Отдел

               

    «28 февраля 1997 года в областном центре, в здании администрации проходило заседание межведомственной комиссии по реструктуризации экономики области. На этом заседании рассматривались перспективы создания новых рабочих мест вместо убывающих при закрытии шахт города Асинска…
    По нашему заводу были поставлены вопросы восстановления первой системы, продолжение работ по местной сырьевой базе стекольной промышленности, созданию новых производств и перспективы перевода завода на флоат-процесс. Был затронут вопрос и о финансировании социальной сферы жилпоселка. Выводы комиссии будут представлены на коллегию в администрацию области».
                (Многотиражка «Стеклозаводец»)


        На стекольном

    Попал я сюда случайно. Меня вышибли из газеты. Все лето я, как пущенная в «молоко» пуля, летал по городу, пытаясь выяснить, где меня рады видеть. В первые дни я еще надеялся. Ну, думаю, сейчас дверь в отдел кадров распахну, а оттуда ко мне – с объятиями. Черта с два! Было неприятно убеждаться, что нигде не нужен. Асинск давал понять, что обойдется и без моих рабочих рук. Одна из школ на окраине сжалилась и согласилась взять учителем истории. Я приволок домой тяжелую авоську книжек, лег на диван и поехал во времена Ивана Грозного и российской смуты. Дня через три догадался, что Судьба начинает со мной каламбурить: попадающий в истории будет вести историю – и бросил это дело.
    На стекольный подался, когда не осталось никаких вариантов. Здесь уже наступило будущее, и в праздники выдавали «Почетные грамоты», а вот денег не выдавали и не собирались. Сбылась  заветная мечта первых коммунаров. Плохо только, что с той стороны забора деньги по-прежнему имели хождение. Более того, каждый, кто внутри, мог уловить чутким ухом сопение и возню – это владельцы магазинов гнали, заламывали и вздували цены. Но и на стекольный меня взяли со скрипом – и сюда приема нет. Случайно повезло.
    И вот я в конструкторском отделе.
    Просторная светлая комната. Друг за другом, как парты в классе, выстроились кульманы.
    Коллектив небольшой, по списку – четырнадцать человек, мужиков двое, оба пенсионеры: главный конструктор Борис Трофимович и начальник отдела Капустин. Я оказался третьим.
    Кому-то в женском коллективе работается легко, а вот для меня такая работа – мучение. С женщинами надо общаться, а я этого не умею. Я с ними как-то особенно косноязычен. Всякие: «Э-э… ну-у… будьте добры – объясните, пожалуйста…» - так и лезут из меня. Когда я при этом еще начинаю отводить глаза в сторону, то представляю, какое произвожу впечатление. А ведь после работы в газете уж таких-то комплексов вообще бы не должно возникать. Когда я прихожу в новый коллектив, я сразу ощущаю к себе повышенный интерес сотрудниц, но за две-три недели он падает до нуля – женское чутье не обманешь. Эта проклятая скованность – не самый худший мой недостаток, но самый мучительный – уж точно. Иногда хочется крикнуть всем им: послушайте, я не такой тупица, каким пытаюсь казаться! Но кто поверит?
    Однако я об отделе.
    Даниловна – старейший его работник, голосистая казачка, родителей еще до войны в Асинск выслали, тридцать лет за кульманом шурует. «Спасибо товарищу Сталине, если б не он – не видать бы нам Сибири!» Она ежедневно это повторяет, и благодарность ее давно дошла по назначению. Следом идут Наташа, Галя, Валя, Нина, Тамара, Альфия…
    Пенсионеры-начальники оба прижимисты, а то и попросту жадны. За это их дружно не любят. Капустина не любят меньше, он проще, без выкрутасов. А вот Борис Трофимович, по утверждению женского большинства, с претензиями – при случае норовит блеснуть какой-нибудь остротой, но все невпопад. И вдруг пошутил удачно.
    В десяти шагах от заводской проходной некий Братанов содержит магазин. Магазин, понятно, обслуживает работников стекольного.
    Так вот, пришла к нам Оксана из производственного отдела. Альфия говорит:
    - У Братанова раньше хоть что-то можно было взять под запись – и маргарин, и масло подсолнечное. Сейчас уже ничего нету.
    - Ой, да уж давно ничего нету! – соглашается Оксана.
    - А яйца, помнишь, какие крупные – нигде таких не было! Ой, с этими яйцами… Заглянула вчера, смотрю: ячейки стоят. Я скорей в отдел, девчонкам сообщить. Вбегаю сюда, на третий этаж, дверь толкаю, а тут Борис Трофимович  выходить собрался. Я растерялась и как ляпну: «А у Братанова – яйца свежие!»
    - А он?
    - А он мне в ответ: конечно, говорит, свежие! Еще бы, говорит, не свежие; ведь Братанов – молодой!
    - А ты?
    - А я сразу забыла куда шла…


        За кульманами

    Женщины у нас за кульманами сидят. И каждый кульман свидетельствует о своей хозяйке лучше, чем любая характеристика. Каждый кульман как отдельная дверь в свой неповторимый мир.
    За дальним из них в углу возле стенки – Нина. Ее не сразу и заметишь: она росточку небольшого и вся такая аккуратненькая-аккуратненькая.
    Ее кульман – это кладовка прилежной хозяйки. Его нутро набито гвоздями и шурупами. Если пошарить в нем, можно найти стамеску и две отвертки, рулетку большую и рулетку маленькую, моток алюминиевой проволоки и отвес. Однажды потребовалось его передвинуть, и на пол посыпались ножовка, кусачки и гвоздодер.
    В школе с такими девчонками было одно удовольствие сидеть на задней парте и о чем-нибудь секретничать. Мне нравятся все женщины в отделе, но Нина – она особенная.
    С ней мы болтаем чаще.
    О том, где и что сажать на грядках, какие обои практичнее и надо ли класть на пол линолеум.
    Да много о чем еще.

*    *    *

    За вторым кульманом, возле окна – Альфия. Она пухленькая, светленькая и очень смешливая. Кульман Альфии – вырос на горных пастбищах. У него тонкие ножки и мудрое терпение существа, бывшего рядом с небом. Там и сям свисают с боков клочки шерсти и обрывки разноцветных ниток. Альфия сучит с него пряжу. В ее столе помещаются сто семнадцать разной величины клубков. Устав наматывать клубки, она берется за спицы и вяжет шарф. Надоел шарф – пошла кофточка. Кофточка наскучила – вывязывается берет. На все это требуется много пряжи. Ее овечка-кульман уже истончился до состояния папиросной бумаги.
    Появившись в отделе, я, наверно, был так неуклюж, что Альфия сразу взялась обучать меня жизни в коллективе. На близких примерах она показала, что нехорошо быть жадным. И радовалась, когда я успешно прошел проверку на не жадность.
    Она говорила, что нельзя важничать, что если чего-то не знаешь, надо подойти и спросить. Я подходил и спрашивал, она объясняла и, довольная тем, что я не совсем бестолков, доставала из тумбочки шерсть и под настроение вывязывала на кофточке штук пять новых узоров.

*    *    *

    Если заглянуть в кульман Вали, то там ничего особенного не увидишь – только обрывки железнодорожных путей. Пути эти разбегаются в Нефтеюганск, в Томск, в Кострому, в Кинешму, в какой-то загадочный Бугуруслан и еще куда-то. Во всех этих городах живут ее дети. Выросли и умчались на поездах.
    Я хотел рассказать и о самой Вале, но она, что ни день, у Галины внизу, в архиве – чай пьет.

*    *    *

    Рядом со мной расположился начальник отдела Капустин. Про его кульман много не скажу – доска она и есть доска. Хорошо выструганная, гладкая, но не слишком отполированная локтями. Внутри нет ничего. Этот кульман уже не помнит, как выглядит лист ватмана формата А1. Этот кульман похож на пригородные дачи, что не слишком усердно посещаются владельцами.
    Сам Капустин маленького росточка, плотненький, этакий грибок-боровичок. Есть одно увлечение, которое захватывает его – охота. На этой своей охоте, прочесывая поля и перелески, он больше бьет ноги, чем дичь. Но недавно подстрелил зайчика. Этот случай во всех подробностях был рассказан четыре раза. Зайчик был хитрый, он петлял, запутывал следы, сбивал с толку. Но и Капустин был хитрый. Он все следы распутал, подкрался к зайчику и выстрелил. Хороший был зайчик, но и выстрел был тоже хороший, и после него зайчика не стало.
    Капустин рассказывал о зайчике с почтением, а я думал: почему на охоте не принято стрелять в воздух, как раньше бывало на дуэлях? Ведь если противники стоят друг друга, надо было подкрасться, бабахнуть вверх и после этого разойтись, не имея взаимных претензий.
    И еще непонятно: почему Природа в случае со зверями не повторила грибных имитаций? Не создала ни ложных лисичек, ни ложных кабанов. Пока охотники бегали б за ложными – настоящие звери могли в это время дух перевести. А так… Трудно зайчикам даже Капустина обмануть.

*    *    *

    Напротив меня – кульман Танечки. Юной и черноокой, черноволосой Танечки. После власти, которую олицетворяет Капустин, идет красота. Красота освещает будни.
    Ее маленький чистый кульман увит левкоями. Это хрустальное зеркало, в которое красавица смотрит небрежно и рассеянно. По утрам он отражает зарю. Капельки росы оседают на его блестящей поверхности. Из его растворенной глубины доносятся запахи трав и стрекот кузнечиков. Залетевший в окно мотылек порхает именно над ним.
    Глядя на Танечку, я понимаю: как мне не хватает рычагов времени, чтобы сдвинуть свой возраст в обратную сторону.

*    *    *

    Мой кульман – станция пересадки. Мне так и сказали: тут подолгу не задерживаются, все потом перебираются на новые места. Здесь было грязно и неуютно, чертежный прибор развинчен и раскурочен, а краями линеек, похоже, кололи орехи. Заглянув дальше, я увидел обшарпанный потолок, облупленные стены, лавки вдоль и поперек, на лавках спали какие-то люди, буфет не работал, а поезда прибывали с опозданием. Я вымел, вычистил все углы, напустил света и проветрил гулкое пространство кульмана от края до края.
    Перестали скрипеть ржавые петли. Повеяло бодрящим холодком. Желтый березовый лист, спланировав, упал на пол.


        Рак

    Красный богатырь был извлечен из сумки под изумленные восклицания. Такие огромные клешни могли принадлежать только рачьему силачу, богатырю, атаману. От избытка сил, не иначе, он позарился на червячка. Червячка на крючке подсунул ему девятилетний Нинин сынишка. Причем выловил не где-нибудь, а прямо на территории завода. Цех стеклоизделий черпает воду для охлаждения печки из искусственного озерца (20 х 30 метров). В этом озерце обосновались карпы, караси, гольяны, а вот и раки завелись. И не только завелись – разрослись!
    - Славка еще двух поймал, но тех мы съели.
    На территории завода – раки. И вообще – рыба всякая. Ничего удивительного.
    И мы сорок минут говорим о рыбе. Куда и косноязычие мое делось.


        Как живем?

    Приехал инженер с Алтая. В командировку. Капустин его обихаживает. Приезжий – специалист по работе дробилок. Вышли они вдвоем на лестничную площадку. Алтаец закурил, дым колечком выпустил и спрашивает:
    - Вы зарплату давно не получаете?
    Капустин говорит:
    - Да уж четвертый год.
    Тот удивляется:
    - А как же вы живете?
    В это время Танечка наша молодая поднимается по лестнице, слышит весь разговор и ей становится весело.
    - Как живем? – переспрашивает Капустин и указывает на Танечку. – Да вот – смеемся…


        Даниловна рассказывает

    Даниловна – подлинная гордость нашего отдела.
    Когда она говорит – надо слушать. Она умеет рассказывать, как никто из нас, такой у человека дар. Если она начинает, мы откладываем любые дела. У нее есть родная бабка Ира, в Яе живет.
    - В субботу в Яю ездили. Бабка Ира накануне  шлепнулась с кровати. Шлепнулась и кричит: «Ой, Дуся, сходи за Женькой, пусть Женька прибежит, Женька банки хорошо ставит!». А Женька сама недавно с крыльца навернулась…
    Сколько лет бабке Ире на самом деле никто не знает. Принято считать – сто три года. «Бегунье» Женьке, ее дочери и матери Даниловны – восемьдесят пять.
    Лечение, что бы ни случилось, бабка признает лишь одно – стеклянные банки, их надо ставить на спину.
    Дуся, младшая дочка бабки Иры – они вдвоем и живут – сама старуха семидесяти восьми лет. Когда бабка совсем допекает и становится невмоготу, Дуся взывает к Богу:
    - Господи! Я когда-нибудь сиротой останусь?!

*    *    *

    Справляли день рождения бабы Иры: сто два года. Родня съехалась – дети, внуки, правнуки… Сели за стол, именинница рюмочку приняла.
    Зять тоже выпил изрядно и спрашивает:
    - Ну что, бабка, жить-то, поди, надоело? Уж смерти, поди, нисколько не боишься?       
    А она:
    - Боюсь, сильно боюсь.
    - А помирать-то как будешь?
    - Да уж и не знаю как. Одной-то страшно. Вот если б всем вместе!
    Зять чуть со стула не свалился, остальные – кто салатом, кто голубцами едва не подавились.
    - Ты что, бабка – сдурела?  Ты-то уж пожила, а мы?!!

*    *    *

    Может, в других местах и по-другому, а в Асинске здоровье продается. У нас в больнице больные его покупают. Им так и говорят: «Лекарств нет, пусть ваши родственники приобретают вот по этому списку». Кто сколько купит, тот настолько и вылечится. И питание тоже не очень.
    Даниловна вернулась из больницы. Десять дней пролежала с астмой. Взахлеб делится впечатлениями. Про все рассказала.
    - Даниловна, а как там кормят?
    - О-о!! Если в первый день кал на анализ не сдать, через три дня – бесполезно! 


        Сидим

    Работа идет ни шатко, ни валко, бывает – днями карандаш в руки не берем. Или так, пустячок какой-нибудь: крыша в составном цехе прохудилась – картинку набросать, как дыру заделать; полумуфту нарисовать – и все в том же духе.
    Раньше, говорят, по-другому было. Головы от кульмана не поднимали. По три-пять заданий на каждого сразу – только успевай поворачиваться. Да еще чьи-нибудь рацпредложения надо оформить. Очень тогда рационализаторство процветало, за некоторыми умельцами по две сотни предложений числилось.
    - Мы тут, как мыши, шебуршали, карандаши в руках дымились, - Даниловна говорит. – Чтобы, как сейчас, часами лялякать, да еще при начальнике – такого и в мыслях не было. Сразу: а ну-ка, что там – работа кончилась?...
    Теперь лялякаем – и здесь, в отделе, а чаще этажом ниже, в архиве, туда начальники редко заглядывают.
    Так вот целыми днями и сидим.
    А чего сидим?
    Идти некуда.


        Отчего пал завод?

    Рано или поздно у новичка должен был возникнуть вопрос: отчего пал завод, отчего стекла выпускаем столько, что на каждого по листу и то не хватит? Он и возник. Ну, да: конечно, технология устарела; ну, да: песок ни к черту, железа с избытком. Но мало ли производств со старой технологией и плохим сырьем? И ничего, живут!
    Некоторые переводили стрелки на администрацию. Я долго присматривался к ней, пытался обнаружить фатальные промахи и понял: она ни при чем.   
    Администрация, наоборот, очень старалась. Она совещалась в будни и в праздники, она засиживалась допоздна. Она занималась анализом и вырабатывала стратегию. Напряжение усилий было столь велико, что не могло дать отрицательного результата.
    Чем подробней мне пытались растолковать, показывали на пальцах и рисовали диаграммы, тем больше становилось непонятно. Я решил разобраться сам.
    Да – я начал свое расследование.


        Капустин

    Лето чем хорошо – самая лучшая пора для отпусков. Нас осталось – раз-два и обчелся, поэтому Капустин бережет сотрудников.
    Валя устроилась на электрической железной печке. Сидит, ногами болтает. Июль. Солнце печет через окно. Жарко, душно.
    - Печка включенная? – спрашивает Капустин.
    - Нет, холодная.
    - Тогда слезь, а то застудишься.

*    *    *

    Галя болеет. Капустин тревожится:
    - А что с ней?
    - Хондроз.
    - Ну, - говорит Капустин, - рано что-то. Хондроз обычно бывает в пятьдесят.
    - Почему? – не соглашается Альфия. – В прошлом году я три месяца маялась, шеей повернуть не могла.
    - Так тебе уж пятьдесят скоро, - объясняет Капустин.
    - Тридцатидвухлетняя Альфия надолго застывает с открытым ртом. 


        Чертовщина

    В отделе завелась нечистая сила.
    Вначале думали: кто-то из мужиков сюда удочку закидывает. То стук в стену, то звонок и молчание в трубке. Девицы взволновались, догадки разные начали строить. Вовку-технолога от отдела отвадили: ты, мол, лучше честно ответь – чего хочешь и от кого, а то хуже будет! Он раньше часто заглядывал, а теперь и дорогу забыл.
    День проходит, другой – нет, видим, не Вовка. Вовка в трубку сопит, а тут тишина замогильная. Что бы это значило? Конструкторши наперебой заполнять тишину начали.
    Валя особенно налегала:
    - А, опять ты, радость наша безъязыкая! О чем на этот раз молчим? Съел что-нибудь нехорошее?
    Рассчитывали так: за живое если задеть – не выдержит, голос подаст, а тут мы его и рассекретим.
    Через неделю все ужасно злые ходили. Если это юмор – то чересчур тонкий, а если издевательство – то башку оторвать надо.
    Потом чертежи из архива стали пропадать.
    Был целый комплект на ремонт второй печи и вдруг – бац! – исчез куда-то.
    - Я вчера папку здесь, на полке видела! – клялась и божилась Даниловна.
    Искали, искали – не нашли.
    Вот тут и решили: не иначе как бесовство.
    - Кто грешен?! – вопрошала Даниловна.
    Никто не признался.
    А дня через три все само прошло. 


        Субботник

    Конец апреля. Субботник. Мы в скверике возле проходной шуруем метелками. Солнышко нежится, как летом. Небо голубенькое, водянистое. Прелые листья, пачки из под сигарет, пластиковые бутылки – все в кучу, и запрыгал, заскакал огонь. Трещат влажные сучья, дым клубами вверх покатился.
    А воздух – голова кружится! А свежесть – помереть не встать! Чем не праздник? Праздник души!
    А что если мы – это, ну?! А?... Правильно! Метелки побросали, слетелись, скинулись – как раз на два пузырька крепленого хватает. Вот что значит – коллектив!
    Помчался, звеня каблуками, праздничный гонец в магазин, то есть – я.
    Назад бегу – в скверике никого, все выскоблено, последний дымок над кучей вьется.
    В архиве стол накрыт. Кто чего на обед принес – все в одни тарелки. Начальства нет. Как мы за метелки – оно в контору. Ну и ладушки! Кто не с нами – тот не ест! Теперь успеть до их возвращения. Скок-скок бутылочка над рюмками, скок-скок!
    - Давай, девчонки! За что-нибудь хорошее! За радость материнства!
    - А мы всегда готовы! И не такие дела заваливали!
    И разговор, что огонек по веточкам – побежал, побежал.
    Мы сидим – Нина, Галя, Тамара, Таня, Лариска, Альфия…
    Отдел.


        Скука

    Нет заданий. Нет и нет.
    Последние дни апреля. Перевели на сокращенный рабочий день. Женщины до обеда время тянут, я – после, мне так удобней.
    Мучается Капустин, который не может придумать мне работу. Мучаюсь я, глядя на измученного Капустина. Мучается солнце, когда оно видит в окно двух прохиндеев и удивляется высокой плотности прохиндейства, которое приходится на один конструкторский отдел одного завода. О чем думает Капустин – он со мной не откровенничает. Отголоски мыслей пробегают по челу, как ветер по кронам тополей.
    Но иногда я успеваю ухватить.
    Например, вчера у него на лбу прочитал: а не сократить ли меня?
    Однако тут же он совершенно справедливо подумал, что такой оборот мне может не понравиться, и что подходящего повода как будто нет – четыре часа я высиживаю и на случай внезапной работы всегда рядом.
    Сейчас он думает, что надо съездить на мичуринский и посмотреть: просохла ли дорога и если просохла – договариваться насчет навоза.
    И следом десять или пятнадцать мыслей по поводу всяких домашних дел затуманивают лоб, и он погружается в них со всей серьезностью пенсионного возраста.
    Я тоже думаю.
    Я вспоминаю, как, живя в Приморье, ходил на промысел с рыбаками-колхозниками.
    Судно называлось лирически – РС «Озерцы». РС означает: рыболовный сейнер.
    Мы рыбачили на северо-востоке Охотского моря, минтая гоняли.
    Минтая было – хоть ведрами черпай, и рыбалка шла удачно, но однажды занесло нас куда-то не туда. За траление две-три тонны. Несколько дней мучились, вымотались основательно, а забили рыбой только полтрюма. Плюнули на все и пошли к базе на перегруз. И вот чапаем потихонечку среди плавучих льдов, эхолот включен, и в одной полынье вдруг запись на ленте полезла. Косяк. Да приличный косячина, мы за последние дни о таких уже забыли. В рубке – штурман, кто-то из механиков, капитан да я, матрос, на рулевой вахте. Капитан сразу загорелся:
    - Что – ставим трал?
    А это значит: опять прыгай в робу, выскакивай на палубу и там – по полной программе. А усталости накопилось – каждая клетка вопит об отдыхе. Я в тоске стою за штурвалом, и лишь одно в мозгах крутится: «Какой хрен вынес чертову рыбу на нас? Была б возможность – шугануть бы этот косяк, чтоб улепетывал подальше отсюда».
    Моего мнения, понятно, никто не спрашивает, капитан со штурманцом и механиком советуется. А ведь им тяжелей приходится, их пустая рыбалка сильнее высушила, и они молчат. Упорно молчат. Ну то есть как будто каждый хлебнул из за борта, держит то, что хлебнул, во рту и расставаться не желает. А те несколько червонцев, что могут дополнительно упасть на пай, оба готовы пожертвовать в Фонд мира.
    Капитан тоже помолчал, а потом говорит:
    - Ладно, к базе идем…
    Мне этот эпизод в последнее время часто вспоминается.
    Может, не случайно я оказался в этой конторе? Может, оттого, что где-то дал слабину, и застрял здесь?
    Я спускаюсь в мойку, склоняюсь над раковиной и долго брызгаю в лицо тепловатой водой. Затем возвращаюсь на место и гляжу в окно. Рядом шелестит бумажками Капустин.
    … Вот так мы сидим в отделе, работы нет, и паримся, паримся на солнце. Может, нас тоже банками бы полечить?   


        О чем это я?

    Нет, нет – я все не о том!
    Все не так плохо!
    Наше ничегонеделание – кажущееся.
    Разве ж нам нечем гордиться? Меня, например, вдохновляет стремительность наших порывов. Все равно каких. Мы и сейчас в любую минуту можем напрячься – и очень сильно! Мы можем напрячься так, что кому-нибудь тошно сделается! Однако вот что останавливает: не приведет ли это к быстрой усталости? И к потере темпа при повторном желании напрячься?
    Мы еще не знаем, какая работа нам предстоит, но должны к ней подготовиться. Сложность в том, что неизвестен ее характер. Будет ли это физическая или умственная работа – пока ничего невозможно сказать. В наших размышлениях особую роль должна играть тщательность. Пусть не определен предмет размышлений – это не может служить оправданием для поверхностного его обдумывания!    


        Я работаю

    Я работаю! Ух, я работаю, работаю, работаю, работаю! «Вал дымососа Д-12 в сборе с дымососом, оградительным кожухом и муфтой – 2315.002.00СБ», «Ворота распашные с калиткой – 1470.017.00. Петли для калитки – 1470.017.40.00», «Схема привязки улитки к опоре 5-го котла – 2315.003.00», «Устройство для увлажнения воздуха в помещении сушки лодочек – 5900.008.00», «Форма для отливки керамической основы для спирали – 6635.003.00», «Керамическая основа для спирали – 6635.004.00».
    А потом я не работаю. Нет работы, нет работы, нет работы, нет работы.
    А потом опять работа. И я работаю, работаю, работаю, работаю! «Схема обдувания форсунок печи №2 – 2505.028», «Эстакада для погрузки стекла на автомашины – 1665.053», «Ручной станок для прессования роликов – 5600.006», «Холодильник для ЦСИ-4 – 6550.032.00», «Установка зонта с вытяжной трубой и дефлектором над печью в ЦСИ-3 – 2605.032.00», «Узел подъема валков – 6610.085.20.00», «Фермы для перекрытия МВЦ-2 длиной 6 м и 12 м – 1430.007», «Монорельс – 1225.026.4000», «Насосная станция откачки воды в газоходе – 2015.013.00.00», «Прессование огнеупорного кирпича 230х114х65 – 5600.007.00», «Металлическая дверь для ЦПШ – 1465.060», «Замена кирпичного газохода на металлический и пристройка помещения к промкотельной – 1100.033.00ВО», «Кельма – 6595.003», «Молоток-кирка – 6595.004», «Трасса трубопроводов от промкотельной до ЦСИ-4 – 1015.012.00ВО», «Рама для подпиточного насоса №1 в ПМЦ – 9820.026», «Линия отводов дымгазов от 1-го и 2-го опечков (МВЦ-2) – 6105.008», «Замена червячного редуктора Ч-125 на цилиндрический РЦД-400 на вращающемся автоклаве – 4005.020.80.00.00», «Насадка на трубу – 2115.009.20»… Допустим – встать и в угол отойти, и враз окинуть взглядом помещенье: и комната при ярком освещенье просторная, уж как тут ни крути, с восьми, по крайней мере, до пяти. Столы – в линейку. Кульманы стоят. А свет в окошки, он хотя и резкий – его избыток ловят занавески, и солнце проникает не подряд. Все хорошо, карандаши шустрят; листы бумаги – кнопочный прикол – замкнули в рамках печи, трубы, башни. Источенные души карандашьи глядят на них, плывя под потолком, медлительные, словно черепашки. Каверны, дыры, щели пустоты здесь заполняют балки, доски, тали – не все придется к месту моментально, но сварку и масштаб укажешь ты, и оживет лубок индустриальный:
    - Ну – нет бензина.
    - Что за времена!
    - А я налил – да стопку под икорку.   
    - Михеич, я на десять – на планерку.
    - Займи червонец.
    - Да пошел ты на…
    - А за ложбинкой – сразу круто в горку.
    - Я не могу.
    - Ты что – вернешься к мужу?
    - Увидят же…
    - Нет, нет, не говори!
    Сор пестрой жизни, спрятанный внутри, уж слышно: пробивается наружу – слух только навостри, глаза протри. Мой карандаш, мой прирученный бог, ты линии туда-сюда пасуешь, какую жизнь мне завтра нарисуешь, чтоб от нее не отвратиться мог? Какой еще ты преподашь урок?... Иль сделать вид, что все здесь не всерьез? Что комната при ярком освещенье – труда, безделья, трепа совмещенье – не тайны, не трагедии, не слез?... Ответа нет ни на один вопрос.    


        Нашел!

    Я добрался до сути! И как же я сразу не додумался? Нет, я не настаиваю, что я прав. У кого-то из заводских работников может быть совершенно другая версия, но я выскажу свою. Короче: беда пришла оттуда, откуда ее никто не ожидал. Имя беды: рационализаторы! Неожиданно? Трудно поверить? Так ведь и для меня было неожиданно!
    Попробую объяснить. Сосредоточие большого числа творческих людей на заводской площади опасно для производства. А здесь это и случилось. Не успел один мыслитель внедрить идею о необходимости этого болта в этом агрегате, как другой тащит свою о полной его ненужности там же. Они изгрызли завод изнутри. Они пожрали все! О-о, я разгадал это крысиное племя мелких улучшателей жизни! Разве мог завод выдержать напор умельца, на чьем счету 268 рацпредложений? Ни за что не мог! А если таковых умельцев три десятка? Или даже три с половиной?
    Потрясенный своей догадкой, я спускаюсь этажом ниже, в архив. Здесь – цитадель. Каждое рацпредложение подкреплялось чертежами, их помогали сделать наши конструкторы. Тысячи папок с тесемками и без тесемок, серые, коричневые, белые, сжимая друг друга с боков, теснятся на полках. Вся история разрушения аккуратно собрана и имеет номера.
    Танечка, Валечка, Ниночка, Альфия, Даниловна, я – каждый из нас приложил к разрушению свою хищную лапу. А ведь милейшие люди! И чему я радуюсь?
    Совсем ума лишился.    


        Довели…

    Вот документ:
    «Генеральному директору и администрации завода.
    Требования.
    Мы, рабочие цеха выработки оконного стекла, цеха приготовления шихты, цеха упаковки стекла обращаемся к вам с требованиями.
    В течение трех с половиной лет мы не получаем заработную плату. Неоднократные обращения к администрации завода никаких результатов не дали. Товары приходят не те, что действительно нужны рабочим, и по высоким ценам.
    С сентября 1996 года мы практически не получаем продукты питания, а если что-то все-таки и поступает, то низкого качества.
    Имея наличные деньги, мы смогли бы купить те товары, которые нам необходимы, по более низкой цене.
    Не имея продуктов питания, мы не можем нормально питаться и в заводской столовой: меню и качество не внушают доверия.
    В цехе выработки стекла много работает женщин во вредных условиях, сильной загазованности, на старом оборудовании. Многие из них матери-одиночки, многодетные матери, и они не в состоянии одеть, обуть и накормить своих детей. Одной-двумя булками хлеба, который и хлебом не назовешь, получаемыми на талоны, семью не накормишь.
    Молоко положено как спецпитание, но оно почти не дается.
    Рабочие, которые проработали на заводе по 30 лет и отдали ему здоровье, сегодня не могут приобрести медикаменты.
    Не выдаются деньги на похороны, не выдаются расчетные, не выплачиваются детские пособия с февраля 1996 года.
    Профком на заводе бездействует.
    Основные наши требования – выдача зарплаты.
    Доводим до вашего сведения, что если наши требования не будут рассмотрены, то 27 марта 1997 года оставляем за собой право на забастовку (предупредительную), т. е. шесть часов будем бить стекло на потоке из машин в поддержку Всероссийской профсоюзной акции протеста. А с 10 апреля 1997 года – вступаем в бессрочную забастовку.
                24.03.1997 г.»
    В этот документ я не прибавил от себя ни единого слова.    

               
                2003 год