Два Дантеса

фантастическая комедия



по мотивам романа Александра Дюма «Последний платёж»





ВНИМАНИЕ! Все авторские права на произведение защищены законами России, международным законодательством, и принадлежат автору. Запрещается его издание и переиздание, размножение, публичное исполнение, помещение спектаклей по нему в интернет, экранизация, перевод на иностранные языки, внесение изменений в текст при постановке (в том числе изменение названия) без письменного разрешения автора.






персоны:

ЖОРА Зюзев, 34 года
ТОНЯ, 23 года
СКАРСКИЙ, за 40 лет
ПЕНОЧКА, 18 лет













На авансцену входит Жора.

ЖОРА. Мне предложили… Нет, меня попросили рассказать… Точнее, меня настоятельно призвали к откровенному признанию, как я бросил пить. В смысле, выпивки. В смысле, выпивки. Короче, я алкоголик в завязке. Клянусь, сам удивляюсь и себе не доверяю до сих пор. Потому, на всякий случай, уже третье десятилетие числю себя алкашом запаса. В отставку я не подавал, мало ли, сдуру завязал – сдуру развязал… Пару раз мне подсовывали конфеты со спиртным… добрые люди. За несколько минут я проживал весь ужас срыва и дикого подъёма, затем до утра прочувствовывал все три положенных стадии после пьянки - похмелье, бодун, отходняк. Но это другая тема, отдельная история, а сейчас, как обещано, про то, как я бросил пьянство. В лицах. Я, знаете ли, до сих пор, побаиваюсь даже думать о пьянстве один на один с собой, всегда лучше иметь под боком персонажа, на кого можно свалить ответственность. Итак. Представьте. Дом Культуры в ближнем Подмосковье. Октябрьский холод пронизывает даже отапливаемое помещение библиотеки. Дневные сумерки вынуждают забыть об экономии электроэнергии. Из коридора входит Пеночка, с тележкой, полной принадлежностями для уборки.

ПЕНОЧКА. Сегодня убираться или сейчас, или уже завтра.

Из-за конторки, заставленной книгами, выходит Тоня.

ТОНЯ. Похоже, никто не придёт. Ещё пять минут подождите, решим с лектором.
ПЕНОЧКА. Пять минут – не время. Там, правда, мужчина топчется.
ТОНЯ. На лекцию?
ПЕНОЧКА. По фейсу и запаху, точно на неё.
ТОНЯ (выглянув за входную дверь). Добрый день. Вы на лекцию?
ЖОРА. И тут входит Жора, в куртке. Жора – это я.
ТОНЯ. Проходите-проходите.
ЖОРА. А можно?
ТОНЯ. Да-да.
ЖОРА. Натопчу.
ПЕНОЧКА. А вы топчите в одном месте, не разносите грязь.
ТОНЯ. Только, боюсь, лекция не состоится. Доктор Скарский приехал, мы, со своей стороны, тоже готовы, но народ как-то не отреагировал.
ЖОРА. Я один, что ли.
ПЕНОЧКА. Ещё как отреагировал, проголосовал ногами по лабазам.
ТОНЯ. Не поняла?
ПЕНОЧКА. Пьянствовать пошли вместо лекции против пьянства.

Из-за стеллажей выходит Скарский, с книгой.

СКАРСКИЙ. Впервые вижу! Удивительно, продолжение «Графа Монте-Кристо». А ведь я ни сном, ни духом. (Жоре.) Ко мне? В смысле, на лекцию?
ЖОРА. Так-то бы да…
СКАРСКИЙ. А что у нас по времени, Тоня?
ТОНЯ. Боюсь, всё.
ПЕНОЧКА. Пятнадцать минут, как начать должны.
СКАРСКИЙ. А вы…
ТОНЯ. Технический работник дома культуры…
ПЕНОЧКА. Уборка – я, временно мамку замещаю.
ЖОРА. Я тогда пойду.
СКАРСКИЙ. Что ж. Один слушатель – тоже человек. Если нет возражений у хозяев библиотеки, я готов провести лекционное занятие.
ТОНЯ. Я, конечно, без возражений.
ЖОРА. Да ладно, чего ради меня, не надо. Не судьба.
ТОНЯ. Нет-нет! Если доктор желает, я вам настоятельно рекомендую! Вам ведь надо! Вы же однозначно нуждаетесь в помощи!
ЖОРА. Так-то бы да…
ПЕНОЧКА. Понятно, завтра, с утра, приберусь.
ТОНЯ (вослед). Спасибо, Пеночка!
ПЕНОЧКА. Да не за что, у самой дома лазарет наркологический. (Уходит.)
СКАРСКИЙ. Садитесь, мужчина. Как к вам обращаться?
ЖОРА. Куда?
ТОНЯ. Поближе, наверное.
СКАРСКИЙ. Да-да, наглядные пособия лучше разглядите.
ТОНЯ. Ваша электричка в семнадцать-ноль четыре.
СКАРСКИЙ. В прошлом году добирался автотранспортом, какой-то кошмар, а сегодня ещё и пятница.
ТОНЯ. Подмосковье, что тут скажешь, дачи.
СКАРСКИЙ. Электричка и только электричка, если хочешь быть дома к ужину, а не к завтраку. Садитесь-садитесь.
ЖОРА. Так-то бы Зюзев.
СКАРСКИЙ. Что?
ЖОРА. Фамилия. Моя.
СКАРСКИЙ. Зюзин?
ЖОРА. Зюзев! Я сказал: Зюзев! Зюзев я! Можно Жора.
СКАРСКИЙ. Ну, Жора – это как-то несолидно.
ЖОРА. А я что, сам солидный, да? Тоже мне, психиатр. Всё, я пошёл.
СКАРСКИЙ. Простите! Не хотел вас обидеть.
ЖОРА. На обиженных воду возят. Я, что ли, виноват, что Зюзев? Я нормальный парень, без понтов. Всю жизнь руками своими хлеб добываю, никаких там стихов и танцев с царями, понятно!? Не опоздай на керосинку, дядя…
ТОНЯ (перегородив дверь). Я вас не пущу. Пожалуйста, останьтесь!
ЖОРА. Тебе-то, моль книжная, чего надо!
СКАРСКИЙ. Ведите себя вежливо!
ТОНЯ. Не надо, я сама. Я знаю, если мужчина добровольно пришёл на лекцию о вреде пьянства и борьбе с ним, значит, его уже всё допекло. Вы наверняка уже на краю пропасти, ещё шаг и всё, в пропасть, без возврата. Так?
ЖОРА. И что.
ТОНЯ. Вы симпатичный мужчина, молодой, наверняка и сорока нет, вы всё можете вернуть, обрести, возродиться к жизни…
ЖОРА. Хватит! Не обижайся, пожалуйста, госпожа библиотекарка, я сам. Сам решу. А всех этих слов и призывов в счастливое будущее мне на хрен не нужно, я их столько наслушался с детства, что аж запил с тоски. Да, я Пушкин, но я Жора. Полное имя Георгий. Но на Георгия, да ещё с отчеством уважения не нажил. Понятно? Жора – я, и все дела. И не лекции мне нужны, а конкретные советы от доктора.
СКАРСКИЙ. Я готов. Садитесь. А что такое «керосинка»?
ТОНЯ. Наши, поселковые, так электричку называют. По старой памяти. Так когда-то называли ещё паровоз.
СКАРСКИЙ. Чудно. Просто замечательно. Бог с ней, с лекцией, поговорим как на приёме в лечебнице, как пациент с доктором. У меня есть к вам ряд обязательных вопросов, чтобы понимать, с кем имею дело…
ЖОРА. Как бросить пьянство?
СКАРСКИЙ. Вы не поняли, сначала я спрашиваю…
ЖОРА. Ничего мне вашего не надо, доктор, если вы мой главный вопрос не решите.
СКАРСКИЙ. Так не делается…
ЖОРА. Или не умеете делать.
СКАРСКИЙ. Эй, полегче на поворотах, я ведь могу и врезать.
ЖОРА. Мужик, что ли. Ладно, договорились, будь по-твоему. Спрашивайте, отвечу без вопросов. Но сначала скажите: как мне бросить пьянство.
СКАРСКИЙ. Вот, что, дорогой товарищ Зюзев. Если сами не в состоянии справиться с пагубным пристрастием, а слушать лекцию, как я понял, не желаете, то есть простой вариант. Ложитесь на кушетку, и я вас закодирую.
ТОНЯ. В библиотеке нет кушеток.
СКАРСКИЙ. Парковая скамья же стоит.
ТОНЯ. Это реквизит, или, вернее, декорация. Здесь представляет камерные спектакли наш народный театр. У них два спектакля на двух актёров, Гельмана «Скамейка» и Олби «Что случилось в зоопарке». Ну, не таскать же по несколько раз в месяц увесистую скамью по Дому Культуры.
СКАРСКИЙ. Казённые полы царапать, руки себе отрывать. Деньги есть, Жора?
ЖОРА. Так-то бы нет. А сколько?
СКАРСКИЙ (достаёт из сумки ксерокопию, подаёт Жоре). Вот прайс-лист, ознакомьтесь. Можете оставить на память.
ЖОРА (взяв ксерокопию). Посмотреть надо.
ТОНЯ. Вряд ли у пьющего есть деньги…
СКАРСКИЙ. Бесплатно могу лишь предложить ознакомительный сеанс иглотерапии. Если устроит, там же, на листке, есть контактные данные, приедете в наркологический диспансер, я за вас возьмусь. Цены пугают?
ЖОРА. Нищего деньгами не испугаешь, а только обрадуешь. И что нужно, чтобы ознакомиться?
СКАРСКИЙ. Опять же ляжете на что-нибудь вроде кушетки, я вам поставлю иглы. На руках, ногах, в общем, где надо. Пьянство не бросите, но из стресса выйти поможет. Небольшая ментальная чистка. Расслабитесь, немного отдохнёте. А я почитаю пока роман Дюма, очень любопытно. И название самое, что ни на есть, современное: «Последний платёж». Ужас, ни за что не подумал бы…
ЖОРА. Я уколюсь.
СКАРСКИЙ. Прошу. (Достаёт из сумки набор лечебных игл.) Куртку снимите. Закатайте рукава и штаны до колен.
ЖОРА. Я, конечно, мылся сегодня, но из меня прёт такая вонь, что ужас. Девушка вон, уже еле терпит.
ТОНЯ. Да нет, ничего.
ЖОРА. Дело ваше. Куртку на пол брошу, всё равно.
ТОНЯ. Повесьте на стул! А лучше на вешалку.
ЖОРА. Вешалка месяц будет пахнуть. Как скажете. Лягу на скамью, а-то никогда артистом не был, хоть так. (Выполняет указания Скарского с одеждой.)
ТОНЯ. Я ведь вам не нужна? Или чаю, может быть, кофе? Я сходила бы пока по делам, к директрисе надо зайти…
СКАРСКИЙ. Да-да, конечно. Только, пожалуйста, погасите свет, ему помешает. (Жоре.) Лягте на спину. Ароматизируете вы, однако, о-го-го…
ЖОРА. А вы думаете, мёд пью?
СКАРСКИЙ. Баня не по силам, да?
ЖОРА. Сердце не держит.
СКАРСКИЙ. Естественно. (Ставит иглы.)
ТОНЯ. Так я пойду?
СКАРСКИЙ. Я думал, вы уже ушли.
ТОНЯ. Если что, позвоните на мобильный, ладно?
СКАРСКИЙ. Конечно-конечно, не беспокойтесь.
ТОНЯ. Я беспокоюсь… за него.
СКАРСКИЙ. Не пойму, вы знакомы?
ТОНЯ. Нет. Меня человек беспокоит.
СКАРСКИЙ. Как мужчина?
ТОНЯ. Раньше хоронили павших в боях за Родину, теперь жертв алкоголизма и наркомании. Уже никого не осталось. Вымираем же. Дорог каждый человек, доктор. Тем более, мужчина. Женщины миллионами не гибнут, мы остаёмся одни. Бездетные. Бессемейные. Без любви. Без крепости. Без надежды.
СКАРСКИЙ. Не поверите, я ещё даже не все иглы поставил, а наш Зюзин уже спит.
ТОНЯ. Зюзев - он, Зюзев. Позвоните. (Погасив свет, уходит.)
СКАРСКИЙ. Так, где тут настольная лампа поудобнее? Конечно, за конторкой. Ох, жизнь моя копейка, судьба моя индейка… Ну-с, господин Жора Зюзев, почитаем? До «керосинки» ещё полтора часа, спешить некуда. (Читает вслух.) «Часть первая, глава первая. «Гости Москвы». В один из весенних дней 1838 года среди могучих каменных твердынь московского Кремля прогуливалась не очень обычная для этих мест чета иностранцев. Оба они, и мужчина, и женщина, были довольно молоды: он — лет сорока; она — далеко неполных тридцать. Одетые по-западному, но без малейшей претензии на вычурность. Они являли картину нежной и прочной дружбы: ласково опирались друг на друга, и со взаимной чуткостью останавливались возле каждой достопримечательности». Что-то меня разморило. Я тут, рядышком. Спи спокойно, отдыхай. (Уходит за стеллажи.)
ЖОРА. И снится Жоре, что поздним вечером, посреди двора, образованного пожилыми двухэтажными коммунальными домами, на древней, деревянной, некрашеной скамье под акацией дремлет он, как всегда, пьяный. И видит Жора, как наяву, один из весенних дней 1838 года. Среди могучих каменных твердынь московского Кремля прогуливается не очень обычная для этих мест чета иностранцев. Они ласково опираются друг на друга, и со взаимной чуткостью останавливаются возле каждой достопримечательности. Оба то и дело вскидывают головы, любуясь слепящим золотом глав, мощной грацией куполообразных шатров, мозаикой фресок.

По двору, мимо скамьи, проходит Пеночка.

ПЕНОЧКА. Дядя Жора, здрасьте. Ладно… (Уходит.)
ЖОРА. Жора даже не вздрогнул, не то, чтобы обратить внимание на Пеночку или даже жизнь. И «московское» видение Жоры продолжается…

Пеночка возвращается, встревожена.

ПЕНОЧКА. Дядя Жора? Дядя Жора…
ЖОРА (очнувшись). А-у? Ау… Чего это…
ПЕНОЧКА. Посижу с вами.
ЖОРА. Чёрт знает, стал засыпать чуть не на ходу. Рубит не по-детски. А, соседка.
ПЕНОЧКА. Вам ведь плохо, да?
ЖОРА. А тепло, хоть и май, не замёрз. Добрый вечер. Вечер же?
ПЕНОЧКА. Да.
ЖОРА. Чего вас так допоздна в школе держат, изверги.
ПЕНОЧКА. Провожу вас до квартиры.
ЖОРА. Родители не психуют, что не дома?
ПЕНОЧКА. Мои-то… Я вас умоляю.
ЖОРА. А меня мои драли, как сидорову козу в твоём возрасте. Но я выстоял, и теперь закалён, могуч и с дублёной кожей. Извини, мне надо догнаться. (Достаёт из кармана бутылку водки, отпивает из горлышка.) Ох, дрянь какая, просто ужас. Хорошо…
ПЕНОЧКА. Дома закуска же есть.
ЖОРА. Как тебя, Пеночка, да?
ПЕНОЧКА. Да.
ЖОРА. Иди домой, предки ждут.
ПЕНОЧКА. Вспомнят, когда увидят.
ЖОРА. Ни закуски, ни дома.
ПЕНОЧКА. Такой классный мужчина без женщины.
ЖОРА. Где?
ПЕНОЧКА. Что?
ЖОРА. Классный мужчина?
ПЕНОЧКА. Да.
ЖОРА. Остатки. Не верь глазам своим и юным фантазиям, они лгут. Врут. Брешут. Порют чушь. (Напевает.) «Белой акации гроздья душистые»… Ну, и так дальше.
ПЕНОЧКА. Я так люблю, как вы поёте! Классно, что моя комната с вами через стенку. Но в последнее время вы мало репетируете. И гости не часто, как раньше.
ЖОРА. Ты трудишься на спецслужбы?
ПЕНОЧКА. За кого вы меня держите.
ЖОРА. Я тебя, в принципе, не держу.
ПЕНОЧКА. Я хорошая.
ЖОРА. И что это меняет для меня, да нигде и никак.

Из-за акаций выходит Тоня.

ТОНЯ. Дядя Жора женат, Пеночка.
ПЕНОЧКА. Официально? Надо же. Тогда пойду. (Уходит.)
ТОНЯ. Гоша, ты же спишь, идём домой.
ЖОРА. Да, уже. Ты сядь, посиди, золотко. Я сейчас-сейчас, просто раздышусь, встану и мы пойдём. Спасибо, что ты здесь. (Засыпает.)
ТОНЯ. Спит. Спит. Ох, мамочка… Спит. (Садится рядом с Жорой.)
ЖОРА. В трактире Дантес и Гайде сидят за столиком. И Жора подбегает к ним. Как-то странно помедлил, вглядываясь в иностранного гостя, словно стараясь узнать в нём кого-то. Вы, сударь, именуетесь Дантес? Жорж? Ах, так? Что ж. И Жора наносит Эдмону страшный удар - сокрушительную пощечину, и провозглашает: Дантесу за Пушкина! Друзья мои, я сделал это! Эх, если бы не полиция, уж я бы его… а сейчас – ноги. (Забирается на скамью с ногами.)
ТОНЯ. Гоша! Проснись! Гоша!
ЖОРА. Назад, назад, все – у воды, а я умирающий лебедь.
ТОНЯ. Милый ты мой, успокойся. И ведь не оставишь без присмотра! Сволочь… как же я устала, кто бы только знал…
ЖОРА. Если вы ничего не имеете против, я, пожалуй, мог бы попытаться, месье, пролить некоторый свет на эту несомненную для вас загадку… Успокойтесь… Сейчас я постараюсь объяснить вам причину свалившейся на вас горестной и оскорбительной неожиданности… Дело, мне кажется, в том, что не столь давно наш величайший русский поэт Александр Сергеевич Пушкин был убит французским Дантесом. Не знаю, нужны ли вам дальнейшие пояснения, но хочется чуть-чуть оправдать в ваших глазах этого моего молодого соотечественника, который своей выходкой оскорбил не только ни в чем неповинного гостя, но и нашу славную Москву, и больше того - всю Россию! Ужасна, подобная выходка! Но все же кое-что может ее оправдать - патриотизм, господа, патриотизм! Его счастье, что не оказалось поблизости полицейского. Этот поступок не сошел бы ему с рук… Можно и сейчас начать розыск, и наказание рукоприкладцу будет… Строгая кара! Наказание… Кара?
ГАЙДЕ. Милый, очнись.
ЖОРА. Для меня лично все ясно, дорогой иностранец. И все будет окончательно прояснено, если вы поведаете также и ваше личное имя. Как-как? Вот! Вы - Эдмон Дантес. Ну, вот! Теперь уже, в самом деле, окончательно ясно! Имя того, кто убил нашего великого Пушкина - Жорж, но фамилия-то – Дантес!  То, что произошло сейчас с вами, скажу вам честно, огорчило меня чрезвычайно, повергло в неописуемый стыд за Москву, за моих сограждан, за нашу буйную молодежь, но вместе с тем и заставило как-то яснее, сильнее представить себе, как же чтит народ память своего великого поэта! Не обижайтесь, граф! Вы пострадали незаслуженно, несправедливо. Я готов стать на колени перед вами с мольбой простить и Москву, и москвичей. Но в душе у меня бродит непреодолимое чувство гордости за нашего незабвенного Александра Пушкина! Какую он завоевал народную любовь, какое широкое признание и поклонение! Позвольте откланяться. Да, где произошло это тяжелое преступление - убийство поэта? В Санкт-Петербурге. Почти на глазах у высшей власти… Вот почему народ склонен и власть нашу считать соучастницей этого преступления. Власти своей за Пушкина пусть мстит обожающий его народ России, надеюсь, ему по силам такая задача… Что же касается меня, то я буду мстить, в первую очередь, за себя, за то страшное оскорбление, какому только что сейчас здесь подвергся, и буду мстить как раз тому, кто был виновником этого, по чьей вине это произошло… Подлинному виновнику!

Мимо идёт Скарский.

СКАРСКИЙ. Георгий? Он спит?
ТОНЯ. Да.
СКАРСКИЙ. Эй, Жора, просыпайся.
ТОНЯ. Не надо, пусть отдыхает.
СКАРСКИЙ. Вы – Тоня?
ТОНЯ. Да.
СКАРСКИЙ. Мы родственники, хоть и дальние.
ТОНЯ. Знаю.
СКАРСКИЙ. Этот - в запое или?
ТОНЯ. Или. За год ни дня, чтоб не пил. Его уволили с завода. Вышвырнули, как шелудивого пса, говорит, знаешь, говорит, почему, потому, говорит, что я для механического завода и есть шелудивый пёс, а про высший токарский разряд, говорит, я, говорит, врал, я там всё время, говорит, на подхвате был, разнорабочим – подметальщиком.
СКАРСКИЙ. Что, по сути, верно, ведь на самом деле музыкант должен заниматься музыкой.
ТОНЯ. Знаю.
СКАРСКИЙ. Я – психолог, точнее - нарколог.
ТОНЯ. Знаю.
СКАРСКИЙ. Пропадает. Надо на него повлиять, вразумить, или хотя бы направить. Пропадёт. Ведь говорят же, муж – голова, жена – шея, куда захочет, туда и повернёт.
ТОНЯ. Это вы мне сейчас лекцию по анатомии читаете или фильм ужасов пересказываете? Причём, анатомия какая-то сомнительного толка. И ужасы не люблю. У нас и телевизора нет, мои родители, правда, предлагают свой маленький, из кухни. Но у нас, говорят, есть гордость, типа сами купим. Заработаем и приобретём всё, что захотим. Хорошо, хоть на мебель согласился. Родители купили недорого, в виде приданого. Чем вертеть, если вместо головы кочан капусты. После сбора урожая. На заднем огороде валяется. Пусть так, ради чего вертеть, если кошелёк пуст? Никак не могу запомнить, кем вы приходитесь друг другу?
СКАРСКИЙ. Кажется, я ему дядя. Троюродный или что-то в этом духе, не знаю точно, не силён. Причём, мы с одного года.
ТОНЯ. Ровесники!?
СКАРСКИЙ. По-честному, Георгий всегда выглядел старше возраста. В тринадцать лет он играл в ресторане, его подруге было за двадцать…
ТОНЯ. Знаю.
СКАРСКИЙ. Ну, и тому подобное. Только будет ли «…и так далее»?
ТОНЯ. Он сам.
СКАРСКИЙ. С детства его пригибает фамилия, по-моему, тяжко быть Пушкиным в России.
ТОНЯ. Теперь он, скорее, Дантес. 
СКАРСКИЙ. Значит, я прав!
ТОНЯ. Самоубийца.
СКАРСКИЙ. Дуэль, значит! Внутри собственного я.
ТОНЯ. Или сам, или никто. А я рядом. Или вместе. Но он сам.
СКАРСКИЙ. И всё же надо начинать с чего-то, не надеяться на изменение погоды. Нужен первый шаг. Постарайтесь, чтобы он пришёл ко мне на приём.
ТОНЯ. Разве что транспортировать. Что выбрать - «скорую» или полицию?
СКАРСКИЙ. Понимаю, ваша нервная система разбита…
ТОНЯ. И что?
СКАРСКИЙ. Надо, чтобы он сам пришёл, добровольно. Вы можете это сделать?
ТОНЯ. Он сам.
СКАРСКИЙ. Конечно, но намекнуть, подтолкнуть. Надо же и вам самой выбираться из этого ада. Подумайте о себе. Или уже решили бросить? И вас все поймут, и каждый. Удивительно, что вы вообще оказались с ним, да ещё и вышли замуж! Или вы прежде были знакомы и помните его ещё человеком? Люди влюбляются в память, так бывает. От вас зависит всё, поверьте…
ТОНЯ. Он сам.
СКАРСКИЙ. Вы младше его на десять лет, мне говорили. Вам и четверти века-то нет, зачем вам этот кошмар? Хотели получить опыт, всё, достаточно. Вы уже год, как расписались?
ТОНЯ. Прекратите допрашивать.
СКАРСКИЙ. Нам надо встретиться.
ТОНЯ. Не поняла?
СКАРСКИЙ. Поговорить. Обсудить ситуацию. Так дальше мирно продолжаться не может. Не сегодня – завтра он поднимет на вас руку.
ТОНЯ. Не верю.
СКАРСКИЙ. Дальше – больше. Поверьте моему опыту.
ТОНЯ. Не может быть, он не такой.
СКАРСКИЙ. Мы все разные, до тех пор, пока болезнь не берёт нас в оборот. Во время эпидемии гриппа мы все чувствуем себя, как гриппозники. Нет, мы не становимся одинаковыми, одинакова одна на всех болезнь, и симптомы одни на всех, и проявления её.
ТОНЯ. Последствия разные, не все умирают.
СКАРСКИЙ. Болезнь замещает нас в самих себе. Не все умирают от болезни, но все умирают от жизни, так уж задумано природой. Так стоит ли пытать себя, изводить, старить раньше срока, дряхлить. Хоронить себя неразумно, для этого есть похоронная команда. Тоня, вы невероятно красивы…
ТОНЯ (рассмеявшись). Хватит врать.
СКАРСКИЙ. Такой искренний смех.
ТОНЯ. Не могу на себя смотреть в зеркало без смеха, когда пытаюсь, по совету психологов, говорить себе, что красива. Я не уродка, конечно, но всё же.
СКАРСКИЙ. У вас фантастически занижена самооценка!
ТОНЯ. Да ладно, я не современна и не умиляюсь собственным жирам и ужимкам.
СКАРСКИЙ. И всё же вы – женщина, и хотя бы поэтому прекрасны.
ТОНЯ. Нет.
СКАРСКИЙ. Как хотите. (Подаёт визитную карточку.) Вот моя карточка, приватная, здесь координаты для своих, в любое время, в любой день. Я люблю родню.
ТОНЯ (приняв карточку). Спасибо. Мы не родня, мы родственники.
СКАРСКИЙ. С вами, Тоня, так, с Жорой – иначе. Нам есть, о чём побеседовать. ТОНЯ. Всё, просыпается.
СКАРСКИЙ. Георгий…
ЖОРА. Темно, не видно.
СКАРСКИЙ. Скарский.
ЖОРА. А, привет.
СКАРСКИЙ. Переехал в ваш зелёный экологически чистый район. Купил квартиру неподалёку, в двухэтажной деревяшке, как у вас.
ЖОРА. На собственный дом не заработал?
СКАРСКИЙ. Обстоятельства. Меня устраивает пока. Через ваш двор в клинику идти короче. Как жизнь молодая?
ЖОРА. Была бы молодая, была бы жизнь.
СКАРСКИЙ. А ведёшь себя, как юноша.
ЖОРА. То есть?
СКАРСКИЙ. Одет легко, не по погоде, не май-месяц.
ЖОРА. Не май? А какой?
ТОНЯ. Октябрь.
ЖОРА. То-то, я думаю, стало холодать. Не пора ли нам поддать!
СКАРСКИЙ. Пьянствуешь.
ЖОРА. Так, значит, заветные тридцать три я просвистел и не заметил.
ТОНЯ. Гоша, тебе уже тридцать четыре просвистело.
ЖОРА. Да ладно! И что теперь, выходит, я опоздал? Отстал. Упал и не встал. Или упал-отжался и дальше пошёл! Скарский, ты – мимо или постоять?
СКАРСКИЙ. Посидеть.
ЖОРА. Тонь, иди домой, ладно? Я скоро.
ТОНЯ. Да, хорошо. Не задерживайся, я боюсь одна. До свидания. (Уходит.)
СКАРСКИЙ. Пока. Так ты, значит, закладывался на возраст Христа, чтобы пьянство бросить? Как минимум, хорошо, что понимаешь свою главную проблему.
ЖОРА. Пьянствовать будешь?
СКАРСКИЙ. Или ты закладывался начать новую жизнь?
ЖОРА. Пьянствовать, спрашиваю, будешь?
СКАРСКИЙ. Но второго не бывает без первого, и наоборот, всё в жизни взаимосвязано.
ЖОРА. Не лечи, хорош! А мне надо накатить, болею я. Будь здрав, боярин. (Выпивает.)
СКАРСКИЙ. Я врач.
ЖОРА. А я – Пушкин. И что это меняет. Переехал на мою голову. Но меня не переедешь, даже не думай. Ты же платный спец, а я нищеброд.
СКАРСКИЙ. Милая у тебя супруга, всем нашим нравится. Только, говорят, дура, что за такого дурака замуж вышла.
ЖОРА. Присоединяюсь. От себя могу добавить, что дураком никогда не был, а вот алкашом стал. Но! Кодироваться не буду, даже не намекай.
СКАРСКИЙ. Бедная Тоня.
ЖОРА. Тоня, говоришь? Ишь ты, как, теперь буду знать. Попробую запомнить. И давно она замужем? День за два, как на войне.
СКАРСКИЙ. А если уйдёт, что делать станешь.
ЖОРА. Правильно сделает. Посмотрим.
СКАРСКИЙ. Как ты?
ЖОРА. Как-то. Сегодня хоронили Вовку Овцова. Знал?
СКАРСКИЙ. Певца?
ЖОРА. Ага. Жалко, конечно, но не больше других. Тётка там одна, на поминках, в кабаке сидели, заголосила: «Вова умер! Куда ж вы уходите, мальчики!» А я ей, мол, куда-куда, спать, мол, поздно уже, детское время кончилось. Кто-то понял, а все ну – меня затыкать, типа, хам грубиянский, пошляк, а ещё Пушкин. Да, блин, граждане дорогие, я ещё и Пушкин!
СКАРСКИЙ. Он же пил, помнится, сильно.
ЖОРА. Давно завязал. Завязал и ахнул: жил себе с одной мыслью, где бы похмелиться, а протрезвел, на него навалился целый мыслительный массив. Чувак аж растерялся. Выпускался из консерватории, как баритон, а тут тенором запел. Потом подумал-подумал, и решил, что бас. Под конец только успел понять, что не был он алкашом, а просто растерянным дураком, который так не осознал, кто он на самом деле. Алкашей среди пьянствующего контингента немного, там, в основном, неосознанное население, без руля и ветрил. И ещё, я думаю, Овцов понял, что его растоптала ненависть. Ненависть к слушателям. За то, что его не зовут, не слушают, не аплодируют ему за взятую ноту, за звучание. За то, что не ценят. Просто не любят и не хотят полюбить.
СКАРСКИЙ. А ты?
ЖОРА. А я ненавижу всех и вся, и любви к себе не жажду. Как в старину говори: не алкаю. Я - алкаш. Осознанный. Вливаю в себя и вливаю, оно обратно, а я – ему: стоять, Зорька, тпру. Не хочу пьянствовать, совестно, противно, но иначе нельзя, потому что невмоготу.
СКАРСКИЙ. Невмоготу - что?
ЖОРА. Всё. Вообще всё. Вот ты, например, город, климат, я сам. Планета – дрянь, да куда денешься. Солнце вокруг, а должно быть во мне. Во мне шлаки, прочая шахтная дрянь и маленький уголёк, едва тлеет.
СКАРСКИЙ. Так раздуй, пусть горит.
ЖОРА. Чтобы всем светло стало? А ради чего? Уточню, ради кого! Предки знают, знакомые, ты – у меня много талантов, но они никому не нужны. Почему я должен сам его пестовать, растить, а потом навязывать, убеждать мир, что мой талант ему нужен. Обыкновенный человек не понимает, что с талантом рождаются. В мире нет ни одного вменяемого человека, кто сам, добровольно нашёл его и присвоил. Ничего подобного, он появился на этот свет со мной, одновременно, и не отдельно, а как сиамский близнец. И мне он на хрен не нужен, потому что он требует в качестве жрачки не воду с хлебом, а меня! Ну, ладно, на, жри. И что? И ничего. Потреплет по щеке какая-нибудь сволочь, мол, да, тебе бог дал, и пошло себе лопать жареные пирожки в престижном ресторане. И я мщу.
СКАРСКИЙ. Что!?
ЖОРА. Мщу. Я народный мститель. Мщу миру за то, что ему не нужны ни мои таланты, ни моя любовь, ни хотя бы минутная радость, ни даже мгновенная счастливая улыбка. Ничего! Не я один, все люди мстят миру за то, что он таков, как есть, чёрствый, как прошлогодняя горбушка. Преступники, педагоги, политики, врачи, военные, гражданские, белые, чёрные, жёлтые, красные, зелёные, голубые - все мстят миру. А я мщу ещё и мстителям. За то, что они не в состоянии понять, что они и есть этот мир, и надо всего лишь разглядеть друг друга, расслышать и разнести по планете благую весть друг о друге. Я честно разносил, а меня за это в разнос. Просто от меня вони больше, я же заметнее многих, а как же - талант. Потому и не зарываю его в землю, чтобы крепче пахло. И туловище, как назло, живучее. А покончить с собой раз и навсегда опоздал, вышел из подросткового возраста, когда так хочется отомстить папе с мамой и всем друзьям-подружкам за все обиды, и торжествующе зырить стого света на них, рыдающих у твоего гроба. И кающихся, блин, да, кающихся. Короче, не жизнь кругом, а одна сплошная мстя. Весь мир – мстя. И столица в нём не Рим, не Лхаса или Иерусалим, а деревня Мстихино Заболотского района Трухлянской области. Хорош, Скарский, трепаться и меня трепать, не провоцируй, могу и послать, и по кумполу врезать. Шучу. Просто уползу за очередной порцайкой и не попрощаюсь, ты обидишься, я расстроюсь, что обидел, хоть и дальнего, но родича.
СКАРСКИЙ. Что-то ты раздухарился, малыш.
ЖОРА. Прости.
СКАРСКИЙ. Переходим к резюме. Твоё беспробудное пьянство, перешедшее в алкоголизм, к медицине имеет косвенное отношение. На самом деле, твоё существование есть форма протеста. Так?
ЖОРА. Опустим дальнейшие препирательства, перейду к резюме и я. Следи за логической цепочкой. Если ты не был в концерте, не увидел спектакля, не прочитал книгу, автору начхать, особенно с того света, ведь он свой долг перед талантом исполнил. Сознательно неуслышанное, неувиденное, непрочитанное - это твоя беда, но поправимая, взял да прочитал, увидел, послушал. И совсем другая сторона дела, когда автор не сочинил, а вернее, сочинил, но не записал. Тогда это твоя катастрофа, которой не поправить. Чем не месть? Ведь чей-то ребёнок или чья-то девушка, очень даже могли бы в тот час переменить о тебе мнение или перейти в противоположное настроение, и пока оно действует, согласиться на твоё предложение замужества или в тёмном переулке не избить тебя до полусмерти. Представь только, как переменилась бы твоя судьба. И твоих коллег по концерту, спектаклю, книге. Вас сотни, таких, тысячи. У вас есть родня, друзья, знакомые. Земляки, прохожие. И на всех и каждого повлияло бы то, что так и не произошло. Мысль всегда материальна, чувство всегда действенно. Потому-то власть предержащие вплотную занимаются не выращиванием хлеба, не посадкой лесов, а пропагандой. Просто, как поллитра: выпил, уснул, проснулся, похмелился, и так изо дня в день, десятилетия, пока не сдохнешь. Ахнуть не успеваешь, только жахнуть. Не успеешь даже подумать, зачем ты родился, а уже – всё, концерт окончен, занавеска опущена, туши свечи, кроли плафоны, абзац.
СКАРСКИЙ. Говорят, ваш ансамбль в периоде полураспада?
ЖОРА. Я тоже слышал. Мне плевать, это хобби. Я же пролетарий, Скарский, токарь высшего разряда на механическом заводе. Завод меня кормит, а не музыка. Музыка кормит души людские, но люди забыли это. Или души взбрыкнули и ускакали к Отцу Небесному, и люди теперь – физическая оболочка, мертвецы, кормящие плоть. Тьфу ты, дядя Скарский, что ты меня дразнишь, пафос нынче не в тренде, пафос сейчас позор интеллигента. Как будто без пафоса можно быть музыкантом или просто художником, или обыкновенным творцом. Выпить надо, сушит, как бы не засушило в мумию…
СКАРСКИЙ. Видел в телевизоре тебя на днях, как-то ты потух.
ЖОРА. Потух – не протух. Сам знаешь, я сам по себе вполне дееспособная единица.
СКАРСКИЙ. Ты никогда не был бойцом, Жора…
ЖОРА. Посмотрим. Сегодня в кабак позвали работать. Да не в какой-нибудь, а в «Графа Монте-Кристо».
СКАРСКИЙ. «Граф Монте-Кристо» - это круто.
ЖОРА. Я круче. Просто послал и всё. Меня, Георгия Пушкина, в лабухи! Нет, по-честному, ресторанные музыканты ребята высшего разряда, но к искусству они не имеют отношения. Это ж чисто гастрономический ингредиент.
СКАРСКИЙ. Почему нет, если больше ничего.
ЖОРА. Ничего!? Я выступал в Колонном Зале.
СКАРСКИЙ. С ансамблем.
ЖОРА. Париж, София, Берн мне рукоплескали.
СКАРСКИЙ. С ансамблем.
ЖОРА. У меня всегда было соло!
СКАРСКИЙ. Пока ансамбль отдыхал.
ЖОРА. Чёрт, забылся, я же токарь! Высшего разряда. Ты чего, Скарский? Ты же не всегда был наркологом, психологом же работал. Ты чего меня приземляешь?
СКАРСКИЙ. Потому что страус, хоть и птица с крыльями, но не летает. Может быть, когда-то, но уже отлетал.
ЖОРА. В кабак – ни за что. Я боец, дядя Скарский, молчаливого невидимого фронта.
СКАРСКИЙ. Молодец, племяш.
ЖОРА. Выпьешь?
СКАРСКИЙ. Иди домой.
ЖОРА. Отвалите, дяденька.
СКАРСКИЙ. Жора…
ЖОРА. Хорош меня лечить, доктор, адресом обмишулился.
СКАРСКИЙ. Ой ли!
ЖОРА. Я не твой пациент, дядя Скарский, я сам себе лекарь, без посредников. Не доставай, пожалуйста! Что-то ноги стали зябнуть, не пора ли нам дерябнуть.
СКАРСКИЙ. Всего хорошего. (Уходит.)
ЖОРА. А на посошок? (Выпивает.) Да на ход ноги, Скарский! (Выпивает.) И по домам. Спать. Время позднее. Всем спать.

Входит Тоня, нагруженная сумками и пакетами, с продуктами.

ТОНЯ. Мои тебе привет передают. Мама мяса передала, курицу, макароны. Сахар зачем-то. Я ещё крупы попросила разной. Пойдём домой, холодно. Новый Год обеспечен.
ЖОРА. А Шампанское?
ТОНЯ. Нет, сами купим, я заняла.
ЖОРА. Куда мне с такой мордой.
ТОНЯ. Там соседи скандалят за стенкой.
ЖОРА. Плохо мне.
ТОНЯ. Пеночку жалко. Остальные-то всё, без просвета.
ЖОРА. Тётя Надя звонила, предложила к ней на базу, в охрану. Сторожем, короче.
ТОНЯ. Пойдёшь?
ЖОРА. Куда денешься. Слушай, давай, купим, а? Там получка через две недели, подъёмные какие-то.
ТОНЯ. Все тоже привет передали. Почему, говорят, на семейные встречи не приходит. Попели от души.
ЖОРА. Берут меня в «Северянку», хоть сегодня, сказали.
ТОНЯ. Я с ума сойду, только не это. Там же пойло рекой!
ЖОРА. Да там два выхода по пятнадцать минут, в паузе, пока оркестр курит. В девятнадцать пятнадцать и в двадцать. Максимум в девять – дома. Так хреново, золотко, ты не представляешь.
ТОНЯ. Опять…
ЖОРА. Ничего не опять. Что – опять!
ТОНЯ. Лучше в кафе иди сегодня.
ЖОРА. «Северянка» теперь ресторан. Забегаловка, а туда же. Я им фирменную песню сочинил.
ТОНЯ. Пьяным?
ЖОРА. Впервые за лет пятнадцать оскоромился. А куда денешься. (Поёт.)

«Северянка», ты – моя северяночка,
Я – твой верный самый северный пацан,
Я спешу к тебе на лыжах, на саночках!
Ты – мой самый задушевный ресторан.

Здесь, конечно, всё за деньги подают,
Даже песню за «спасибо» не споют,
Но зато всё – от души и для души,
И не душат душу лишние гроши.

Здесь любимую когда-то повстречал,
Здесь любовь свою по рюмкам расплескал,
Здесь держусь ещё тихонько на плаву,
Как бы ни было, но всё-таки – живу.

Подставляй стакан, случайный мой сосед,
У меня пока к тебе претензий нет,
Может, дурь какая нас и посетит,
Это ж – после, а сейчас душа горит.

«Северянка», ты – моя северяночка,
Я – твой верный самый северный пацан,
Я спешу к тебе на лыжах, на саночках!
Ты – мой самый задушевный ресторан.

ТОНЯ. А как же твой принцип Сергея Есенина, который по пьянке стихов никогда не писал?


окончание высылаю по запросу
vloza-o@ya.ru