи. Когда-то он искренне считал вполне приемлемыми в военной повседневности немногословие и неприкрытую хамовитость своего подчиненного. Он умело пользовался способностью Таруми лбом прошибать любые препятствия, случавшиеся порой в служебных делах кадровой канцелярии. Озадачивал своего заместителя решением конфликтных вопросов, от каких у него самого возникало чувство глубокой тоски и душевного дискомфорта. Он со временем понял, что хитрый Таруми только потому не рвется на должность начальника кадровой службы армии, что ему хорошо на своем месте, а потому смирился с его своеволием и только временами ставил на место, делая, впрочем, это всегда несколько неуклюже, о чем впоследствии сожалел.
            -  Сегодня вечером получено сообщение из отряда Исии об аресте одного из офицеров за связь с заключенной женщиной, - голос Таруми зазвенел металлическими нотками, - офицер был из нового пополнения, направленного в отряд менее, чем полгода назад.
            -  В чем эта связь была выражена? – дрогнувшим голосом, но пытаясь справиться с волнением, спросил Компару.
-  Не в том, о чем Вы подумали, господин полковник. – вызывающе смело глядя в глаза генерала и чуть помедлив произнес Таруми, -  Он просто выдал своим поведением свою давнюю связь…Она оказалась его невестой…
-  Он арестован? – бледнея, спросил Компару.
            -   Я интересовался – пока нет. В его действиях не было ничего предосудительного…но нам нельзя ожидать пока им займется полковник Митомо,  господин Компару, – Вы ведь прекрасно знаете, какие скандалы он умеет поднимать буквально на ровном меесте.
-  Но при чем здесь это? – поморщился, смахивая невидимую пылинку со стола, Компару. – Вы же сказали, что она была невестой, а каким образом мы должны были знать о тайных связях отбираемых кандидатов?
-   Я уже распорядился навести справки о степени легальности этой конкретной связи…- прищурив глаза в хитрой усмешке, ответил Таруми.
            -  Только попрошу Вас не делать много шума, - постукав карандашом по столу, сказал раздумчиво Компару.
-  Не беспокойтесь, господин полковник…
            -  И впредь, - Компару многозначительно посмотрел на заместителя, -  попрошу все свои действия по этому случаю согласовывать со мной…И вот что, господин подполковник, - жестко взглянув сузившимися от еле сдерживаемой неприязни глазами в невозмутимые глаза собеседника,  добавил он, -  никаких самостоятельных решений… никаких резких действий…Вы поняли меня?
-  Так точно, господин полковник. Разрешите идти?
-  Никаких самостоятельных решений…, - повторил Компару, намеренно повышая голос, и только потом добавил, - идите…


  32.
…И как только начался рабочий день, и Сацуо сослуживцы  с многозначительным видом передали, что его вызывает начальник отдела генерал Кавасима, он понял, что это – конец. Собственно, плохих для себя последствий после открывшейся его связи со Светланой, он ждал уже с самых первых минут, как только тайное стало явным. Но его почему-то сразу не тронули, более того, не стали пытать дотошными расспросами о подробностях связи. И это давало ему надежду на счастливый исход. Он видел, что его проникновение в отряд Исии так и расценило военное руководство – как ребячество, дон-кихотскую выходку, от какой не застрахован ни один мужчина юного возраста. Он и готов был отречься от любимой женщины и ребенка, если б теперь на чаши весов положили бы все их жизни. Он порой совершенно не понимал, почему он столько времени так целеустремленно рисковал собой. Да, он любил Светлану. Да, он любил своего маленького, с уже стершимися в памяти чертами лица, сына…Но разве эта любовь равноценна его жизни? Жизнь…Дуновение ветерка в теплом пространстве необъятного воздуха. Счастливые мгновения, яркими пятнами оставшиеся в сознании. Ощущение нескончаемости дальней, безбрежной дороги…Чего он добился в конце концов? Мало того, что не облегчил участи своей возлюбленной, так еще и сам угодил в положение, из которого теперь вряд ли возможно выкарабкаться.
За окном зеленела одинокая ветка маньчжурского клена. И все это небо, бездонное и немое, обрамленное рамкой оконного переплета, и весь этот мир, вобравший в себя немыслимые хитросплетения событий и обстоятельств, кричали ему о том, что жизнь на самом деле – совершенно капризная и непредсказуемая штука, в которой никогда не надо верить ощущениям и предположениям. И этот кабинетик со стеллажами, уставленными лабораторным оборудованием, вдоль стен, и эти ужасные запахи, доносящиеся из коридора, и эта бесконечная голготня сослуживцев, постоянно сующихся в кабинет по делу и без дела – все это непрочная картинка готовой сейчас же рассыпаться на рваные кусочки действительности. И Сацуо вдруг ощутил себя самураем. Он не знал, что это такое, но древняя память крови успокаивала его естество, освобождала от инстинктивных страхов и делала его рассудительным перед открывшимися несправедливостью и осознанием неискупимой вины. Он почти машинально привел в порядок все свои бумаги, мысленно простился со всеми своими родными и положил перед собой тускло блеснувший в солнечном свете тонкий и изогнутый медицинский скальпель.
…Ничего не изменилось в мире, когда в его полыхнувшем от резкой и дикой боли сознании поплыли картины далекого детства с милыми и родными лицами родителей. Когда он упал, истекая кровью и удерживая руками вываливающиеся из живота внутренности, мир был таким же бесстрастным и жестокосердным, каким породила его Природа.

*          *          *

Слабый отсвет лунного отражения тронула легкая рябь, и тут же из-под деревянного навеса послышались звонкие шлепки плещущейся об лодку воды.
«И лунный свет падет на умершие души…» – почему-то вдруг вспомнилась Компару строчка из когда-то прочитанных им стихов известного поэта. «Умершие души… - прошептал он и вдруг с отчетливой ясностью понял, что это о нем. О нем и о его пошлой и пустой жизни…О такой ли жизни мечтал он, когда-то одухотворенный высокими юношескими помыслами, навеянными вечно мудрыми творениями поэтов древних эпох? О, как он быстро предал те свои искренние и целомудренные идеалы, увлеченный вихрем модернистских с примесью меркантильного душка перемен. Как быстро он был вовлечен в круговорот той жизни, где мотивация поступков и жизненных ориентиров была упрощена до уровня природных инстинктов. Ему вдруг нестерпимо больно стало за то равнодушие, какое он питал  к своей семье и которую он уже на протяжении многих лет не жаловал своим вниманием…Его нелюбимая жена покорно несла свой крест, в одиночку воспитывая чужих ему по духу и восприятию дочку и сына. Ему теперь стало остро жаль и этих несказанных слов любви своим  тихим и чересчур скромным детям, и этих неразделенных счастий общения и дурашливых игр на дворе, и неучастия в их стихийном взрослении…Ведь были же они, эти неслучившиеся семейные счастья где-то в параллельно промелькнувшей, отвергнутой им по неумению разбираться в своих противоречивых чувствах жизни. Сколько же людей недополучили по его вине  своего, положенного им по законам мудрой природы умиротворения в своих чувствах и желаниях. Семья, родные и близкие…Он никому не принес счастья – того, какое ставит человека наравне со Всевышним. Он не сделал счастливыми ни жену, ни тех любимых женщин, которые ждали его в родовом поместье.
И когда он спустился к лодке и грузно ступил на ее качающееся дно, то где-то вдали звуком нечаянно оборванной кем-то струны тоненько свистнула в прибрежных кустах невидимая пичужка. И Компару, всмотревшись в темную поверхность воды, увидел в бликах отражающейся луны барахтающегося жучка. Он зачерпнул пригоршню воды с жучком и выбросил ее на берег. А речная глубина бездны, над которой он замер на минуту, путаясь в обрывках своих нескладных мыслей, вдруг обдала его густым и тягучим запахом тины. Он заплакал, и слезы обильно покатились по его небритым со вчерашнего дня щекам.
…И вода только глухо всплескнула, когда после звонкого щелчка выстрела большое и тяжелое тело Компару перевалилось через борт лодки и, медленно колышимое в мертвенно бледном лунном свете, скрылось в глухом мраке безучастно равнодушной речной глубины.


33.
Японцы оказались неспособными отразить массированную атаку всех трех фронтов советских войск: Забайкальского, 1-го Дальневосточного и 2-го Дальневосточного, ударивших одновременно с трех сторон, которые с моря поддержали части Тихоокеанского флота.
Стремительное продвижение советских войск и последовавший за этим развал Квантунской армии привели к тому, что японские войска, расположенные во Внутренней Монголии и Северном Китае, в страхе перед перспективой окружения начали поспешно отходить к морю – к крупным портам и городам Пекину, Тяньцзиню и Циндао.
И это было началом краха японской военной доктрины, в основе которой лежали наивные принципы веры в свое божественное предназначение…

*          *          *

…И увидел я другого зверя, выходящего из земли; он имел рога, подобные агнчим, и говорил, как дракон…И дано ему было вложить дух в образ зверя и говорил и действовал так, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя…
Откровение святого Иоанна Богослова.

*          *          *
…И земля, вздернутая мощными зарядами тротила, встала на дыбы. Безбрежное облако пыли, перемешавшее в себе землю, камни, кирпич, доски, металл с человеческой плотью, густыми и смрадными клубами полетело над хмурой Маньчжурской степью в высокое, бессолнечное небо, скрывая в себе беспощадно пожирающее останки живого пламя. И корчились в том пламени клочки разорванной бешеным ураганом плоти безымянных людей, национальность которых не имела никакого значения перед лицом неслыханного злодеяния. И летели ввысь неприкаянные души японских лаборантов и солдат, не успевших вовремя покинуть это проклятое место, и летели души китайских, монгольских и русских людей, томившихся в зверских камерах пыток…И отдельно, особняком, переплетясь в последнем объятии, летели души русской женщины и ее четырехгодовалого ребенка…


Послесловие.

Сиро Исии бежал из пылающего ада, в котором безвозвратно сгинули плоды его многолетних сатанинских изысканий не с пустыми руками. Он спрятался за ощетинившимися колючей проволокой укреплениями оккупационных властей США, прихватив с собой всю самую главную информацию о проводимых им в застенках тюрем под Харбином опытах. Он не только избежал суда Международного военного трибунала, но, вернувшись на родину из США, где консультировал специалистов по массовому истреблению мирного населения, спокойно вышел на пенсию, благоденствуя на назначенное ему послевоенным правительством денежное довольствие в 90 тысяч долларов в год. Материал, который Исии передал оккупационным властям, оказался чрезвычайно обширным (сказалась его годами выработанная привычка к систематизации научно-практических знаний): помимо описанных результатов опытов, генерал собрал бесчисленное количество образцов человеческой кожи, а также срезы внутренних органов с трех тысяч жертв (называемых в документах – «бревнами»).
Пентагон, с благодарностью воспользовавшись сим научным багажом, смог без особого труда развернуть работы по воспроизводству собственного бактериологического оружия прямо вблизи Вашингтона (и где были возмущенные голоса такой свободной и смелой американской прессы, куда смотрели их ярые борцы за экологию?), в американском научно-медицинском центре Форт-Детрик (штат Мериленд) и на учебном полигоне Дагуэй (штат Юта).
Потому, наверное, и не стоит удивляться, что большинство высокопоставленных японских изыскателей бактериологических средств массового поражения избежали участи других военных преступников, судьбы которых решал судебный процесс в Токио. Более того, многие из них счастливо жили и занимались профессиональным делом практически до конца своей жизни. Так Наэо Икеда, прошедший блестящую практику на «фабрике смерти» под Харбиным, где заражал своих жертв столбняком, в мирное время возглавлял клинику крови в Осаке. Доктор Кодзо Окамото, служивший в отряде №731 экспертом по чуме, тифу и бруцеллезу, возглавлял медицинскую лабораторию Осакского университета Кинки. Будущий уважаемый профессор, преподаватель медицины в Женском университете города Кобэ, кавалер ордена Восходящего солнца Хисако Есимура начинал свою профессиональную «трудовую деятельность» в той же тюрьме отряда №731, собственноручно проводя дикие по своей бесчеловечности опыты по лечению обморожения конечностей.
Нет, сегодня Япония это образец делового добрососедства в современном высоко индустриализированном мире. И пусть ей пока не хватает собственной территории для нормальной человеческой жизни, но ведь, в конце концов, планета Земля у нас одна на всех, и мы когда-нибудь научимся мирным путем решать все свои территориальные проблемы.
Говорят: история учит. Вот и в отношении Японии госпожа История очень постаралась, заставив ее платить по долгам военных амбиций смертями миллионов ни в чем не повинных своих мирных жителей. И это – главный урок всем прошлым и нынешним агрессорам.



 Использованная литература:
1. Вторая мировая война 1939 – 1945 гг. Военно-исторический очерк. Воениздат, 1958.
2. Рагинский М.Ю., Розенблит С.Я. Международный процесс главных военных преступников. Академия наук СССР, 1950.
3. Международные отношения на Дальнем Востоке (1840 – 1949). Госполитиздат, 1956.
4. Богачев Николай. Крах операции «Тени Ямато». Москва. Издательство «Ключ», 1992.
5. Овчинников В.В. Горячий пепел. Москва. Издательство «Правда», 1987.
6. Ногами Яэко. Лабиринт. Москва. Издательство иностранной литературы, 1963.
7. Материалы судебного процесса по делу бывших военнослужащих японской армии, обвиняемых в подготовке и применении бактериологического оружия.  Москва. 1950.