Широковы - поклонники свободы Пётр часть первая

ШИРОКОВЫ:  ПОКЛОННИКИ   СВОБОДЫ

Часть первая

ПЁТР
Глава 1


В доме иерея отца Василия был праздник. Праздник был домашний, не церковный. Окончив ученье во Владимирском духовном училище, вернулся домой младший сын Пётр. Вернулся он накануне вечером, а сейчас спал в комнате, в которой провёл свое детство, где ему к приезду было сколочено ложе из старых досок - по росту.

Праздник был двойной. День возвращения сына был приурочен к важному событию 1814 года: 31 марта союзные армии во главе с Александром I торжественно вступили в покорённый Париж.

Пока Пётр спал, отец Василий сидел на лавке у длинного стола, покрытого белой скатертью, вышитой посередине и по краям красными, коричневыми, оранжевыми, белыми и зелёными нитками, в горнице - комнате небольшой, но не тесной для семьи в десять человек. Горница была скромно обставлена, Кроме стола и лавок вокруг него да русской печи  была ещё икона Рождества с лампадкой в переднем углу, яркая и нарядная. Икона была обернута полотенцем, с тем же вышитым рисунком, что и на скатерти. Тот же вышитый рисунок был и на занавесках окон. Эти древнерусские вышивки на белоснежном полотне придавали особую праздничность и свежесть горнице.

Было раннее майское утро. В распахнутые в сад три окна, лился свежий ароматный воздух, и доносилось пение и щебетание птиц.

Отец Василий отслужил заутреню в церкви Николая Чудотворца и теперь наслаждался утренним покоем. Сына он не велел будить к заутрене.
«Пусть поспит вьюноша, - думал отец Василий – Небось, в училище-то рано поднимали. Чай ещё наскачется в жизни-то. В молодости сладко спится».

К заутрене пришло немного прихожан. Да и откуда было взяться многим, когда в городе и триста жителей не набиралось.
Большинство людей в Судогде ещё спали, и никаких посторонних звуков, кроме пения птиц, отец Василий не слышал.

«Благодать! – думал он. – Благодать и благолепие!»
Попадья Агафья Ивановна  хлопотала на кухне, и оттуда доносился аромат рыбного пирога вперемежку с ароматом сладкой выпечки.

Отец Василий повёл носом в сторону кухни. Он был голоден, но надо было дождаться, когда проснётся Петруша, чтобы всем вместе сесть за стол.

Отцу Василию этой зимой исполнилось шестьдесят лет. Он был высок ростом, держался прямо. Начавшие седеть густые русые волосы крутыми завитками падали на его широкие плечи, покрытые порыжевшей от времени рясой. Седина пробивалась и в его бороде и усах. Черты лица иерея были правильными. А серые глаза под тёмными дугами бровей глядели внимательно и пристально. Взгляда отца Василия боялись его дети, когда были маленькими. Когда они шалили, он мог одним только взглядом пресечь их чрезмерную живость. Всего у отца Василия и попадьи Агафьи было десять детей. Выжили восемь: шестеро сыновей и две дочери. Пять сыновей были выучены во Владимирском духовном училище, женаты и хорошо пристроены. У каждого был свой приход по разным губерниям. Дочери были выданы замуж за священников, тоже имевших своих приходы, и жили своими домами. И внуков было уже много, так много, что отец Василий, начав их перечислять, сбивался со счёта. И только попадья Агафья Ивановна помнила всех по именам, и даже дни рождения каждого, чему её супруг немало дивился.

Шестой сын, младшенький Петруша тоже не остался без родительской заботы. Никому и никогда не рассказывал отец Василий, как он унижался перед владимирским архимандритом Сергием: только что на коленях перед ним не стоял. Не погнушался и мздой архимандрит.

Никогда и никому не рассказывал отец Василий, как он уламывал крестьян той деревни, где предполагал устроить Петра иереем в деревенской церкви, сколько ему платить натурой: яйцами, мукой, маслом сливочным, маслом постным, курами.

Никогда и никому не рассказывал отец Василий, как он унижался перед помещиком, чтобы тот следил за крестьянами, своевременно ли, и полно ли они будут выполнять свои обязанности по отношению к молодому иерею.

Всё, что можно было уладить и устроить, отец Василий уладил и устроил, как ему казалось, наилучшим образом. Что только ради своего чада не перетерпишь!

Главной мечтой отца Василия и его супруги Агафьи Ивановны было устроить Петрушу поближе к себе, что и удалось. В селе Троицко-Никольское, что близ города Коврова умер священник. На это место и удалось пристроить Петрушу. От Коврова до Троицка-Никольского почти 2 версты. От Коврова до Сугдоды 52 версты. Недалеко! Можно ездить друг к другу в гости хотя бы раз в месяц.

О лучшем и мечтать нельзя! Но мечты родителей Петра простирались ещё дальше. Они мысленно видели его иереем в соборе Рождества Христова в Коврове. Мало ли каким боком может повернуться к Петруше судьба! Сейчас всё удалось, удастся и в будущем. Так они рассуждали.

Устроив Петрушу, отец Василий вздохнул полной грудью. Теперь можно было пожить для себя и порадоваться покою.

В горницу тихо вошла Агафья Ивановна с поклоном и вопросительно взглянула на мужа:
- Может, разбудить? – спросила она. – Солнышко поднялось.
- Буди, - разрешил муж. – Пора!
Агафья Ивановна просияла, поклонилась  и вышла.

Пока Пётр умывался и приводил себя в порядок, отец Василий предвкушал, как он обрадует сына назначением в Троицо-Никольское. Предвкушал, как они с супругой соберут Петра в дорогу. Предвкушал, как подарит сыну новое облачение. Предвкушал, как супруга напечёт пирогов и всякой вкусной всячины и наполнит ею корзинку. А потом они посадят сына в нанятую у крестьянина телегу и проводят до окраины города.

Все эти приятные мысли были прерваны появлением Петруши, который подошёл к отцу за благословением и почтительно поцеловал его руку. Отец залюбовался сыном. Высокий, стройный как кедр ливанский юноша с пригожим лицом, сел за стол с разрешения отца. Льняные кудри крупными локонами обрамляли его голову и падали на широкие плечи. Юная бородка и усы были немного темнее локонов. Серо-голубые глаза смотрели весело. Отец Василий остался недоволен только формой губ, видневшихся из-под молодых усов сына. Слишком полными и чувственными были губы Петра. Должно быть, слишком привлекали к себе женское внимание.

«Надо сказать ему, чтобы усы отпустил длиннее, - подумал отец Василий. – Пригож сынок. В мать лицом пошёл. Однако негоже священнику такими губами прихожанок соблазнять. Грех это».
Вошла с поклоном Агафья Ивановна, неся на деревянном подносе румяный пирог с рыбой. Она положила пирог на стол и отошла к стене, любуясь сыном, улыбавшимся ей. Молодой диакон Тихон, столовавшийся у батюшки, внёс кипящий самовар и поставил на стол рядом с пирогом. Затем вынул из недр рясы бутылку с черносмородинной наливкой. После чего сел к столу с разрешения батюшки. Отец Василий взял нож и принялся резать пирог. Агафья Ивановна, поставив рюмки на стол, присела к столу поближе к сыну. Они, в самом деле, были похожи лицом, те же полные губы, высокий лоб, правильный овал лица.

Отец Василий начал читать молитву. Закончив, он дал разрешение на трапезу. Агафья Ивановна принялась разливать чай и класть куски пирога на фаянсовые тарелки. Ели и пили молча. Агафья Ивановна несколько раз вставала из-за стола, чтобы принести из кухни очередное блюдо: щи с говядиной, пирог с куриным мясом, шанежки с творогом. Трапеза была непривычно обильной в честь Петруши. Наконец, все насытились. И Агафья Ивановна собрала опроставшуюся посуду и ушла на кухню.

Ушёл по своим делам и диакон. Отец и сын остались одни.

Отец Василий прокашлялся перед важной речью, которую собрался произнести,  и начал:
- Пётр Васильевич мы с вашей матушкой Агафьей Ивановной похлопотали о вашем будущем.

Отец Василий сделал паузу и значительно посмотрел на сына. Агафья Ивановна, правда, ни о чём не хлопотала, а только подчинилась воле мужа, но отцу Василию теперь казалось, что они хлопотали вместе, как и полагается дружным супругам. Пётр Васильевич опустил глаза, и слушал, что скажет отец, как и подобает послушному сыну.

  – Так вот, - продолжал отец Василий, - едете вы на днях в деревню Троицо-Никольское, что в двух верстах от Коврова. Там недавно преставился священник, и вы займёте его место. Будете служить в церкви святого и чудотворного Николая. Рядом с церковью дом покойного священника. В нём живёт его вдова, старушка древняя и немощная. Она согласна сдать вам комнату в своём доме, а буде пожелаете и две. Платы за жильё она не хочет, а хочет, чтобы вы досмотрели её за дом, который вам после её смерти достанется. Дом большой, тёплый, о семи комнатах. Думаю, вы останетесь довольны. От Троице-Никольского до Коврова - рукой подать. Две версты. Пешком дойти в хорошую погоду ничего не стоит А от Коврова до Сугдогды 52 версты. Заведёте лошадь и будете ездить к нам в гости. Мы и невесту вам присмотрели, дочь священника из Шуи. Девица пригожая, приятная и послушная. Она, правду скажу, перестарок, ей уже девятнадцать. Но зато за ней хорошее придание дают. Свадьбу сыграем через месяц.

Так что собирайтесь, сын мой. Через два дня едете. Я нанял у соседа телегу. Он вас и отвезёт. А пока, вот, примерьте. Это ваше новое облачение.
С этими словами отец Василий вынул из-под себя холщовый пакет, на котором сидел, и протянул его сыну.
- Благодарствую, - сказал сын и, привстав, принял подарок. Однако примерять облачение не стал, а положил пакет на лавку рядом с собой.
- Примерьте! – настаивал отец Василий. – Ну, хотя бы рясу накиньте. Я посмотрю, впору ли вам.
Сын не шевельнулся, и отец Василий почуял недоброе.
- В чём дело? – спросил он. – Вам что, примерить трудно? Уважьте батюшку!
- Хорошо! – согласился Пётр.

Он открыл пакет и вынул чёрную новую рясу. Он встал и надел её.

Отец Василий молитвенно сложил руки:
- Матушка, - закричал он, - пойди сюда! Да, иди же скорее!
Испуганная Агафья Ивановна появилась в дверях.
- Погляди! – волновался отец Василий. – Погляди на сына! Какой красавец! Как ему ряса-то идёт! Повернитесь, отец Пётр! Вот, так! Хорошо! Ах, как хорошо! А теперь пройдитесь! Да, не быстро! Не быстро, а степенным шагом, как подобает батюшке ходить, а не студенту. Прекрасно! Взгляните, матушка! Он прямо священником и родился. Наш сын! Наша кровь! Ни один наш старший сын так хорошо не выглядел! А теперь, батюшка, пропойте  символ веры! Пропойте, пропойте, не стесняйтесь. Я хочу слышать ваш голос. Хочу знать, как у вас получается. Покажите нам голос!
- Батюшка, ну, потом как-нибудь. Не сейчас.

- Нет, сейчас! Именно сейчас! Давайте! Мне интересно, бас у вас образовался или баритон. По росту-то вашему, если судить, должен быть бас. Лишь бы не тенор. Тенор священнику не по чину. Жидковато будет. Ну, давайте! Голос!

Пётр мрачно  смотрел от отца Василия.

«Он мне приказывает, как собаке, - думал он. – Голос! Шарик я ему, что ли? Не место и не время символ веры петь. Неужели батюшка этого не понимает? Не хочу я петь! Что за наказание!»

- У меня, батюшка, баритон, - сказал Пётр, снимая новую рясу.
- А петь в столовой я не стану. Не место и не время.
Он аккуратно сложил рясу и поместил её в холщовый мешок.

Отец Василий растерялся и молчал. Впервые в жизни он столкнулся с непонятным поведением человека, от которого вправе был ожидать, как ему казалось, полного и абсолютного послушания. В нём проснулся гнев и с каждой секундой он разрастался в бурю. Отец Василий изо всех сил пытался сдержать себя и не наговорить такого, о чём потом придётся горько сожалеть. Пока он пытался овладеть собой, Пётр сел и опустил глаза. Ему неприятно было глядеть в лицо отцу, на котором явственно отражались его мысли и чувства.


Глава 2

Пётр Васильевич поднял глаза: Его взгляд отцу не понравился. Слишком прямой и решительный был этот взгляд.
- Батюшка, дозвольте, я должен вам кое-что сказать.
Отец Василий нахмурился. Он не любил сюрпризов. Он почуял, что сейчас сын преподнесёт ему сюрприз.
- Говори! – дозволил он.
- Батюшка, я не стану ходить вокруг да около. Я не хочу ехать в Троице-Никольское. Простите меня!

Отец Василий, молча, взирал на сына и не находил слов. Внутри него забушевала буря.
- Верно ли, я расслышал? Вы не желаете служить в Троицко-Никольском храме?
- Вы расслышали верно,  батюшка.

Отец Василий пристально смотрел на сына и глаза его наливались кровью. Сын не отводил взора. Так они смотрели друг на друга некоторое время и молчали. Ни один не опустил глаз.

Первым заговорил отец Василий:
- А где вы собираетесь служить? Вы другое место нашли? Окажите милость, поведайте отцу, что это за место? В каком храме?
- Пока что, ни в каком. Я хочу, батюшка, заняться миссионерской деятельностью. Обращать в православие малые российские народы.
- Вы с ума сошли, сын мой? Это значит, на месте не сидеть, вечно скитаться, как неприкаянный, среди язычников жить, их еду есть? Тьфу! Прости господи!
- Батюшка, кто-то должен и этим заниматься.
- Должен, но не вы. У вас другая стезя. Зря, что ли мы вас учили, поили, кормили, одевали и обували.
- Я учился на казённый кошт, - напомнил сын. – Меня учило, кормило, обувало и одевало государство. И свечи оно давало. И нужные книги. И писчую бумагу, карандаши, перья и чернила. По крайней мере, последние шесть лет моей жизни. А что касается первых четырнадцати лет, то разве родители не должны содержать своих беспомощных и беззащитных детей?
- А ты дерзок. Не боишься, что я тебя розгами выпорю за дерзость?
- Не боюсь и не советую. Я выше вас ростом, и сил у меня больше. Не справитесь.

Отец Василий задохнулся от возмущения. Сын ему перечил! Сын его не боялся! Хуже всего было то, что сын говорил чистую правду. Последние шесть лет его полностью содержало государство. И действительно, родители обязаны содержать своих несовершеннолетних детей. Как с этим спорить?
- Вы непочтительный и непослушный сын! – выпалил отец Василий, не найдя других аргументов.
- Неправда! – спокойно отвечал Пётр. – Я не выказал никакой непочтительности. Я вас люблю и уважаю. Просто я не хочу ехать туда, куда вы велите. Я там никогда не был и места этого не знаю. Зачем вы меня заставляете? Я не хочу жениться на неведомой девице, которой я в глаза не видел. Я не хочу досматривать незнакомую мне вдовицу за дом. Не хочу!
- Неужели все наши заботы впустую?
- Нет, батюшка. Не впустую. Я очень вам благодарен. Но я хочу жить не по-вашему повелению, а по зову своего сердца. Я сам хочу строить свою судьбу. Сам, а не по вашей указке. Хочу, чтобы моя деятельность была мне по сердцу. И жену себе хочу выбрать сам.

Снова наступило напряжённое молчание. Отец Василий лихорадочно подыскивал нужные слова, и не находил. Против сыновнего заявления «не хочу!» аргументов не было. И вдруг отца Василия осенило.
- А я вот поеду во Владимир, да пожалуюсь архиепископу, что вы служить в Троицце-Никольском не желаете, и пусть с вас за шестилетнее содержание денежки взыщут! Есть у вас такие деньги? Нет у вас таких денег! И у меня нет! А если бы и были, я бы не дал.

Этот выпад отца Пётр предусмотрел, но промолчал в ответ. Пусть отец думает, что напугал его. Он знал, что надо делать в таком случае, но не хотел раскрывать свои планы, чтобы они не были разрушены.
- Что молчите, сударь? Не понравилось? А ведь я это сделаю. Завтра же и сделаю. Поеду и заявлю на вас. И куда вы тогда денетесь? А никуда вы не денетесь! Поедете, куда я сказал. Женитесь, на ком я сказал! И вдовицу будете досматривать за дом, как миленький!

Пётр пожал плечами::
- Да ведь это ябедничество, батюшка! Ябедничество и насилие!
- Молчать! – крикнул отец Василий. – Не сметь, так со мной разговаривать! Молоко на губах ещё не обсохло, а туда же! Отцу перечить! Слыханое ли дело? Сколько поколений до вас послушны были. Как отец приказал жить, так и жили. Так и я жил. И ничего! Стерпится, слюбится!
- Допустим, что вам удалось бы таким насилием заставить меня делать то, что вы хотите, и не хочу делать я. Разве вы не хотели бы, батюшка, быть со мной всегда в добрых отношениях?

Отец Василий оценил угрозу, но не отступил.
- А мне всё равно, коли всё, как я хочу, будет, и вы станете жить неподалёку. Ничего, поартачитесь и смиритесь. Все смиряются. И вы не исключение. Как до вас было, так и впредь будет. От века так было!

Потревоженная повышенными тонами собеседников, в дверь заглянула Агафья Ивановна.
- Почто лаетесь?
- Зайди! – сказал отец Василий, и сделал приглашающий жест. – Послушай, что сынок-то наш удумал. Без ножа зарезал, негодник! Он не хочет ехать в Троице-Никольское. И жениться не хочет на девице, что мы ему подыскали. Теперь, как отцу её сказать? Стыд-то, какой! Девицу обнадёжили. А теперь, что!

Агафья Ивановна охнула, села на лавку и прижала ладони к щекам:
  - Быть того не может!
- Может! – рявкнул отец Василий. – Сама у него спроси.
- Сынок, это правда? – тихо спросила матушка Агафья.
- Правда, маменька, - отвечал Пётр. – Не хочу ничего из того, что мне предложил батюшка.
- А что же ты хочешь? – догадалась спросить Агафья, и не догадался спросить отец Василий.
- Я хочу, матушка, свободы. Хочу миссионером быть среди малых народов. Хочу свет христианства до них донести.
- Какой такой свободы? – изумилась Агафья Ивановна.
- Я хочу быть себе хозяином, - отвечал Пётр. - Хочу сам выбрать место жительства и служения, и жену хочу выбрать сам по любви, а не брать кота в мешке. Поповну зря вы обнадёжили. Надо было сначала меня спросить, хочу ли я куда-то ехать и брать в жёны неведомо кого. Это ведь не шутки! Это ведь на всю жизнь!
- Да, где это видано, чтобы сын от таких благ отказывался? – запричитала Агафья Ивановна. – Мы ведь на тебя рассчитывали. Ты у нас младшенький. Жил бы неподалёку. Всегда можно было бы увидеться. Старшие-то поразъехались. Надежды на них нет. А кто нашу старость досмотрит? Нехорошо родителей одних оставлять. Не по-сыновнему это.
- Матушка, я не виноват, что последним родился. И что же, теперь мне на себя рукой махнуть и забыть о своих желаниях и мечтах? Справедливо ли это? Правильно ли это? Я знаю, что в прежние времена родители определяли судьбу детей, но на дворе 1814 год, всё меняется в мире, отчего же, этому старому укладу не поменяться. Отпустите меня! Если вы меня не отпустите, я буду несчастлив всю жизнь. Разве я не имею права распоряжаться свой судьбой? Отпустите меня, Христом-богом вас заклинаю.


Глава 3

Агафья Ивановна залилась слезами.
Отец Василий сжал кулаки:
«Дать бы ему хороший подзатыльник, - думал он, - чтобы неповадно было даже думать о свободах. Какая такая свобода манит его, если всё так хорошо сложилось и устроилось. Веками так было. Родители устраивали судьбы детей. И меня родитель мой определил служить в этом приходе. И меня женил на девице, которой я до свадьбы в глаза не видел. И ведь хорошо жили, дружно. И детей родили. Сыновья, как на подбор! Высокие, плечистые. И ни один слова поперёк не сказал. Благодарны были. И дочери не только пригожи, но и послушны. И только вот этот, Иуда, свободы захотел. А на что ему свобода? Куда он её приспособит, свободу эту?»

Агафья Ивановна ничего не думала, а просто плакала, потому, что не понимала, чего хочет сын и почему он отказывается от благ, которые приготовила ему судьба руками отца.

А Пётр твёрдо решил не поддаваться ни на угрозы отца, ни на слёзы матери. Он только опустил глаза и молчал.
- Идите в свою комнату, - приказал отец Василий, - и крепко подумайте, от чего вы отказываетесь. Из комнаты без моего разрешения не выходите. Сидите и думайте! Если передумаете, я прощу вас и благословлю на новую жизнь и служение. Если не передумаете, не будет вам ни благословения моего, ни поддержки, ни помощи. Ступайте! Всё!

Пётр поднялся и ушёл в свою комнату. Подарок отца – пакет с облачением – остался лежать на лавке.

В своей комнате Пётр лёг на кровать и задумался.
Учась во Владимирском духовном училище он подружился с казеннокоштным, как и он сам, студентом Тимофеем Авдеевым. Тимофей ничем не походил на Петра. Было даже странно, что они сдружились. Тимофей был среднего роста, чернявый и юркий. Учился он ни шатко, ни валко, и, смеясь, говорил;
- Зачем зря силы тратить на ученье? Учиться надо так, чтобы не выгнали.

Эта нехитрая философия была не понятна Петру, привыкшему всё делать на совесть. Однако со временем, он понял, к чему клонит Тимофей. На последнем курсе тот признался, что вовсе не собирается становиться священником. Когда выпадала свободная минутка, а выпадали такие минутки редко, друзья гуляли в саду и вполголоса, чтобы никто не подслушал, беседовали о настоящем и будущем.
- Не хочу служить в храме, - говорил Тимофей.  – Одно и то же, одно и то же, одно же каждый божий день, из года в год на одном месте, если не сделаешь карьеры и не переберёшься в большой город. Да и в большом городе всё одно - кабала! А как сделаешь карьеру без денег и связей? Никак! Посмотри, как нас здесь держат в ежовых рукавицах. То нельзя, это нельзя, ничего нельзя. Вздохнуть не дают. Всё под наблюдением. Ни шага без разрешения. А станешь попом, тоже кругом ограничения. И постоянно надо унижаться перед церковным начальством, перед помещиком, перед крестьянской общиной, чтобы самому прокормиться и семью прокормить. Нас женят насильно на поповских дочках, чтобы по-новому закабалить. Семья растёт из года в год. Куда деваться! И так до гробовой доски.
А я свободы хочу. Хочу видеть Россию, мир, новых людей. Хочу посмотреть, на что я способен, кроме бормотания молитв и помахивания кадилом, да делания детей с попадьёй. Вот только экзамены сдам последние, так меня поминай, как звали. Уеду я! Ничто меня здесь не держит.
 - А родители?
 - А что, родители? Я их почти шесть лет не видел. Ни я – к ним, ни они – ко мне. Сдали меня в училище, как ненужную в хозяйстве вещь, да и забыли. Ну, ладно, не забыли. Это я так, чтобы себя жалко было. Почти сирота. А всё почему? Потому что у них денег не было меня навещать и подарки делать. А у меня, тем более, деньги – откуда? Я из-под Пскова. Деревня там есть Стремутка. Небось, не слыхал?
 - Нет!
 - Не удивительно. Тьмутаракань и та ближе. Отец мой там попом в деревне этой. Мой отец землю пашет, как крестьянин, чтобы выжить. Да, если бы и завелась добавочная копейка, разве это помогло бы? Пока из Стремутки с оказией до Пскова доберёшься, пока из Пскова до Великого Новгорода, а оттуда до Твери, а из Твери до Москвы, а из Москвы до Владимира, сто потов сойдёт.
- А разве  ближе, чем во Владимире духовного училища нет?
- Отчего же нет? Есть. Да только, где место было для казённокоштного студента, туда и отдали.
- Понятно.
- И не спрашивал меня никто, хочу я на попа учиться или не хочу.
- Так, и меня не спрашивали.
- А я так понимаю, что спрашивать надо. Хотя, с другой стороны, что ты о себе знаешь в четырнадцать лет? Знаешь ли ты, чего на самом деле хочешь? Нет, конечно. Я только к восемнадцати понял, что не моё это дело, быть попом. И план наметил.
- Какой план?
- Как не стать попом! А ты хочешь им стать?
- Честно? Не слишком тянет. Совсем не тянет. Но я выхода не вижу.
- Балда! Выход всегда есть! Это только из гроба выхода нет.
- И какой же выход? Откажешься служить, тебя заставят деньги вернуть за обучение и содержание. Так мне мой батюшка сказал. Может, припугнуть хочет?
- Сбежать!
- А если поймают?
- С умом надо бежать и знать, куда.
- И куда?
- Так я тебе и сказал! Держи карман шире. Велика Россия! Вот, если ты со мной, тогда скажу.
- Хорошо! Я подумаю.

Пётр думал два дня. Прикидывал так и этак. Уж больно соблазнительной казалась перспектива. Не придя к окончательному решению, он вновь разговорился с Тимофеем.
- А если я с тобой, куда побежим и как?
- Ладно! Скажу! Из Владимира по Московскому тракту через Муром, Казань Пермь, Тобольск и так далее ходят обозы в Иркутск. Смекаешь?
- Нет.
- Тьфу! А ещё лучший студент. Обозы ходят по Московскому тракту в Сибирь. Смекаешь?
- Кажется, да.
- Кажется ему! Как есть, дурень! Объясняю! В нужное время оказываемся в Муроме, присоединяемся к обозу и вперёд – в Сибирь! Хошь, в Иркутск. А хошь, в Красноярск. Или в Томск. Или в Тобольск. Это сибирские города. Сибирь большая – конца и края нет! Нас там не найдут.
- И что мы будем там делать?

Тимофей захохотал, но тотчас спохватился и оглянулся:
- Ты о Ломоносове Михайле слыхал?
- Разумеется.
- Так вот, Ломоносов сказал, что богатство России будет прирастать Сибирью. Пушнина там, рыба разная в великих реках, золото. Да мало ли что ещё! Вот, послушай;
Напрасно строгая природа
От нас скрывает место входа
С брегов вечерних на восток.
Я вижу умными очами:
Колумб Российский между льдами
Спешит и презирает рок.

Пётр во все глаза глядел на Тимофея, не веря своим ушам. Нерадивый студент стихи Ломоносова наизусть читает.
- Так чего же нам не стать Российскими Колумбами? – вдохновлялся всё больше и больше Тимофей. – О Колумбе слышал?
- Слышал. Он Америку открыл.
- Он – Америку, а мы - Сибирь откроем!
- Так Сибирь давно уже открыта.
- Неважно! Народу там мало, значит, мы будем среди первых. Золото будем искать и найдём! Богатыми будем. Богатыми и свободными! Ни от кого зависеть не будем. Ни от архимандритов, ни от архиепископов, ни от епископов, ни от помещиков, ни от крестьян. Сами себе хозяева!
- Это из священнослужителей – в купцы?
- Да хоть и в купцы! Священнослужители нашего ранга зубами от голода щёлкают, а купцы хорошо едят да сладко спят. В общем, ты как хочешь, а я, как документ об окончании училища получу, присоединюсь к обозу. И прощай! Россию увижу. Буду в Сибири золото искать. Найду, путешествовать стану. В Китай поеду, в Европу. Не могу я на одном месте сидеть. И так уж засиделся.
- А что за обозы-то?
- В Сибирь везут на телегах муку, крупу, толокно, ткани, оружие всякое, патроны, лекарства, книги.
- И книги?
- И книги! Много всякого везут, чего нет в Сибири. А обратно чай везут, всякие китайские товары, пушнину, продовольствие, какого в России нет, орехи кедровые, рыбу замороженную зимой,, например, да мало ли чего ещё! В Сибири всего много
- Заманчиво.
- Давай, думай, ты со мной или остаёшься. Думай, орёл ты или петух в курятнике.
- Так ведь страшно! В Сибирь, я слышал, каторжников по этой дороге отправляют.
- Нам-то что до них? Они сами по себе. А мы будем с обозом. В обозе купцы, переселенцы, учёные, путешественники, охрана идёт с обозом.  Дорога опять же обустроена. Чтобы путники не плутали зимой, верстовые полосатые столбы стоят. А чтобы зимой дорогу снегом не заметало, Императрица наша Екатерина Великая велела по обочинам берёзы сажать на расстоянии трёх метров друг от друга, чтобы они снег задерживали. Берёзы те в народе называются «екатерининскими». Каждое крестьянское хозяйство в деревнях вдоль тракта стоящих обязано было посадить по несколько берез и следить за их выживанием. И следили. Вдоль тракта  сотни почтовых станций построены, постоялые дворы, тележные, санные и сбруйные мастерские. Так что, кругом порядок.
- А откуда ты всё про это знаешь?
- Узнавал у людей, которые по этому тракту туда-сюда катаются. 
 - Ну, допустим, уедем мы в Сибирь, а мы-то, кто там будем? Не купцы, не переселенцы, не учёные, не путешественники и не охрана. Кто мы?
- Мы - выпускники Владимирского духовного училища и едем в качестве миссионеров, духовно окормлять малые народы Сибири. Это для начальства объяснение. Для блезиру. Никакого обмана, А что мы будем делать на месте, никому до того дела нет. Кстати, если малые народы подвернутся под руку, будем окормлять. Почему, нет. Жалко нам, что ли! Имеем право! Ну, как ты? Едешь со мной?
 - Погоди! А вот те люди, что туда-сюда ездят, они что, все золотопромышленниками стали?
 - Вот, что у тебя в голове, Пётр? Химеры какие-то. Золотопромышленниками не скоро становятся. Чтобы стать золотопромышленником, надо сначала по лесам и горам побродить, землю покопать, золото найти, потом его накопить довольно для того, чтобы самому не копать и не мыть породу в лотках, а нанять рабочих, которые этим всем заниматься будут. Вот после этого ты можешь называть себя золотопромышленником.
 - Долгая история!
 - Не такая уж она и долгая, если повезёт, и золотишко найдёшь и накопишь. Говорят, некоторые в год богатеют.
 - А если никогда не повезёт?
 - Да, ну тебя! Надо верить!  Вот ты говоришь о людях, которые в Сибири бывают, что они золотопромышленниками не стали. А когда им стать? Они на государевой службе и им некогда остановиться на одном месте и начать искать золото. Они на жалование да на взятки живут. Суетятся они, понимаешь? А я понял одну истину через других людей. Золото суеты не любит. Оно тишину любит, труд и терпение уважает, и открывается только человеку трудолюбивому, спокойному, и уверенному в себе. А когда человек на государевой службе суетится, то ему некогда о себе и своём благосостоянии подумать. Снуют туда – сюда, туда – сюда. Да они даже и природы за окном своей кибитки не замечают. А природа, говорят, там такой божественной красоты, что дух захватывает! Едешь со мной?


Глава 4

Зачарованный речами однокашника, Пётр по некотором размышлении решил, что игра стоит свеч. Что он терял, если бы согласился на его предложение? Отец добыл ему тёпленькое место до конца жизни? Такое ли оно было тёпленькое? Сколько там прихожан? Есть ли там диакон? Неведомую девицу в невесты добыл? А вдруг девица-то была некрасива или уродлива? Случалось, и таких девиц родители сбывали с рук.

Что он приобретал, если бы поехал в Сибирь? Новые впечатления, Неведомые приключения. Возможность увидеть просторы России, новые места. Встречи с незнакомыми людьми, среди которых, быть может, была его единственная девушка, которую ему суждено полюбить. Возможность разбогатеть, заведя своё дело.

Его тоже прельстило слово «свобода», прозвучавшее столь упоительно из уст Тимофея.

И Пётр решился.
Но у него, в отличие от Тимофея, были трудности.

Тимофей был, хотя и несправедливо, обозлён на родителей и не хотел ехать к ним. Он отвык от дома и родительской опеки. Он мог сам выбирать свою судьбу, тем  более, что родители о ней совсем не позаботились.

Пётр во время учения не один раз приезжал домой, навещал родителей. Ему не хотелось исчезнуть незаметно без благословения отца и матери. Он должен был сказать им о своём решении. И он отправился домой.

С Тимофеем они обо всём договорились. Он должен был приехать в Судогду из Владимира на почтовой тройке и забрать Петра. Далее их путь лежал бы в Муром, где они собирались дождаться обоза, отправлявшегося из Владимира, и ехать с ним дальше.

И вот, всё рушилось.
Впрочем, так ли это?
«Отец не велел мне покидать комнату, - думал Пётр, сидя на кровати. – Но разве я пленник его или раб? Разве я мальчишка, которого можно выдрать за уши и наказать за неповиновение? Я взрослый человек, окончивший духовное училище. Как можно так обращаться со мной? Это неправильно. Не хочет дать мне благословение, хочет настоять на своём? Но это моя жизнь! Моя! И я вправе жить так, как хочу, а не как хочет мой родитель. Я ухожу! Вот, сейчас я встану и уйду из этого дома. И будь, что будет!»

В его комнату осторожно вошла Агафья Ивановна. Он вопросительно взглянул на неё.
- Василий Петрович ушел в храм, обедню служить. Петруша, скажи мне, что ты задумал?
- Матушка, я хочу уехать в Сибирь и там искать своё счастье. Здесь мне счастья не будет. Благословите меня, матушка.
- В Сибирь! – Агафья Ивановна всплеснула руками. - Да ты в своём уме? Разве ты каторжник, чтобы в Сибирь себя упечь да ещё добровольно?
- Матушка, Сибирь это тоже Россия и там не одни каторжники живут. Я хочу уехать, чтобы сделаться самому себе хозяином. И не отговаривайте меня. Не благословите меня, я всё равно уеду без вашего благословения. Только это будет всю жизнь мучить и вас и меня. Не берите греха на душу.
Агафья Ивановна заплакала.

- Ну, что вы плачете, матушка, как будто, я заболел или умер. Я здоровый и живой.
- Мы ведь с отцом Василием думали, что ты наша надёжа и опора будешь в старости.
- Да разве я один у вас сын? Я шестой. И две дочери есть у вас. И живут все не так уж далеко. Отпустите меня, матушка! Христом богом прошу! Слезами меня не остановить. Меня теперь ничем не остановить! Хочу мир поглядеть, а не сидеть всю жизнь на одном месте и ничего не видеть, кроме церкви да дома. Благословите меня, матушка! Очень вас прошу!

Агафья Ивановна поняла, что слёзы её напрасны. Она вытерла мокрое лицо передником, встала, сняла со стены икону и перекрестила ею сына, вставшего на колени:
 - Благословляю тебя! Будь счастлив.

Она повесила икону на место и перекрестила Пётра.
 - Хотя бы ты найди своё счастье. Но зачем так далеко едешь? Неужто, нельзя поближе? Ну, поехал бы в Москву, или в Петербург. Или в Казань на худой конец. А то, в Сибирь! Почему в Сибирь? Это так далеко.
- Матушка, там тоже города есть и возможностей больше.
 - А чем ты будешь заниматься?
 - Буду малые народы в православие обращать. В Сибири ведь язычники живут. Без дела я не останусь. Бог поможет.
 - Да, Бог рассудит и поможет. Тебе, наверное, нужны деньги?
- Деньги? Да, наверное.
- У меня есть немного. Для тебя и сберегла. Хотела подарок тебе к свадьбе сделать. Но, видно, Бог иначе решил. Погоди-ка!

Агафья Ивановна вышла из комнаты сына, а когда вернулась, то сунула ему в руки холщовый мешочек с монетами.
- Вот, возьми! Прости, что мало. Я все шесть лет собирала и копила для тебя.
Пётр поцеловал руку матери.
- Благодарствую! Я верну вам. Разбогатею в Сибири и верну в сто раз больше.
- Не думай об этом. Когда ты собрался ехать?
- Рано утром. За мной приедет почтовая тройка с приятелем. Мы едем с ним  в Муром, а там присоединимся к обозу.
- Хорошо, что ты не один едешь. Притворись покорным, когда Василий Петрович вернётся. Собери всё, что хочешь взять с собой. Документы не забудь. Я тебе пирожков напеку на дорогу и оставлю на кухне. Не забудь взять.
 - Спасибо вам, матушка.
 - И пиши нам. Адрес-то помнишь?
 - Конечно.
 - Дай, я обниму тебя.

Они обнялись. Агафья Ивановна ушла печь пирожки. Пётр взял свои дорожные мешки. Паспорт и свидетельство об окончании духовного училища были на месте во внутреннем кармане. Ехать он решил в льняном подряснике. В мешок положил чёрную рясу, запасные сапоги, чистую рубаху, сюртук, шейный платок  и жилет. Во втором мешке лежал бараний полушубок, меховой треух и валенки. Закончив приготовления, Пётр засунул мешки под своё скромное ложе и вышел на кухню к матери.

Увидев его, она замахала руками:
 - Иди в комнату. Не серди отца, а то он запрёт тебя в сарае.
 - Да что я, мальчишка что ли, чтобы меня наказывать и запирать  в сарае. Пойду, погуляю во дворе.

Во дворе Петра и застал Василий Петрович, вернувшийся из церкви. Увидев сына, сидящего на брёвнах возле сарая, он нахмурился:
 - Я сказал вам, чтобы вы не выходили из своей комнаты.

Пётр встал:
 - Батюшка, я не мальчик, чтобы меня наказывать.
 - Не знаю, что вы надумали, но я надумал, если вы не проявите уважение и послушание, и не устроите вашу жизнь по отцову разумению, т придётся вам нести служение в русской армии. Будете полковым священником. Я еду во Владимир к архиепископу хлопотать о вашем новом назначении. Наш Император Николай Первый заботится об армии и ему нужны молодые люди вроде вас. Надеюсь, армейская дисциплина лучше вразумит вас, чем мои речи. Я зашёл даже дальше, чтобы способствовать вашему идеалу свободы. Я попрошу архиепископа, чтобы он дал вам место корабельного священника. Вы увидите мир, путешествуя на военном корабле.

 - Хорошо, батюшка, - смиренно согласился Пётр. – Я согласен стать корабельным священником. – Произнося эту фразу, он опустил глаза, чтобы отец не прочёл в его взгляде скрытого лукавства.
 - Конечно, о таком месте мечтают многие молодые священники, но для вас я постараюсь. И имейте в виду, что всё равно женю вас на девушке из Шуи, с отцом которой сговорился.
  - Ладно, - сказал Пётр. – Я согласен.

Отец Василий недоверчиво хмыкнул и отправился в дом.
«Что-то легко он согласился, - думал он, вступая в сени. – Нет ли с его стороны какого-то подвоха? Надо держать ухо востро. Может, до моего приезда запереть его в сарае, чтобы не сбежал? Пусть узнает, что такое военная дисциплина. С корабля-то он никуда не сбежит. Кругом океан. Устрою-то я его легко, но пусть думает, что мне это стоило великих трудов. Я слышал как-то, от кого не припомню, что флотских священников не хватает на военных кораблях. Попрошу у архиепископа для сына чин протоиерея. Это чин армейского подполковника. Жалованье будет повыше. Просить, так просить! А женить я Петра не стану на сговорённой девушке. Откажу её отцу. Делать нечего. Немного позора придётся претерпеть. Пусть другого жениха ей ищут. А то женишь его, а жена-то превратится тотчас в соломенную вдову. Нехорошо это по отношению к девице».

Отец Василий переживал, что вновь ему придётся обращаться к начальству с просьбой о сыне.

Через час, пообедавши в одиночестве, отец Василий дал распоряжение посадить Петра в сарай и запереть на амбарный замок, а также не кормить, после чего сел в почтовую карету, проезжавшую через Судогду, и отправился во Владимир.

Пётр недолго просидел под замком. Его освободила Агафья Ивановна на свой страх и риск. Пётр поиграл во дворе с двумя собаками, потом немного поспал, хорошо поужинал и наказал матери разбудить его в четыре утра, потому, что в пять должна была появиться почтовая тройка, в которой он и его приятель Тимофей поедут в Муром.

После этого, он лёг в постель и заснул крепким молодым сном.
Агафья Ивановна, лия тихие слёзы, пекла пирожки с капустой, укладывала их в плетёную корзинку. Туда же положила большой шмат сала, ужасаясь при мысли, что, обнаружив недостачу в закромах, муж потребует с неё отчёт, а она скажет правду – отдала сыну. И будь, что будет!





Глава 5

В Муроме друзья, ожидая московский обоз, ходили по лавкам, покупая то, что, по их разумению, было необходимо в дороге. Главную хозяйственную роль взял на себя Тимофей. Он был более боек и опытен, нежели Пётр. Но своим положением коновода он не злоупотреблял, всегда советуясь с товарищем и объясняя смысл своих поступков, не всегда ему понятных. Есть, пить и делать хозяйственные покупки они решили вскладчину до той поры, пока это было необходимо для выживания в чужих и непонятных условиях.

Первым делом Тимофей потащил Петра в лавку жестяных товаров.
- Нам нужны два небольших ведра
- Зачем?
- Один для воды другой для каши.
- Так ведь вдоль дороги есть постоялые дворы. Там кормят.
- И надолго нам денег хватит, чтобы на постоялых дворах кормиться?

Пётр задумался. Конечно, при таком образе жизни надолго денег не хватит. Ещё неизвестно, надо ли им будет платить за места в обозе.

Когда рано утром ещё в потёмках он тайком уходил из дома, то заглянул на кухню, где на столе стояла корзинка с пирожками. К ручке корзинки был привязан холщовый мешочек с монетами. Это были «гробовые» деньги, собиравшиеся годами его матерью. Эти деньги он не вложил в общую с Тимофеем «казну», а отдал только те деньги, что раньше дала ему мать. «Гробовые» он припрятал на чёрный день. Их было три рубля.

Общая «казна» составляла 5 рублей – цена одной пары яловых сапог.
- Эх, было бы у нас сто рублей, - мечтал Тимофей, - купили бы мы лошадь с подержанной бричкой! И ехали бы на своей лошади.
- Мне деньги мать дала. А ты где деньги взял? – спросил Пётр.
- Украл, - не моргнув глазом, - отвечал Тимофей. – Карманы архиепископа обчистил. – Осуждаешь?
Пётр пожал плечами:
- Я не Бог, чтобы кого-то судить. А за правду – спасибо.

Кроме жестяных ведёр они купили две жестяных кружки, две ложки, и две плошки. Свою ложку Тимофей засунул за голенище левого сапога. Кружку он прицепил за ручку к кожаному поясу штанов.
 - Так не потеряются, - уверил он, - и никто не украдёт.

Пётр оценил места хранения, и сделал то же самое. Ведра они привязали за дужки к своим дорожным мешкам, а внутрь вёдер опустили свои жестяные плошки, а чтобы они не гремели, обернули их тряпками.

Пётр подозревал, что Тимофей, шаря по карманам архиепископа, украл больше денег, чем сказал ему. Но, в конце концов, это было не его дело. Он ведь тоже припрятал «гробовые» деньги матери, а в общую казну положил три рубля, всё, что у него было.
- А у меня ещё кое-что есть, - похвастал Тимофей, и вынул из-за голенища правого сапога кинжал в чёрном кожаном чехле, а затем вынул кинжал из чехла, чтобы показать его достоинства.
- Его я тоже украл, - небрежно сообщил он. – Спёр у знакомого кузнеца. Ничего! Кузнец ещё выкует.
- А зачем тебе такой нож?
- Да мало ли зачем? Нож всегда нужен. Вырезать что-нибудь из дерева. Ложку, например. Или хлеб или мясо нарезать. Странный ты. Всё, почему да зачем? Давай, и тебе украдём.
- Я не умею. У меня не получится. Я никогда не крал.
- Ну, и дурак! Всё надо уметь делать. И красть тоже надо уметь. Я ведь не вор. Разве я виноват, что у меня нет денег, а вещь мне нужна. Я заимствую, а не краду. Придёт время, я этот или другой кинжал верну хозяину. Давай, и тебе позаимствуем. Вдруг на нас в дороге разбойники нападут. Чем отбиваться станешь?
Пётр задумался. А вдруг Тимофей прав? Вдруг разбойники нападут на обоз? Видя выражение лица товарища, Тимофей засмеялся:
- Пошутил я. Обоз охраняют конные казаки. Не бойся!
- Да, не боюсь я!
 - И надо бы нам с тобой ватные фуфайки под тулупы и шерстяные подштанники добыть. В Сибири морозы-то лютые.
- Где мы их добудем? Украдём?
- Бог поможет, - загадочно сказал Тимофей и усмехнулся.

Два дня они ждали обоз, снимая комнату на постоялом дворе.
Наконец, ранним утром третьего дня их разбудила суматоха: слышались вопли грубых мужских голосов. Это возчики орали на коней. Лязгало и скрежетало железо. Скрипели оси колёс. Жёлтая пыль повисла над дорогой.

Пётр и Тимофей выскочили из своих постелей, наскоро умылись во дворе у колодца, надели подрясники, схватили свои дорожные мешки  и выскочили за ворота. Мимо ворот тянулся обоз. Казалось, обозу нет конца и края. Брички и дормезы громыхали, дребезжали дрожки, кибитки и коляски весело подпрыгивали на ухабах. Но более всего было груженых мешками подвод, которые скрипели и гремели на ходу. В некоторых подводах сидели на мешках бабы и дети. Мужики шли рядом. Наконец, обоз остановился.

Тимофей, оставив свои дорожные мешки попечению Петра, носился вдоль обоза, пытаясь узнать, кто тут главный и как можно в обоз пристроиться. Между тем, напротив Петра остановился длинный чёрный, украшенный жёлтыми медными полосками дормез, и в большое окно выглянул румяный господин лет тридцати пяти. Пышные русые бакенбарды, борода и усы украшали его румяное лицо:
- Муром? – спросил он Петра.
- Муром, - отвечал тот.
- Париж наш! – сообщил жизнерадостный незнакомец.
- Так с марта наш, а теперь уж май, - приветливо улыбался Пётр.
«Подшофе?» – предположил он и потянул носом воздух. Водкой не пахло.
- Париж наш! – во всю глотку заорал странный мужчина.
- Наш Париж, барин! Временно наш,  - подтвердил проходивший мимо мужик с окладистой чёрной бородой..
- Вот это правильно, временно. А на хрен он нам нужен постоянно! – продолжал пассажир дормеза, обращаясь к Петру. - Добро бы у нас с Францией общая граница была. Тогда можно было бы присоединить эту Францию, и была бы у нас французская губерния с французскими борделями, французской болезнью, французской кухней с жареными лягушками, и французской ****ской революцией в недавнем прошлом. Хе-хе! И больше бы она не рыпалась. А Наполеона я бы в дворники взял. На что он ещё-то годится. Впрочем, на всё воля Божия. Не правда ли, батюшка?
- Да, - подтвердил улыбающийся Пётр. – На всё Его святая воля!
 - А ведь мы Париж-то не сожгли, хотя могли бы. – продолжал незнакомец. – И должны были сжечь за Москву. Имели право! Но оказалось, что мы не варвары как французы, чтоб им пусто было. ****ская нация! Кстати, с кем я имею честь беседовать? Как ваше святое имя?
- Пётр Широков.
- О, меня встречает сам Пётр! – засмеялся весёлый господин. – Отец Пётр, - вы собираетесь присоединиться к обозу или просто так стоите?
- Собираемся. Нас двое. Жду товарища, - отвечал Пётр, не понимая, куда клонит смешливый господин.
- Товарища как зовут?
- Отец Тимофей. Да вот он и сам.

Тимофею не удалось добиться, кто в обозе главный. Все отсылали его, то в середину обоза, то в конец, к какому-то  Еремею. Но Еремей был неуловим.

Кучер благодушного господина спрыгнул с козел и сказал, проходя мимо:
- Пойду, барин, узнаю, долга ли остановка?

Улыбающийся господин представился юношам:
- Меня зовут Лев Павлович Дмитриев. Я тверской помещик, а в настоящее время путешественник. Я вижу, отцы мои, что вы находитесь в несколько затруднительном положении, не правда ли? Вы хотите присоединиться к обозу и не знаете как. Я могу помочь вам в этом нехитром деле, если пожелаете.

Юноши переглянулись. Предложение было неожиданным.
 - И что вы предлагаете? – спросил Тимофей.
- Видите ли, отцы мои, - начал помещик, и в его улыбчивых устах это обращение «отцы мои» звучало иронично, но нисколько не обидно. - Мой старый денщик Степан внезапно заболел, и его пришлось высадить на полдороге. Но сдаётся мне, что он просто сдрейфил ехать в Сибирь и притворился больным. Ехать одному мне скушно. Мой кучер Фёдор человек бывалый и надёжный, из бывших гусар, но крайне молчаливый. А я люблю поговорить о том, о сём. Вы люди молодые, образованные, с вами должно быть интересно и мы могли бы ехать вместе в моём дормезе и изредка беседовать. Я не стану вам надоедать излишней болтовнёй. Короче, мне нужны попутчики и собеседники для умных разговоров. Еду я до Иркутска. Очень мне хочется взглянуть на этот город. Причуда у меня такая. Обещаю, что, если я вам надоем или случится другая причина, чтобы вы меня оставили, так и будет. Соглашайтесь, отцы мои. Если согласитесь, обещаю вам бесплатное пропитание и проживание на постоялых дворах по ночам до самого Красноярска. Или до Иркутска. Как пожелаете. Я еду в Иркутск.

- Нет, - сказал Пётр, - я не согласен на бесплатное пропитание. Мы не нищие. У нас деньги есть.

Тимофей ткнул его кулаком в бок и пребольно. Это не укрылось от внимания Дмитриева.
- О, я не сомневаюсь, что деньги у вас есть. Кстати, а в какой город Сибири вы отправляетесь?
Юноши снова переглянулись.
- Я так и предположил, - невозмутимо продолжил Дмитриев,  - что в Красноярск или в Иркутск, а денег, хорошо, если вам хватит до Казани. А, может, и до Казани не хватит, не так ли? Поэтому, чтобы вы не терзались сознанием, что я вас буду бесплатно кормить, предлагаю вам временно, пока мы едем, помогать мне, исполняя разные нехитрые работы и поручения. Мой денщик Степан был при мне камердинером, живал со мной в Берлине, Париже и Лондоне, говорил по-немецки, по-французски и по-английски. А вот ехать в Иркутск не пожелал. Образованность его испортила. Словом, я предлагаю вам места камердинеров при моей особе. Идёт?

- А что мы должны делать? – спросил Пётр.
- Будить меня по утрам, греть воду для умывания, содержать в порядке мою одежду и обувь, выполнять мелкие поручения, ну, и как я уже сказал, беседовать со мной время от времени и читать мне книги хотя бы часок в день. И да, горшки за мной выносить если понадобится. Таковы условия.
- Так вы военный? – спросил Пётр.
- Так точно! Военный в отставке. Видите ли, отцы мои, я остро нуждаюсь в помощи, потому что был ранен тремя ударами сабли по голове. Оттого мне и пришлось выйти в отставку. Иногда у меня дико болит голова, и я становлюсь беспомощен. Если вы не согласитесь, придётся мне повернуть назад и ехать в моё имение догонять камердинера Степана. Прощай мечта, увидеть Иркутск, Байкал, и всю Сибирь. Кстати, говорят, что реки там широки и глубоки, как моря. И рыбы в реках видимо-невидимо. И зверей в тайге полным-полно. Помогите инвалиду исполнить мечту, а я помогу вам.

Появился кучер Фёдор. Проходя мимо барина, он сказал:
- Скоро поедем.
- Вот! – засмеялся Дмитриев. – Теперь до вечера он слова не скажет. Ну, что, отцы мои? Согласны вы на мои условия?
- Да, - воскликнул Тимофей.  - Мы согласны!
- Отлично! Документы у вас в порядке?
- В порядке! Показать?
- Нет, я верю. Привязывайте ваш багаж поверх моего сундука, и прошу пожаловать!

Дмитриев распахнул дверцу дормеза и крикнул:
- Фёдор, дай батюшкам верёвку.
Кучер покопался под своим сидением, вытащил  бунт и бросил в руки Петру. Юноши бросились привязывать свои дорожные мешки.
- Эй, батюшки, - раздался голос Фёдора, - покройте сверху брезентом.
И в них полетел кусок непромокаемой ткани.
- Что ты о нём думаешь? – тихо спросил Пётр.

- Да ничего я о нём не думаю. – ответил Тимофей. – Может, он и впрямь ранен и за ним нужен уход. Три удара саблей по голове это тебе не хухры-мухры! Надеюсь, он не сумасшедший, потому что только сумасшедший или авантюрист добровольно поедет в Сибирь.

Едва они увязали свой багаж и сели в дормез, как обоз, кряхтя,  тронулся с места.


Глава 6

Юноши сидели на мягких сидениях напротив Льва Павловича и не верили своему счастью. Ехать в дормезе с рессорами, это не дорожную пыль глотать, сидя на подводе. А ведь только на места в обозе они рассчитывали.

Они разглядывали своего неожиданно подвернувшегося благодетеля, а он, улыбаясь, разглядывал их.

Коренастый, бойкий, чернявый, с нестерпимо синими глазами Тимофей привлекал внимание живостью движений, ухватистой силой.

Стройный, спокойный, белокурый, Пётр привлекал внимание глубоким задумчивым взглядом серо-голубых глаз.
Дмитриев снял дорожную фуражку и юноши увидели, что его лоб пересекает глубокий шрам от сабельного удара, уходящий под каштановые  волнистые волосы. Шрам не портил его внешность, но придавал ему мужественный вид. Лев Павлович был красив зрелой мужской красотой, которую, не портил этот шрам.

- Бородино? – спросил бойкий Тимофей, указывая взглядом на шрам.
- Бородино, - подтвердил Дмитриев. – Позвольте представиться: я бывший командир гусарского эскадрона. Бывшим меня сделало французские сабли. Теперь я просто помещик и путешественник. Жены у меня нет. Детей тоже нет. Трое братьев погибли на поле боя. Сестёр нет. Родители давно померли. Ну, а ваши биографии, я полагаю, ограничиваются только Владимирским духовным училищем, я прав?
- Прав, - отвечал Тимофей. – Мы только что вышли из училища.
- И что же подвигло вас искать счастья на большой дороге? – улыбался Дмитриев. – Погодите, не отвечайте. Я сам попробую догадаться. Недостаток средств. Любовь к авантюрным приключениям. Страсть к дальним путешествиям. Желание разбогатеть на новом месте. Держу пари, что всё это вместе взятое. И ещё держу пари, что вы успокаиваете свою совесть тем, что уверяете самих себя и окружающих вас людей, что вы хотите стать батюшками или миссионерами у малых народов Сибири. На самом деле вы хотите заняться чем-нибудь другим. Например, стать золотоискателями. Я прав?
- Вы правы, - подтвердил Пётр.
- Я вам больше скажу, отцы мои. Сначала вы хотите стать золотоискателями, а, если повезёт, то и золотопромышленниками. Я прав?

Оба «отца» согласно кивнули.
Дмитриев с торжеством глядел на них.
- Сейчас многие смелые люди срываются с насиженных мест и едут в Сибирь. Говорят, что там находятся несметные сокровища. Говорят, там есть золото, серебро, алмазы, уголь, руда, лес. Надо только приложить руки и вложить деньги, и станешь богат, как Крёз. Руки, я смотрю, у вас есть. А вот, деньги! Есть у вас деньги?
- Нет у нас денег, - мрачно сказал Тимофей.
- Я так и подумал. Денег у вас нет. А как вы собрались искать и добывать золото? Надо ведь многое купить. Надо многому научиться. А чтобы купить оборудование и чему-то научиться, нужны деньги. Может, вам лучше повернуть назад и отказаться от вашей затеи? Сибирь жестока и вы должны это знать. Она не любит легкомысленных людей.
- Нет, - сказал Пётр. – Мы не повернём назад. Мы молоды и сильны. Мы заработаем деньги. Нам никакая работа не страшна.
- А что вы умеете?

Пётр и Тимофей переглянулись. Что они умели? Молиться. Служить в храме. Совершать требы. Крестить младенцев. Отпевать покойников.

Дмитриев насмешливо смотрел на молчащих юношей.
- Землю вы копать сможете? Промывать породу в лотке, стоя по колено в ледяной воде сможете?
- Сможем! – сказал Тимофей.
- Сказать-то легко, а вот как до дела дойдёт …Короче! Не хотите ли вы взять меня в долю? Всегда в товариществе должен быть кто-то третий. Вам ведь там, в Сибири понадобится оборудование: лотки, лопаты, кирки, да мало ли ещё какие инструменты, не так ли? Кроме того, понадобится оружие для добычи мяса в тайге. Ружья, боеприпасы. И тёплая одежда понадобится, и сани, ездовые и охотничьи собаки, и проводники-слуги из местных народов. Кто из вас умеет чум поставить? А костёр разжечь? Думаю, что ни один из вас. А жить в тайге под открытым небом дело гиблое. Всему учиться надо. И надо у кого-то учиться. И для этого всего нужны деньги. Я после ранения вам плохой помощник, это понятно. Но я богат. Довольно богат, чтобы путешествовать. И вот, я как третий соучастник вашего дела вложу свои средства во всё, что вам понадобится. Ну, как?

Юноши молчали.
Внезапно дормез сильно тряхнуло, должно быть, колесо наехало на камень. Дмитриев схватился обеими руками за голову и на несколько мгновений замер. Замерли и юноши.
- Всё ещё больно, - пояснил Лев Павлович, отнимая руки от головы. – Времена так больно, что я нуждаюсь в помощи. Вы подумайте о том, что я вам предложил. Сибирь это серьёзная дама. Повторю: на не любит легкомысленных мужчин. Это вам не сраная напомаженная кокотка Франция!
- Позвольте  вопрос, - обратился к нему Пётр. – Вы ведь и так богаты, как вы говорите. Зачем вам золото?
- Отличный вопрос, батюшка. Я сейчас вам на него отвечу. А пока давайте условимся вот о чём. Называть вас батюшками, право, смешно. У вас  приходов нет и неизвестно, будут ли. Давайте я вас по имени-отчеству называть буду. Как меня зовут, вы уже знаете. Итак?
- Пётр Васильевич Широков.
- Тимофей Сергеевич Агеев.
- Вот, и прекрасно. На людях я буду обращаться к вам, как полагается, если вы будете ходить в подрясниках или рясах. А между собой давайте  без этого всего, без «батюшек», договорились? Тем более, что я старше вас лет на пятнадцать и мне смешно вас батюшками величать. А со временем, если вы мне окончательно понравитесь, мы и отчества ваши отбросим.

Юноши кивнули головами.
- Ну, а теперь вернёмся к вашему отличному вопросу. Пожалуй, мне на него следует ответить с предельной честностью, а то вы подумаете, что я непомерно жаден. Видите ли, было у меня три старших брата. Все мы служили в одном гусарском полку. Мои братья были старше меня. Все они были женаты и имели детей. У самого старшего Степана было их трое. У второго по старшинству Ивана было их двое. У следующего Павла было их тоже двое. Итого числом семь племянников и племянниц. Когда мои братья женились, наш отец давал им часть наследства, имение, крепостных и капитал. Приданое их жён было незначительным, поскольку мои братья женились не по расчёту, а по любви. Братья мои были храбрыми воинами. Но к моему величайшему прискорбию были они также любителями балов, скачек, лошадей, ****ей, охоты и игры в карты. И выпивохи они были тоже изрядные. К началу двенадцатого года все мои братья свои имения, крепостных и капиталы пустили по ветру. И все они полегли на поле сражения. Мне одному повезло. Божиим провидением я не потерял жизнь, но лишился здоровья. Когда я залечил раны, то понял, что все заботы о моих племянниках, племянницах и невестках свалились на мои плечи. И уклониться от этой ноши никак нельзя. Не мог же я пустить по миру родственников. Мой капитал был в целости. Крепостные и имение не заложены. Я не успел стать выпивохой и картёжником. Я выкупил имения и крепостных моих погибших братьев. После чего моё состояние сильно  сократилось. Племянников моих я устроил в Московский кадетский корпус на казённый кошт, что облегчает жизнь их матерей. Невестки мои ничего не умеют делать. А ведь надо кормить, обувать, одевать образовывать дочерей, да скопить им хорошее придание. Вот, я и подумал, что надо искать источник богатства, чтобы помочь племянницам и невесткам и пополнить свой капитал. Служить в армии я более не могу. Кроме военного дела я ни к чему не приучен. Следовательно, мне надо искать источник богатства надёжный и быстрый. Вот, я и подумал, а не поехать ли мне в Сибирь! Не поискать ли  золото. Надо его только найти и добыть. Оставил я надёжного управляющего для имений своего и невесток, выделил им часть своего капитала с условием, что они не будут тратить его на глупости, и отправился в путь. Вот, всё вам я и выложил!

- Всё равно, будут на глупости тратить! – выпалил Тимофей. – Бабы – народ глупый.
Лев Павлович рассмеялся:
- Вы рассуждаете не как священник, а как умудрённый опытом мужик, извините. Разве вы знаете сразу всех женщин, чтобы чохом давать им такую характеристику? Я, например, знаю, немало разумных женщин, неважно из какого социального круга. Вы молоды и оттого рубите сплеча. Итак, что я должен о вас знать, чего ещё не знаю?

Пётр пожал плечами:
- Наверное, я непослушный сын. Ушёл из дома без благословения батюшки. Но меня благословила моя матушка.
- Должно быть, батюшка давил на вас, из дома не отпускал.
- Да, давил и не отпускал.
- Вы, я полагаю, последний сын в семье?
- Да, я младший.
- Как и я в моей семье. А вы, Тимофей Сергеевич?
- А я украл деньги у архиепископа. Обшарил карманы его штанов, пока он мылся в бане. Но я ему верну, когда разбогатею. И ещё я нож украл у кузнеца знакомого. Тоже когда-нибудь верну. Мне нож нужен был, а денег купить не было.
- Верю, что вернёте и деньги архиепископу и нож кузнецу. Что же, друзья мои, мы заключили с вами прекрасный союз, а теперь давайте закрепим его лёгкой закуской и выпивкой. Передайте-ка мне вон тот зелёный сундучок, что стоит в углу.

Сундучок был передан. Лев Павлович ловко откинул крышку, которая прекратилась в небольшой стол с бортиками по краям.

Из корзины был вынут кусок тамбовского окорока и сыр, завёрнутые в промасленную бумагу, каравай хлеба, солёные огурцы и помидоры в банке, и оплетённая лозой бутылка красного вина. На дне сундучка лежал серебряный прибор: чарка, тарелка, вилка, ложка и столовый нож.

Лев Павлович озабоченно поглядел на юношей.
- А вам придётся трапезничать при помощи рук.
- Ну, почему,  - солидно возразил Тимофей. – У нас плошки есть, и ложки, и нож.

Он открыл дверцу дормеза и выскочил на ходу, благо дорога шла в гору, и обоз двигался медленно. Тимофей резво вынул из вёдер жестяные плошки и вернулся внутрь, после чего вынул из-за голенища сапога нож и ложку, и отцепил от пояса кружку. То же самое проделал и Пётр. Лев Павлович восхитился:
- Да вы хозяйственные юноши. Тимофей Сергеевич, режьте вашим замечательным ножом хлеб, сыр и окорок. А вы, Пётр Васильевич, наливайте кубки. Будем пировать. Да, и положите на большой ломоть хлеба добрый кусок окорока и сыру. Я передам Фёдору. Вина ему не полагается. Он при исполнении. Но мы ему оставим толику на вечер.

Тимофей исполнил приказание Дмитриева. Тот постучал в окошечко у себя за спиной, открыл его и передал еду кучеру. После чего плотно окошечко закрыл.
- Фёдору не обязательно наши разговоры слушать. Итак, за наш союз!

Серебряная чарка и две жестяных кружки ударились краями, и мужчины выпили за сотрудничество и удачу. Вино оказалось превосходным.
- Расскажите о Бородино, - попросил Пётр.
 - Да что там рассказывать!  - поморщился Лев Павлович. - Битва была ужасная. Кругом всё выло, грохотало  и свистело. Ядра летали туда и сюда, как бешеные. Атака шла за атакой. Трупы лежали горами. Ничего интересного в войне нет. Есть только тяжёлая работа, страх, кровь и смерть.
- А почему мы отступили и отдали Москву?
- Кто отступил? Мы отступили? – возмутился Лев Павлович. - А почему, милостивый государь, француз из России убежал? Вы знаете, сколько солдат привёл Наполеон в Россию?
- Должно быть много.
- Около шестисот тысяч. А сколько ушло из России во Францию, вам известно?
- Нет, точно я не знаю.
- Около восьмидесяти тысяч. Сколько французов, по-вашему, погибло в России?
- Примерно пятьсот двадцать тысяч, - подсчитал Тимофей.
 - Верно! Милостивый государь, Пётр Васильевич, простите, но вы ничего не понимаете в военном искусстве. Я не стану вдаваться в подробности. Вопрос стоял так: потерять на время Москву и сохранить армию? Или потерять армию и потерять Москву? Вы бы что выбрали?
 - Первое.
 - Вот, Кутузов и выбрал первое! Наша армия не была разбита. Она сохранила артиллерию и отошла к Можайску в полном боевом порядке. Французы получили Москву, которая им всё равно не досталась, ибо была сожжена. И остался голодный француз на морозе. Так, кто выиграл эту войну? Кто победил? Правильно! Мы победили! А ничтожная горстка французов вместе со своим предводителем едва ноги унесла. А Москву мы отстроим. Ещё краше будет наша Москва! Давайте, выпьем за нашу древнюю столицу!

Тимофей налил вина, и снова стукнулись краями серебряная чарка и жестяные кружки.
 - Всё ли вы поняли, Пётр Васильевич? – миролюбиво спросил Дмитриев.
 - Да, я понял. А вот, скажите, Лев Павлович, французы к нам снова полезут?
 - Пётр Васильевич, голубчик, лезли к нам не одни только французы. Вся Европа лезла. Поляков было до чёрта! Они, поляки, думали, что Наполеон поможет им создать своё государство. Немцев тоже было до чёрта. Голландцы были, испанцы, португальцы, хорваты, итальянцы. Всякой твари по паре. Одни французы никогда не полезут. А вот вся Европа когда-нибудь захочет взять реванш и снова полезет. Но это в отдалённом будущем. Европа нас не понимает и ненавидит оттого, что не понимает. И ещё она завидует нам. Завидует нашим землям и богатствам. И ей, Европе, всегда будет казаться, что у нас наши богатства надо отнять. Это противостояние навсегда. И мы всегда их будем бить, потому что Бог на нашей стороне.
 - А почему мы всегда их будем бить? – спросил Тимофей.
 - А потому, что мы – русские люди, сильные духом, а они – европейские хищные гиены и шакалы. Люди всегда побеждают хищников. На то они и люди.

После трапезы, Пётр убрал остатки еды в сундучок и отправил его спать в угол кареты. Троих союзников тоже стало клонить в сон.
- Раскладывайте подушки по полу дормеза, - приказал Лев Павлович,  - и ложитесь. Встали мы рано, не грех и вздремнуть. Всем места хватит, тем более, что мы не толстые. Через десять минут все трое погрузились в приятную лёгкую дрёму.


Глава 7

От Мурома до Казани путешественники ехали тринадцать дней. Всё это время они привыкали друг к другу. Тимофей и Пётр исправно выполняли свои обязанности камердинеров. Лев Павлович был чрезвычайно чистоплотен и требовал не только тёплой воды для утренних умываний, но и влажных обтираний всего тела дважды в день, утром и вечером. Эти процедуры проделывались во время остановок обоза, когда возчики меняли лошадей и трапезничали. Дмитриев говорил, что его раздражает дорожная пыль, оседающая не только на одежде, но и на коже. Эта привычка помещика была, по-видимому, заразной. Глядя на Дмитриева, юноши набирали из колодцев воду в свои жестяные ведёрки, смачивали в холодной воде тряпки и стирали с себя дорожную пыль, фыркая, как застоявшиеся кони.
- Прекрасно! – говорил Дмитриев, глядя на них. – И чистота, и закалка организма. В Сибири здоровье, ой, как необходимо.

Всё, что Лев Павлович мог сделать сам, он делал и не просил помощи.
Но случались ситуации, когда он не мог справиться, и тогда друзья приходили к нему на помощь. Добыть воду и согреть её на печах постоялых дворов была их забота. Для этого тоже пригодились их жестяные вёдра. Свою одежду и одежду своего старшего товарища они тоже тщательно вытряхивали, чистили обувь, проветривали дормез, вытирали влажной тряпкой кожаные подушки и сидения, пока Лев Павлович, разминая ноги, прохаживался вдоль дороги. Стирали также дорожную пыль с внешних стенок дормеза, уделяя особое внимание дверцам и ступеням.

Постепенно образ жизни Дмитриева становился и их образом жизни, потому что он, молча, ждал от них того же, что делал сам. Достаточно было одного его взгляда. Они даже стирали нижнее бельё, после вешая его на верёвку, привязанную вдоль верха дормеза, и высушивая  на ветру.

У юношей свободной минутки не было. И Лев Павлович всегда находил им занятие, чтобы они не заскучали и не обленились. Он требовал, чтобы часть пути они все непременно шли пешком, то обгоняя дормез, то намеренно отставая от него, чтобы потом догонять быстрым шагом.

 - Если ногам не позволять работать, - говорил он, - они отсохнут. Это касается любого органа нашего тела, включая мозг. Я сам до этого додумался. Мы принимаем пищу, чтобы заставить внутренние органы работать и давать нам жизненную энергию. А мозг? Мозгу-то тоже нужна пища и деятельность, которая не даст ему засохнуть и помереть прежде, чем умрёт тело. С телом всё понятно, какая ему нужна пища. А мозг? Какая нужна пища мозгу? Отвечай, Тимофей!
 - Решать какие-то жизненные и бытовые задачи. Освежать память о том, чему тебя научили.
 - Не стану спорить, ибо верно. Но это не всё. Отвечай, Пётр!
 - Получать новые впечатления через органы чувств от природы и людей, читать книги!
 - Молодца! Ай, молодца! Оба вы молодцы! Всё верно!

Кормились они все, включая Фёдора, на постоялых дворах, и ели одну и ту же пищу. Дмитриев не делал себе никаких привилегий. Щи, гречневая или перловая каша с говядиной, пироги с капустой или картошкой была их повседневная еда. Пили они холодную колодезную воду, изредка позволяя себе стакан чая с сахаром вприкуску.

Когда образ их дорожной жизни приобрёл автоматизм привычки, стало гораздо легче справляться с возникающими трудностями. Они приобретали опыт. Когда опыт доставался дорогой ценой, то он становился бесценным. 

Несколько раз на дню их обоз обгоняли правительственные почтовые курьеры. Их кибитки, запряженные резвыми тройками, летели на бешеной скорости от одной почтовой станции до другой, где возницы меняли уставших лошадей на свежих. На конской упряжи висели валдайские колокольчики, предупреждавшие заливистым звоном обозы и вообще всех, кто в это время мог оказаться на дороге и помешать бешеному движению.

Когда Дмитриев с товарищами в первый раз решили совершить пеший переход для того, чтобы не «отсохли» ноги, они отправились не по правой обочине, а по внутренней стороне дороги, слева от обоза, полагая, если дорога свободна, то можно идти спокойно, ничего не опасаясь.
Когда они услышали звон колокольчиков, догонявший их, то не придали этому никакого значения. И напрасно! Вовремя оглянулся Тимофей, когда летящая во весь опор курьерская тройка уже нагоняла их. Юноша успел оттолкнуть Пётра и Дмитриева к обозу, толкнул их так сильно, что они упали на мешки, которыми была нагружена подвода, возле которой они находились в этот миг. Сам Тимофей тоже успел увернуться от лошадей, но не увернулся от удара кистенём по спине. Удар железными болванками на ремне, приделанном к деревянной ручке, был чрезвычайно болезненным, и Тимофей взвыл от боли. А тройка уже унеслась вперёд, и удалялся звон валдайских колокольчиков.

Напрасно Тимофей, горя пламенем мести, надеялся увидеть курьера, ударившего его, на ближайшей почтовой станции. Тройки там уже не было. Станционные смотрители стремительно поменяли лошадей и кибитка умчалась.

Долго Тимофей носил на спине курьерские знаки отличия. Заживали они трудно. С тех пор друзья стали осмотрительнее и никогда более не гуляли с левой стороны обоза, провожая каждую летящую мимо фельдъегерскую тройку укоризненными взорами.

Гуляя вдоль обоза, Пётр приметил, что на подводах едет много людей крестьянского вида, но платье их несколько отличалось от того которое он привык видеть на московских или владимирских крестьянах.

«Из какой они губернии? – думал юноша. – Надо бы спросить. И детей у них много. Куда и зачем они едут?» Он подошёл к ближайшей подводе, на которой сидели женщины, подростки, дети и спросил:
 - Вы, чьих будете? Откуда едете?
 - Старообрядцы мы – ответила пожилая женщина. – Едем далеко.

Более от них он ничего не добился и пошёл вдоль обоза дальше. Тут он увидел, сидящую на мешках с крупой, красивую девушку, и загляделся на неё. Был на ней домотканый синий сарафан. Под сарафаном была белая рубаха-становина с вышивкой на концах рукавов. Поверх сарафана девица носила коричневый пояс с кистями на концах, и на голове её была белая льняная повязуха. По одежде Пётр понял, что эта девушка тоже из семьи старообрядцев. Более всего его поразили её глаза, синие и глубокие, как озёра, и полные смешливые губы. Девица тоже смотрела на него, и концы её красивого рта подрагивали в слабой улыбке. Пётр двинулся, было, к девушке, но его остановил грубый мужской окрик:
- Стой, долгополый!

Юноша оглянулся и увидел молодого мужика с синими глубокими глазами. «Наверное, брат, моей девицы, - подумал он. – Вот беда!»
 - Чего тебе надо? – продолжал мужик. – Не про тебя девица. Отойди!
 - Вы переселенцы? – миролюбиво спросил Пётр.
 - Ну, переселенцы. И что?
 - Да, ничего. Просто интересно, куда едете? Я еду в Иркутск. Хочу обращать малые народы.
 - Ну, и обращай на здоровье, а к нам не приставай.
 - Да отчего же вы такие нелюбезные? Разве я вас чем-то обидел?

Мужик подумал и ответил:
 - В Беловодье мы едем. Там антихриста нет, который вас, долгополых, соблазнил.
 - И далеко ли до Беловодья вашего?
 - А тебе, зачем знать?
 - А я, может, за вами увяжусь. Может, и мне Беловодье увидеть хочется.
 - Едем мы до Казани, а оттуда до Бийска. А от Бийска куда дальше – не скажу. Всё равно, ты поп и троеперстием крестишься. И не возьмут тебя в Беловодье. Порченый ты.
 - А что там, в Беловодье?
 - Там дивно. Хлеб сеют раз, а урожая хватает на четыре года, потому что святая страна сия лежит близко к раю, а оттуда живьём берут всех на небо. Много там храмов чудных православных. Нет там бедных, и нет там богатых. Все равны перед Богом. Никто богатств не копит, хотя сия страна богата. Много там злата, серебра и драгоценных каменьев. Бери, не хочу. И никто не хочет брать, потому что, какой смысл? В рай с богатством не пропустят. Нет там убийств, обмана, прелюбодеяний, мошенничества и воровства. Люди все открытые, добрые.
 - А как туда попасть?
 - Ты не попадёшь. Я же сказал, что ты порченый. Так, что, езжай, куда ехал и на сестру мою не гляди, а то я не уважу твой сан, и дубиной огрею.
- Ладно, - сказал Пётр мужику, - удачи вам. – Желаю найти это волшебное Беловодье.
- И тебе удачи, - мрачно ответил мужик и вынул из-за голенища сапога кнутовище.

Обоз тихо тронулся.
«А ведь их здесь в обозе много, - думал Пётр, глядя вдаль поверх голов. – Найдут ли свое Беловодье, только Господь знает, а вот снег и мороз точно найдут. Вообще всё это странно. Почему эти люди едут с Сибирь? В Сибири холодно и неизвестно, что их ждёт? Смогут ли они вести тот образ жизни, что вели о этого? Сохранят ли свои обычаи? Почему они были преданы анафеме? Почему их называют раскольниками, в то время, как не они произвели раскол церкви, а патриарх Никон и его приверженцы? Почему правильно совершать крестное знамение троеперстием, а не двуперстием, как в древности? Как много вопросов, и кто мне даст на них ответы? В духовном училище мы слышали друг от друга о протопопе Аввакуме, и слышали даже, что он написал книгу о своём житии, но никто из нас книги этой не читал и даже её никогда не видел. Знали только, что Аввакум был другом Никона, но позже выступил против его церковных реформ, за что был сослан, заточён в тюрьму и казнён. О казни его ходили страшные слухи, будто бы вместе со своими приверженцами Аввакум был заживо сожжён в срубе.

Как это могло произойти? Христос ведь велел любить и прощать даже врагов своих, а тут христианина, несогласного с реформами, христиане приговаривают к казни и жгут заживо!
Боюсь, что кто-то из них не христианин, а это не Аввакум!»


Глава 8

- Сегодня почитаем, - сказал Лев Павлович, когда, исполнив все дела, и  после пробежки вдоль обоза они устроились внутри дормеза, спасаясь от палящих лучей солнца.
 – Будем читать, и думать, мозг поддерживать в рабочем состоянии. Досталась мне от батюшки книга  Александра Николаевича Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву». Книга эта запрещённая. До сего времени не было мне досуга её открыть и посмотреть, что же такое там написал сей государев человек, за что после и поплатился. Начинай, Тимофей!

Тимофей взял из рук Дмитриева книгу, изданную в 1790 году в Санкт-Петербурге, раскрыл её и начал чтение вслух:
«ВЫЕЗД. Отужинав с моими друзьями, я лёг в кибитку. Ямщик, по обыкновению своему, поскакал во всю лошадиную мочь, и в несколько минут я был уже за городом».

На этом месте Дмитриев прервал чтеца:
- Ну, прямо как мы! Только у нас не кибитка, а дормез. Продолжайте, голубчик!
Тимофей продолжил. Следующую главу «София» слушатели восприняли без особого интереса. А вот Глава «Люблин» заставила их навострить уши.

Автор сочинения писал, что встретил крестьянина, пашущего в субботу. Крестьянин на вопрос барина, всю ли неделю он работает, как сейчас, отвечает: «В неделе-то, барин, шесть дней, а мы шесть раз в неделю ходим на барщину; да под вечером возим вставшее в лесу сено на господский двор, коли погода хороша. У барина на пашне сто рук для одного рта, а у меня две для семи ртов, сам ты счёт знаешь. Да хотя растянись на барской работе, то спасибо не скажут».
- Стоп, стоп, стоп! Достаточно! – воскликнул Дмитриев. – Дальше не читай.

Он взял книгу из рук юноши и повертел её, оглядывая со всех сторон. Затем затолкал книгу под кожаную подушку.
- Тема для обсуждения у нас есть. Хочу вас спросить, батюшки. Только отвечайте, подумав и по совести. Правильно или нет, что пятьдесят крестьян работают на одного помещика пять дней в неделю с утра до вечера, а для того, чтобы прокормить свои семьи, в которых может быть и по десять человек, у них остаётся только суббота и воскресенье?

Юноши переглянулись и молчали.
- Почто молчите, милостивые государи? Правильно это или нет?
Тимофей пожал плечами:
- Не мы этот порядок завели. Когда мы родились, таков был порядок.
- Значит, вы это называете порядком? Так, так! Но я не спрашивал, кто этот порядок завёл и когда. Я спросил, правильно это или нет?

Юноши глядели в окно и молчали.
- Ладно, тогда я задам другой вопрос, коли на этот вы ответить не можете. Или не хотите ответить по-честному? Ладно! Говорят, молчание – знак согласия. Только не пойму я, с чем вы согласны. Вот, вы есть простые священнослужители, и в карманах у вас пусто, и я предполагаю, что любой простой иерей богатств не накопил. Ваши родители тоже простые иереи. Смею предположить, что они едва сводят концы с концами, чтобы прокормиться. Оттого вы недовольны своим положением, потому и золото вы искать хотите и едете к чёрту на кулички. Итак, вопрос: а как насчёт епископов, архиепископов, архимандритов, и прочего церковного начальства? Они тоже бедны, как вы? Ходят пешком? Нет у них породистых лошадей и красивых карет? Едят они только щи да кашу без мяса? Наперсные кресты у них, как у вас, серебряные, а не золотые? Фелони у них расшиты простыми нитками, а не золотыми и серебряными? Митры у них украшены не драгоценными каменьями, а речной галькой? Посох епископа вырезан из дерева и ничем не украшен? А панагия на груди у них не оправлена в золото и драгоценные каменья? И нет у них кубышек, полных золотых монет, надёжно припрятанных? И пуст их кошелёк, как у вас? И нет у них в домах хорошей мебели и икон, оправленных в золотые оклады с драгоценными каменьями? Отвечайте!

Юноши молчали, опустив головы.
- Сам знаю, что всё это у них есть. И всего этого нет у вас. А теперь задам я вам последний на сегодня вопрос. Я знаю, что обет нестяжания дают только монахи, а почему священники его не дают? Не здесь ли лазейка для накопления богатств церковным начальством? Но ведь, как говорил наш Учитель: где сокровища наши, там и сердце наше. Выходит, что сердца богатых начальников церкви принадлежат их золоту, а не учению Христа. Правильно ли это? Не противоречит ли это учению? Но это вопросы риторические. Ответы на них очевидны. А вот ответьте на мой вопрос: каким имуществом обладал Христос?

Пётр поднял глаза на Дмитриева:
- Хламида, сандалии и посох.
- И всё это было расшито золотом и украшено драгоценными каменьями?
- Нет.
- Вам не кажется странным, что у Христа не было никакого имущества, даже кошелька, в котором он мог бы хранить монеты?

Юноши молчали, потупив взоры.
 - Молчите. Значит, нечего вам сказать. А вы поразмышляйте, что в мире правильно, а что неправильно, пока я вздремну.

Дмитриев закрыл глаза. Дремал он или притворялся, юноши не знали. Говорить при нём они не осмелились. Они посидели немного и вышли из дормеза, чтобы прогуляться. Дмитриев открыл глаза, посмотрел им вслед и усмехнулся.
- Почто он нас вопросами пытает? – спросил Тимофей. – Есть у меня ответы, но зачем я буду ему отвечать? Какая у него цель?
- Сказано же, чтобы мозги не засохли, - усмехнулся Пётр.
- Да, ладно! Мозги наши не засохнут, потому что всё время думают. Толку только мало от того, что мы думаем о неправильности  устройства  мира. Ну, неправильно он устроен! Дальше, что! Что мы-то можем изменить? Только вот, из домов удрать да золото искать. И найдём ли?

Тимофей замолчал. Он был сердит.
- Не обращай внимания, - посоветовал ему Пётр. – Не хочешь отвечать, не отвечай. Будь терпелив. Молчи, и всё тут. Хотя, конечно, вопросы он задаёт интересные. Хорошо, что нам повезло родиться в семьях священников. А могло бы и не повезти. Представляешь, если бы мы родились крепостными крестьянами. Понравилось бы нам это, как считаешь?

- Вряд ли! Остаётся только Бога благодарить за правильное рождение.
- Ты что-нибудь слышал о восстании крестьян под руководством Болотникова?
- Смутно. Когда это было?
- В начале семнадцатого века. Смутное время. Оттого и помнишь смутно, - засмеялся Пётр.
- В духовном училище мы этого не проходили.
- Не проходили. Считай, что это смутное время мимо нас прошло. А меня добрые люди просветили. Может, ты и про Пугачёва не слыхал?
- Отчего же не слыхал! Это же за двадцать лет до нашего рождения было.
- В его войско множество крепостных крестьян перебежало. Хочешь, кое-что тебе скажу? Только по большому секрету.

- Говори!
- Некоторые помещики ужасающе жестоки к своим крепостным. Девок портят. Крестьянских жён позорят. Даже детей совращают, и иной раз до самоубийства доводят. Мужиков бьют батогами, кнутами, вожжами, розгами по полусмерти за малейшую провинность. Случается, и убивают. Людей продают, как скот. Семьи разоряют. Жён в одну сторону продают. Мужей – в другую. Детей – в третью. И ничего крестьяне сделать не могут. Закон и общество не на их стороне. Бесправны они. И мстят, как умеют помещикам. За три года до войны крепостной фельдмаршала Каменского убил своего барина топором в лесу за то, что старый помещик сначильничал малолетнюю сестру убийцы. В ходе следствия выяснилось, что Каменский много лет измывался над своими крепостными и прослыл там «неслыханным тираном» Знаешь, чем всё закончилось?

- Чем?
 - Недовольных крестьян жестоко покарали, около трёхсот человек сослали в Сибирь.
 - За что?
 - За недовольство барином. А за шесть лет до войны князя Яблоновского в Петербурге убил его кучер. Он ударил барина колёсным ключом, после чего задушил вожжами. Кучера казнили. Оказывается, барин постоянно кучеру штаны поджигал, когда тот ехал недостаточно быстро. И таких случаев, убийства жестоких помещиков крепостными, десятки по России.
- Откуда ты всё это знаешь? – удивился Тимофей.
- Батюшка мой, выпимши, рассказывал дьякону, а я подслушивал. Много я чего на эту тему наслушался. И прав Дмитриев, когда церковных начальников упрекает, что они погрязли в стяжательстве. Мздоимцы они, и люди бессовестные! Это я точно знаю. И мирятся с любой несправедливостью, с любой неправильностью жизни, и не возвышают свой голос с амвона в защиту несчастных и обездоленных. А если бы такой храбрец нашёлся, то его бы и сана лишили, не только всех благ. Посмотри на наш обоз. Сколько крестьян в Сибирь бежит! Всё от притеснений помещиков или государства. Можно их понять.

- Так зачем нам Дмитриев такое вопросы задаёт? Он ведь сам помещик.
- Да, помещик. Но и среди помещиков люди рассудительные и совестливые случаются. Мне кажется, что он как раз из таких, из совестливых. И добра нам желает. Испытывает нас, кто мы, что думаем и что можем. Мне кажется, что он хороший человек и даже добрый. Надо дать ему понять, что мы всё понимаем, и с ним согласны, а сделать ничего не можем.

Юноши повернули обратно. Когда они забрались в дормез, то обнаружили, что Дмитриев не спит, а читает запрещённую книгу.
- Без нас? – с укором спросил Пётр.
Дмитриев засмеялся.
- Я немного прочёл
- Скажите, Лев Павлович, а как наказали этого Радищева.
- Сослали в Сибирь в Илимский острог на десять лет.
- А где тот Илимский острог?
- В Иркутской губернии. Радищев этой вот дорогой и ехал. Шесть лет прожил в Сибири. А когда наша Императрица Екатерина Великая опочила, новый Император Павел Первый вернул Радищева домой.  Жил он у себя в Калужском имении. А когда Павел Первый преставился, Александр Первый дал Радищеву полную свободу. В 1802 году Радищев умер пятидесяти двух лет от роду. Говорят, что по ошибке выпил он царской водки, кислоты то есть и отравился.
- А кто он был по рождению?
- Дворянин, честный и совестливый человек. Государев работник. Должности разные важные занимал.
- И дворянина Императрица в Сибирь отправила? – удивился Тимофей.
- Вы меня смешите, Тимофей Сергеевич. Суд приговорил дворянина Радищева к смертной казни и приговор был утверждён Императрицей. Но потом, желая казаться милосердной, она заменила смертную казнь Сибирью. Так-то!
- Вы ведь дозволите и впредь читать эту книгу вслух? – спросил Пётр. – Надобно ведь знать, чего не следует писать противу властей.
- Дозволю! – засмеялся Дмитриев. – А вы хитрец!
- Скажите, - продолжал Пётр, - вот вы ведь тоже помещик и у вас есть крепостные, которые работают на вас?
- Есть, - прищурился Дмитриев. – Вы ведь хотите задать другой вопрос: притесняю ли я своих крепостных так, как описано в этой книге, верно?
- Верно!
- Отвечу вам откровенно. Я изменил систему в моём имении. Мои крепостные работают на меня три дня в неделю. Все остальные дни они работают на себя. И уж, конечно, я не заставляют их работать на себя в субботний и воскресный день. Их воля и их выбор, работать ли в воскресный день на себя или отдыхать. И знаете, они отдыхают. Человек должен отдыхать, потому что так положил наш Господь, не правда ли? Наверное, мой доход с имения мог бы быть выше, если бы я поступал, как все помещики, которых крестьяне называют кровососами и мне не пришлось бы ехать в Сибирь искать золото.


Глава 9

- Но я должен заметить, что попов крестьяне тоже называют кровососами. Вы об этом слышали?
- Да, - тихо ответил Пётр.
 - Что посеет человек, то и пожнёт: Откуда это? – спросил Дмитриев.
 - Апостол Павел сие сказал в Послании к Галатам, - ответил Пётр.
 - Хорошо! Вы были, должно быть, прилежным студентом. А вы верите в эту истину?
Пётр замялся.
 - Надобно верить, коли так апостолом сказано. Он лучше знал.
- Надобно? Гм! Но всегда ли человек пожинает то, что посеял?
- В земной жизни не всегда. А в небесной жизни, я полагаю, непременно пожнёт.
- А если нет никакой небесной жизни,- прищурился Дмитриев,- значит, посеет человек зло на земле, никто его не поймает за руку, и возмездия за это не пожнёт он? Зло останётся безнаказанным?
- Надо верить, - сказал Пётр, впрочем, не вполне уверенно.
Снаружи донёсся лязг и звяканье железа. Дормез остановился.
- Что это? Кажется, станция и трактир? – предположил Дмитриев.
Пётр открыл дверцу и выглянул наружу.
- Да, - подтвердил он. – Станция. Мы догнали колонну каторжников.
Он вышел из дормеза.
- Надо поглядеть, - сказал Тимофей и выскочил вслед за Петром наружу. Вышел наружу и Дмитриев.

Перед ними было каменное здание почтовой станции с трактиром и конюшнями во дворе, а далее стояли низкие обширные строения, выкрашенные грязно-жёлтою краской, из дверей которых выходили каторжники по двое, опутанные одной цепью, скованные кандалами  по рукам и ногам. Они шли мелкими шагами. При ходьбе их железные цепи гремели. Каторжане строились в колонны не на самой дороге, по которой ехали обозы и скакали фельдъегерские тройки, а на разбитой грунтовой тропе, бегущей по правой стороне дороги.

Каторжники были одеты в серые холщовые халаты и штаны, а на головах у них были серые холщовые колпаки для защиты от солнца. На ногах разбитые сапоги. В основном, это были молодые и среднего возраста мужики, хотя изредка мелькали и лица пожилых людей с седыми бородами и усами.

Путешественники, замерев, смотрели на строящихся в колонну каторжников. Лица арестантов были хмуры и глаза насторожённо глядели из-под бровей. Люди всё шли и шли; из здания словно вытекала серая грязная река. Колодников с обеих сторон окружали вооружённые гарнизонные солдаты. И у этих тоже были хмурые лица. Впереди гарцевал на вороном коне штабс-офицер, сопровождающий колонну. Он то и дело горячил коня, поднимал его на дыбы, и передние колодники пятились назад, позванивая цепями и нарушая ряды. Два унтер-офицера шли вдоль колонны, строили и равняли ряды, щедро раздавая тумаки и зуботычины.

Когда все колодники были построены, со двора выехали, громыхая, несколько телег, на которых сидели женщины и дети разных возрастов. Грудных детей женщины держали на руках. Старшие – от двух до шести цеплялись за материнские юбки. Те, кто был от восьми до десяти, сидели или лежали на мешках.  Телеги пристроились в «хвост» колонны.
- Боже мой! – воскликнул Пётр. – А дети-то здесь зачем?
- А куда их девать? – отозвался Дмитриев. – Зато они с матерями, а не в сиропитательных домах. Думаете, в этих домах им сладко живётся? Здесь они разделяют участь своих родителей. А население в Сибири прибавится. Ищите юноши хорошее в плохом, тогда будет легче дышать.
- Если живыми доедут, - заметил Тимофей.
- Это как Богу будет угодно. На всё воля Божия! – вставил своё слово Пётр.

Вдоль колонны двигались два унтер-офицера, продолжа равнять ряды каторжан.
- Взгляните! - воскликнул Пётр, - в первой телеге среди баб лежит мужик. И он к железному передку телеги прикован цепью. Смотрите, его руки прикованы.
- Должно быть, он болен, - предположил Дмитриев. – А прикован он к железному брусу, чтобы не убежал. А то бывали такие притворщики, которых не приковывали. Скажутся больными, а с телеги-то и убегут. С тех пор, болен ты или не болен, не убежишь.

Пётр быстрыми шагами пошёл к телегам.
- Ты куда? – окликнул его Тимофей.
Увидев Петра вблизи, одна из молодых баб с младенцем на руках  спрыгнула с телеги и кинулась к нему в ноги:
- Благословите, батюшка!
Пётр наклонился и перекрестил её наперсным крестом. Баба поцеловала крест и руку священника.

- Не побрезговал! – воскликнула баба. – Благословил! – и зарыдала.
Тотчас с телеги, как горох, посыпались бабы и дети за благословением.
Тимофей поспешил на помощь Петру. Вместе они давали целовать наперсные кресты и свои руки страждущим благословения людям. Пётр пробился к телеге, где лежал прикованный мужик. Тот встретил его злым и недоверчивым взглядом. Пётр, молча, перекрестил его и протянул ему наперсный крест для целования. Мужик истово приложился и отвернулся.
- Выздоравливай! – сказал Пётр.
Мужик, молча, дёрнул плечом.
Подошедший унтер-офицер сказал:
- Вы его благословляете, батюшка, а он барина зарезал.
- Я не судья, а священник, - сказал Пётр.
«Значит, схлопотал барин смерть своим поведением!» - подумал он, а вслух добавил:
- Христос разбойников благословлял и в рай взял.
 - Такой и в раю кого-нибудь зарежет, - парировал унтер-офицер.
 - Злой вы. Занимайтесь своим делом, - посоветовал Пётр, - а я буду заниматься своим.
 - Была бы у вас, батюшка, такая собачья служба, и вы стали бы злым, - отвечал унтер-офицер.
 - Это вы государеву службу так называете? – вспыхнул Пётр. – Постыдитесь! Арестантам куда хуже, чем вам.

Раздались протяжные крики конвойных, означавшие, что колонна готова к движению. Бабы с детьми снова забрались на телеги. Унтер-офицеры сели на коней, которых подвели к ним конюхи, заняли своё место позади последней телеги. Пётр и Тимофей вернулись к Дмитриеву. Колонна, колыхаясь и ломая стройный порядок,  тронулась в путь.
- Долгонько им идти, - сказал Дмитриев. - Норма пути 500 вёрст в месяц. До Нерчинской крепости дорога длится от полутора до двух лет, а время в пути в срок не засчитывается.
- Нерчинск, это где? – спросил Тимофей.
- За Байкалом, - отвечал Дмитриев.
 - Они и зимой идут?
- И зимой. Круглый год.
- Не засчитывается путь в два года! – воскликнул ёт. – Но это не неправильно! Неправильно!

Он сорвался с места и пошёл к дормезу.
- Переживает, - сказал Дмитриев. – Да, это зрелище не для слабых духом.
- Вряд ли Пётр слаб духом, - заметил Тимофей.  Он милосерден, а духом твёрд.
- Наверное, я ошибся, - согласился Лев Павлович. - Вам виднее, вы его лучше знаете.
 - Не хотел бы я быть на месте этих арестантов, - заявил Тимофей.
- Не будьте, - посоветовал Лев Павлович. - У человека всегда есть выбор: украсть или не украсть, обмануть или не обмануть, зарезать или не зарезать. Разве это не так?
  - Наверное. Хотя разные ситуации случаются, когда выбора нет.
- Не так. Когда человек руководствуется разумом, у него есть выбор. А если он отключает разум и отдаётся на волю чувств, тут выбора нет, и жди беды. Это тоже выбор: разум или чувство.

Тимофей с интересом взглянул на Дмитриева.
- Это легко говорить. А как не отключать разум, когда он сам отключается?
- Я слышал, что на Востоке для этого существуют специальные упражнения.
- Неужто, правда? Вот бы хотя бы одним глазком взглянуть, что это за упражнения!
- У вас Тимофей, разум часто отключается?
- Бывает, - вздохнул юноша.
- Работайте над собой, а теперь идемте к нашему милосердному другу.

Они заглянули в дормез. Пётр молился, сложив руки у груди.
- Будет! – сказал Дмитриев. – Надо успеть пообедать, а обоз нас ждать не станет. Идёмте!

Пётр послушно вышел из дормеза.
- Идёмте! Я всё равно уже закончил, - хмуро сказал он.
За обедом Дмитриев возобновил прерванный разговор.
- Так как быть с возмездием?- спросил он. – Эти люди, совершили преступления и понесли наказание. Допустим, что есть ад и рай. Куда они попадут после смерти?
- Если раскаются, то в рай. А не раскаются, то в ад, - заявил Тимофей.
- Но ведь они уже понесли наказание, - заметил Дмитриев. – Сколько же можно наказывать?
- Так, если они не раскаялись, туда им и дорога, - заявил Тимофей.
- Вы не находите, что это слишком жестоко?
Тимофей пожал плечами.
- Хорошо, - не унимался Лев Павлович, - зайдём с другой стороны. – А не может ли так быть, что убийца барина был орудием возмездия?


Глава 10

- Это как? – удивился Тимофей.
- А вот так! Надоело Богу смотреть на бесчинства барина и беспримерное терпение кучера, которому его мучитель постоянно поджигал зад, и сделал Бог крепостного орудием возмездия. И убил крепостной своего мучителя. Может такое быть?
- Учитель говорил, что надо терпеть, - пробурчал Тимофей.
- Терпеть и ждать, пока весь не загоришься?
Тимофей молчал.
- Я ведь спросил, может такое быть, что Бог сделал крепостного орудием возмездия?
- Может! – твёрдо сказал Пётр, до этого хранивший молчание.
- Вот, как! – вскинулся Дмитриев. – Но ведь это ересь, батенька. Тимофей сказал, что надо терпеть, как велел Учитель.
- Ну, и пусть, ересь! Зато зло наказано.
- А соразмерно ли наказание? Может, следовало мужику поджечь зад барину, чтобы тот понял, что к чему? – сказал Тимофей
- А что было бы потом?
- А потом мужика бы всё равно упекли бы навечно в Сибирь. А, может, не упекли бы, а казнили? – промолвил Тимофей.
- Он убил, и его не казнили, а отправили в Сибирь. Следовательно, ищем что-нибудь хорошее - в плохом: мужик жив, - подытожил Пётр. – Это хорошо!
- Странно, что за убийство – Сибирь, а за книгу – казнь. Ведь сначала казнить хотели, не так ли? Выходит, книга опаснее убийства? – промолвил Тимофей.

Дмитриев наблюдал за ними.
В пути они обогнали колодников, с которыми встретились на постоялом дворе. Пётр выглянул в окно.
Арестанты брели, уныло глядя перед собой, волоча позвякивающие цепи. Бабы с детьми в телегах дремали. И пристально смотрел в высокое небо арестант, прикованный к телеге.

Как бы медленно ни двигался тяжело нагруженный обоз, всё-таки он двигался быстрее, чем арестанты в кандалах. За день им полагалось пройти по этапу около 20-ти или даже 30-ти вёрст, после чего полагался им ночной отдых на нарах в этапных избах. После каждых двух дней пути следовали сутки отдыха в этапной избе.

Этапные избы имелись почти на каждой почтовой станции, с интервалом в двадцать пять - тридцать верст. Конвоиры тоже шли пешком, однако пройдя этап, они возвращались к месту, откуда пришли, и отдыхали одну или даже две недели. Про это от них самих узнал пронырливый Тимофей.
- Как это несправедливо! – воскликнул Пётр.
- Если бы арестанты после каждого пройденного этапа отдыхали одну или две недели, они приходили бы в Иркутск лет через десять-пятнадцать, - заметил Лев Павлович. Пётру пришлось согласиться с таким раскладом.

Обогнав колонну арестантов, обоз приближался к очередной почтовой станции.
- Сегодня я угощу вас кулебякой, а если кулебяки в трактире нет, то пирог с мясом наверняка есть, - заявил Лев Павлович, выходя из дормеза.
- Это в честь чего? – поинтересовался Пётр.
- Ещё два-три этапа и будем в Казани! – отвечал Дмитриев. - Там и поспим подольше, и поедим повкуснее. – Благодать-то, какая! – воскликнул он, оглядывая расстилающийся перед ними пейзаж.

До этого места обоз ехал в зелёном коридоре по обе стороны дороги. Это был смешанный лес: сосны и ели чередовались с березами, тополями и клёнами. Под ними рос густой подлесок из рябины, бересклета, крушины, орешника и черемухи. Подлесок скрывал, что там, за ним, то ли луга и поля, то ли леса с болотами.

Но вот, за несколько этапов до Казани зелёный коридор закончился, и взорам путников открылся великолепный вид.
Далеко вперёд убегала дорога по необозримому зелёному лугу, поросшему разнотравьем. Какие только травы и цветы, здесь ни росли!

Стремились к небу фиолетовые готические шпили шалфея!
Улыбались круглые лиловые лепестки луговой герани!
Выбрасывали вверх из середины ярко-зелёных листьев коричневые стрелки подорожники!
Распускали ярко-жёлтые зонтики одуванчики!
Им вторили ярко-жёлтые солнышки мать-и-мачехи и козлобородников!
Соперничали с голубизной неба раскидистые и скученные колокольчики!
Желтели среди них кустики подмаренника!
Дикий тимьян круглился клумбами!
Розовые и белые маргаритки заявляли свои права на внимание!
Синели звёздочки скромных васильков!
Распускались сиреневые чаши крокусов!
Сияли пурпурные, белые и красные звёзды божественных гвоздик!

Этот разноцветный ковёр цветов и трав был похож на волнующееся море под лёгким, порхающим ветерком. Всю эту роскошь заливало золотом горячее летнее солнце. Исполинский купол голубого сияющего неба с лёгкими полупрозрачными облачками высился над головами путников.
- Как просторна русская земля! – радовался Дмитриев. – Где ещё вы увидите подобную картину? Нет больше такой земли! Знаете, когда я ещё так радовался русским просторам? На Бородинском поле перед сражением. Начало светать. Наш полк стоял на возвышении, и оттуда всё поле было видно как на ладони. Вдали у горизонта голубели какие-то озёра, стояли там и тут небольшие деревеньки. Поля пересекали  перелески. Лёгкий туман поднимался из низин и рассеивался в прозрачном воздухе. Я дышал полной грудью, сидя в седле и смотря на эту ширь и раздолье, и сердце моё наполнялось радостью и горечью. Радостью, оттого, что я русский и мне предстоит вместе со всеми защищать мою землю. Горечью, оттого, что нечестивый враг своими грязными сапогами топчет мою землю. Я готов был их всех убить! Зубами грызть! Полковник дал команду, и мы полетели к селу Бородино, занять позиции в центре. Вначале враг пошёл атакой на левый фланг. А уж потом досталось и нам. Был ранен Багратион, войска дрогнули и начали отступать. И тут на нас налетели драгуны. Один из них, здоровенный такой малый, напал на меня.  Я не успел увернуться, и эта сволочь рассекла мне саблей голову. Мне повезло, потому что рядом рубился с врагом Фёдор, а неподалеку были палатки, где оперировали врачи. Фёдор увидел, что я свалился с лошади. Он и отволок меня в эти палатки. Не всем так повезло. И вот, сегодня я думаю, если мне повезло остаться в живых, значит, Богу было угодна моя жизнь. Для чего-то важного он мне её оставил, как думаете? Братьев-то моих он не пощадил.

- Для чего-то оставил, - подтвердил Пётр, тоже любуясь открывшейся перед ними потрясающей по красоте и величию панорамой. – Но вы ведь сами рассказывали, что на вашем попечении остались племянники и племянницы.
- Да, это так! Наверное, для этого, - согласился Дмитриев.

Кулебяки в таверне постоялого двора не оказалось. Зато, как и предсказывал Лев Павлович, пирог с картошкой и грибами был. И превкусный!
- Ну-с, - сказал Дмитриев после обеда, когда они возвратились в дормез, - как насчёт чтения? Продолжим?
- Да, - в один голос воскликнули юноши. Когда они узнали, что книга запрещённая, а автор был отправлен в Сибирь, их интерес к этому произведению  резко возрос.
- Прекрасно! Итак, в прошлый раз мы остановились … Впрочем, я вспомнил. Главу «Чудово»  мы пропустим. Как-нибудь сами прочтёте, когда будете уже в Сибири, и вас некуда будет сослать за чтение запрещённой литературы. Разве только на Северный полюс. Что это у вас такие лица? Шучу я! А вот главу «Спасская полесть» прочтём непременно. Начинайте, Пётр!
Пётр раскрыл книгу, нашёл нужную главу, прокашлялся и начал читать вслух. Тимофей и Дмитриев внимательно слушали.
Длины «Спасской полести» хватило как раз до следующей почтовой станции.
 - Понравилось? – спросил Дмитриев, вынимая книгу из рук Петра и пряча её за кожаной подушкой.
 - Поучительно, - задумчиво сказал Пётр. – Однако ж, я теперь вполне понимаю, почему автора приговорили к казни. Так, напрямую указать государям, что их окружают лжецы, лицемеры и обманщики, может только очень бесстрашный человек.
- А толку? – прервал его Тимофей. – Так государи и поверили этому храбрецу! Прочитали и руки заломили: «Ах, нас обманывают! Ах, нам говорят неправду! Ах, какие мы недальновидные! Какие мы доверчивые!  Ах, ах, ах!» И разогнали вокруг себя всех вельмож и назначили новых, честных, прямодушных, правдивых? Кто же поверит в эти сказки? Вздор! Автор добился только того, что книгу истребили, а его самого чуть было не повесили, а потом передумали и сослали в Сибирь. Мне вот интересно, кому предназначался сей труд? Безграмотным крестьянам? Смешно! Равнодушным мещанам, тоже не очень-то образованным? Занятым торговлей купцам, которым читать некогда, да и грамотность их тоже невысока? Священникам? Они, прочитав эту главу,  сразу бросят книгу в огонь. Делаю вывод! Бесполезная книга! Бессмысленный труд! Обесцененная жизнь! Но кое-что мне понравилось, ибо, правда. Мне понравилось высказывание, что судьба, да рушится одним мгновением. Я с этим согласен.

Дмитриев с любопытством слушал рассуждения Тимофея.
- Но ведь кому-то этот труд предназначался? – спросил он, когда тот закончил озвучивать свои размышления.
 - Думаю, что дворянам и предназначался, - ответил Тимофей. – Но тут возникает вопрос: какую цель преследовал автор, возбуждая в их просвещённых умах крамольные мысли?


Глава 11

До Казани оставался один этап.
- Друзья мои, - обратился к юношам Дмитриев, - а есть ли у вас подорожные?
Подорожных у них не было.
- В Казани  будут проверять документы, - сказал Дмитриев. – Надо обдумать, как вам быть. План у меня есть. Подорожные надо бы вам оформить. Мало ли что может случиться. Но прежде, чем мы этот план обсудим, я должен сказать вам правду, которую от вас утаил. Я вам не лгал, а именно утаил. Меня проверять будут в Казани, так вы не должны удивляться, что меня будут проверять с особенным пристрастием. И вот, чтобы ваше удивление не переросло во что-то другое, неприятное для меня. я должен открыть вам правду. Я не из удовольствия еду в Сибирь, и вовсе не затем, чтобы путешествовать и видеть новые края, и вовсе не затем, чтобы найти золото и обогатиться. Я еду по этапу. Я политический ссыльный. Закройте рот, Тимофей. Я думал вначале, что вы сами догадаетесь, но вы слишком юны, неопытны и чисты сердцем. Вы ещё не знаете жизни. Конечно, вы спросите меня, чем я не угодил властям, за что они меня упекли в Сибирь? Отвечаю! За хранение, чтение, и распространение друзья мои, запрещённой литературы. Да, да, за книгу Радищева, которую мы с вами читаем. Тогда вы можете задать мне второй вопрос: почему я не иду с арестантами, а еду с торговым обозом? Отвечаю! Я дворянин, герой Отечественной войны, был тяжело ранен и очень богат. Поэтому у меня есть некоторые привилегии. Ехать с обозом – одна из них. Мой камердинер меня не покинул. Я его сам отпустил. Он человек не молодой, семейный, за что его тащить в Сибирь? Это противоречило моим принципам. Фёдора я тоже отпустил, да только он не желает меня покидать. Ну, вольному – воля.
Я еду в Иркутск, где мне предписано поселиться.
После того, что вы узнали обо мне, вы вправе взять свой багаж и покинуть меня, ибо я есть государственный преступник. Я пойму и не обижусь. Вот для чего вам следует обзавестись подорожными, чтобы не сидеть в дождь на подводах.

Юноши молчали, переживая только что услышанное.
- Вы ещё можете спросить меня, - продолжал Дмитриев, - почему я продолжаю заниматься тем же, за что меня наказали? Почему я храню книгу Радищева, а ещё позволяю вам читать её? Отвечаю! Эта книга чрезвычайно полезна для развития ума и нравственности человека. В особенности, молодого человека. Лучше смотреть жизни в лицо, чем прятать от неё голову в песок, как глупый и трусливый страус. Таковы мои убеждения. А теперь я хочу услышать от вас ваш приговор – мне.

- Кто мы такие, чтобы выносить вам приговор? – медленно начал Пётр. – Мы не судьи. Мы – ваши друзья. А друзей не оставляют в беде и не предают. Ваша вина не кажется мне настоящей виной. Вы не нарушили заповедей Христовых. В заповедях ничего не говориться о запрещённых книгах, которые нельзя хранить, читать и распространять. Поэтому, считаю я, вы ни в чём не виновны. Нельзя считать виноватым человека, который ищет правду и хочет, чтобы и другие люди узнали её. Что касается государевых людей, осудивших вас и отправивших в Сибирь, то Бог им судья! Тимофей, ты думаешь, как я, или иначе? Скажи!

Тимофей почесал лохматую голову.
- Ты всё сказал правильно. Друзей не предают и не оставляют в беде. Мы с вами, Лев Павлович.
Дмитриев отвернулся к окну, чтобы друзья не увидели его повлажневших глаз и глубоко вздохнул. Овладев собой, он сказал:
- Я рад, что не ошибся в вас. Спасибо, друзья мои! А о подорожных не беспокойтесь. Я это дело с властями улажу. У меня есть замечательный помощник в этих делах – деньги. Запомните, друзья мои, быть богатым – хорошо! Деньги отпирают любые двери и подписывают любые документы. Деньги – наше всё! Поэтому я желаю вам, чтобы вы нашли золото и стали богаты. Предъявите властям ваши документы, а потом передайте их мне. Я ненадолго уйду с представителем власти, а когда вернусь, то у вас будут подорожные от Казани до Иркутска. На всякий случай. Договорились?
- Да, - хором сказали юноши.
- Вот, и славно! В Казани после всех формальностей мы пойдём в баню, и как следует, попаримся. Мне говорили, что там, на постоялом дворе, отличная банька. Вы поможете мне попариться и переодеться? Да и друг друга попарите. Давно пора нам смыть с себя дорожную грязь. Тринадцать дней без бани это полное безобразие. Я хочу, чтобы в славном городе Казани меня увидели люди, включая и вас, во всём блеске моего славного прошлого. Отвяжите мой сундук и тащите его сюда.

Юноши отправились исполнять поручение. Отвязывая сундук, Тимофей ворчал:
- Тяжёлый, зараза! Как мы его потащим?
- Так вот две ручки с боков, - указал Пётр.
- Ага! А потом назад тащи, да снова привязывай. Что это за блеск своего прошлого он собирается нам показать?

Кряхтя, они дотащили дубовый сундук, с латунной рамной обвязкой и замком, до дверей дормеза и с трудом втащили внутрь. Сундук был так велик, что едва-едва прошёл в широкую дверь, а юноши остались снаружи, так как поместиться внутри уже не могли.

Хозяин сундука снял с шеи висящий на золотой цепочке ключ и отпер замок, который раскрылся с музыкальным звоном. Дмитриев принялся рыться в недрах сундука, вытаскивая какие-то свёртки. Наконец, вытащив всё, что посчитал необходимым, он закрыл крышку сундука, запер замок и попросил юношей отнести его собственность назад и привязать кожаными ремнями к задку кареты. Юноши исполнили поручение, а Дмитриев вышел из дормеза проверить, надёжно ли сундук привязан.

На постоялом дворе Казани было три бани. Одна баня большая - для каторжников, другая баня поменьше - для кучеров и возчиков, и третья баня – небольшая  – барская.

Бани стояли в разных углах двора, были истоплены и ждали посетителей. Путешественники, предвкушая блаженство, отправились в барскую баню, прихватив с собой и кучера Фёдора, славившегося искусством хлестать берёзовыми вениками барина.

Долгое время из барской бани доносилось рычание, мычание, вскрики: «Ах! Ух! Эх! Ага! Давай! Поддай! Бей! Лей!» и тому подобные, и шлёпанье берёзовых веников по голому телу, и блаженные  вопли: «А-а-а-а-а!». Фёдор сил не жалел и отходил Льва Павловича веником от души. Потом молодые батюшки в четыре руки хлестали вениками могучее тело кучера Фёдора, а ему всё казалось, что они бьют слабо, и кричал:
 - Бей шибче, иереи! Каши мало ели?

Наконец, румяные и донельзя довольные трое друзей расположились в предбаннике на лавках. Кучер Фёдор, тоже напаренный и румяный, первым оделся в свежую одежду, сбегал в погреб и принёс в деревянном ведёрке ядрёного пенящегося квасу и разлил по деревянным расписным кружкам.
 - Ух, ты! Холодненький! – самозабвенно стонал Дмитриев, прихлёбывая тёмный пряный напиток.
 - И пьяненький! – добавлял кучер Фёдор глубоким басом. - С хмелем да изюмом!

Молодые батюшки наслаждались, молча, закрыв глаза и причмокивая.
 - Ну, есть ли на свете наслаждение большее, чем баня! – воскликнул Дмитриев. – Этим поганым французишкам да тупым немцам никогда не понять, что такое париться в русской бане с берёзовым веником! Говорят, что наши казаки в Париже видели ванну, в которой купался Бонапарт. Мокнуть в собственной грязи! Тьфу! А теперь одеваться!

Начался процесс одевания. Молодым батюшкам не составило труда переменить бельё, подрясники и рясы. Зато Лав Павлович, которому батюшки помогали, наслаждался процессом одевания не менее, чем баней и квасом. Свёртки из сундука, которые юноши переложили в мешок и принесли в предбанник, явились на свет. Оказалось, что это был гусарский мундир. Дмитриев облачался с помощью юных батюшек, как будто совершал священнодействие. Вначале были натянуты на стройные длинные ноги серые рейтузы и великолепные лакированные сапоги с кисточками. Талия была препоясана кушаком. Затем последовал чёрный галстук. А когда наступила очередь красного с золотом доломана, юноши ахнули. Кучер Фёдор ухмылялся. Его смешило их удивление.

- Как к вам теперь обращаться? – поинтересовался Тимофей.
- Называйте их «Ваше высокоблагородие», - прогудел кучер Фёдор, с явным одобрением наблюдавший за процессом преображения барина из штатского человека в гусарского полковника.

Грудь доломана была украшена орденом Святого Георгия 2-й степени, а также орденом Святого Георгия 3-й степени, орденом святого Владимира 3-й степени, орден Святой Анны 3-й степени.
- Жаль, что жарко и ментик нельзя надеть, - сокрушался Дмитриев. – Зато кивер надену с белым султаном.

В последнюю очередь он засунул за кушак пистолет, и сбоку прицепил саблю.
Пётр молитвенно сложил руки:
- Да с вас, ваше высокоблагородие, портрет писать надо! Вы – герой!
- Ордена не только за Бородино, - небрежно сказал Дмитриев, - но и за Шевардино.
- Островно забымши, - напомнил кучёр Фёдор.
- Да и Островно, - подтвердил Дмитриев. – Спасибо, голубчик, что напомнил. Кстати, а ты, что же? – спросил Дмитриев. – Отчего тоже не наденешь мундир? Он у нас тоже герой войны. Награды и у Фёдора есть. Солдатские награды. Ранен был не единожды, и, кстати, как я уже рассказывал - мой спаситель. Если бы не Фёдор, не стоял бы я тут перед вами, хвастаясь экипировкой.
Фёдор махнул рукой:
- Да, ну, ваше высокоблагородие! Скажете тоже! Девиц красных мне, что ли соблазнять? И так сойдёт!
Фёдор вышел из предбанника.
- Я как из госпиталя вышел, его к себе взял. Ни жены у него нет, ни детей. Ну-с, батюшки, а теперь в трактир. Праздновать будем! \


Глава 12

Странная группа вошла в трактир: гусарский полковник при полном параде, его ординарец тоже в гусарском мундире, и два молодых батюшки в рясах. Взоры всех, кто был в трактире, обратились на них.

Дмитриев потребовал отдельный столик. Велел половым переменить скатерть, и  подать самые лучшие блюда и штоф водки.
Половые забегали.
Когда была постелена на стол свежая скатерть, когда на столе появилась румяная  кулебяка, горячие щи с говядиной, подовые пироги с капустой и зелёный штоф холодной водки, Лев Павлович встал, потирая руки, поднял полную рюмку и громко сказал тост:

Друзья! досужный час настал;
Всё тихо, все в покое;
Скорее скатерть и бокал!
Сюда, вино златое!
Шипи, шампанское, в стекле.
Друзья, почто же с Кантом
Сенека, Тацит на столе,
Фольянт над фолиантом?
Под стол холодных мудрецов,
Мы полем овладеем;
Под стол ученых дураков!
Без них мы пить умеем.

Ужели трезвого найдем
За скатертью студента?
На всякий случай изберем
Скорее президента.
В награду пьяным — он нальёт
И пунш, и грог душистый,
А вам, спартанцы, поднесет
Воды в стакане чистой!
Апостол неги и прохлад,
Мой добрый Галич, vale!
Ты Эпикуров младший брат,
Душа твоя в бокале.
Главу венками убери,
Будь нашим президентом,
И станут самые цари
Завидовать студентам.

Все, кто был в трактире, перестали жевать, и слушали, не скрывая удивления.
Когда Дмитриев закончил читать стихотворение, раздались дружные аплодисменты. И тогда Он громогласно обратился не только к своим друзьям, но и ко всем, кто был в трактире.
- Выпьем друзья, за нашу победу над нечестивой Европой, над проклятыми французами, над выскочкой Бонапартом! – провозгласил Дмитриев.

Все посетители трактира, включая половых, трижды прокричали «Ура!» и осушили рюмки. Довольный Дмитриев сел на место и кивнул половому, чтобы тот налил в тарелки щи и разрезал кулебяку.
- Это ваши стихи? – спросил Пётр.
- Хотелось бы! Но нет! Понравились?
- Очень!
- Это стихи мальчишки четырнадцати или пятнадцати лет Сашки Пушкина. Они ходят в списках по обеим столицам. Я их не полностью прочёл. Стихотворение длинное. Я прочёл самое начало. Представляете, что может выйти из этого мальчишки лет через пять-шесть, когда он научится писать короче и выразительней? Несомненный талант!

- Он студент? – спросил Тимофей.
- Говорят, что он учится в Царскосельском лицее.
- Не слышал о таком.
- Он открыт Государем недавно, перед войной. Лицей для дворянских детей.
- Значит, этот Сашка Пушкин из дворян?
- Разумеется, иначе не был бы принят. Давайте, друзья есть, и пить во славу России, русского Императора, русского оружия и русской победы! Уничтожим эту водку, эти пироги и эту кулебяку, как уничтожили французов!

Друзья налегли на еду и питьё.
Через полчаса разрумянившийся от выпитой водки Дмитриев вскочил с места и объявил во всеуслышание:
- Будь проклят Бонапарт! Пусть сидит на Эльбе, чёртов корсиканец, самозванец поганый, проклятый Богом! Сукин он сын! И мы ему доказали, что он ****ский сын! Париж наш! Захотим, и вся Франция будет наша! Всю Францию вы….! Захотим, и вся Европа будет наша! Да здравствует русская армия! Слава Кутузову! Давайте выпьем в память о нём!

Все в трактире засмеялись и принялись рукоплескать подвыпившему полковнику, и выпили стоя в память русского полководца, умершего год назад.
Когда штоф был осушен до дна, Дмитриев потребовал ещё один. Батюшки пили умеренно и уговаривали своего старшего друга больше не пить. Полковник в отставке сердился, обзывал юных батюшек «чёртовыми попами», «болванами», «сраными трезвенниками» ничего не понимающими в кутежах.

Второй штоф появился на столе по требованию полковника, и был откупорен. Полковник свесил голову на грудь и богатырски захрапел.
Кучер Фёдор, выпивший львиную долю водки из первого штофа, крепко спал и тоже всхрапывал, лёжа лохматой головой в тарелке с гречневой кашей.

- Ему снова надо в баню, - философски заметил Тимофей. – Только под силу ли нам будет справиться? Мы ведь тоже выпимши.
- С Божией помощью, - рассудил Пётр. – Ты сильнее и крепче, поэтому берёшь на себя кучера, а я беру на себя полковника.
- Хорошо! Но поодиночке нам всё равно не справиться. Давай так! Сначала отведём в комнату полковника, и пусть спит в постели. Потом вернёмся за кучером, отведём его в баню и помоем ему голову. Остальное в каше не лежало.

- Берём полковника под руки и ведём спать, - сказал Пётр, не двигаясь с места. Тимофей сделал попытку встать, но тоже не двинулся с места.
- В чём дело? – спросил Пётр.
- Ты прежде водку пил?
- Честно? Никогда!
- И я никогда.
- Тогда давай чуточку поспим, а потом исполним задуманное.

Оба батюшки положили головы на сложенные на столе руки и заснули.
Половые осторожно, чтобы не потревожить спящих посетителей, убирали грязные тарелки с объедками со стола. Опыт им подсказывал, что пирушка ещё не подошла к концу. Через час полковник проснулся и разбудил своих товарищей громким заявлением, что «Париж наш!» и «Выпьем за русскую Победу над лягушатниками!»

Половые принесли чистые тарелки и рюмки, пироги с курятиной, и веселье продолжилось.
Есть друзьям уже не хотелось. Пить водку, правду сказать, тоже не хотелось, и тогда полковник потребовал шампанского.
Выпили шампанского, и снова, положив головы на руки, заснули.


Глава 13

В пути от Казани до Перми Пётр был задумчив и неразговорчив. Видя его таким, Тимофей и Лев Павлович не приставали к нему с расспросами. Пётр размышлял, а для того, чтобы его спутники не мешали ему размышлять, он закрывал глаза и делал вид, что дремлет или спит.

Пётр размышлял о том, правильно ли он поступил, покинув отчий дом? Временами ему казалось, что только так он и должен был поступить, чтобы обрести свободу от родительской опеки. В своё оправдание Пётр приводил рассуждение о том, что родители его ещё не стары и не немощны, что помимо него, младшего сына, у них есть и другие сыновья, невестки, дочери, зятья и подрастающие внуки, и все они могли придти на помощь в случае необходимости. Он рассуждал о том, что за годы учения в духовном училище он совершенно отвык от родительского дома и перестал чувствовать его своим и родным. Он чувствовал себя лишним и чужим.

Но иной раз ему казалось, что он совершил ужасную ошибку и Бог накажет его за неё. Он воображал, что его родители больны. Воображал что некому ухаживать за ними, а он так далеко, и ничем не может им помочь. И тогда ему хотелось выпрыгнуть из дормеза, сесть на подводу обоза, едущего в обратном направлении. Каждый такой обоз, встречавшийся им на пути, Пётр провожал тоскующим взглядом, и прикидывал, как его встретят родители, когда он вернется.

«Мать, наверное, обрадуется, обнимет и начнёт угощать пирогами, - воображал он. -  А вот отец? Отец, наверное, будет злорадствовать, говорить обидные слова, попрекать, хотя в глубине своего сердца, конечно, обрадуется возвращению блудного сына. Такой у отца характер. Он никогда не показывает своих истинных чувств. А обидных слов наговорит с три короба.

Как там, в Евангелии от Луки?
Младший сын потребовал у отца причитающуюся ему часть имения. Отец отдал ему его часть и сын, уйдя из дома, промотал её.
Но разве я требовал что-нибудь у моего отца? Что я взял из дома, кроме пирожков и денег, которые дала мне мать? Ничего! Стало быть, я ничего и не расточил и в это не грешен.

Что там было дальше? Встал блудный сын и пошел к отцу своему. Отец его сжалился над ним, одел его в лучшие одежды и посадил с собой за стол. Ну, так далеко мечты мои не идут. Сжалится ли отец мой надо мною, и не станет ли меня упрекать? Не будет ли потом всю жизнь припоминать мне мой поступок? Не сделается ли от этого моя жизнь в родительском доме невыносимой? Не придётся ли мне вновь покинуть отца и мать?

Библейский блудный сын вёл жизнь нечестивую и неправильную. Разве я намереваюсь вести такую беспутную жизнь? Нет, я намерен работать, не покладая рук, и не совершать ничего противоправного и предосудительного. Нет, возвращаться нельзя домой как побитой собаке. Возвращаться следует богатым, успешным и весёлым. Только так!»
Было ещё кое-что, что тревожило Петра и наводило на тягостные размышления. Когда Дмитриев спрашивал его и Тимофея, чем владел Христос, он спрашивал неспроста.

«У Христа ничего не было в собственности, кроме одежды и сандалий. Разве церковные и монастырские служители не обязаны были следовать обету нестяжания? Разве не должны были они подражать Христу?
Монастырям принадлежали обширные земли и множество крепостных крестьян, то есть рабов на барщине. И отношение к ним было ничуть не менее жестоким, чем отношение помещиков. И это длилось веками. И это было в порядке вещей, это считалось нормальным. Как может считаться нормальным, когда один человек владеет другими людьми, как стадом скота, распоряжаясь их жизнями и судьбами по своему произволу. И действительно, православная церковь не возвысила свой голос против этой ужасной несправедливости. У Христа не было рабов, работающих на него. У него были только ученики, свободные люди. И, кстати, Христос ничего не говорил о создании церквей или монастырей. Эти идеи принадлежат Павлу, который Христа никогда не видел, не был с ним знаком. А рассказ о том, что Христос явился к нему на пути в Дамаск, приходится брать на веру. Но насколько крепка моя вера хотя бы в этот странный эпизод из жизни Павла?

Монастыри богатели, пастыри богатели, а как быть с утверждением Христа, что легче верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому попасть в рай?
Не зря ведь Екатерина Великая совсем недавно, каких-нибудь полвека назад своим указом сделала два миллиона монастырских и церковных крестьян экономическими крестьянами. Они обладают личной свободой и несут государственные повинности. Они платят денежные оброки вместо барщины и натурального оброка. Осталось ещё освободить от позорного рабства и помещичьих крестьян и страна расцветёт.

Но не грешны ли эти мои мысли? Не накажет ли меня Бог за вольнодумство? Надо обсудить все эти дела с Дмитриевым. Недаром ведь он читает с нами книгу Радищева, в которой приведены вопиющие факты бесчинств помещиков над крепостными крестьянами! Я даже уверен, что он делает это умышленно. Остаётся только решить, зачем он это делает? И, пожалуй, я спрошу его об этом прямо, без намёков и увиливаний. Впрочем, разве я не понимаю, зачем он это делает? Зачем играть в прятки с самим собой? Зачем делать вид, что не понимаешь? Дмитриев пытается нас с Тимофеем перевоспитывать. Он нашёл подходящий материал для этого. Мы уже были готовы к перевоспитанию. Он сдёргивает с окружающего мира  последние покровы иллюзий, которые питают нас и  мешают видеть этот мир таким, каким он является на самом деле. Хорошо это или плохо, правильно или неправильно? Я теперь знаю, что жить, питаясь иллюзиями, легче. Жить, как жили до нас наши предки, легче. Но кто сказал, что надо на всё закрывать глаза, чтобы тебе жилось легче? Кто сказал, что ты рождён только для этого? Закрывать глаза на непотребства мира и на бесчинства людей, не есть ли трусость?»

Во внутреннем мире Петра совершался переворот, начавшийся на последнем курсе духовного училища, когда ему захотелось личной свободы, и он восстал против родительской власти.
Теперь он восставал против несправедливости, в которой погряз мир.
«Но что я могу? – думал он? – Каким способом я могу бороться против несправедливости? Говорить проповеди против  неё в церкви? Да, это я могу. Но я смогу сказать такую проповедь только один раз, потому что во второй раз церковное начальство мне её сказать не даст и накажет, если я посмею это сделать. Наверное, именно поэтому все иереи и молчат, не смея высказать то, что лежит у них на сердце против власти помещиков. И что же мне делать?»

Эта мысль жгла Петра и не давала покоя. 
Наконец, он обратился с вопросом к Дмитриеву:
 - Почему мы не читаем книгу дальше?
Дмитриев усмехнулся:
 - С тех пор, как мы побывали в Казани, вы погрузились в размышления и не удостоили нас за три дни ни приветливым взглядом, ни разговором. Мы опасаемся потревожить вас непрошеным вторжением в ваши размышления. Но если вам угодно, то сегодня мы прочтем очередную главу под названием « Зайцево».

Тимофей вызвался читать вслух. Когда он закончил, наступила тишина.
Наконец, Пётр прервал её..
- Скажите, Лев Павлович, зачем мы читаем эту книгу? Мы ведь читаем её неспроста, не правда ли?
- Неспроста.
- Так, зачем?
- Пробудить мысль среди священства, а также чувство милосердия и справедливости по отношению к собственному народу. Вас устроит такой ответ?
- Допустим, что вы пробудили мысль и чувства. Что дальше? Что я могу один? Или даже мы вдвоем с Тимофеем? Сказать проповедь в церкви? Хорошо! Нас услышит горстка крестьян, дойдёт слух до начальства и нас тут же лишат сана. Что дальше?
- Зачем же один? Один, как известно, в поле не воин. Нужны единомышленники. Чем больше, тем лучше. С единомышленниками можно горы свернуть.
- И где их взять?
- Слышали ли вы когда-нибудь об Ордене русских рыцарей?
- Нет, не слышал.
- И я не слышал, - вставил свой слово Тимофей.
- А они есть! – с торжеством воскликнул Дмитриев. - Они-то и есть единомышленники!
- И что они хотят?
- Они хотят, чтобы не было самодержавия, чтобы была конституционная монархия и отмена крепостного права.
- И они принимают всех? – спросил Пётр после  некоторого молчания.
- Всех единомышленников, - ответил Дмитриев. – А теперь у меня есть к вам два вопроса, на которые мне давно хочется получить ответы. Вопрос первый: как так получилось, что ваш бог, которому вы молитесь и которому вы служите, не мог спасти самого себя, но был объявлен церковью спасителем человечества? А второй вопрос: как ваш бог терпит, что наряду с храмами христиане открывают кабаки и бордели?

- Наш бог? А разве это также не ваш бог? – с удивлением спросил Тимофей.
- Батюшка, на этот ваш вопрос я отвечу позже, после того, как вы ответите на мои вопросы. И вообще, что это за манера, отвечать вопросом на вопрос, да ещё и не по существу? Это, наконец, не вежливо.
- Простите.
Наступило молчание.

Дормез плавно покачивался, и вдруг остановился. Никто из пассажиров не пошевелился. Видя, что никто не выходит, Фёдор постучал пальцем в окошечко. Дмитриев открыл:
- Оса, барин, - сказал Фёдор.
- Что, оса? – не понял Дмитриев.
- Остановка. Уездный городок. Называется Оса.


Глава 14

- А, - сказал Дмитриев, потягиваясь, - знаем, знаем. Пугачёв воевал этот городок. Местные жители уверяют, что он сказал о нём: «Жалит, как оса», потому что защитники храбро сражались против его орды. Будто бы после этого так город и назвали. Но это вздор! Здесь речка протекает Осинка. Оттого и город так назван - Оса. Ну, идёмте, батюшки, поужинаем. А ужиная, вы думайте, как мне ответить.

Лев Павлович засмеялся и вышел из дормеза. Вслед за ним выбрались наружу и хмурые батюшки. Они немного отстали от своего старшего друга, и Тимофей дёрнул за рукав Петра:
- Ну, чего он всё смеётся над нами?
- Смеётся, потому что, ему мы смешны. Ты знаешь, как ему ответить?
- Не знаю. Ты отвечай. Это ты у нас был самый умный студент.
- Я тоже не знаю.

Ужинали молча. Батюшки глядели в свои тарелки, а Лев Павлович, пребывал в отличном настроении и после ужина, перед тем, как пойти спать в отведённую ему комнату, с наслаждением выкурил трубочку, с усмешкой на румяных устах поглядывая на молчавших юношей.

Проснувшись утром, Пётр обнаружил, что постель его друга не тронута. Тимофей не спал в ней. Об этом говорила взбитая подушка и гладко расправленное одеяло. Юноши никогда не заправляли свои постели. Это делали слуги постоялых дворов.

Пётр торопливо оделся и вышел из дома. Во дворе толпился приезжий народ в ожидании, когда всех позовут к завтраку.
За столом Лев Павлович спросил Петра, где Тимофей.
- Не знаю, - отвечал Пётр. – Вчера я уснул, как только донёс голову до подушки, Когда я проснулся, Тимофея в комнате не было, и, похоже, что он  не спал, а куда ушёл вечером, мне неведомо.

- Надеюсь, к отправлению обоза он придёт, - сказал Дмитриев, уплетая гречневую кашу. – Любопытно, где он ночевал? И, главное, с кем?
Он засмеялся, откинув кудрявую голову.

Петру было не до смеха. Он смотрел по сторонам, но видел только незнакомых людей.
Наконец, был дан сигнал всем, собраться у обоза.

Стоя у дормеза, Дмитриев тоже поворачивал голову направо и налево, но видел только людей, садившихся на ближайшие подводы и возы. Тимофея нигде не было видно. Мимо промчалась, вздымая дорожную пыль,  фельдъегерская кибитка. Дмитриев и Пётр проводили её взглядами.
Пропел гнусавый рожок. Это был сигнал к отправлению.

Дмитриев и Пётр сели в дормез. Скрипя и громыхая, обоз тронулся с места. Вначале он шёл медленно, но постепенно набирал ход. Дмитриев смотрел в правое окно. Пётр – в левое. Оба молчали.

- Вот он! – вскричал Лев Павлович. Пётр придвинулся к нему и стал жадно смотреть в правое окно. Картина, которую он увидел, ему сильно не понравилась.

Через овсяное поле, примыкавшее одной стороной к дороге, а другой – к деревне, наперерез обозу бежал, подхватив полы подрясника, Тимофей. По этому подряснику они его и узнали. Лица его они не видели, поскольку он был далеко, а вот чёрный подрясник был хорошо виден на фоне зеленеющей растительности. Тимофей бежал, временами подпрыгивая, потому что овёс, достигавший его колен, мешал ему бежать. Но хуже всего было то, что на некотором расстоянии от Тимофея бежали какие-то люди. Было их около десятка. И если Тимофею нужен был обоз, то этим людям нужен был Тимофей.

Он бежал сосредоточенно и молча, а догоняющие его люди что-то грозно орали и размахивали руками. Те люди, кто руками не размахивал, держали в них что-то длинное, и это очень не понравилось Дмитриеву.
- Только не споткнись! – пробормотал он, и, к ужасу Петра, вынул из-за пояса пистолет.
- Что вы делаете? – вскричал он.

- Собираюсь защитить нашего друга. Разве вы не видите, сколько их на него одного? По-моему, он что-то украл.
Возчики, увидев толпу скачущих через поле людей, остановили обоз и ждали, что будет дальше. На всякий случай каждый из них, пошарив в передке своей подводы, взял в руки кто дубину, а кто-то и топор.

Тимофей добежал до дормеза первый и вскочил в него. Дмитриев закрыл дверцу изнутри на замок и ждал первых преследователей. Это были крестьяне, вооружённые баграми, косами, граблями, лопатами и дрекольём. Бородатые лица их были красны от напряжения и выражали крайнюю злобу.

Увидев в окне Дмитриева, они закричали все разом. Лев Павлович поднял руку, чтобы успокоить их.
- Говори один, - строго сказал он. – Что вам надо?
Вперёд выступил мужик лет пятидесяти с тяжёлой дубиной в руке.
- Барин, отдай попа! – потребовал он.
- Что он вам сделал?
- Отдай попа по-хорошему, а то худо будет, - пригрозил мужик. – Мы твою карету перевернём, попа всё равно добудем, и обоз заодно разграбим. Отдай!
- Что поп вам сделал плохого? – снова спросил Дмитриев.
- Дочь мою твой поп соблазнил и испортил, вот что он сделал. Я их на гумне застукал! Отдай попа! Судить его будем!

Мужик вплотную подошёл к дормезу и взялся за ручку двери. И в то же мгновение Дмитриев высунул руку в окно и выстрелил из пистолета, но не в мужика, а у него над ухом в воздух. Мужик охнул и отскочил.
- Следующая пуля – в тебя! – закричал Дмитриев. – Тут у меня пуль на всех хватит!

Услышал выстрел, возчики кинулись к дормезу, потрясая над головами орудиями труда. Крестьяне дрогнули и, повернули назад бегом к своей деревне. Возчики не стали их преследовать и только улюлюкали вслед.

Дмитриев для острастки выстрелил ещё раз в воздух, и крестьяне припустили ещё шибче через овсяное поле.
Возчики убедились, что все целы и невредимы, разошлись по своим подводам и обоз снова тронулся в путь.

Дмитриев и Пётр обратили своё внимание на виновника этой суматохи, забившегося в угол и загородившегося кожаными подушками.
- Всё! – сказал Дмитриев, выдирая у него подушки из рук. – Положите их на место. Опасность миновала. А теперь рассказывайте.

- Дайте воды! Ради Бога, дайте мне воды попить! – хриплым голосом молил Тимофей.
На него было жалко смотреть. Взмокший, с красным лицом и растрёпанными длинными волосами, тяжело дышащий от быстрого бега, он являл собой вид самый несчастный.

Пётр налил ему в кружку воды из походной фляги, и Тимофей жадно осушил её. После чего пригладил волосы и сказал с досадой:
- Скуфейку потерял. Как же я теперь без скуфейки?
- Рассказывайте, - снова предложил Дмитриев. – Только в  подробностях и деталях. Ничего не упускайте. Страсть, как люблю слушать о чужих приключениях! Давайте! Как-никак мы ваши спасители. Имеем право послушать, от какой напасти мы вас спасли. Начинайте! Кстати, где ваши сапоги? Вы что, босиком через поле от преследователей скакали?
- Там же мои сапоги, где и скуфейка, - простонал Тимофей, схватившись за голову. – Как же я теперь без сапог!
- Не скулите, батюшка, - посоветовал Дмитриев, - Сапоги и скуфейку я вам достану. Рассказывайте по порядку. Итак, мы поужинали, и вы пошли в свою комнату отдыхать. Что было дальше?
 - Ох, дайте отдышаться, - простонал Тимофей.

Когда он отдышался, то принялся рассказывать.
- После ужина не хотелось мне спать, а страсть, как захотелось молочка. Холодного молочка из глиняной крынки из погреба. И подумал я, что через поле здесь есть деревня. Дай, думаю, пойду в деревню, постучу в первую избу и попрошу продать мне молока.

Пошёл. Луна была полная на небе. Идти светло. Пересёк я овсяное поле, иду мимо гумна к избам. Смотрю, стоит девица. Лицом пригожая. Коса до пояса. Грудь полная, и всё такое при ней. Я удивился, что она поздним вечером одна на гумне стоит. Немного даже испужался. А вдруг нежить какая! Я ей говорю, чтобы убедиться, что это человек: «Милая, а нет ли здесь, у кого молока купить?» А она отвечает, тихо так, нежным голосом. «А зачем тебе, попик, молока? Я тебе кое-что получше дам». И хвать меня за руку! А рука-то холодная, и луна светит, и лицо у неё бледное. Я опять испужался. И не помню, может ли нежить говорить человеческим голосом? А она меня за руку-то держит и тянет, тянет на гумно. Сотворил я свободной рукой крестное знамение. А она шепчет: «Не бойся, попик! Живая я. Ой, какая живая! Хочешь узнать, какая я живая?» И в открытую дверь меня тянет. А у меня от страха ноги подкашиваются, и сил нет сопротивляться.

Затащила она меня на гумно и повалилась на кучу лежалой соломы и меня за собой увлекает. Упал я на колени подле девицы. Скуфейку она мою с головы сорвала и в угол забросила и говорит: «Сапоги-то сними, попик!» Как опоила она меня чем-то. Я сапоги-то послушно снял. А она говорит: «И подрясник снимай, что он между нами-то будет». Я ей говорю: «А зачем подрясник-то снимать?» А она мне отвечает: «А затем, что и сарафан мой мешает». И задирает подол-то. А под сарафаном – ничего. Как есть – ничего!
Тимофей замолчал.

- Давай, давай дальше, - заторопил его Дмитриев.  – Самое интересное начинается.
- Ну, она свой подол задрала, и давай мой подол подрясника задирать. А у меня под подрясником штаны. Так она верёвочку-то на штанах развязала, и упали они к коленям. Пришлось из них выпутаться. А потом пошло-поехало! Пошло и поехало! И всю ночь мы с ней проваландались на той охапке соломы.

А как рассветать стало, слышу, крики в отдалении, потом всё ближе, ближе. А девица-то моя, шепчет: «Это меня ищут. Беги, попик, а то, как бы тебя не убили отец и братья мои». Вскочил я на ноги и бежать. Да только выскочил из дверей, смотрю, а бежит к гумну толпа мужиков и все вопят: «Держи его! Держи вора!» Я бежать! А остальное вы видели.

 - Казанова, хренов! – вскричал Дмитриев. – Дон Жуан в рясе! Ловелас без штанов! Так ты ещё и штаны  потерял.
 - Потерял! И скуфейку, и сапоги и штаны.
Дмитриев откинулся на подушки и принялся хохотать.

 - Дорвался до сладенького молочка! – вскрикивал он в промежутках между приступами хохота. – А если бы тебя мужики-то догнали и убили?
 - Да и убили бы, кабы, не вы! Спасибо вам!
- Пожалуйста! Ох, уморил! Штаны он потерял! Ты невинность потерял, батюшка! Не жалко, невинность-то?
- Да что о ней жалеть! Штаны жалко.
Дмитриев хохотал, откинувшись на подушки. Наконец, он обрёл способность говорить:

- Штаны вам жалко. А известно ли вам, что при таких приключениях можно всего лишиться, в том числе и жизни? В баню ваша прелестница  вас не звала?
- В баню? Нет, не звала.
- Вот, и славно! Легко отделались, голубчик. А то вот у Радищева глава есть под названием «Валдай». В этих краях  прелестницы зазывают путешественников в баню, раздевают их, раздеваются сами, моют их, разжигают в них любострастный огонь, поят вином  и всячески ублажают, а после предают смерти, дабы воспользоваться их имуществом или имениями.
- У меня ничего нет, - кротко сказал Тимофей.
- Ничего, кроме скуфейки, сапог и штанов, - и Дмитриев снова захохотал.

Пётр не смеялся, а исподлобья смотрел на Тимофея, постепенно осознавая, что произошло с его другом. Вроде бы друг был тот же, но уже не тот, что прежде. Глядя на хохочущего Дмитриева, Тимофей тоже похохатывал, и глаза его лукаво искрились. Он знал теперь что-то такое, чего не знал Пётр, и это делало Тимофея немножко другим и отдаляло от него.

- Ну, батюшка, теперь вы, как развязанный кобель, - заявил Лев Павлович, отсмеявшись всласть. – Теперь вас не удержишь. Что теперь с вами делать-то? Блудить начали вы, голубчик! Согрешили! Заповедь не соблюли! И будете блудить без удержу. Женить бы вас поскорее, да не на ком. Ох, боюсь я за вас! А теперь представьте!  Проходит лет двадцать. Возвращаетесь вы этой же дорогой во Владимир. Дай, думаете, загляну в эту деревню, где я на гумне штаны и невинность потерял. А на гумне юноша хлеб цепом молотит. Вылитый ваш портрет в молодости. И понимаете вы, что это ваш сын. Каково?

Дмитриев снова захохотал. Нарисованная его воображением картина показалась ему смешной. Но вдруг он сделался серьёзен.
- Однако вы, конечно, не прекрасный Иосиф и соблазну поддались. Старая история со времён Евы и Адама. Меня теперь беспокоит судьба этой несчастной девушки. Что с ней сделали отец и братья? Он ведь могли её  убить за грех.
Тимофей побледнел.
- Убить? – спросил он.- За что?
- Убить не убьют, а косу отрежут, и замуж она вряд ли выйдет, - подал голос Пётр. – А если выйдет, то муж постоянно попрекать её станет и избивать. Вот, муж-то может её в могилу вогнать побоями.
- Что я наделал! – воскликнул Тимофей. – Нет мне теперь прощения! Загубил я судьбу девицы! И душу её загубил!

Он снова забился в угол и закрыл лицо ладонями.
- Хватит! – рявкнул на него Дмитриев. – Успокойтесь! Возьмите себя в руки. Что случилось, того уже не исправить. Ничью душу вы не загубили. Тоже мне, Мефистофель! Помолитесь о девице, да и о себе заодно! Помолитесь о её судьбе и о своём спокойствии. Может от молитвы вам станет легче. Ничего страшного не случилось. Произошло природное явление и более ничего. Естественное произошло! Чего вы, разнюнились? Это со всяким человеком и со всяким животным происходит, рано или поздно. И с попами тоже. И с монахами, да будет вам известно. Вы ведь человек?

- Человек! – прорыдал в голос Тимофей.
- Ну, и прекрасно! Радоваться надо и впредь не блудить и семя не разбрасывать, куда и во что попало. Теперь вас женить надо, голубчик. И быстрее, а то скурвитесь. ****овать начнёте. А о девице не плачьте. Устроится её судьба как-нибудь. Девица в пору вошла, и нужен был ей кто-нибудь. Всё равно, кто! Вот, вы и попались под руку. И пошла она с первым встречным, то есть, с вами. А выдай её родители вовремя замуж, ничего бы с ней этакого не приключилось. Хотя, хрен знает!

Тимофей вытер слёзы. И всё равно он чувствовал себя грешным и виноватым. И страстно желал, чтобы священник в храме наложил на него епитимью.
- В Перми пойду в храм, - заявил он. – Исповедуюсь, и пусть меня иерей накажет. Душа томится.




Глава 15

- Ладно, - сказал Дмитриев, - недолго ждать. Скоро Пермь. Говорят, городок неказистый, но найдена там медь и серебро в горах, и налажено медеплавильное и сереброплавильное дело, стало быть, со временем разрастётся город и будет славен. А вот есть ли там храм, не ведаю.

- Там, где есть русский человек, там есть и русский храм, - заметил Пётр. – Будет, где Тимофею покаяться.
- Ну, да, - согласился Дмитриев, - и храм есть, и кабак есть, и бордель имеется. Кстати, батюшки, если вы думаете, что за всеми этими событиями я забыл о тех вопросах, что вам задал, то вы ошибаетесь. Хватит, мусолить в головах думы о грехе, который вовсе и не грех, а проявление природного влечения. Отвечайте, дорогие мои, на первый вопрос: как так получилось, что ваш бог, которому вы молитесь и которому вы служите, не мог спасти самого себя, но был объявлен церковью спасителем человечества? Как вы это объясните? Только не отвечайте, как вас в духовном училище учили. Своими словами, пожалуйста. Тимофей, отвечайте!

Тимофей уставился в окно и промолвил:
- Я не знаю.
- А вы когда-нибудь думали об этом?
- Нет, не думал.
- А вы, Пётр, что ответите?
- И я не думал, но теперь думаю и ответа не нашёл.

- А второй вопрос имеет ответ: как ваш бог терпит, что наряду с храмами христиане открывают кабаки и бордели?
- Нет, - хором ответили юноши.
- Вы сказали – «ваш бог», а вы во Христа верите? – спросил Пётр.
- В бога Христа – нет, не верю, а в Бога Творца – верю. Христос – Сын Человеческий, сказано в Евангелии. Разве нет?

Юноши кивнули.
- Тогда почему вы называете его богом и поклоняетесь ему?
Тимофей и Пётр  молчали.
- Ладно, размышляйте. Хотел вас ещё спросить: вы кроме Библии что-нибудь ещё читали?
Батюшки отрицательно помотали головами.

- Я так и думал. А знаете, что древнерусская мудрость глаголит? Муж книжен без ума добра аки слепец есть. Муж мудр без книг подобен оплоту без подпор. И ещё я вам скажу, что потому на земле совершаются бесчинства, что во Христа по-настоящему никто не верит и заповеди его не исполняет. В церковь ходят, обычаи и обряды соблюдают, а веры нет ни в ком. Придумали себе бога для блезиру, прикрылись им, и творят зло. Жаль, что вы не читали книгу протопопа Аввакума. Многое бы поняли о деятелях церкви. У меня эта книга с собой. Если пожелаете, почитаем. А теперь давайте-ка выпьем по маленькой, чтобы успокоиться и соснуть перед обедом. Пётр Васильевич, подайте, пожалуйста, сундучок.

Сундучок был извлечён из угла, раскрыт и любезно предложил друзьям красное вино. Снова наполнилась жестяные кружки и серебряная чарка, и снова соприкоснулись краями:

- За что пьём? – спросил Дмитриев.
- За истину, - мрачно сказал Пётр.
- Что же, давайте за истину, - согласился Лев Павлович. – Хорошо бы ещё знать, что есть истина, но об этом мы поговорим как-нибудь потом.

Они выпили и повеселели. Дормез покачивало и друзья задремали.
Проснулись они уже в Перми.
- Одна-ако! – произнёс Лев Павлович, ступив из дормеза на пермскую землю и оглядываясь вокруг. – Похоже, что почтовая станция есть лучший дом в этом большом селе. Держу пари, что, ни водопровода, ни канализации в Перми нет, и, следовательно, бани на станции тоже нет.

Так и оказалось. Это очень огорчило путешественников. Кроме этого огорчения было и ещё одно. Зарядил дождь. Мелкий, нудный, холодный, не прекращающийся ни на секунду осенний дождь.

Тимофей разузнал у станционного смотрителя, как удобней и короче пройти к ближайшему храму, чей зелёный купол виднелся над серыми крышами низких деревянных домов обывателей. Вдали валил из кирпичной трубы  чёрный дым

- Весёленькое место! – скривил губы Дмитриев. – Это медеплавильные печи дымят. Тимофей Сергеевич, после ужина идти в храм будет поздно, а освещения в сём городе что-то не заметно. А сейчас, как по такой грязи побредёте? Из храма на постоялый двор пойдёте, как стемнеет, и заблудитесь. Отложите, батюшка, ваше покаяние до лучших времен и до цивилизованного города.

Тимофей колебался, стоя в дверях постоялого двора.
- Идёмте ужинать, - позвал Дмитриев. – Здесь нам дадут пельмени.
- Что нам дадут? – переспросил Пётр.
- Пельмени! Пельмени нам дадут. Это, я вам доложу, вкуснятина необыкновенная!

Тимофей, услышав о неведомом кушанье, перестал колебаться и пошёл вслед за товарищами в харчевню.
Харчевня уже была полна народу. Возчики, кучера, путешественники шумно хлебали горячие щи и суп с лапшой, и пили водку, плескавшуюся в штофах зеленоватого стекла. Деревянный пол был в грязных следах от сапог, но, по крайней мере, в харчевне было тепло.

Путешественники с трудом нашли места за общим столом, потеснив присутствующих.
- Фёдор, – после некоторого ожидания сказал Дмитриев, - найди и притащи полового.
Фёдор понял и исполнил приказание хозяина буквально. Он нашёл полового и притащил его, держа за шиворот.

- Голубчик, - ласково обратился к половому Дмитриев, - принеси нам пельмени варёные в бульоне, пельмени жареные, студень, кашу гречневую, и малиновый кисель. Да поворачивайся живее.
Фёдор тряхнул полового так, что у того стукнулись нижние зубы о верхние.

- Слушаюсь, ваше высокоблагородие, - пробормотал половой и побежал исполнять приказание. На ходу он сильно прихрамывал на правую ногу.
- Фёдор, - строго сказал Дмитриев, - по-моему, ты его сильно помял.
- А не надо сопротивляться, - буркнул Фёдор.

Через некоторое время половой принёс всё, что просил Дмитриев.
- А водку? – спросил Тимофей. – Все с пельменями водку пьют.
- Запомните, юноша, - невозмутимо ответил Дмитриев, принимаясь за пельмени, - если все бьются головой о стену, то не следует брать с них пример. Голову разобьёте. Водка, к вашему сведению, мешает почувствовать вкус продукта, который вы пробуете впервые.
Ели молча, причмокивая.

- Ну, и как вам пельмени? – спросил Лев Павлович, когда ужин закончился.
- Сытно! - сказал Фёдор.
- Вкусно! – сказал Тимофей.
- Божественно! – сказал Пётр.
- Я рад, что вам понравилось новое блюдо, - заявил Дмитриев. – Мне тоже оно пришлось по вкусу.

После ужина все разошлись по своим комнатам и попытались заснуть. Однако заснули путешественники не скоро. Полные желудки мешали дышать. Стаи бродячих собак, громко лая, злобно рыча, и тоскливо воя,  носились по улицам во мраке ночи, как вырвавшиеся из-под земли ужасные спутницы Нюкты. Шум собачьих ссор перекрывался грохотом колотушек, с которыми бродили по городу, погружённому в темень, сторожа, напоминая горожанам о том, что они находятся под защитой, и предупреждая преступников, что их могут поймать и арестовать. Очевидно, горожане привыкли к этим ночным концертам, но путешественники не могли заснуть и ворочались в своих постелях с боку на бок, пока к окнам не подступил серый рассвет. Кроме этого ночного гвалта, в комнаты постоялого двора, очевидно с переменой направления ветра, начал просачиваться едкий запах дыма, валившего из трубы медеплавильного завода.

Раздражённый и невыспавшийся Дмитриев явился к завтраку и обнаружил, что мрачный Фёдор и сонный Пётр сидели за столом и ели пельмени. А Тимофея не было. Половой принёс барину тарелку горячих жареных пельменей.
- Где Тимофей? - спросил Лев Павлович, щедро поливая пельмени горчицей с уксусом. – Снова  побежал на ****ки?
- В храм он побежал исповедаться и покаяться, - ответил Пётр.
- По такой непролазной грязи? – удивился Дмитриев. – А что, если он увязнет и опоздает? Обоз его ждать не станет.

Поев, они вышли на крыльцо. Сверху из серых небес сыпал мелкий дождь. Дмитриев поёжился.
- Того и гляди, снег пойдёт.
- В августе? – удивился Пётр.
- Урал – преддверие Сибири. Всяко, бывает, - заметил Дмитриев. – Ну, и вонь, от этих медеплавильных заводов, - повёл он носом в сторону, откуда из кирпичной трубы валил чёрный дым. Ещё дальше виднелась ещё одна труба, из которой валил серый дым. – Кажется, ещё и сереброплавильный работает.
- Здесь есть серебро? – спросил Пётр.
- Есть. Спросите лучше, чего только здесь нет. Урал – шкатулка с драгоценностями.

Фёдор сошёл с крыльца, и с трудом выдирая из чавкающей чёрной грязи сапоги, пошел к воротам, где уже стоял обоз, готовый к отправлению.
- Идёмте, - вздохнул Дмитриев и первым шагнул с крыльца. Пётр последовал за ним. Они добрались из дормеза и, вынув ногу из сапога, Дмитриев поставил её на нижнюю ступеньку откидной лестницы. Затем, он то же самое проделал со второй ногой. Пётр поступил иначе. Он подхватил сапоги Дмитриева и сунул их в мешок, брошенный ему сверху Фёдором. После этого он отдал мешок Дмитриеву, сел на нижнюю ступеньку и тоже избавился от грязных сапог, сунув их во второй мешок. После этого он забрался в дормез. Портянки друзей, были, к счастью сухими.


Глава 16

Пропел обозный рожок. Через минуту обоз тронулся с места.
- Кажется, у нашего друга больше грехов, чем мы думали, - саркастически заметил Дмитриев. – Не уложился в отведённое ему время. Придётся ему, видимо, остаться в Перми и плавить медь и серебро. Или в храме свечки продавать. Место иерея-то занято.

Не успел он это произнести, как дормёз дёрнулся и на секунду приостановился и покатил дальше. Дмитриев поглядел в окошечко, в котором виднелся обширный зад кучера.
- Наш друг прибыл на козлы, - сообщил Лев Павлович. – Не захотел пачкать грязными сапогами салон дормеза. И правильно сделал.
Он смотрел, как Фёдор подал мешок Тимофею, который тот накинул на голову и плечи, чтобы защититься от дождя.
- Всё в порядке, - сказал, улыбаясь Дмитриев. – Наш юный друг облегчил душу. Ну, а мы с вами давайте подремлем. Погода к этому весьма располагает.

Дмитриев задремал, завернувшись в плед. Пётр смотрел в окно. Обоз двигался к городу Кунгур, и далее к Екатеринбургу.
Ландшафт за окном заметно изменился. Пётр смотрел на невысокие, но длинные вытянутые с севера на юг увалы, которые чередовались  с широкими понижениями. У подножия увалов рос смешанный лес: осины, берёзы, сосны. Иногда склоны увалов обнажались, и видна была серая скальная порода с рыжеватыми прожилками.

«За Уралом уже будет Сибирь, - думал Пётр. – Что-то страшно становится. Какая она?»
Он не мог представить себе, как Сибирь выглядит. Равнина там или горы? Какие там леса и реки? Какие там города? Какие там люди?

«А вдруг она меня не примет? – думал он. – Вдруг я не смогу там жить? Тогда мне придётся вернуться. Неужели мне придётся приползти к отцу на брюхе, как провинившемуся псу? Нет! Ни за что! Мы с Сибирью поладим. Я стану уважать и любить её».

Перед  Екатеринбургом обоз снова обогнал очередную партию арестантов. Колонна каторжников почему-то не двигалась и стояла на месте, хотя до постоялого двора было ещё около двух десятков вёрст. Пётр глядел из окна на согбенные серые спины промокших от дождя арестантов. Его сердце сжималось от сочувствия к ним. Как бы виновны они ни были в совершённых преступлениях, было что-то противоестественно жестокое и ужасное в наказании идти в любую погоду тысячи вёрст в кандалах.

«Елизавета Петровна придумала это, – размышлял Пётр. – Это она повелела избавляться в европейской части Империи от непотребных и вредных обществу людей и ссылать их в Сибирь. Вот бы заставить её самоё пройти весь этот путь! Небось, не вынесла бы!»

Между тем, колонна арестантов побрела дальше.
«Сколько уже этих колонн мы обогнали, - думал Пётр. – Наверное, не меньше десяти. Зря я не начал считать. А что,  если вести записи обо всём, что я увижу в дороге и в Сибири? И записывать свои размышления обо всём, что увижу? Может, получится книга, как у Радищева. Ага! И обрести судьбу, как у него. Нет! Надо оставить эти мысли. К хорошему они не приведут».

Выйдя из дормеза в Екатеринбурге, путешественники подивились на новое двухэтажное здание почтовой станции и постоялого двора. Место, где они были расположены, было высоким и отсюда панорама города была как на ладони.

- В Перми – Госпожа Грязь, в Екатеринбурге – Господин Дым, - заявил Дмитриев. – Сколько труб дымят!
Он немного подумал и добавил:
- Урал - кладезь России. Сибирь – сокровищница России. Вокруг кладезя и сокровищницы всегда крутятся грабители.

- Мы - кто?  - спросил Тимофей, спрыгнувший с козел. Ему очень понравилось сидеть рядом с Фёдором с тех пор, как он постеснялся запачкать грязными сапогами пол дормеза.
- Мы? Во всяком случае, мы не грабители.
- А кто тогда грабители? – пристал Тимофей.
Дмитриев усмехнулся.
- Вот, и решайте эту задачку. Но без моей помощи.

  На постоялом дворе путешественники снова попарились в бане, наелись пельменей, и прекрасно выспались.
Когда обоз снова тронулся в путь, стало заметно прохладнее. Тимофей вернулся внутрь дормеза, где было теплее, чем на козлах. Кучер Фёдор надел суконный на вате армяк и войлочную шапку. Дмитриев носил суконный сюртук и закутывался в плед. Пётр, к удивлению своих друзей снял подрясник и переоделся в скромный синий сюртук и жилет, и голубой шейный платок. Тимофей всплеснул руками:

- Великолепно! Я такой же хочу. Только взять негде.
- Остановимся, - сказал Лев Павлович, - достанем из сундука. Есть у меня лишний сюртук. Тесен стал в талии. Вам будет впору.
С этой минуты Тимофей стал жить мечтой о сюртуке, лежащем в сундуке.
- Легко вы расстаётесь с атрибутами священства, - заметил Дмитриев. – Что так?
- Так удобнее, - коротко объяснил Пётр.
- Ну, да, а Тимофею удобнее по полям бегать, - засмеялся Лев Павлович.

Тимофей нахмурился. Он не любил, когда ему напоминали о смешном и позорном бегстве от разъярённых крестьян.
- А если отвлечься от понятия удобство?
- А если отвлечься, - нахмурился Пётр, - то ваши вопросы, на которые у меня нет ответа, выбили меня из колеи. Я подумал, что не имею права быть священником, если не могу ответить на важные вопросы веры.

- Вот, как? - сделал удивлённое лицо Дмитриев. – Право, я не ожидал такого поворота в вашей судьбе.
- Ожидали! – отрезал Пётр. – Вы специально такие вопросы задавали, чтобы изменить мою судьбу. И не спорьте. Пока я не найду ответов на ваши вопросы, я в церковь не войду.
- В церковь не войдёте как священник или как прихожанин?
- Ни как священник, ни как прихожанин. Я хочу быть честным перед людьми и перед самим собой.
- И перед Богом?
- И перед Богом, хотя я поколебался в вере. Всё благодаря вам.
- Не перекладывайте на меня вину за ваши колебания в вере, - засмеялся Дмитриев. – Я просто задавал вопросы, на которые и у меня нет ответов.
- А я не поколебался в вере, - вступил в разговор Тимофей. – Просто, в рясе и в самом деле не вполне удобно ходить. Путается она в ногах.

С каждым днём ставилось всё прохладнее. Справа и слева от дороги тянулись гряды  низких холмов. Небо чаще оставалось хмурым, но дождя не было. Всё чаще задувал северный ветер и нёс с собой холодный воздух. 
За несколько вёрст от Тюмени обоз остановился у каменного пограничного столба с надписью «Россия – Сибирь». Здесь они снова догнали партию арестантов. У подножия этого памятника каторжники, обнажив бритые головы, покаянно крестились, падали ниц и со слезами шептали: «Прощай, Россия-матушка!..»

Путешественники покинули тёплый дормез, и подошли к столбу. Последние арестанты, гремя цепями,  встали с колен и строились, чтобы идти дальше.
-  Странные люди, - пожал плечами Лев Павлович, - разве Сибирь не та же Россия?

Они прикоснулись к камню на счастье и удачу, и вернулись в дормез.
- Почему они в своём сознании разделяют Россию и Сибирь? - заговорил Лев Павлович, когда они устроились внутри. – Непонятно. Ну, в этой части России немножко холоднее, и что с того? На севере России тоже холодно. Может, ещё холоднее, чем в Сибири. И, тем ни менее, север они считают Россией, а восток нет. Поживут дольше и поймут, что велика и обширна Россия-матушка. От Тюмени поедем  по новой дороге. Она южнее старого тракта. Поедем до Ишима, Омска, через Томск - в Красноярск. А там уже и Иркутск недалеко. Надо нам решить, где вы окончательно остановитесь, в Красноярске или Иркутске. Ну, об этом есть время подумать.
Внезапно обоз дёрнулся и остановился.

- Странно, - сказал Дмитриев. – Вроде бы ещё до Тюмени много вёрст. Может, что-то случилось.
- Я посмотрю, - сказал Тимофей, открыл дверцу и выскочил наружу. Послышались выстрелы. Через минуту он появился, весьма встревоженный:
- Там какие-то люди напали на обоз.
- Сколько их? – спросил Дмитриев.
- Человек шесть.
- А возчики, что?
- Похоже, растерялись.
- А конвой?
- Не знаю.
- Фёдор, – крикнул Дмитриев, открывая окошечко, - разбойники!
Но кучера на козлах не оказалось. Он выпрягал двух коней.
Дмитриев засунул за пояс пистолет, схватил саблю, лежавшую за подушками, и приказал юношам:
 - К задку дормеза под сундуком привязана лопата и багор. Вооружитесь и – за нами! Вперёд!

Сбросив с плеч плед, он выскочил из дормеза. Юноши выпрыгнули вслед за ним и бросились отвязывать орудия труда, готовые превратить их в оружие.
Дмитриев и Фёдор, вооружённые пистолетами и саблями,  вскочили на спины лошадей и поскакали к тому месту, где разбойники начали стаскивать с возов мешки с мукой, крупой и сахаром.  Дмитриев и Фёдор на скаку улюлюкали и орали:
 - Бей воров! Ура-а-а-а!

Тимофей и Пётр, держа наперевес багор и лопату, бежали следом и тоже кричали:
- Бей воров! Ура-а-а-а!

Увидев людей, скачущих на лошадях, и бегуших за ними вооружённых юношей, возчики с задних возов очнулись от оцепенения, похватали топоры, лопаты, багры, ломы и побежали следом, крича и улюлюкая.

Воры, завидев отряд конных и пеших, замерли и перестали сбрасывать мешки на землю. Однако их главарь выхватил из-за кушака пистолет и выстрелил в Фёдора, как в более крупную мишень. Фёдор тоже выстрелил и уложил главаря на месте. Дмитриев выстрелил в вора, стоявшего на подводе с мешками. Вор свалился с воза вниз головой. Четверо воров бросили мешки и поскакали к лесу. Дмитриев преследовал их, размахивая саблей. Вора, бегущего последним, ему удалось оглушить, ударив саблей плашмя по голове. Вор упал. Остальные скрылись в лесу. Дмитриев вернулся к возу.

Оказалось, что оба конвойных были застрелены главарём, после чего возчики передних возов не осмелились противостоять разбойникам, и смотрели, как те грабят их. Только вмешательство путешественников заставило их очнуться от оцепенения. Двое побежали к лесу и привели вора, оглушённого ударом саблей. Главарь был мёртв, как и вор, стоявший на подводе. Но и отряд нападающих понёс урон. Выстрелом в предплечье был ранен Фёдор. Бледный и молчаливый, он сидел на мешке и держался левой рукой за правую руку, пытаясь унять кровь, расплывающуюся по рукаву.

Лев Павлович сунул саблю в руку Петру, пистолет в руку Тимофею, и принялся быстро разматывать свой кушак. Одновременно он показал жестом Петру, что ему тоже следует размотать свой кушак, что Пётр и сделал незамедлительно. Лев Павлович взял у Тимофея нож и разрезал рукав армяка и ощупал руку кучера. Затем своим кушаком Лев Павлович перетянул  руку Фёдора выше раны, а кушаком Петра забинтовал рану.
Между тем возчики разгрузили заднюю подводу и положили на дно мёртвые тела, прикрыв их рогожей. Пойманного вора связали по рукам и ногам и посадили на эту же подводу. Фёдора довели до дормеза, уложили на подушки и налили ему полный стакан водки, которую кучер, крякнув,  выпил. После этого он погрузился в сон.

 - Покажите руки, - повелительно сказал юношам Дмитриев. Те показали ему кисти рук, не понимая смысла его приказа.
 - Ваши подойдут, - деловито сказал Дмитриев, указывая на руки Петра. – У вас длинные и тонкие пальцы. Вам придётся покопаться в ране и достать пулю.
Услышав это, Пётр пошатнулся, и чуть было не грохнулся в обморок.


Глава 17

- Пётр Васильич, - вскричал Дмитриев, - не будьте бабой! Ни мои руки, ни руки Тимофея не подходят. Слишком грубые пальцы у Тимофея, и слишком короткие у меня. Только вы можете это сделать. Только вы! Теперь слушайте. Я расширю рану и полью на ваши руки спиртом. Ни к чему не прикасайтесь после этого. И лезьте в рану и щупайте, щупайте, пока не вынете её, проклятую. Бог в помощь!

Пётр чуть было снова не упал в обморок, но усилием воли удержался в реальности, сжал зубы, сбросил с плеч сюртук, закатал рукава рубашки и всем своим видом показал, что он готов. Говорить от волнения он не мог.

Дмитриев налил четверть стакана водки и заставил Петра её выпить.
- Для храбрости, - пояснил он.
После этого он налил полный стакан водки, и велел Петру полить его руки. Тимофей подставил жестяное ведёрко, и Пётр принялся поливать кисти рук Дмитриева водкой.
 - Эх, - простонал Тимофей. – На что добро тратим!

 - Молчать, - приказал Дмитриев, держа руки от локтей вверх, - тоже мне, пьяница! Полейте теперь руки Петра.
Пётр послушно и обречённо протянул руки над жестяным ведёрком, и Тимофей полил его руки водкой. Ту же операцию орошения водкой претерпел и нож Тимофея, после чего Дмитриев взял сей самодельный скальпель и велел Тимофею размотать оба кушака на руке Фёдора и полить рану водкой. Тимофей, побледнев, повиновался. Дмитриев склонился над раной, занёс над нею беспощадный ланцет и погрузил его в отверстие, проделанное пулей. Тимофей охнул и, раскрыв дверцу, вывалился наружу, где в ожидании конца операции стояли возчики и курили козьи ножки. Они подняли Тимофея и посадили на землю, прислонив спиной к колесу дормеза.

Дмитриев сделал глубокий надрез.
 - Давай! – приказал Дмитриев Петру. – Давай, Петруша! С Богом! Ищи!
Пётр запустил в кровоточащую расширенную ножом рану указательный и большой пальцы правой руки, пытаясь нащупать тело пули.
 - Глубже! Глубже! – командовал Дмитриев. – Ещё глубже!
Пётр нащупал скользкую пулю, ухватил её и вытащил наружу. Пуля звякнула о жестяное дно ведёрка. Дмитриев ещё раз полил рану водкой. Потом он велел юноше сблизить края раны и так держать их. Сам он вынул из сундучка, стоявшего в углу, шкатулку с шёлковыми нитками и иглами, продел нитку в ушко иголки и принялся зашивать рану. Пётр, оглушённый водкой, делал всё, что ему приказывал Дмитриев: держал края раны, поливал водкой нитки с иглой, заматывал рану разорванным на полоски полотенцем. Когда всё было готово, Фёдора накрыли пледом. Дмитриев посмотрел на свет, сколько осталось водки в штофе, и разлил остаток по двум жестяным кружкам. Они с Петром выпили. Пётр упал головой на подушки и затих. Дмитриев ногой открыл дверь дормеза и крикнул:
 - Всё! Можно ехать! Тимофей – на козлы. Будешь вместо Фёдора.

Возчики помогли Тимофею запрячь лошадей, разошлись по своим подводам, и обоз тронулся в путь. Впереди их ждала Тюмень – ворота Сибири.

Пётр очнулся уже в Тюмени. Слева лежал под пледом Фёдор. Справа храпел Дмитриев.
«А где Тимофей? – думал Пётр. – Куда он подевался? И почему Фёдор лежит тут?»

Память постепенно возвращалась, и Пётр понял, что Тимофей сидит на козлах вместо Фёдора.
«Боже мой! – испугался Пётр. – Как он справляется с четвёркой лошадей? Он же никогда не управлял ими. Кстати, почему обоз стоит? Где мы?»
Дверь дормеза приоткрылась, и внутрь заглянул Тимофей.
 - Приехали, - сказал он. - Тюмень.

Дмитриев приоткрыл один глаз, и потянул носом воздух:
 - Чем пахнет? – спросил он. – Мой бог! Что это за вонь?
 - Возчики говорят, что здесь кожи вымачивают и выделывают, вот и вонь, - сказал Тимофей. – Как Фёдор?
Дмитриев открыл второй глаз и повернулся к Фёдору. Фёдор пристально смотрел в потолок дормеза и шевелил губами. На щеках его играл румянец.
- У него жар, - сказал Лев Павлович. – Нужен лекарь. Пётр, бегите на почтовую станцию, спросите, есть ли поблизости лекарь. Да водки купите. Два, нет, три штофа. И комнату закажите на постоялом дворе. Надо Фёдора туда перенести. Водка – наипервейшее лекарство для русского человека, - пробормотал он, закрывая глаза и откидываясь на подушки. – Но отчего у него жар?

Тимофей хлопотал возле лошадей. Пётр узнал у чиновника почтовой станции, что лекаря поблизости нет. И подальше тоже нет. И вообще в городе нет.
- А как же вы, если заболеете? – удивился Пётр.
- Я вам пришлю бабку-травницу, - сказал чиновник. – Вы на постоялом дворе будете?
- Да, - ответил Пётр и побежал на постоялый двор, где ему отвели тёплую комнату с двумя кроватями. Пётр побежал к дормезу. В конце обоза возле телеги с убитыми уже стояли какие-то люди. С помощью возчиков, юноши отнесли раненого на постоялый двор и положили на кровать. Следом пришёл Дмитриев.
Тимофей снова занялся лошадьми, а Пётр пошёл посмотреть, что за люди крутятся возле телеги с мертвецами. Оказалось, что это исправник с помощником и регистратор, что-то пишущий в своём блокноте. Два стражника сняли с телеги разбойника, и повели его в кузню при постоялом дворе.
- И что вы будете с ним делать? – спросил Пётр, шедший рядом.

Стражники, молча, тащили вора к кузне. Там у горящего горна уже ждал процессию дюжий кузнец в кожаном фартуке. Разбойника положили на огромную наковальню, закинули назад связанные руки и привязали их к крюку, вогнанному в деревянную колоду, стоящую рядом, и он завопил нечеловеческим голосом, полагая, что кузнец раздробит его голову своим тяжёлым молотом. Один из стражников схватил грязную тряпку, валявшуюся на наковальне, и запихал её в рот вору. Вор мычал и вращал глазами, и испарина выступила на его лбу.

- Что вы собираетесь делать? – испугался Пётр. – Его надо в околоток и запереть до суда.
- Много чести, - спокойно сказал кузнец, подступая к разбойнику с ножными кандалами в руках. – Помоги-ка лучше его держать, чем вопросы спрашивать.

Стражники навалились на ноги арестованного вора, удерживая его на месте, в то время как кузнец надевал на его щиколотки железные кандалы, и принялся вдевать в отверстия заклепки и закреплять их ударами молота.

То же самое он проделал с руками вора, соединив ножные и ручные кандалы тяжёлой железной цепью. После проделанной процедуры, стражники сняли преступника с наковальни, поставили на ноги, и повели из кузни в околоток.

- И что с ним будет теперь? – спросил Пётр кузнеца.
- А то, что в следующей партии арестантов непременно привезут мертвяка, умершего в дороге. Вот его и заменят живым преступником, - равнодушно сказал кузнец. – Для отчёту. Понял? А теперь ступай подобру-поздорову, а то вдруг двух мертвяков привезут, и придётся тебя в кандалы засунуть.

Пётр в ужасе выбежал вон из кузни. Кузнец засмеялся ему вслед:
- Эй, барич, я пошутил!
- Значит, не будет никакого суда над этим разбойником, - торопливо говорил Пётр, прибежав на конюшню, чтобы рассказать Тимофею об увиденном. – Значит, просто мёртвого подменят живым. И всё! Но вообще-то это неправильно. Сначала надо судить и определить меру наказания. Этот вор никого не убил, и даже украсть ничего не успел, а его сразу на каторгу. Для отчёту, как сказал кузнец.

- Ты в эти дела не суйся да помалкивай, - посоветовал Тимофей, - а то неровён час, язык тебе оттяпают. Вишь, как быстро здесь всё делают. Какое тебе дело, что правильно, а что не правильно! Помалкивай о том, что видел и что услышал. Понял? Раз исправник там был, значит, всё делалось с его ведома.

Пётр подошёл к лошади, жующей из яслей овёс, обнял её и прижался лицом к её шее. Так он простоял некоторое время, осмысливая то, что видел и слышал, пока Тимофей не толкнул его в бок.

- Ты водку купил? Иди, купи, а то Дмитриев заругается. Да погляди, как там Фёдор. Как бы не помер, бедолага. Да нож мой верни. Куда его Дмитриев дел?

Пётр оторвался от теплой шеи лошади и пошёл за водкой.
К раненому Фёдору пришла бабка-травница. Она осмотрела рану, зашитую Дмитриевым, покачала головой, и непонятно было, то ли она одобряет то, что он сделал или не одобряет. Затем она удалилась, сказав, что скоро придёт с лекарствами. И действительно, через некоторое время появилась вновь с какими-то банками, склянками, в которых плескалась поверх мокрых трав красная, жёлтая, зелёная, коричневая, и синяя жидкость. Бабка окунала в банки белые тряпки, становившиеся разноцветными, и прикладывала к ране. После чего замотала руку Фёдора и велела напоить его чаем с мёдом, что и было исполнено. Потом она ушла, велев позвать её часа через два, потому что, если не позвать, она забудет придти, а придти непременно надо и непременно через два часа.

Тимофей, закончив дела на конюшне, пообедал с Петром в харчевне. Они звали с собой и Дмитриева, но он не пошёл, сказав, что будет при Фёдоре, а пообедает потом.

Фёдор был беспокоен, метался в постели, бредил и звал какую-то Машу, но Маша, естественно, не приходила, и Фёдор томился, вскрикивал и даже плакал, требуя, чтобы Машу позвали, чтобы она немедленно пришла.

Дмитриев был очень обеспокоен состоянием больного и ждал прихода бабки-травницы, за которой послал в назначенную минуту Тимофея.

Глава 18


- Не ждите меня, поезжайте, - говорил утром следующего дня Дмитриев. – Вот ваша подорожная. Я останусь с Фёдором и дождусь его выздоровления. Я его не брошу одного. Мы потом вас нагоним, как он сможет ехать. А вы пишите мне с дороги, где вы и что с вами. Чай, не чужие люди теперь. Вот, возьмите денег на дорогу. Здесь на еду и наймите кибитку. Берите, берите, я не обеднею. Не езжайте не подводе. Холоднее становится с каждым днём. Я ююбы вас перекрестил на дорогу, если бы верил в силу животворящего креста. Но вы уже догадались, что не верю я, поэтому дайте, я вас обниму на дорожку.

Они обнялись. Юноши ушли, а Дмитриев смахнул слезу.
- Не хотел я к вам привязываться, - пробормотал он им вдогонку, - а Бог иначе рассудил. Ну, да ладно, ещё встретимся.

Юные путешественники, оставшись одни, наняли на постоялом дворе двухместную кибитку с кучером Игнатом, отвязали от дормеза свой багаж, привязали его к задку кибитки, встроились в ряды обоза и покинули Тюмень. Им было грустно и не хватало старшего друга.

- Всё-таки он хороший, - сказал Тимофей.- Смотри, как за своим кучером ухаживает. Надеюсь, он его выходит.
- Кучеру он жизнью обязан, - сказал Пётр. – Теперь долги отдаёт. Конечно, он хороший человек, коли помнит добро.

Оба надолго замолчали. Каждый думал о своём. Тимофей думал, что, кроме Петра, у него вообще-то никого нет. Отец и мать были так далеко и так давно не давали о себе знать, хотя он писал им, что он почти забыл, как они выглядят. И ещё он думал о том, что случись с ним какое-нибудь несчастье, выходит ли его Пётр, не бросит ли? И пришёл к выводу, что выходит и не бросит. А Пётр мысленно вёл подсчёты, и думал о том, что денег, которые дал им на дорогу Дмитриев, не хватит до Красноярска, поэтому надо что-нибудь придумать, чтобы заработать, иначе им либо придётся голодать, либо ехать на телеге, или, того хуже, идти пешком.

Денег хватило до Омска. Друзья сидели в трактире и размышляли, что делать.
- Может в конвойные податься? – уныло сказал Тимофей.
- Только не это, - запротестовал Пётр. – Да и не возьмут нас. Знаешь, что я предлагаю. Обоз будет стоять в Омске два дня. Пойдём завтра утром по улице, всё равно, какой и будем смотреть по сторонам. Может, объявления какие-нибудь увидим. Словом, Бог поможет.
На том и порешили.

Утром друзья поднялись рано, позавтракали, и отправились в путь. Перед ними была улица с глухими деревянными заборами, и крепкими тесовыми воротами с калитками на запорах. За заборами басовито лаяли собаки, судя по голосам крупные и злые, и виднелись крыши двухэтажных деревянных домов, крытые железом.

Друзья брели медленно, поглядывая по сторонам, но, ни одна калитка не приоткрылась, и никто не выглянул посмотреть, почему лают собаки.
- Глухой город, - сказал Тимофей. – Ничего здесь не выйдет.
- Посмотри, вон там на воротах наклеена какая-то бумажка под табличкой, - сказал Пётр. – Давай, посмотрим.
Они подошли к воротам, выкрашенным зелёной краской. На уровне их глаз действительно висела белая жестяная табличка, на которой старорусской вязью было выведено чёрной краской «Купец 1-й гильдии А. Мельников». Ниже была приклеена бумажка, на которой от руки было написано: «Нужны работники. Стучать три раза».

- Стучим? – спросил Пётр.
- Стучим, - ответил Тимофей и, сжав руку в кулак, ударил три раза в калитку. В ответ раздался заливистый лай. Затем послышались неспешные шаги, звякнула и упала щеколда, калитка приоткрылась, и выглянул кудрявый черноволосый и чёрнобородый мужик в красной сатиновой косоворотке. Он, молча, смотрел оценивающим взглядом на юношей.
- Здравствуйте, - сказал Тимофей.
- Здорово! – ответил мужик. – Чего надо?
- Работники нужны?
- Проходите, - ответил мужик.
- А пёс? – спросил Пётр.
- Он на цепи, - буркнул мужик, пропуская их во двор.

Пёс действительно был на цепи и, увидев незнакомых людей, взвился на дыбы с такой яростью, что натянувшаяся цепь дёрнула его назад, и он опрокинулся на спину.

По деревянным добела выскобленным мосткам они прошли к высокому крыльцу.
- Ждите здесь, - сказал мужик и скрылся за дверью.
Сконфуженный пёс продолжал лаять, но с меньшим пылом.

«Здорово придумано, - думал Пётр о деревянных мостках, перекрывающих двор в разных направлениях, ведущих к хозяйственным постройкам. Грязь не тащится на сапогах в дом. Когда у меня будет свой дом, я сделаю такие же мостки. А вообще я слышал, будто бы есть в Сибири дворы под крышей. Может, и правда».

Прошло несколько минут. Наконец, дверь открылась, и давешний мужик поманил их за собой. Они вошли в просторные сени, освещаемые двумя длинными узкими окнами, похожими на бойницы, в которые не мог бы пролезть даже трёхлетний ребёнок, миновали их и очутились в огромной кухне, где посередине царственно восседала русская печь.
- Стойте здесь, - приказал мужик и скрылся за дверью, которая, по всей вероятности, вела в сокровенные глубины чужого дома.

Юноши огляделись.
Помимо печи в кухне стоял огромный стол на пузатых ножках, и к  столу прижимались лавки, как телята к корове. На столе стоял сияющий, медный самовар на сверкающем медном подносе, фарфоровые расписные чашки на блюдцах. Посередине стола красовался берестяной яркий расписной круглый короб для хранения хлеба. Миски с едой были убраны, а вот хлеб, видимо, убрать не успели. По всему было видно, что здесь только что завтракали. Об этом выразительно говорили чашки с недопитым крепким чаем и хлебные крошки на белой скатерти.

На стенах были деревянные полки, выстланные вышитыми полотенцами, а на полках стояли медные котелки, чугунки, латки и сковородки. Рядом с полками висели гроздья жёлтого лука, белого чеснока и связки пахучих трав.

Вдоль стен кухни тянулись широкие лавки, и на них стояли деревянные ведра, глиняные кувшины, из лыка и коры туеса и лукошки, деревянные чаны, и корыта для замешивания теста. В углах стояли деревянные кадки и бочки.

Юноши сразу поняли, увидев убранство кухни, что попали в богатый дом, полный самодовольного достатка.
Дверь в комнаты вновь приоткрылась, и чернявый мужик снова поманил друзей пальцем. Теперь они очутились  в просторном зале с большими окнами, занавешенными зелёными шёлковыми гардинами. Зал был обставлен красивой мебелью. Из зала вели несколько дверей. В одну из них мужик и провёл их в кабинет хозяина дома.

В кабинете стоял большой письменный стол, крытый зелёным сукном, и кресло с высокой спинкой, в котором сидел грузный седобородый мужчина в сером сюртуке. Взгляд его карих глаз был не слишком дружелюбен, а, в общем-то, довольно приятное лицо несколько портил нос картошкой.
- Вот, Иван Иваныч, - сказал чернобородый мужик, указывая на друзей указательным пальцем, - привёл-с!

Мужчина, сидящий за письменным столом, разглядывал юношей с головы до ног. Пётр сразу смекнул, что это не сам хозяин, а его помощник, поскольку на табличке было написано «А. Мельников», а чернявый мужик назвал мужчину Иван Иванычем.
- Ну-с, - сказал мужчина, - я Иван Иваныч Смирнов, приказчик. А вы кто?
«Если приказчик столь представителен, - подумал Пётр, то, как выглядит купец?»
- Мы, - сказал Тимофей, - лица духовного звания.
- Попы, што ли? – поднял брови приказчик.  – Из чего видно, что вы попы? На вас платье цивильное.
- У нас документы есть, - Тимофей вынул из-за пазухи паспорт и свидетельство об окончании духовного училища. То же сделал и Пётр.
Иван Иваныч взял документы и принялся изучать. Наконец, он поднял глаза на друзей.
- Ладно, - сказал он, - только вот не знаю, подойдёт ли вам работа. Вы ведь к работе-то непривычны. Это вам не кадилом махать.
- А что за работа? – спросил Пётр.
- Гуртовщики нам нужны. Верхом на лошадях ездить умеете?
 - Умеем, - хором сказали друзья.

Верхом на лошадях они ездили не более трёх раз в жизни, обучаясь в духовном училище, но их скромный опыт показался им достаточным.
- Хорошо, - сказал приказчик. – Шалаш или чум построить умеете?
- Конечно, - хором заверили его юноши, хотя знакомо им было только слово «шалаш».
- Костёр разводить умеете? – продолжал допрос приказчик.
- Да, кто же это не умеет! – обиделся Тимофей, разводивший костёр несколько раз, чтобы испечь картошку.
- Роды у овцы или коровы принять сможете?
На этом вопросе друзья поскользнулись.
- Так они сами рожают, - сказал Тимофей, но, увидев выражение лица приказчика, поправился: - Поможем, конечно.

Пётр внутренне похолодел. Это было слишком!
- С пастушьими собаками ладите?
- Собак мы любим, - сказал Пётр.
- Любить собак не надо. Это работники, как и вы. Их нужно кормить, поить, следить, чтобы не заболели и чтобы исполняли свои обязанности. Теперь, правила: - продолжал приказчик, - водки не пить, деревенских баб не насиловать.
Тимофей ухмыльнулся:

- А если они сами полезут?
- Если полезут сами, я вам советую бежать, потому что мужики могут убить.
- Убить? Совсем? – изумился Тимофей.
- До смерти! – подтвердил Иван Иваныч. – Двух наших младших гуртовщиков убили за баб.


- Так вы нас вместо них берёте? – спросил Пётр.
- Ну, да! Будете младшими гуртовщиками. Моё дело предупредить, а там решайте сами. Ну, так будете подписывать бумаги?
- А какие условия? – спросил Пётр.
- Условия хорошие. Одёжа, лошади, сёдла, харчи, и оружие и пули хозяйские. Жалование как у младших гуртовщиков. На домик в Красноярске хватит.

- Да, ну! – недоверчиво воскликнул Тимофей.
- Не «да, ну!», а хватит, - строго сказал приказчик, - но это, если падежа не будет. А то, допустим, волк овцу зарежет, или вор корову уведёт, из вашего жалования вычтут стоимость животного. Так что, спать вам придётся вполглаза, а слушать и во сне. Если животная  заболеет или не разродится, стоимость будет вычитываться тоже из вашего жалования. Кстати, жалование получите в Красноярске, когда сдадите стадо. А то и должны нам будете. Старшие гуртовщики вас всему научат.

- А оружие зачем? – спросил Пётр.
- А волка и вора из чего пристрелите? Из палки? Так вы согласны или нет?
- Согласны, - сказал Тимофей.
- Тогда ждите. Я принесу бумаги, и подпишем договор.
С подписанием договора вышла заминка.
- А в какое сословие я вас запишу? – озабоченно спросил приказчик. – Лица духовного звания в гуртовщиках как-то непривычно.
- Пишите: мещане, - предложил Тимофей. – Не всё ли равно.
- А вы не расстриги?
- Нет, просто для нас приходов не нашлось.
- А, может, вы старообрядцы?
- Нет, не старообрядцы.
- Жаль! Я вот, старообрядец, - сказал приказчик. – И наш хозяин тоже. Ну, ладно, мещане, так мещане!
Иван Иваныч заполнил последнюю графу и пододвинул бумагу друзьям:
- Подписывайте!
Тимофей и Пётр подписали документ.


Глава 19

Два месяца, проведённые Петром и Тимофеем с Дмитриевым, весьма изменили их мировоззрение. Их вера в бога Христа сильно поколебалась, и, если бы их спросили, в кого они теперь верят, они бы ответили, что верят безоговорочно только в Бога-отца, создателя Вселенной. Вслух эти мысли они, конечно, не высказывали, и не делились ими даже друг с другом, но оба чувствовали одинаково и знали об этом. Теперь их не мучила совесть, как в первые дни, когда они сняли с себя рясы, подрясники, наперсные кресты и скуфейки и заменили их цивильным платьем. В сюртуках, панталонах и шляпах они чувствовали себя свободными, не стеснёнными обязательствами и правилами вести себя соответственно их сану. Восхитительнее всего на свете было это чувство свободы. Не надо было прикидываться паиньками, читать только Библию и духовную литературу, опускать глаза при виде красивых девушек и женщин. Не надо было отказываться от курения душистого табака, от вкуса вина, и от азартных игр. Они испробовали всего, но врождённое чувство меры не позволило им зайти слишком далеко. Курение табака и опьянение алкоголем не понравилось ни Петру, ни Тимофею. Игра в карты их тоже не увлекла. Зато их всё больше влекла к себе женская красота и тайна женской натуры, а также светская литература, которая, как выяснилось, не является нудной, не поучает, не направляет, а развлекает. Так, в руки друзей попали рукописные сочинения фривольных и хулиганских срамных од Ивана Баркова, и друзья, читая их, ухохатывались. Эта литература понравилась им куда больше, чем сочинение Радищева, которым пичкал их Лев Павлович в надежде пробудить в юношах чувство справедливости. Впрочем, именно он подсунул им и вирши Баркова. 

А потом всё резко оборвалось. Не стало: ни Дмитриева, ни Радищева, ни красивых девушек и  женщин, ни Баркова, ни Библии, ни курения табака, ни вкуса красного и белого вина, ни карт. Осталась только широкая равнина, покрытая лесами и кустарником, да холмы, бегущие по её краям, да холодные воды родников, рек и озёр, нестерпимый солнечный свет, тёмные ночи, да высокий и прозрачный купол небес, накрывший всю эту изумительную  для глаза первозданную красоту и особенно таинственный и прекрасный, когда в нём зажигались звёзды. Старшие гуртовщики, мужики среднего возраста Роман и Мирон, крепкие, рослые, немногословные отнеслись к появлению младших гуртовщиков на месте сбора у усадьбы купца Мельникова сдержанно. Из ворот усадьбы работники вывели к ним четырёх оседланных и двух вьючных караковых коней. Роман и Мирон лихо вскочили в сёдла, и, не оглядываясь, потрусили вдоль по улице. Тимофей и Пётр взгромоздились в сёдла и последовали за ними. Работники прыснули со смеху. Следом бежали два огромных волкодава Волк и Гром, и две пастушьи собаки.

«Ничего, - думал Пётр, пытаясь нащупать ногами стремена, - научимся. Даже зайца можно научить спички зажигать, а человека, и подавно».

Тимофей выглядел в седле не лучше, заваливаясь набок, выправляясь и снова заваливаясь на другой бок. Роман и Мирон, оглядывались на младших гуртовщиков, и хмурились. Они выехали на окраину города, где была ещё одна усадьба купца с обширным скотным двором, овчарней и псарней на задах. Увидев стадо чёрных коров и быков, удивлённый Пётр воскликнул:

- Что с ними? Они без рогов!
- Абердин-ангусская мясная порода, - пояснил Роман. – Хозяин купил на ярмарке двух телят, бычка и тёлочку. Родом они из Шотландии. Удобно перегонять. Не ранят друг друга. Нечем.

Сказав столь длинную речь, он утомился, и повёл лошадей к колоде с водой. Мирон показал юношам жестом следовать за ним в сарай. Там он выдал им ружья, боеприпасы, охотничьи ножи, кожаные штаны и куртки, по две рубашки, широкополые шляпы и крепкие сапоги с портянками.
- Своё снимайте, - приказал он, - чай, не на бал едете, а работать.

Когда они переоделись, он осмотрел их, удовлетворённо хмыкнул, и тоже сказал краткую речь:
- Мешки со своим барахлом приторочьте к сёдлам вьючных лошадей. Ваше дело разводить костры на стоянках, набирать воду и варить кашу. Добывать мясо. Ставить чум для ночлега и охранять стадо по ночам. Один полночи спит, другой охраняет. Потом меняетесь. Охраняете с собаками, объезжая стадо на лошади. Если вор или волк, стреляете сначала в воздух для предупреждения. Если вор или волк добычу не бросит, то, стреляете в цель. Убитого вора закапываете в кустах. С волка снимаете шкуру. Шкура всегда пригодится. При необходимости, помогаете нам без лишних разговоров и вопросов. За сохранность гурта отвечаем все. В гурте двести голов. Есть беременные коровы. Относиться бережно. Вопросы есть?

- Как добывать мясо? - спросил Пётр.
- А ружья на что? Косулю, лося завалите, вот нам и мясо. То, что сразу не съели, вялим. Выступаем завтра на рассвете. Да, чуть было не забыл. На пути встретятся деревни. Женского полу не трогать. А то до вас тронули, их. мужики и убили.
- Мы знаем, - сказал Пётр. – А чем убили?
- Вилами.
 - А что мужикам было? – спросил Тимофей.
 - Ничего. Закопали, и как не было.
 - А что нам будет, если мы вора убьём?
 - Ничего. Никто не узнает, где закопаем. Как будто и не было.

Юноши переглянулись.
 - А где мы спать сегодня будем? – поинтересовался Тимофей.
Мирон широким жестом обвёл помещение:
 - Соломы и сена много, выбирай любое место. На первой стоянке покажу, как костёр разводить и как шалаш или чум строить. Показываю один раз. Во второй раз не сделаете, как надо, оборву руки. А теперь отправляйтесь лошадей кормить, чистить, гриву и хвост расчесать. Потом сварите кашу с мясом. Спросите у кухарки на кухне, где мясо лежит, крупа, соль и лук. Кухарка подскажет, как варить кашу. Кухня в доме. Всё!

Друзья побрели на конюшню, кормить и чистить лошадей. Начался их первый рабочий день.
Работая, Пётр думал о Дмитриеве и Фёдоре.
«Как-то они там? Выздоровеет ли кучер? А что, если он умрёт? Что будет делать Дмитриев? Станет ли искать их? Надо написать ему и сообщить, где они и что делают. Надо назначить встречу в Красноярске».

На кухне Пётр попросил у кухарки лист бумаги и перо с чернилами. Он набросал короткую записку, объясняя Дмитриеву, где они, чем занимаются и куда направляются. Затем он дал кухарке денег, чтобы она купила конверт и отправила письмо. Написал на листке бумаги адрес. Кухарка сказала:
 - А как я напишу? Неграмотная я.
 - Ну, приказчика или барина попроси.
Кухарка обещалась попросить приказчика и письмо отправить.

Успокоенный Пётр пошёл искать Тимофея. Тот всё ещё был на конюшне и заплетал гриву своей лошади в косички. Пётр смотрел, как он это делает.
- Я Дмитриеву написал, - сказал он. - Приказчик отправит.
- На что он нам? – спросил Тимофей. – От него одно беспокойство в мыслях.
- Это и хорошо, - сказал Пётр. – Или ты хочешь, чтобы мысли спали или прокисли?
- Хорошо-то хорошо, но бодрствующие мысли телу спать мешают.
- Мне не мешают. Я чувствую себя живым, когда мысли не спят. Послушай, Тимофей, ты будешь стрелять в вора?
- Буду! За украденную корову вычтут из жалования.
- А если ты его убьёшь?
- Значит, убью. Пусть не ворует. А ты будешь стрелять?
- Не знаю. Ещё не решил. Думаю.
- От тебя тоже одно беспокойство, - засмеялся Тимофей.


Глава 20

Старшие гуртовщики показали младшим, как делать шалаш и чум, а также показали, как разжигать костёр и поддерживать огонь всю ночь.
Во время первого ночлега Пётр решил ночевать под открытым небом, пока Тимофей охраняет стадо. Он устроил себе возле чума ложе из нарезанного соснового лапника, и улёгся, подложив под голову мешок, набитый душистой травой, и накрывшись одеялом. Рядом лёг Гром.

- В небо хочешь смотреть? – спросил Роман, остановившись возле него.
- Да, - подтвердил юноша.
- Я тоже в первую ночь хотел смотреть в небо. Только комары тебя заедят. Я оставлю тебе место в чуме возле очага. Надоест любоваться звёздами, приходи. Дым отгоняет этих тварей.

Он вошёл в чум и через некоторое время вышел, бросив на грудь Петру противомоскитную сетку:
- Шляпу надень, а на шляпу сетку и замотай вокруг шеи. Руки спрячь. Ну, давай! Мечтатель!

Ирония сквозила в каждой фразе гуртовщика, но она не задела и не обидела юношу. Он последовал его советам. Большой костёр, сложенный из двух берёзовых брёвен, грел один бок. Другой бок грел Гром. Следить за костром должен был Тимофей.

Ночь пала внезапно. В небе зажглись сияющие звёзды. Пётр лежал на спине и смотрел ввысь, как заворожённый. В какой-то момент ему показалось, что небосвод медленно и неуклонно движется над ним. Зрелище было столь величественным и прекрасным, что он чуть не заплакал.

Петру вспомнились первые строки стихотворения Ломоносова
«Вечернее размышление о божием величестве...»:
Лице своё скрывает день;
Поля покрыла мрачна ночь;
Взошла на горы чёрна тень;
Лучи от нас склонились прочь;
Открылась бездна звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна.
У него захватило дух от восторга.

Далее первой строфы он не помнил текста, но услужливая память подсказала ему последнюю строчку второй строфы:
Так я, в сей бездне углублён,
Теряюсь, мысльми утомлён!

«И он размышлял, - думал Пётр, - и он, великий, сомневался. Что же о нас, малых сих говорить!»

И память, усмехаясь, снова подсказала ему последнюю строфу:
Сомнений полон ваш ответ
О том, что окрест ближних мест.
Скажите ж, коль пространен свет?
И что малейших дале звезд?
Несведом тварей вам конец?
Скажите ж, коль велик творец?

«И, правда, что дале звезд? – думал юноша. – Как мало мы знаем о Вселенной, и о Творце! Да, я верю в Творца, но почему нам внушают веру в Сына Человеческого? И почему есть храмы посвящённые Христу, и Богородице, и Троице, но нет храмов Творцу? Разве это справедливо? И разве все мы не сыны человеческие? Богословы говорят, что Отец и Сын и Дух Святой – одно. Но для меня, несомненно, что Творец больше Сына Человеческого и Дух Святой исходит от Творца, а не от Сына. Тогда зачем сын? Зачем поклоняться ему, а не Творцу?

Богословы говорят, что Бог сын есть любовь? Но кто это сказал? Иоанн!
«И мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в неё. Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нём».

Да, но с чего Иоанн взял, что Бог имеет к нам любовь? Только ли потому, что он поучал и наставлял свой народ, и излечивал немощных?
Это из любви Он позволяет людям истязать, мучить, калечить и убивать друг друга?

Это из любви Он позволяет меньшинству держать в рабстве большинство?

Это из любви Он позволяет людям насиловать, воровать, обманывать, мошенничать, грабить, разбойничать, развратничать?

Это из любви Он позволяет обижать животных, женщин, стариков и детей?

Это из любви Он позволяет целовать себя на кресте насильственной присяги и лжесвидетельства?

Это из любви Он благословляет крестовые походы, бои и бойни?

Это из любви Он позволяет священнику зажимать рот распятием человеку, казнимому государством?

И разве в таком случае священник не есть слуга и соучастник убийства?

Странные и горькие мысли приходят мне в голову. Но разве я могу перевести их в речь устную или письменную? Разве я в этом свободен? Я уверен, что не Бог накажет меня за эти мысли, потому что, не Он ли мне их внушает? Нет, меня накажет государство! Непременно накажет, как наказало Радищева. Тот, перевёл свои мысли в письменную речь, поступил неосторожно и неосмотрительно, навлекши на себя гнев Государыни, а отнюдь не Бога и, в сущности, поступил, как самоубийца.

Но если мыслить, то мыслить до конца. Мести Бога я не боюсь. Это Он дал мне свободу мыслить. Так вот, разве Христос есть любовь, когда он приказывает смоковнице, не давшей плодов, засохнуть, а ведь был не сезон для плодов. А его высказывание, что он принёс не мир, но меч, и пришёл разделить семью! Разве это правильно?

Христос верит в ад и постоянно пугает адом инакомыслящих людей. Разве это любовь и добро? Ввергнуть душу человеческую в вечный огнь, разве это не жестоко?

«Врагов же моих тех, которые не хотели, чтобы я царствовал над ними, приведите сюда и убейте предо мною». Это взято из притчи, но разве притча рассказана им просто так, для развлечения, а не для извлечения из неё руководства к действию?

Нет! Христос не есть любовь. Богтворец есть свобода, которую он дарует всем, а свобода есть дар больший, чем любовь. Но даруя всем свободу, Он дарует и заповеди, ограничивающие её. Но Он не навязывает их. Он ничего не навязывает. Хочешь быть убийцей, будь! Это твоя свобода. Не хочешь быть убийцей, не убий. Это твоя свобода.

Похоже, что есть два вида свободы: есть свобода разнузданная, и есть свобода нравственная, сдержанная, добровольно ограничившая сама себя.

Творец из великодушной любви позволяет нам быть свободными, как свободен Он сам. Он не надзиратель и не палач. Он творит Вселенные и своим примером увлекает нас творить. Он установил законы Вселенных и приглашает нас следовать им.

Что сотворил Христос?
Кого он любил?
Он не сделал счастливой женщину и не родил ребёнка.

Зато это Он оторвал мужчин от повседневной работы и от жён и детей. А как жёны и дети  выжили после потери кормильцев? Или Ему было всё равно? Это любовь?

Он не посадил дерева.
Зато Он погубил ни в чём не повинную смоковницу. Это любовь?

Он не имел дома и не построил его, скитаясь, как бродяга, и выпрашивая милостыню, и лишил домов двенадцать кормильцев семей. Это любовь?

Следовательно, он ничего не сотворил. Только говорил, говорил, говорил без удержу.

Он вслед за Моисеем повторил, но не сотворил заповеди.

Народ говорит о чудесах, о воскрешении мёртвых и об исцелении больных. Но творчество ли это? Египетские жрецы и индийские факиры умели делать то же самое, но никто не почитал их, как богов.

И уж, конечно, Христос не творил вселенных и всего сущего в них.
Так почему мы поклоняемся ему, а не Творцу?
Разве это справедливо?
Разве это правильно?
Ответ очевиден,
Нет!

Это не справедливо и не правильно.
Значит, Бог Творец обижен нами, людьми, Его созданиями.
Как я не додумался до этого прежде!
Как я был слеп и глух!
Не Христос создал бездну, полную звезд!
Не Христос зажёг солнце!
Не Христос создал Землю со всем сущим на ней, видимым и не видимым!

И зачем Сын, если есть Отец, Создатель всего, что есть?
Сын не нужен. Сын – лишний. Сын подразумевает недостаток в Отце. Но ведь нет недостатка в Отце. Сказано же «Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым», «одного существа с Отцом, Им же всё сотворено», но если Им же всё сотворено, зачем же Сын, не умеющий творить и любить женщину?

Сын – вторичное, и не обязательное, навязанное людьми, а не Богом Творцом. Так зачем он? Зачем ему поклоняться, а не Творцу?

Ах, да, нашего ради спасения сшедшего с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася».

И как же он мог спасти нас, если себя спасти не мог?
И сидит теперь одесную Отца.

Зачем? Какой смысл? Два бога. Даже три, если считать и Святой Дух. Даже и четыре, если учесть Богородицу. А если посчитать всех святых и ангелов?

Прав Дмитриев!

И вот главный вопрос: Евангелие ли заключено во Вселенной или Вселенная заключена в Евангелии?

И кто старше, вселенная или Христос? Старше Солнце или Христос?»


Глава 21

Через месяц гуртовщики пригнали стадо в Томск.
Первым делом друзья пошли в городскую баню и наняли банщика, попарить себя всласть берёзовыми вениками.
Разделись и, прикрываясь деревянными шайками, прошли в парную.
 - Эх, - сказал Тимофей, разлегшись на полке,  - какое блаженство! Скорей бы банщик пришёл!

Взгляд его упал на широкую грудь Петра:
- Дружище, а где твой нательный крест?
Нательный крест Пётр давно снял. Он провёл рукой по груди:
 - Должно быть, потерял, - равнодушно сказал он. Пётр не собирался
делиться с другом своими сомнениями и открытиями в отношении веры.

«Каждый должен идти своим путём и со своей скоростью, - думал он. – Зачем я стану навязывать Тимофею свои теперешние взгляды? Пусть думает сам. Или пусть ничего не думает. Да, я одинок и ни с кем не хочу делиться своими мыслями. Да, к тому же, я подозреваю, что мои мысли о религии будут подозрительны или даже крамольны. Зачем рисковать? Я не хочу быть посаженным за решётку или отправленным на каторгу. Я стану молчать».

 - Надо купить крестик в церковной лавке, - сказал заботливый Тимофей. – Хочешь, золотой?
Пётр утвердительно кивнул головой. «Напрасно я снял крестик, - думал он, ложась на полок. - Дурачество! Теперь придётся раскошелиться на золотой крестик, а то Тимофей заподозрит неладное. Пусть висит на шее, зато и ненужных вопросов не будет».

Пришёл банщик, вооружённый распаренными вениками, и принялся за Тимофея.

За месяц, проведённый на вольном воздухе, юноши заметно возмужали, подросли, раздались в плечах, их мышцы окрепли, кожа загорела.

Они многому научились у своих старших товарищей. Оба могли менее, чем за два часа собрать чум или сделать шалаш. Оба научились высекать огонь при помощи огнива, зажечь костёр даже во время дождя и поддерживать его в течение ночи. Оба научились стрелять мелкую и крупную дичь, свежевать косулей. Жаль было убивать их, но на одной каше было не протянуть при таких физических усилиях, какие доставались им днём и ночью. Нужно было мясо, чтобы поддерживать силы. Жаль было выбрасывать шкуры освежёванных животных, но некогда было скоблить, мыть, сушить, и нечем было дубить их.

Они научились крепко сидеть в седле, и могли ездить даже без сёдел. Научились ухаживать за лошадьми. Легко могли взнуздать и оседлать их. Они терпеливо ухаживали за быками и коровами, и делали это добросовестно. Они научились бросать аркан на шею быков, и принимать роды у коров. За месяц пути они не потеряли ни одного животного, а стадо увеличилось на десять голов благодаря родившимся телятам. За сохранённых телят им полагалась прибавка к жалованию.

Они подружились с двумя волкодавами, охранявшими гурт от нападения волков, Волком и Громом, и двумя пастушьими псами, Дозором и Алмазом, специально обученными управлять стадом.

Юноши закалились в этом переходе по лугам, с сочной травой, лежащими  между холмов, поросшими соснами, берёзами и кедрами. Если не было времени установить чум, они спали на лапнике под открытым небом, нагишом купались в озёрах и речках, встречавшимися на пути. Если бы Петра спросили, что более всего ему нравится из того, чему он научился, он сказал бы, что более всего ему нравится ставить чум. Жерди для чума и парусину, служившую когда-то парусом на корабле и купленную Романом у бывшего матроса, перевозили на двух вьючных лошадях. Чум олицетворял собой не только идею дома, в котором можно было спрятаться от внешнего мира, но также идею Вселенной.

Отверстие наверху, через которое выходил дым от внутреннего костра,  символизировало связь с солнцем, луной и звёздами, а шесты – воздушную сферу, окутывающую Землю. Чум был временным укрытием в ночное время. В чуме возле горящего костра можно было найти защиту от комаров, покой и отдых.

После бани друзья вернулись на стоянку на окраине города с загоном для скота и домом для гуртовщиков. Старшие гуртовщики, уже побывавшие  в бане, передали им надзор за стадом и отправились отдыхать.

 - Эй, - окликнул их Мирон, стоя на крыльце, - у нас новый гуртовщик. Я остаюсь в Томске. Так надо. Его зовут Галсан.
 - Как его зовут? – переспросил Тимофей.
 - Галсан, он бурят. Спит после дороги. Счастливого пути!
- Роман - томич, - сказал Тимофей. – У него в Томске дом и семья. Я знал, что он дальше не пойдёт.
- Он тебе сказал?
- Да. Ещё вчера. Я просто забыл тебя предупредить.
- Пустяки. Бурят это кто?
- Народ такой, кочевой. Кочует у Байкала. Живут в юртах. Юрта похожа на чум, только лучше.
- Откуда ты знаешь? – оскорбился Пётр за чум.
- Читал в какой-то книге с картинками и пояснениями. Буряты не похожи на русских.
- На кого они похожи?
- На монголов, наверное. Это тот самый малый народ, который мы собрались обратить в православие и окормлять, - с усмешкой сказал Тимофей. – Только вот, у него, наверное, своя вера есть. Зачем ему православие?

Пётр пожал плечами. Он никого не хотел обращать в православие.
«Пусть Галсан остаётся в своей вере, - думал он, идя к стаду, чтобы проверить, всё ли в порядке. – Какое мне дело до его веры и до спасения его души. И почему кто-то решил, что одно только христианство спасает душу? Не жестоко ли ввергнуть в геенну огненную народы с их особенной верой, а спасти только христиан? Это неправильно. Теперь эта мысль мне кажется вздором. Разве Бог, создавая народы, не сделал их всех равными друг другу и разве это не Он внушил им их верования? Думать иначе, значит оскорбить намерение Бога. Нет, нет, пусть остаётся язычником или, кто он там есть?»

Пётр проверил состояние стада. Всё было спокойно. Коровы и быки пережёвывали жвачку. Завтра им всем предстоял большой дневной переход. Впереди были Ачинск и Красноярск. Конец пути.

Он прошёл в конюшню, чтобы проверить, как себя чувствуют лошади.
В конюшне тоже было всё спокойно. Лошади, опустив морды в кормушки, жевали овёс. Пётр вышел из конюшни во двор. Солнце ослепило его. «Интересно, есть ли здесь поблизости цирюльник? – подумал Пётр. – Надо кого-нибудь спросить».

Он пошёл к дому, чувствуя лёгкость во всём теле.
Ему давно уже хотелось коротко остричь свои длинные белокурые волосы, и укоротить бороду. Условия, в которых ему приходилось жить последние два месяца, не позволяли должным образом ухаживать за волосами и бородой.

На крыльцо вышел Тимофей.
- У тебя есть ножницы? – спросил Пётр.
- Есть. Те, которыми я гривы коням стригу.
- Постриги меня, - попросил Пётр и распустил по плечам свои волосы. – Мешают.

Тимофей хмыкнул. Усадил Петра на колоду возле водопоя во дворе. Сбегал за ножницами. Снял глиняный горшок  с изгороди, надел на голову Петра, и аккуратно подрезал его золотые кудри.
Бороду Пётр укоротил сам, глядя в воду водопоя, как в зеркало.


Глава 22

Галсан оказался невысоким широкоплечим парнем с совершенно круглой физиономией, узкими глазами под прямыми короткими бровями, слегка приплюснутым носом и красиво вырезанными пухлыми, как у ребёнка,  губами. На голове у него была остроконечная хлопчатобумажная синяя шапка, а одет он был в синий хлопчатобумажный халат, отделанный красными, белыми, черными полосками на груди. Подпоясан он был по талии кушаком тех же цветов, что и полоски на халате, а за кушаком был заткнут длинный кинжал в красивых ножнах на цепочке и подвешено огниво в чехле. Ножны кинжала и чехол огнива были отделаны червлёным серебром. Обут Галсан был в мягкие узорные сапоги с заострённым верх носком.

Юноши быстро подружились. Галсан был добродушен и улыбчив, услужлив без навязчивости, и эти качества привлекали к нему других людей. Он прекрасно ездил верхом и любил лошадей и собак, и они отвечали ему беспредельной привязанностью.

Галсан плохо говорил по-русски, но Тимофей и Пётр научились понимать его ломаную речь. Сначала она их смешила, а потом они перестали обращать внимание на неправильные обороты и словечки.

Они покинули Томск ранним утром, радуясь, что им предстоит последний участок пути до Ачинска и Красноярска.

Рабочий день был обычным. Усердно свою работу делали пастушьи собаки, не позволяя быкам и коровам отделяться от стада.

Ярко сияло солнце в синем небе, но в воздухе уже чувствовалась свежесть приближающейся осени.

Пётр заметил, что Галсан, зорко следя за стадом и собаками, вполголоса разговаривал с лошадью. Лошадь прядала ушами и временами фыркала в ответ. Вечером на стоянке, наблюдая, как Пётр ставит чум, Галсан сказал:
- Чум хорошо, однахо, юрта совсем хорошо.
- Чум – быстро, а юрту долго ставить, - поддержал разговор Пётр. – Чум я могу один поставить, а для юрты нужно несколько человек.
Галсан улыбнулся, и сказал:
- Топор дай. Дерево рубить.

Пётр передал ему топор, и издалека наблюдал, как Галсан, выбрав берёзу потолще, поклонился ей, что-то ей говорил, и только после этого ритуала принялся её рубить. Тимофей, тоже наблюдавший за старшим гуртовщиком, сказал:
- Чудит, наш бурят.
Может, это у них так принято, - ответил Пётр.

Когда Галсан приволок срубленную берёзу для ночного костра к чуму, Пётр спросил:
- Ты разговариваешь с лошадью и берёзой. Они тебя понимают?

Галсан серьёзно взглянул на него:
- Они моя понимать. Гора и трава тоже моя понимать. Камень и дерево понимать. Все понимать. Со всеми говорить надо.

- Ну, лошадь, ладно, - вмешался Тимофей. – А гора, трава, камень разве могут тебя понимать? Они ведь не живые.
- Как не живые? – задохнулся от удивления и возмущения Галсан. – Все – живые. Все понимать. Все дышать.

Ему не хватало русских слов, чтобы объяснить русскому, что всё дышит, живёт, понимает, любит. «Всё, что есть вокруг людей, имеет душу:,- думал он. - Солнце, луна, звёзды, горы, земля, луга, трава, деревья, кусты, камни, скалы, и все животные имеют душу. Нет ничего и никого под солнцем без души. Это так очевидно, так понятно. Всё, что окружает человека достойно уважения и любви. Даже если я убиваю медведя или рублю дерево, рву траву, я прошу у них прощения за то, что мне надо воспользоваться их телом».

Пётр ласковой улыбкой дал понять Галсану, что он его понял.
- У всех есть душа? – спросил он, чтобы утвердиться, что он правильно уловил мысль напарника.
- Да, да! – закивал головой Галсан. – Всех есть душа!
- Думаю, что ты прав, - сказал Пётр.
- Глупости, - возразил Тимофей. – Нет у неживой природы и у животных души. Только у человека есть бессмертная душа.

- Так нас учили, - сказал Пётр. – А если прав Галсан? За ним народная мудрость.
- Галсан, а у тебя есть Бог? – спросил Тимофей. – Ты в Бога веришь?
- Веришь! – твёрдо сказал Галсан и посмотрел вверх на темнеющее небо. – Веришь духи, боги, Небо! А теперь моя вызвать дух огня.

 - Он вынул из-за пояса кресало, высек огонь и зажёг сухие веточки под стволом берёзы. При этом он что-то шептал. Понемногу занялся ствол. Огонь разгорался всё сильнее.
- Ловко у него получается, - пробормотал Тимофей. – Я иной раз час бьюсь, чтобы разжечь костёр, а у него – раз! – и горит. Небось, слово волшебное знает.
- Он разговаривает с берёзой и огнём, - задумчиво сказал Пётр.

Подошёл Роман.
- Колдует? – усмехнулся он, указывая взглядом на сосредоточенного Галсана.

Поев каши с мясом, Роман, Пётр и Тимофей улеглись на лапнике в чуме, а Галсан сел на коня, свистнул волкодаву Волку и поехал объезжать отдыхающее стадо. Была его очередь не спать. Волкодав неслышно трусил у стремени, поводя ушами. Галсан бросил поводья на шею лошади, и она шла сама, зная, что ей надо обойти кругом стада. Галсан внимательно всматривался в темноту. Ночь была безлунная и звёзды ярко сияли на небосводе.

Пётр никак не мог заснуть и смотрел на выход из чума, где виднелся кусочек неба со звёздами.

«И у звёзд есть души, - думал Пётр. – И у всех, всех, всех, и они бессмертны. Когда мы умрём, куда улетят наши души? Где они продолжат свою жизнь? Там, в мире ином встретимся ли мы с теми, кого знали на земле? Есть ли там деревни и города? Какие там дома? Родятся ли там дети? Ничего ведь не знаем мы о загробной жизни, кроме того, что одних отправят в ад, а других в рай. Как выглядит ад, нам рассказали, а как выглядит рай, нет. Есть ли в раю леса, равнины, холмы и горы, моря, океаны, реки и озёра? Водятся ли в лесах дикие звери, а в водах рыба?»

Где-то с другого края стада, расположившегося на отдых, тревожно замычала корова. Волкодав Волк, неслышной тенью метнулся вперёд. Галсан рванул правой рукой из-за спины ружьё, левой схватил поводья и всмотрелся в темноту, освещаемую светом звёзд. Снова беспокойно замычала корова. Гуртовщик пришпорил коня и поскакал, огибая стадо. Впереди он видел зоркими глазами охотника тёмный силуэт коровы, отделившейся от стада.
Раздался вскрик. Это Волк вцепился в кого-то, кого гуртовщик ещё не видел. Он выстрелил на скаку в воздух, подняв дуло. Пастушьи собаки, прибежавшие от чума, погнали корову к стаду, и Галсан увидел силуэт человека, отбивавшегося от Волка. Гуртовщик свистнул, и волкодав бросил человека, ибо был приучен слушаться команды. В это время Галсан снова нажал на курок и выстрелил второй раз. Силуэт человека исчез. Гуртовщик остановил коня. Волк стоял у стремени, тяжело дыша от борьбы и бега. К ним приближались два всадника с факелами в руках. Это был Пётр и Роман.

 - Что случилось? – спросил Роман.
 - Вор. Плохая человека, - отвечал Галсан.
 - Где корова?
 - Корова в стадо.
- Утром пересчитаем, - сказал Пётр. – Наверное, вор убежал.
 - Не бежал, - сказал гуртовщик. – Галсан, однахо, хорошая охотника.
 - Убежал! – убеждённо сказал Пётр.

Шагом они объехали стадо. Всё было тихо.
 - Пётр, теперь ты охраняй, - сказал Роман. – А мы – спать.
Галсан не лёг спать и сидел у горящего ствола берёзы, что-то напевая на своём языке.

 - Спать! – приказал Роман. – Утро вечера мудренее.
Они вошли в чум и повалились на лапник.
 - Моя вор убить, – сказал Галсан.
 - Нет, - сказал Тимофей. – Ты его напугал. Он убежал.
 -Моя вор убить, - повторил Галсан. – Я слышать, что убить. Вор не бежать.
 -У тебя, что за слух! – взвился Тимофей. – Как ты мог видеть и слышать в темноте, что ты его убил?
 - Зачем сердись? – с укором спросил Галсан. – Моя хорошая охотника. Меткая охотника!

 - Да, ну, тебя! – сердито сказал Тимофей. – Никого ты не убил.
 - Спать! Хватит болтать! – прикрикнул на них Роман. – Утром посмотрим, убил или не убил.

Парни притихли. Скоро послышался густой храп Романа, и к нему присоединился лёгкий храп Галсана.

Тимофей не мог заснуть. Он ворочался на лапнике, и одна только мысль сверлила его мозг и не давала уснуть: «Убил или не убил? Неужто убил? Тогда беды не оберёшься». Но вскоре сон сморил и его.

Пётр объезжал стадо, прислушиваясь к тишине. Волк трусил у стремени. Пастушьи собаки ушли к чуму погреться у костра. Пётр держал ружье одной рукой поперёк седла, другой держал поводья. Приключение с вором взбудоражило его. Ему стало казаться, что вор не убежал, а прячется в кустах и выжидает момент, когда снова можно будет попытаться увести корову. Но постепенно напряжение спало. Всё было тихо, и Пётр отдался своим мыслям:

«Нас учили, что Бог открывает себя через Христа? Но ведь Бог открывался людям и до Христа. Галсан ничего не знает о Христе, но он указал на небо, где обитает Творец. Теперь мне кажется, что Галсан прав, что Бог-Творец, прежде всего, открывает себя через природу. В Ветхом завете говорится, что Творец в самом начале создал Землю и Небо. Потом он сотворил свет и отделил его от Тьмы. Потом сотворил Воду и Растения. Потом сотворил Светила на тверди небесной. Потом сотворил он  Животных. А напоследок – Человека. Где сказано, что Он сотворил Христа? Нигде об этом не сказано. Христос появился две тысячи лет назад, а мир существует от века. Солнце зажглось прежде Христа. И если христианства не станет, солнце не погаснет. Оно так же будет согревать землю и всё будет на земле цвести и плодиться. Всё появилось прежде христианства. И всё будет после христианства. Интересно, солнце живое? Есть у него душа? Надо спросить у Галсана. В прежние времена люди поклонялись солнцу. Может, они правы, а не мы? Вот ещё, какая странность, а таких странностей много в Евангелиях. Христос народу хлеба дал, вина дал, превратив в него воду, то есть совершил чудеса, то есть дал то, что уже было готовым, а вот не смог же он заставить смоковницу плодоносить, потому что не время ей было. Не смог! Чуда не произошло. Смоковница жила по своим природным законам и перед ними Христос оказался бессилен. Так, кто сильнее, Христос или природа? Ответ очевиден. Что мне делать с этими мыслями? Кому их поведать, чтобы не осудил, чтобы понял, чтобы подсказал? Может быть, есть на свете какая-то другая вера в Бога? Правильная вера без посредников?» 

Между тем, занимался рассвет. Небо на востоке светлело, затем начало розоветь. Птицы зашевелились в ветвях и раздались первые робкие трели. Повеял утренний ветерок. И стали выступать из предрассветного сумрака очертания леса, кустарника и холмов с правой стороны.
Пётр вздохнул полной грудью.

«Как хорошо! – подумал он. – Скоро встанет солнце. И птицы будут хором славить его восход. Деревья, трава, птицы и звери ничего не знают о Христе и счастливы. Они молятся солнцу. И, наверное, это правильно, потому что солнце это жизнь и радость. Завтра я обдумаю другую тему. Меня волнует бессмертие, которое обещают  нам».

Внезапно лошадь Петра фыркнула и начала прядать ушами. Пётр насторожился и огляделся окрест, но ничего подозрительного не заметил. Лошадь снова фыркнула и остановилась:

 - Что, милая? – спросил Пётр и погладил её по шее. – Что с тобой?
Он поглядел вниз на Волка. Тот тоже остановился, и густая серая шерсть на его загривке встала дыбом. Он заворчал.
Пётр наклонился и потрепал собаку по холке. Волк поднял голову и взглянул своими беспощадными глазами на Петра.
- В чём дело? – спросил гуртовщик. – Что ты чуешь?

Стало ещё светлее. Пётр стал внимательно приглядываться к каждому кусту, и вдруг вздрогнул. 
- Нет! – сказал он. – Только не это!

Он тронул лошадь шенкелями, побуждая её двигаться в нужном ему направлении. Волк послушно трусил рядом.
Пётр подъехал к раскидистому кусту можжевельника и остановил лошадь. Под кустом вниз лицом лежал человек.


Глава 23

Сомнений быть не могло. Это был человек, одетый в серый армяк. Круглая серая шапка валялась неподалёку. На ногах были смазные сапоги.
Пётр поднял ружьё дулом вверх и выстрелил в воздух.

Все собрались у пышного куста можжевельника, обсыпанного синими ягодами, подле которого лежал незнакомец. Никто не решался спешиться,  подойти и перевернуть его вверх лицом. Наконец, Роман, как старший, спешился, подошёл и перевернул тело. Человек, лежащий перед ними, был, несомненно, мёртв. Пуля вошла в правый глаз. Правый рукав армяка был разорван и на оголённой до плеча руке видны были кровоточащие раны – следы зубов Волка.
- Хорошая охотника! – одобрил Галсан. – Меткая охотника! Я в глаз белка попадать
- Это не белка! Ты убил человека! – воскликнул Тимофей. – Боже мой, как это ужасно! Ты убил человека!
Галсан пожал плечами:
- Это плохая человека. Это вор. Это мангут.
- Кто такой мангут? – воскликнул Тимофей.
- Мангут это плохой русский, - пояснил нахмуренный Роман. – Перестань скулить! Беги за лопатами.

Тимофей поскакал к чуму. Пётр смотрел на мертвеца. Это был мужик лет сорока, крепко сложенный, с русой бородой и голубыми глазами, глядящими в купол бездонного неба, заливаемого солнечным светом. Пётр спешился, подошёл к мертвому мужику и закрыл ему веки.

- Мангут! - убеждённо сказал Галсан. – Нельзя воровать корова.
- Помолчи, - посоветовал ему Роман. – Ясно, что нехорошо воровать. Но за воровство не убивают. Зря ты его убил. Теперь надо избавиться от тела, а то приедет исправник, начнёт дознание вести. Нам не сдобровать. Затаскают по судам, как свидетелей. А тебя закуют в кандалы и отправят по Владимирке в Нерчинск.
Галсан потерял своё благодушие и тоже нахмурился:
- Кандалы плохо, - сказал он и покачал головой.

Прискакал Тимофей. Он бросил лопаты на землю и спешился.
- Давай, - приказал Роман, - копай за кустом, чтобы с открытого пространства видно не было. И ты, - обратился он к Галсану, - помоги ему.
- Надо бы ему лицо чем-то прикрыть – сказал Пётр. – Но чем? Рубашкой!

Он начал снимать куртку.
- Молодец! А точнее, дурак! - сказал Роман. – Прикроем лопухами. Или ты хочешь прикрыть ему лицо своей рубашкой, чтобы его нашли, дознались, чья рубашка, и указали на тебя, как на убийцу? Иди, нарви лопухов.

Пётр отправился рвать листья лопуха. Галсан и Тимофей лихорадочно копали могилу.

- Быстрее, - приказал Роман. – Едва руками шевелите. Где-то здесь близко деревня. Его придут искать. Может быть. А, может, и нет. Работайте быстрее. Худо, если ночью кто-нибудь слышал выстрелы. Надо уходить отсюда поскорее.

Пришёл Пётр с охапкой листьев лопуха.
Когда яма была готова, тело мужика свалили в неё, прикрыли голову трупа лопухами и стали забрасывать могилу землёй.

- Нехорошо это, - сказал Пётр.  – Не по-человечески.
- Галсан прав, воровать не надо, - отрезал Роман. – А ты отпой его. Молитву за упокой прочти, если хочешь, чтобы было по-человечески.
Пётр начал шептать молитву.

- Хватит, - прервал его Роман. – Ступай, нарежь в лесу дёрна. Надо замаскировать, будто ничего здесь и не было.
Пётр отошёл в лес и начал лопатой резать дёрн.

Они аккуратно сровняли могилу с землёй и покрыли дёрном.
- Теперь не найдут, - сказал Роман. – А если и найдут, мы, не при чём. Ничего не знаем. Ничего не видели и ничего не слышали.

- Галсан – хорошая охотника, однахо! - похвалил себя Галсан.
- Что ты заладил, как попугай, - рассердился Роман. – Ты это сделал нечаянно. Забудь! Ты ничего не знаешь и ничего не видел.
- Чаянно! – возразил Галсан, и обиженно отвернулся.

- Завтрака не будет, - объявил Роман. – Потерпим до вечера.
Они вернулись к чуму, быстро его разобрали, взвалили поклажу на вьючных лошадей, свистнули пастушьим собакам, чтобы они выполняли свою работу, и тронулись в путь. Все молчали. Один только Галсан вполголоса затянул монотонную бурятскую песню, в которой говорилось о том, какой хороший и охотник Галсан и что он метким выстрелом убил мангута, который пытался украсть корову.

Роман боялся, что на их пути встретится деревня, из которой к их стоянке, возможно, пришёл ночью вор. Но деревни не было на их пути. Должно быть, она осталась в стороне. Чем дальше они уходили от злополучной стоянки, тем легче становилось у него на душе.

Но совсем нелегко было на душе у Петра. Он мучился сознанием, что человек, пусть и нехороший, был убит зря и похоронен не как подобает человеку. Одновременно он понимал, что иного выхода у них и не было. Разве у них было время разыскивать деревню, в которой проживал вор, чтобы отдать его тело родственникам? Конечно, родственники похоронили бы его, как подобает. Но позвали бы урядника. Урядник затеял бы следствие. Дальше, больше! Галсана арестовали бы и отправили под суд. Суд отправил бы его по этапу с арестантами. Стадо они бы не пригнали во-время в Красноярск. Потерпели бы убытки все.

«Нет! – подумал Пётр. – Иного выхода у нас не было. И вообще, на всё это дело можно посмотреть под другим углом зрения. Вор, конечно, потерпел немедленную и несоразмерную проступку кару. Значит, на то была воля Божия. Известно же, что без воли Божией и волос человека с головы не упадёт. Он умер насильственной смертью без покаяния, это плохо. Но он быть похоронен так, как хотел бы быть похоронен я, на природе, среди лесов, под деревом. Надо мной бы пели утром птицы, пробегали бы мимо дикие звери и не проходили бы мимо чужие люди. Это куда лучше, чем лежать на кладбище среди таких же бедолаг. Может быть, я не прав. Но это моё мнение. Правда, родные не придут пролить над тобой слёзы и высадить на твоей могиле цветы. Зато трава, дикие ромашки и маргаритки всегда будут украшать твоё последнее жилище без участия  человеческой руки. Так, о чём это я? Где теперь душа этого вора? Что с ней будет в иных мирах? Все верят в бессмертие души. Но что люди ждут от бессмертия? Допустим, священник всю жизнь  на земле совершал требы: отпускал грехи, крестил младенцев, отпевал покойников, венчал брачующихся, и так далее. Что он станет делать в ином мире, если там нет рождения младенцев, нет греха, нет брака, нет смерти и, следовательно, покойников? Чем он станет заниматься? Сидеть, сложа руки, и слушать, как поют ангелы? И так вечность?

Может, он захочет от такой бессмысленной вечной жизни спуститься в ад и спасать грешников? Всё-таки, это хоть какая-то деятельность и скучать не придётся. А взять какую-нибудь женщину, которая на земле родила десять детей и всю жизнь растила их. Что она станет делать в вечности, где нет брака и рождений?

И так с каждым человеком, чьё вечное существование без дела, которым он занимался на земле, оборачивается самой страшной карой – бездействием! Он или она хотели бы отказаться от такой вечности, но не могут. Это ужасно! Есть ещё предположение, что человек может вернуться за землю в ином обличии и заняться тем же ремеслом, что и прежде или другим, какое понравится. Тогда в этом будет хоть какой-то смысл. Но для этого нужно отказаться от вечности и получить разрешение  на возвращение.
Голова кругом от всех этих мыслей.

В вечности хорошо будет только живописцу и композитору. Ну, может, ещё поэту. Живописец может рисовать райские пейзажи для услаждения  взоров обитателей. Композитор может писать райскую музыку для услаждения слуха обитателей. Что там делать остальным? И, должно быть, нет ничего хуже, чем безделье».


Глава 24

В начале сентября гуртовщики пригнали стадо в Красноярск. Старшие гуртовщики Роман и Галсан отправились в контору отчитываться перед хозяином скота и получать деньги, а Пётр и Тимофей, сняв комнату на постоялом дворе, отправились в баню.

После бани они пообедали в харчевне. Туда же пришли и старшие гуртовщики. У них был обратный порядок действий. Сначала они хотели поесть, а потом отправиться в баню. Роман принёс деньги и отдал Пётру и Тимофею их доли.

Юноши никогда не держали в руках так много денег. Видя их радость и смятение, Роман счёл своим долгом предупредить их:

- Парни, я видел немало гуртовщиков, получивших большие деньги, пускавших их на ветер за три дня.  Знайте, что ваши главные враги – бордель, игорный дом, кабак. Пойдёте туда, не убережётесь от соблазна, и вас обчистят догола. По этой части в любом городе много специалистов. Красноярск не исключение. Будьте начеку и никому не рассказывайте, откуда вы пришли, чем занимались, и сколько у вас денег. Прикидывайтесь дурачками, если не хотите остаться без денег. Деньги в комнате на постоялом дворе не храните. Обчистят! Сшейте пояса с карманами или мешочек на шею и держите всегда при себе. При людях не показывайте, где храните деньги. Идёте на базар, заранее приготовьте нужную сумму и держите за пазухой. В общем, я вас предупредил, а дальше ваше дело. Да, и помните, в дороге вы никого постороннего не видели, знать ничего не знаете.

Роман и Галсан принялись за щи.
 - Куда вы теперь? – спросил Роман, поднимая глаза на друзей.
 - Город посмотрим. В лавки заглянем. На базар надо бы сходить.
 - Подождите моя, - заторопился Галсан. – Я тоже ходить базар.
 - На базар уже поздно идти, - сказал Роман. – Лучше завтра с утра. Ну, а потом? Чем собираетесь заняться? Останетесь в Красноярске или дальше поедете, в Иркутск?

Юноши переглянулись.
 - Посмотрим на Красноярск и решим, - сказал Пётр. – Чем станем заниматься, ещё не решили.
 - Я живу на окраине в своём доме, - сказал Роман. – Если захотите снять комнату с отдельным входом, можете это сделать в моём доме. Мы вам мешать не будем. У меня, кроме родителей, жена и дочь пятнадцати лет. Ну, хозяйство своё. Нам работники нужны. В общем, думайте. Много я с вас не возьму. Столоваться можете с нами. Моя матушка в деле стряпни – искусница. Сыты будете. Кстати, она может вам и пояса для денег сшить.

 - Я с вас! – воскликнул Галсан. – Взять моя?
 - Берём, - усмехнулся Роман. – Уж больно ты меткий охотник.
 - А адрес? – спросил Пётр.
 - Значит, вы согласны?
 - Конечно.
 - Тогда прямо сейчас едем со мной. Только вот пирог доем.
 - А мы подождём во дворе, - сказал Пётр. Они с Тимофеем вышли на крыльцо.

 - Перезимуем у него в доме, - сказал Пётр, - оглядимся, как и что, разузнаем, куда весной податься. Как ты считаешь?
 - По-моему, отлично! – согласился Тимофей. – Может, откроем ему наши планы? Он житель здешних мест. Может, посоветует что-нибудь?

 - С планами погоди. Надо приглядеться.
 - А Галсан?
 - Что, Галсан?
 - Может, и он с нами весной?
 - Тоже погоди. Сказать всегда успеем.
 - Хорошо.
 - А почему Роман в харчевне обедает, если у него здесь дом и мать искусница пироги печь?
 - Проголодался. До дому ещё доехать надо. А кто его знает, сколько времени до дому ехать.

На крыльцо вышли Роман и Галсан.
 - Идите, забирайте ваши пожитки, - сказал Роман. – И дуйте сюда.
 - А мы уже за сутки заплатили, - сказал Тимофей. – Денег не отдадут.
 - Отдадут, - усмехнулся Роман. – Скажите, что едете с Романом Алексеевичем Егоровым к нему жить. И скажите, что он велел деньги отдать.

Хозяин постоялого двора, услышав от Пётра имя и фамилию старшего гуртовщика, отдал деньги без разговоров. Петру даже показалось, что под седыми усами хозяина появилась угодливая улыбка.

«Непростой это человек, старший гуртовщик, - подумал Пётр. – Видно, имеет какое-то влияние в городе. Ну, посмотрим!»

Он договорился с хозяином постоялого двора, что как только появится господин Дмитриев, то он тотчас даст ему знать о его прибытии в город.
 - Конечно! Непременно! Пошлю вам записку, - угодливо кланялся хозяин. – Господин Дмитриев, должно быть, ваш друг?
 - Друг! – коротко сказал Пётр, чтобы поскорее отвязаться от него.

Юноши забрали свои мешки с пожитками и вернулись к Роману. Но его на крыльце не оказалось. Галсан сидел на корточках и напевал свой бесконечный монотонный мотив.
 - Где Роман? – спросил Тимофей.
- Ушла, - сообщил Галсан. – Сказала, скоро пришла.
 - А ты почему домой не едешь? – поинтересовался Пётр. – У тебя где-то под Иркутском дом есть, ты говорил.
 - Не под Иркутска, а под Верхнеудинска, - пояснил Галсан. – Там моя улус. А, может, не там.

 - Как это? – удивился Тимофей.
 - Кочуют они, - пояснил Пётр.
 - Как цыгане?
 - Вроде того.
 - Так ты не хочешь домой? – продолжал допытываться Пётр.
 - Не хочешь, - улыбнулся Галсан. – Жена нет. Ребята нет. Родня многа. Родители ушли эхэ эсэгын газар.
 - Куда?
 - Помер, - пояснил Галсан. Эхэ эсэгын газар – хорошая места.
 - А есть и плохое?
 - Есть. Ухэhэдэй газар. Там плохой люди.
 - Грешники  значит, совсем, как у нас, - подытожил Тимофей.

Вдруг загремели колокольчики, и во двор постоялого двора влетела тройка сытых вороных коней в яркой разноцветной упряжи, запряжённых в зелёную коляску. На козлах сидел толстый румяный кучер в серой поддёвке. Дверь коляски открылась, и наружу выпрыгнул Роман.
 - Загружайтесь! – крикнул он. – Прокачу с ветерком.

Мешки привязали к задку коляски, сели внутрь и тройка полетела вихрем, оставляя за собой бешеный лай собак из-за дощатых заборов.

Через полчаса тройка остановилась у резных ворот. Ворота как бы сами собой открылись, коляска въехала во двор и, сделав полукруг, остановилась у высокого резного крыльца по  навесом.
 - Приехали! – сказал Роман. – Выгружайтесь.

Юноши вышли из коляски.  Перед ними высился двухэтажный дом. Нижний этаж был сложен из дикого камня, а верхний представлял собою бревенчатый сруб. Двенадцать окон обоих этажей, обрамлённые белыми резными наличниками, весело глядели на них. Окна нижнего этажа были дополнены деревянными ставнями.
- Вот это домина! – восхитился Тимофей.

На крыльце стоял высокий детина стриженый в скобку,оюетый в синюю поддёвку. Он поклонился хозяину и его гостям.

- Сначала пойдёмте, я покажу вам ваши комнаты, - сказал Роман.
Юноши собрались было отвязывать свой багаж, но Роман остановил их.
- Оставьте! Григорий, отвяжет и принесёт!

Роман и гостеи обогнули дом и очутились с другой стороны. Здесь тоже было крыльцо с навесом. Они взошли и очутились в просторных сенях, где стояла десятиведёрная деревянная бочка с водой, в которой плавал деревянный ковш. Из сеней на второй этаж они поднялись по скрипучей деревянной лестнице.

Роман открыл тяжёлую дверь, обитую войлоком с обеих сторон, и они вошли в комнату. Это была просторная проходная комната, служившая, по-видимому, гостиной. Гостиная была обставлена мягкой мебелью, обитой весёленьким ситцем. Отапливалась она голландкой, покрытой белым кафелем с синими рисунками. Из гостиной вели во внутренние комнаты четыре двери.
- Выбирайте, - сказал Роман, указывая на двери. – Хотите, вместе живите в одной комнате. Хотите, порознь

Друзья заглянули в первую комнату. Затем во вторую, третью. Четвёртая была угловая. Комнаты были обставлены скромно: две кровати, столик в углу с фаянсовым тазом и кувшином для умывания, стол со стулом у окна и шкаф для одежды.

- Моя жить с Тимофей, - заявил Галсан.
Тимофей не возражал. Он любил поболтать с кем-нибудь перед сном. Он любил болтать сам, но не любил слушать. Не возражал и Пётр. Он любил быть один.
Он вошёл в угловую комнату. Как и остальные она освещалась светом, льющимся в единственное окно. Пётр подошёл к нему, отодвинул кисейную занавеску и ахнул.
Из окна был виден Енисей.

Пётр увидел могучую, серо-голубую, выпуклую грудь широкой реки, величаво несшей свои глубокие воды к далёкому океану.

До этого юноша видел скромную реку Клязьму, видел ещё более скромную речку Судогду – приток Клязьмы, видел царственную Москва-реку, видел широкие и глубокие реки на пути из Судогды в Красноярск, но сейчас он видел перед собою полноводную реку, мощью и величием превосходящую их всех, вместе взятых. Это было поразительное и грандиозное зрелище! Пётр замер в восторге, потрясённый до глубины души.


Глава 25

- Что, нравится? – усмехнувшись, спросил Роман за его плечом.
- Он прекрасен! – воскликнул Пётр. – Я беру эту комнату.
 – Моя комната тоже выходит окнами на Енисей, - сказал Роман. – Сколько лет гляжу на него, а наглядеться не могу. Отец специально дом на высоком холме  построил, чтобы любоваться на эту красоту.
- А наводнения случаются? - спросил Пётр, представивший в своём воображении вздымающуюся грудь реки.
- Бывают, - сказал Роман. – На этот случай у нас на заднем дворе несколько лодок заготовлено. Скот угоняем выше в горы.
- У вас есть скот? – спросил Пётр, и вдруг его осенило. – Так это мы ваш гурт перегоняли!
- Мой! – засмеялся Роман. – Не хотите ли вы спросить, мой юный друг, почему это хозяин стада работает гуртовщиком?

- Хочу! – признался Пётр.
- Так надёжней. Всё под присмотром. И потом, я не люблю праздной жизни, хотя мог бы себе её позволить. Но как представлю жизнь в четырёх стенах, ленивую, бесполезную, праздную, так всё внутри переворачивается.  В Сибири такую жизнь вести нельзя. Прогоришь и разоришься. Да и скучно так жить. А теперь идёмте знакомиться с моей маменькой и супругой.
Они перешли на половину хозяина дома.

Маменька Романа, Василиса Алексеевна, оказалась высокой и суровой на вид старухой, но ласковая улыбка красила правильные и строгие черты её лица. Супруга его, Ольга Ивановна, была миловидная светловолосая женщина, на вид скромная и даже робкая. Видно было, что она обожает супруга, и, судя по тому, как он нежно глядел на неё, их любовь была взаимной.

Трое друзей были приглашены к обеду, и приглашение было с радостью принято. Ели щи с говядиной, пельмени, пироги с капустой, пироги с картошкой и грибами, солёные грузди, и огурцы с помидорами. Потом долго пили чай из ведёрного самовара с вареньями,  печеньями, шаньгами. Пётр потерял счёт стаканам крепкого горячего чая. Вина к обеду не подавали не из соображений экономии, а ввиду предстоящей дневной работы.
 - Если хотите, я велю принести, - сказал Роман. – Сам я редко пью. Вино расслабляет тело и душу. А выпив, много не наработаешь.

Гости от вина отказались.
После обеда маменька и супруга Романа удалились на отдых, а мужчины стали обсуждать дальнейшие действия.

- Я с вас денег за проживание и еду не возьму, - говорил Роман, если вы будете моими помощниками.
- А что надо делать? – спросил Тимофей.
- Перегонять скот на ярмарку, помогать при продаже скота, лодки конопатить да смолить, перетаскивать их на берег и спускать на воду, на базар за продуктами ездить, рыбачить, на охоту ходить, да и по дому много работы – дрова колоть, воду носить, снег зимой убирать, крыши и заплоты чинить.
- Идёт! – согласился Тимофей.
Пётр тоже согласился.

Галсан заинтересовался рыбалкой и охотой:
- Какой рыба в Енисей?
- Рыбы много, - сказал Роман и начал перечислять: - Горбуша, карась, карп, ленок, лещ, налим, окунь, омуль, осётр, стерлядь, сом, таймень, форель, хариус, щука, язь.
- Стой, стой, стой! – вскричал Галсан. – Моя ловить главный рыба - тайменя и омуля. Тайменя большая. Омуля вкусная. Стрелять кого тайга?
- Уток, оленей.
- Однахо, хорошо! – заключил Галсан. – Я с вас.
- С вами, - поправил его Пётр.

Началась новая жизнь на новом месте. Работы действительно было много, но Роман работал наравне с друзьями.

Галсан избегал работы по дому и по утрам, взяв ружьё, отправлялся в тайгу, пропадал по нескольку дней, но никогда не возвращался с пустыми руками. Приносил уток, зайцев. Подстрелил кабана, потом изюбра. Мясо вялил в тайге у костра.

Становилось холоднее. Наступала осень. Пётр всё прикидывал, рассказать ли Галсану и Роману об их намерениях искать золото. Галсан с его навыками охотника мог быть полезен в тайге. Роман был человек семейный, и было сомнительно, чтобы он согласился надолго оставить семью и сделаться старателем.

В начале октября сомнения Петра разрешились сами собой. Он получил записку от хозяина постоялого двора. В записке говорилось, что приехал господин Дмитриев. Пётр оседлал лошадь и поскакал на постоялый двор. Первое, что он увидел это знакомый дормез, несколько потрёпанный и грязный. Навстречу Петру выбежал на крыльцо хозяин постоялого двора и проводил в комнату Дмитриева.
Пётр и Лев Павлович обнялись. В коридоре послышался топот. Это шёл на встречу кучер Фёдор, предупреждённый хозяином. Теперь обнялись все трое.
 - Как я рад! – говорил Пётр. – Я всё время думал о вас. Я рад, что вы, Фёдор, выздоровели. Воображение рисовало мне страшные картины. Всё обошлось! Прекрасно! Вы уже видели Енисей? Это что-то фантастическое!

 - Нет, Енисея мы ещё не видели, - говорил Дмитриев. - Увидим, когда будем через него переправляться. Нам ведь дальше надо ехать. Нас торопят. Через час мы отправляемся.
 - Как! Через час! – воскликнул разочарованный Пётр.
 - Ничего не поделаешь, - сокрушался Лев Павлович. - А теперь расскажите, где вы устроились и не изменились ли ваши планы.

Пётр вкратце описал приключения на пути к Красноярску и рассказал о Романе и Галсане. Лев Павлович  внимательно слушал.
- Значит, вы решили остановиться в Красноярске, - подытожил он. – Что же, прекрасно! Зимовать будете у Егорова. Тоже прекрасно! – Так наше товарищество приросло Галсаном и Романом?

- Нет, - сказал Пётр. – Я их в наши планы не посвящал. Ждал. А что вы скажете?
- Галсан, конечно, в тайге будет незаменим. Буряты отличные охотники. А Роман, как местный житель, тоже весьма полезен. Он может знать географию здешних мест и у него наверняка есть знакомства и связи с нужными людьми. Так что откройте им ваши планы и обопритесь на их помощь. Думаю, их помощь, и навыки вам весьма пригодятся. Если конечно, они согласятся идти с вами на поиски золота. А почему вы решили остаться в Красноярске?

- Честно? Меня пленил Енисей. Какая могучая река! Говорят, что здесь есть какие-то необычные скалы в виде столбов. Очень хочется поглядеть на них, - объяснил Пётр.
- Понимаю. Я со своей стороны наведу справки в Иркутске насчёт золота. Вы наведёте справки здесь, в Красноярске. Ваш адрес у меня есть. Хозяин постоялого двора поделился. А мой адрес я вам пришлю, когда обоснуюсь в Иркутске. Думаю, что дальше Иркутска меня уже не пошлют. Так что, будем переписываться и обмениваться впечатлениями. Я стану хлопотать о своём переводе в Красноярск. Может, получится. Тогда мы приедем к вам и будем вместе работать. Я ведь не собираюсь сидеть, сложа руки. Давайте, обнимемся, что ли?

Они обнялись.
- В комнату заглянул хозяин постоялого двора:
- Ваше благородие, лошади запряжены. Пора!
- Кланяйтесь Тимофею! – сказал Дмитриев.

Пётр стоял на крыльце и глядел, как дормез, поскрипывая, съезжал со двора. «Увидимся ли ещё когда-нибудь, - думал Пётр. – Жизнь так непредсказуема.
Из небесной высоты падал первый снег.

Продолжение следует.