Керчь послевоенная. Доктор Фима. 2-я часть повести

  Посвящается любимому внуку моему Григорию Г.
               
                Не  меньшим  оглушающим  событием  детства  после  моря  и  рыбного  рая  Керчи  явилась  для  меня  счастливая  встреча  с  доктором  Фимой - двадцатичетырёхлетним  военным  врачом,  соседом  по  дому  для  офицеров  Керченского  пограничного  отряда.  В  мои  восемь  лет  судьба  послала  мне  первого  в  моей  жизни  взрослого  друга.
                Лейтенант  Фима,  заместитель  начальника медико - санитарной  части  погранотряда,  проживал  рядом  с  нами  в  отдельной  маленькой  комнате  двухкомнатной  квартиры  для  офицеров-холостяков. Неожиданно  он  стал  для  меня  очень  близким  человеком,  с  которым  я  впервые  в  жизни  мог  говорить  на  любые  темы,  задавать  любые  вопросы,  доверять  ему  свои  тайны, сомнения  и  страхи.
                Круглый  сирота  из  большой  еврейской  семьи  потомственных  врачей  и  преподавателей  Одесского  мединститута  (расстрелянной  в  еврейском  гетто), чудом  бежавший  и  выживший  в  оккупации, Фима был  для  всех  окружающих  человеком  странным,  как говорится, "немного не  от  мира  сего". Всегда  очень  вежливый,  хорошо  воспитанный,  сосредоточенный  и  серьёзный,  со  взрослыми  он  говорить  не  умел. Не  любил  длинных  пустопорожних  разговоров, только  коротко  отвечал  на  вопросы. Зато  мгновенно  находил  общий  язык  с  любым  ребёнком,  становился  весёлым,  общительным  и  чутким. Вероятно, причиной  этого  стало  трёхлетнее  выживание и скитания  в  оккупации с детьми  и  подростками,  которых  он  научился  глубоко  понимать.


                Уже  после  года  службы  в  Керчи  Фима  стал  безо  всяких  его  усилий  широко  известен  в  городе,  районе  и  в  рыбацких  посёлках  по  обоим  берегам  Пролива. Известен  он стал  тем, что  никогда  не  отказывал  в  медицинской  помощи пострадавшим.  В  любую  погоду  и  время (в основном  вечернее,  чаще,  ночное), так как днём  он  был  плотно  занят, будучи  единственным  хирургом в  военном  лазарете  погранотряда.
                Народ  его,  мало  сказать,  уважал - он  его  полюбил,  считая  каким - то  чудом,  счастливым  талисманом, что - то вроде  горы  Митридат.  Никто  не  называл  его  по  званию  или  отчеству.  Он  вошёл  в  анналы  истории  Керчи  и  её  пригородов  как  доктор Фима  или  Фима Айболит. После  войны  проблема  с  врачами  и  лекарствами  была  второй  по  остроте  и  важности  после  всеобщей  бедности  и  надоевшей  жёсткой  карточной  системы.
                Люди  очень  опасались (особенно  женщины  с  детьми), что  их безотказного  доктора  Фиму - врача  от  Бога,  бессребренника (словно  монах  на  Афоне)- могут  повысить  в  звании  или  должности  и  куда-то  перевести.
                Не  случалось   и  двух-трёх  дней,  чтобы  к  железным  воротам  нашего  большого  двора  вечером, иногда  очень  поздно, не подъезжала  повозка,  телега,  мотоцикл,  редко - машина;  и  слышался плачущий  голос,  умоляющий  помочь,  вылечить,  спасти  очередного  травмированного  бедолагу :рыбака, портового грузчика, пострадавшего ребёнка... Нарастающие,  как  морской  прибой,  посещения, особенно  летом,  когда  во  всех  квартирах  были  открыты  окна, сильно  напрягали  жильцов. Этот  вопрос  обсуждался  на  сходках  у  беседки. Было  решено: закрывать  на  ночь  калитку. Но  Фима,  обычно  очень  сдержанный,  никогда  не  повышающий  голос,  вдруг  взорвался  и  стал  кричать,  размахивая  руками :
                - Как это  можно  заставлять  людей  ждать  до  утра,  когда  их  родственники  страдают  без  помощи?!
                И что  удивительно для  нашей южной  причерноморской  публики  (собенно  её  женской  части), без  дальнейших  споров  и  скандалов  люди, посовещавшсь, тихо и спокойно разошлись.  Утром  на  воротах  было  написано  обращение, чтобы гости  доктора  Фимы  вели себя  тихо  и  никого  не  будили.
С  тех  пор  просители  переходили  двор на  цыпочках и  полушёпотом  через  окно  общались  с  доктором. Мотоциклы,  машины  и  лошадей  оставляли  подальше  от  ворот.  Такой  был  авторитет у  этого  худенького, небольшого  роста  парня,  глубоглазого  и  светло - рыжего  со  спокойными,  какими-то  отрешёнными  от  нашей  обыденной  жизни  глазами  стоика  и  провидца. Уточнив  детали  происшедшего,  Фима  тихонько  выбирался  через  подоконник  со  своим  медицинским  чемоданчиком,  чтобы  не  будить  среди  ночи  соседей. И отбывал  на  неизвестное  количество  времени  к пациенту. И  не  всегда  только  телегой  или  мотором,  часто  его  подвозили  к  Проливу  и  пересаживали  в  лодку  или  баркас.  Иногда на  вызовах  не  удавалось  быстро  справитьсяя  и  поспать  перед  выходом  на  службу  хотя  бы  пару  часов.  Поблажек  у  него  не  было  никаких.  Он  был  военным  врачом  и  в  любом  случае  в  восемь  тридцать  был  обязан  присутствовать  на  общем  утреннем  построении  части.  Быстро  умывшись  у  рукомойника  во  дворе,  Фима  убывал  на  службу.  Он  и  не думал  роптать  или  жаловаться  на  перегрузки  и  отсутствие  отдыха. Таков  был  добровольно  выбранный  им  стиль  жизни, по  его  внутреннему  убеждению. И он  не  считал  это  чем-то  особенным,  а  абсолютно  обычным.  При  любой  возможности  помочь  Фима  никогда  не  отказывал,  просто  не  мог  отказать. Он знал, что  и в городе,  и  в  районе  врачей  очень  мало,  и  большинство  их  находится  уже  в  преклонном  возрасте.  И  ночные  путешествия  в  дальние  рыбацкие  посёлки  для  них  непосильны.


                К свому  личному  быту  он  вообще  никак  не  относился. Его,  этого  быта,  по  моему  мнению,  вообще  у  доктора  не  было.  Всё  его    имущество  вмещалось в  солдатской  тумбочке. А все четыре  полки  открытой  этажерки были  плотно  забиты  медицинской  литературой  и  коробочками с лекарствами. Все  попытки  наших  мам как-то наладить его быт, встречались в штыки. Фима надолго  замыкался,  и потом восстановить с ним отношения было  очень  трудно. Моя  мама, умная и волевая, вскоре после нашего приезда тихо поговорив  с ним, доказала, что он  не  прав.
                - Как ты себя ведёшь - это  твоё  личное  дело.  Но  не  надо  обижать  соседей,  желающих  тебе  добра.
                И  доктор  принял  это  к  сведению. Он  даже  стал  без  возражений,  смиренно  принимать  помощь  наших  женщин  в  самом  муторном  и  ненавистном  для себя  деле  подготовки  к  очередному  строевому  смотру.  Пока  Фима  терпеливо  сидел  в  беседке  в  старых  брюках  и  тапочках  с  медицинским  журналом,  женщины  чистили  и  гладили  его  парадную  форму  и  отправляли  в  приличном  виде  на строевой  смотр.  Что  он  служит  в  армии,  доктор  периодически  забывал,  к  форме  относился  небрежно,  хотя  пугалом  не  ходил.  Но  вот  в своём  медицинском  лазарете он отрывался  по  полной. Его  требования  к  фельдшерам  и  медсёстрам  были  драконовскими.


                Так  получилось,  что  из  всех  детей  нашего  большого  двора  он  почти  два  года  чаще  всего  общался  со  мной. Однажды  я  услышал,  как  моя  мама  объясняла  папе  такую Фимину  привязанность  ко  мне :"Наверное,-  сказала она,- наш  сын  чем - то напоминает  ему  погибшего  младшего  брата." Урывками, эпизодами,  вразбивку он  иногда  тихо  и  спокойно  рассказывал  мне  о  своей  жизни.  При  этом  у  него  каменели  скулы  и  пересыхали  губы. И  только  сложив  потом  воедино  все  эти  многочисленные  истории,  я  ощутил  жуткую  картину  трагедии,  произошедшей  в  его  судьбе.  Приходя  домой, я  иногда  плакал  в  подушку.  Очень хотелось  ему  помочь,  но  как  это  сделать - я  не знал. Я  много  думал  о  том,  что  бы  я  сделал  на  его  месте,  как  бы  смог  жить  дальше. И в  свои восемь-девять  лет  не находил  ответа. Я  чувствовал,  как  и  многие  другие  люди,  неординарность  его  личности,  духовную  силу,  которую  прежде  ни  у  кого  не  встречал.



                Родившись  в  счастливой,  дружной,  благополучной,  творческой  профессорской  семье  врачей  в  третьем  поколении  в  приморском  городе  Одессе - улыбке  Бога - мальчик,  благодаря  ярким  способностям  и  великолепной  памяти,  закончил  с  отличием  среднюю  школу  на  два  года  раньше положенного  срока.  Сдавать  экзамены  в  институт  ему  не  разрешили  по  возрасту, пришлось  подождать  год, блестяще  зарекомендовав  себя  уже  при
 поступлении.   
                Когда  Фима окончил третий курс,  началась  война. В  первые  же месяцы  немецко - румынской  оккупации  города  была  запущена  бесчеловечная  машина  массового  истребления  еврейского  населения. В  созданное  гетто  свозились  еврейские  семьи  не  только  Одессы, но и соседних  городов.  Ночью  внезапно  была  схвачена  вся Фимина семья,  как  потом  выяснилось,  по  доносу  соседа,  любимого  аспиранта  на  кафедре  отца.  Доносчик  получил  большую  профессорскую  квартиру,  а  арестованные  оказались  на  трёхэтажных  нарах  в  бараке  гетто. Пунктуальные, хозяйственные  немцы  долго  кормить  иждивенцев  не  собирались.
                Тёмными  вечерами  на  третьем  этаже  лежаков  нар  дед  терпеливо  вёл  с  девятнадцатилетним  внуком  серьёзные  мужские  разговоры  о  будущем.  В  первый  раз  в  жизни  Фима  не  понял  любимого  и  глубоко  уважаемого  им  деда  и  категорически  не  согласился  с  его  планами  о его, Фимином, личном спасении. Зная  непримиримый  характер  внука,  дед  две недели  убеждал  его,  спокойно,  логически,  доказательно. На  вопрос  внука :"Почему Я?" - мудрый старик объяснил, что  больше  ни  у  кого  на  побег  нет  шансов. А  остаться  в  живых  его  внуку - это  возможность  сохранить  свой  род  и  продолжить  его  в  будущее. "Я старый и  больной,  ослабевший  от  голода,  дети(сестра  и  брат)  ещё  малы  и  не  смогут  это  сделать.  Отец  и  мать  потеряли  волю  к  жизни,  придавленные  ответственностью  за  детей,  и  никогда  их  не  оставят." С  этими  аргументами  пришлось  согласиться.  Ещё  неделю  дед  подкармливал  внука крошечными  кусочками  хлеба,  оставляемыми от суточной  пайки,  припрятанными  за  подкладкой  пиджака  от  ежедневного  обыска. Зная  идиш(похожий  на немецкий),  дед  случайно  услышал  от  охраны,  что  через  сутки  рано  утром  их  барак  поведут  на  ликвидацию  по  Николаевской  дороге  за  посёлок  Чабанка.  На  месте  тех  оврагов теперь  построен  порт  Южный  и  крупный  химзавод.  Прекрасно  зная  район  движения  колонны  до  Пересыпского  моста  по  улице  Софиевской,  дед  чётко  спланировал  с  внуком  план  побега. Ведь  они  выросли  в  этом  районе,  учились  и  работали  в  мединституте  и  жили  через  квартал  от  него  на  улице  Ольгиевской.  Пережив в молодости  долгую  гражданскую  войну  в  Одессе,  дед  получил  огромный  опыт  выживания  в  оккупации  среди  бесконечно  меняющихся  властей  разных  стран  и  политических  течений. Эти ценные  знания  он старался  передать  внуку. Как  признался  Фима,  без  его рассказов и  множества советов по  выживанию, ему, мальчику  из благополучной  профессорской  семьи, остаться  в живых  вряд ли  бы удалось. Дед  убеждал  его,  что  при  удачных  обстоятельствах ему,  молодому  и  быстрому, не  потерявшему  ещё  сил, рывком  вырвавшись  из  колонны,  через  двор  разбомбленного  дома, можно  мгновенно вскарабкаться  на  плато,  перебежать  его  и  скрыться  в запутанных  лабиринтах  Молдаванки.  Выросший  в  этом  районе,  зная  все  дворы,  тупики,  проходы,  и  тропинки  на  плато,  Фима  мог  легко  оторваться  от преследования.  В его  пользу, - говорил дед,- отлично  подходит  и  внешность: маленький  и  худой  в  свои  девятнадцать  лет,  он  мог  легко  сойти  за  четырнадцати-пятнадцатилетнего  подростка,  которых  так тщательно  не  проверяли.

 
               ... Ни в детстве, ни в юности  в  Одессе  я  никогда  не  был. Но в  1967  году,  после  окончания  исторического  факультета  Крымского  университета,я был призван страной  в  армию  в  качестве  офицера.  По  распределению в  штабе  округа  меня  оставили  служить  в  Одессе.  Едва  освоившись в  большом  и  незнакомом  городе,  я  сразу  же  отправился  в  район  мединститута  и  спуска  на  Пересыпский  мост.  Отчётливо  помня  все  детали  рассказов  Фимы,  моего  дорогого и  любимого  взрослого друга,  я  обошёл  весь  квартал, облазил  через  дворы  все  тропинки  на  плато,  расспрашивая  пожилых  жильцов  во  дворах о событиях  того  времени. Я пытался  реконструировать  рассказ  Фимы  о  побеге.
               Вот  движется  длинная  колонна  по  шесть  человек  в  ряд под  охраной  с  двух  сторон  всадников  из  состава румынского  кавалерийского эскадрона  и  одним  немецким  патрулём  на  мотоцикле  из  трёх  солдат.
               Главное,- мечтал дед,- чтобы  у  охраны  не  было  собак.  Их  не  было. Пройдя  городок  мединститута,  дед перевёл  внука  крайним  слева  в  шеренге,  крепко  держа  за  локоть,  хрипло  дыша  и  двигаясь  уже  из  последних  сил. Метров  за  пятьдесят  от  намеченных открытых  ворот  Фиму  покинуло  мужество.  Он  почувствовал,  что  не  сможет  бросить  родных.  Но  дед  его  хорошо  встряхнул  и  сильным  толчком  отправил  в  ворота  двора. Когда  охрана  опомнилась,  Фима  уже  пробежал  двор  и  стал  быстро  карабкаться  на  плато,  прикрываясь  высокой  травой  и  кустами.  Немецкий  патруль  въехал  во  двор,  пытался  с  ходу  одолеть  крутой и  высокий  подъём,  но мотоцикл заглох  и  перевернулся. Последнее,  что  краем  глаза  успел  заметить  беглец,  это -  длинную  колонну, сидящую  на  булыжной  мостовой  и  немецкого  солдата   у мотоцикла, стрелявшего  в  его  сторону.  Не было смысла конвоирам догонять одного сбежавшего.  Охрана  колонны  не  имела  права  покидать  арестованных,  и  немцы  понимали,  что,  не  зная  города,  найти  шусторого  местного  паренька  в  огромном  районе - занятие  бесполезное.
                Помня  наставления  деда,  что  скрываться  надо  подальше  от  своего  района,  Фима  решительно  двинулся  через  Ближние  Мельницы  на  западную  окраину  города.Пришла  пора  вживаться  в  среду  беспризорников,  воров,  бродяг  и  нищих.  Дед  объяснил  ему,  что  одному  не  выжить.   Сначала  нужно  встроиться,  влиться  в  компанию,  приобрести  опыт,  а  потом  формировать  свою,  испытанную  группу.  Как  учил  дед,  самое  удобное  количество  для  выживания - не более  четырёх-пяти человек. Так  легче  спрятаться,  а  главное - прокормиться. Эти  и  многие другие  советы  мудрого  деда  помогли  выжить  внуку  на  первых  порах.  Не  наделать  роковых  ошибок,  не  потерять  человеческий  облик  и  не  примкнуть  к  бандитам. 

                Я  просил  Фиму  рассказать  мне что-нибудь о его  трёхлетнем  бродяжничестве.  Неохотно  и  скупо  он  рассказывал,  как, сцепив  зубы,  в  чирьях  и  простудах,  он  учился  выживать  практически  без  всего.  В  ледяных  подвалах  и  продуваемых  чердаках  разбитых  домов,  без  денег, без еды,  обуви  и  одежды,  тепла  и  возможности  помыться. Часто  в  жёсткой  уголовной  и  полууголовной  среде. Как  спасались  от  частых  облав.  Когда  попадались, детей  и  подростков,  продержав  ночь  в  комендатуре, беспощадно  избивали  и  выбрасывали  на  улицу. Взрослых  отправляли  или  в  тюрьму,  или  на  работу  в  Германию. С  каждым  прожитым  месяцем  оккупации  исчезала  кормовая  база,  возможность  что - то  выпросить  или  украсть.  Даже  у  церквей  немецкие  патрули  жёстко  разгоняли  попрошаек.  Обедневшие  жители  сами  уже  ничего  не  имели,  чтобы  подать  милостыню  сотням  беспризорников  и  нищих.  Пришлось  растекаться  по  сёлам,  где  иногда ещё  что - то подавали,  а в брошеных  домах  и  подвалах  иногда  удавалось  находить  немного картошки, зерна, муки, семечек... Приходилось  и  подворовывать,  когда  совсем  нечего  было  есть  по  несколько  суток. Немцы  не  терпели  воровства  и  безо  всякой  жалости  могли  застрелить  на  месте  пойманного  воришку,  не  заморачиваясь  на  возраст.  Когда  были  вычищены  все  ближайшие  сёла,  Фима  решил  со  своей  группой  в  пять  человек (самому  младшему было - одиннадцать лет, старшему - Фиме - двадцать  один, но по росту  он  был  третьим  в  команде  после  четырнадцатилетнего  мальчика) уходить  в  Молдавию. Семьдесят  километров от  Одессы  до  посёлка  Кучурганы (молдавской  границы) они  добирались  две  недели.  Неожиданно  для  Одесщины  в  середине октября  резко  похолодало.  Этот  переход  стоил  жизни  самому  младшему. Жёстко  простудившись, ночуя  в оврагах  и  лесопосадках, мальчик  сгорел  от воспаления лёгких  в шесть  дней.  Похоронив  его  в овраге  уже  перед самой  границей, скитальцы кое-как  добрались  до  Тирасполя.
                Здесь  стало  полегче. Народ  жил  бедно, но  кое-что  горемыкам  подавали. А главное - пускали  ночевать  на  конюшню или  в свинарник, или на чердак  в сено. Территория  Молдавии  вошла  к  тому  времени  в  состав  Румынского  королевства,  и  за  порядком  следила  румынская  полиция.  Молдоване  и  румыны - православные  христиане.  И здесь  уже  никто  не  гонял  попрошаек  хотя  бы  от  церквей.  Бродя  по  сёлам, просились  на  любую  работу:  чистку  конюшен  и  коровников,  ремонт  заборов, копку  огородов,  подвязку  виноградников... За  работу  давали  немного  еды  и  разрешение  ночевать  под  крышей.
                Спасла  всех четырёх бродяг  неожиданно  возникшая  ситуация,  когда  в  молдавском  селе  под  Бендерами  Фима  увидел  в  комнате  больного  ребёнка  лет  шести,  который  задыхался  в  жару,  не  в  силах  даже  плакать.   Измученная  страхом  и  бессонницей,  мать  в  полном  бессилии  молилась у иконы. Три  курса  мединститута, постоянные  рассказы  деда  и  отца  об  их  практике,  знание  лекарств,  талант  и  интуиция  дали  решимость  Фиме  попробовать  спасти  ребёнка. Только  надежда  на  чудо заставила мать  довериться  худому, грязному  и  заросшему  оборванцу. За  неделю,  не  отходя  от  ребёнка  ни  на  шаг,  днём  и  ночью  с помощью  купленных  хозяйкой лекарств  и некоторых  знакомых  ему (по  тем  же рассказам родных) народных  средств  Фима  вытянул  уже  угасающего  ребёнка. И  заснул  здесь  же,  на  полу  у  кровати,  и  спал  двое  суток. С  этого случая у  компании  беспризорников  началась  другая  жизнь. После  нескольких  удачных  исцелений Фима  стал  известен,  и  народная  молва  о бродяге-знахаре  обошла  всю  округу. В  сельских  районах  врачей  не  было  совсем. И у Фимы вследствие  этого  образовалась  широкая  клиентура. Жилищный  вопрос  решился :  они  сняли  комнатку  у  хозяйки  в  Бендерах,  а  Фима  получил  неоценимый  опыт  в  любимой  профессии.
               
                После  освобождения  Одессы  сразу  же  в  конце  апреля  1944  года Фима  с  мальчиками  вернулись  домой. Не  все.  Один  остался  в  Молдавии. У их  квартирной  хозяйки из Бендер  ещё  до  войны  умер  единственный  сын. И она так  привязалась к одному  из  мальчиков, круглому  сироте, что  решила  его  усыновить. И он с радостью обрёл   мать. С  осени  1944 года Фима  восстановился  в  институте, чтобы  доучиться  ещё  два  года. В квартале  от  института  на  Ольгиевской,  находилась  квартира  его  погибшей  семьи.  Она  была  оставлена  убежавшим  с  немцами коллаборантом-доносчиком.  Без  всякого  сожаления Фима  поселил  в  ней  большую  семью  двоюродного  брата своего  отца, вернувшуюся  из  эвакуации (из Ташкента). А сам  перешёл  в  студенческое  общежитие.  Больше  он  в  квартиру  не  заходил,  не  мог  себя  заставить. Всю  зиму  и  лето 1945  года Фима  упорно  с  помощью  друзей  отца  и  деда  разыскивал  в  архивах  КГБ, в городском  и  областном  архивах  документы  о  месте  расстрела  узников  гетто, а  конкретно,  о  своей  семье.  Несмотря  на  все  его  усилия  и  большую  помощь,  никаких  документов  о  местах  расстрела  не  нашлось,  их  успели  уничтожить  фашисты  при  отступлении. За  лето  Фима  в  одиночку  обошёл  пешком  все  балки  и  овраги  предполагаемых  мест  расстрела  в  районе  нынешнего  комбината  и  нового  города  Южный. Его  поиски ничем  не окончились, и  он  понял,  что  никогда  уже  не  найдёт  дорогие для  него  могилы.  С  этим  просто  надо  было  как-то жить  дальше. Благословляя внука  на  побег, только  дедушка  понимал,  какую  тяжёлую  ношу  горькой  памяти  ему  придётся  нести  всю  свою  жизнь. Дед  ничего  от  него  не  требовал  и  ни  к  чему  не  призывал.  Он  говорил,  что  его  внук  должен  стать  достойным  человеком  и  прожить  в  этом  качестве  всю  свою  жизнь, бескорыстно  неся  свой  крест помощи  людям  за  всех  членов  уничтоженной  семьи. Фима  не  мог  больше  жить  в  Одессе,  где  каждый  камень  мостовой  и  каждая  ступенька  институтской  лестницы  ежедневно  напоминали  ему  о  его  прошлой  жизни. 

                При  помощи  друзей  отца,  с  прекрасной  характеристикой  талантливого  студента  он  перевёлся  на  последний  курс  Крымского  мединститута.  Блестяще  окончив  институт  и  отказавшись  от  аспирантуры,  молодой  выпускник  был  направлен в  медико-санитарную  часть  Керченского  погранотряда  на  должность  заместителя  начальника.  Командование  отряда,  получив,  наконец,  хорошего  врача-хирурга,  с  прекрасной  аттестацией,  за  несколько  месяцев  его  службы  убедилось  в  его  профессиональных  качествах  и  исключительно  добросовестном  отношении  к  своим  обязанностям  и  закрыло  глаза  на  некоторые странности  молодого  офицера. Он,  мягко  говоря, не совсем  вписывался  в армейскую среду,  мало  обращал  внимание  на  чины  и  должности,  относился  абсолютно  одинаково, ровно и  профессионально  к  каждому  человеку,  будь  то  конюх  в его  лазарете, полковник  его  ведомства  или большая  партийная  шишка  в  горкоме.   Ещё одной  из  его странностей,  доставлявших  ему  много  осложнений  по  службе, было  крайнее  нежелание  пересекаться  с  немцами,  а  сделать  это  в  Керчи  было  затруднительно. Здесь, как и в  десятках  разрушенных  войной  городов,  работали по  их  восстановлению  сотни  тысяч  немецких  военнопленных.  В  Керчи  они  восстанавливали  два металлургических  завода,  два  морских  порта, судоремонтные  предприятия и  многие  объекты  инфраструктуры.  Утром  из лагерей  они  выводились  на  рабочие  объекты.  Следуя  утром  на  службу, при  встрече  с  колонной  немцев  Фима  заходил  в  любую  подворотню и, повернувшись к колонне  спиной,  дожидался  её  прохождения. Он  не  мог  даже  слышать  немецкую  речь. Постороних это  удивляло, ведь подавляющее  большинство  его  сослуживцев  и  соседей  вообще  не  знало  его  биографии.  Это  было  его  условие  для  кадровиков. Конечно,  какие-то слухи  возникали,  но  сам  он  никогда  и  никому  не  рассказывал  о  своей  прошлой  жизни. Считалось,  что  его  родные  погибли  в  годы  войны  в  Одессе  от  голода  и  бомбёжек.   Иногда  на  заводах  случались  аварии,  калечились  люди,  в  том  числе  и  немцы-специалисты. Директора  заводов  просили  военное  командование  об  оказании  медпомощи.  Фима  всегда  от  этого  категорически  отказывался,  не  называя  причин. Как  офицер, он  был  обязан  выполнять  все  приказы  командования. Доведённое  до  белого  каления  военное  и  партийное  начальство  раздавало  ему  кучу  выговоров,  прорабатывало  на  собраниях  офицеров.  На всех  разносах  Фима  молчал,  не  открывая  рта. И  поделать  с  этим  командование  ничего  не  могло. Жалобы  в медуправление погранвойск  не  давали  результата. Там знали  Фимину  биографию. А на предложение  "верхов"  о  переводе  строптивого  офицера  в  другой  гарнизон  местное  командование сразу  же овечало отказом, и  вопрос  в  очередной  раз  закрывался. Доставшийся  отряду  врач  такой  квалификации  и  трудолюбия был  крайне  желателен и необходим.  Перевести  Фиму  было  невозможно  и  по  причине  реакции  жён  местного  "бомонда"  и  командования. Они  бы  сделали  своим начальствующим  мужьям такие,  как  говорят  в  Одессе,  вырванные годы,  что  мало  бы  не  показалось. А таких  камикадзе  в  Керчи  не  наблюдалось. Безотказный Фима успешно  лечил  их детей и внуков, их самих, всех  членов  их  семей. Не  связанный  ни  бытом,  ни  семьёй,  верный  до  фанатизма  только  одной  женщине - медицине - доктор Фима считался в  своей  среде  прекрасным  специалистом.
                На  металлургическом  заводе  случилась  крупная  авария. Были  серьёзно  травмированы  рабочие и  инженеры-металлурги из  числа  военнопленных  и  приглашённых  из Германии  специалистов.  Врачей  не  хватало. А доктор Фима,  как  всегда,  наотрез  отказался  войти  в  состав  медицинской  бригады. Несмотря  на  давление  всего  местного  военного  и  партийного  руководства.  Каким-то  образом  его  всё  же  уговорил прибывший  из  Симферополя  генерал,  его  главный  медицинский  начальник. Никто  не  знал,  о  чём  они  два  часа  говорили.  Но  Фима,  взяв  с  генерала  слово,  что  эта  его  работа  с  немцами  будет  последней,  переселился  в  горбольницу,  где  две  недели  работал  с  коллегами  днём  и  ночью. Несколько раз  он  приходил  ночевать  домой. В эти  ночи,  дождавшись,  когда  двор  засыпал, он выходил  в  беседку  в  майке  и  тапочках  и  тихо  там  сидел. Тревожась  за  него,  женщины нашего  двора  подослали в  заросли  у  беседки  толкового  пацана-разведчика.  Через  час  разведчик  доложил, что  доктор,  сидя  на  скамейке,  закрыв  ладонями  лицо,  тихо  плакал,  смешно  покачиваясь и  бормотал  какие-то непонятные  слова,  похожие  на  немецкие. Потом  встал и,  забыв  тапочки, медленно  пошёл  через  калитку  в  Сад-Базу (главный  в  то  время  Керченский  парк). Встревоженные  женщины  быстро  разбудили  офицеров-холостяков и  послали  их  вслед  за  Фимой. Часа  через  два  Фима  вернулся  и  лёг  спать. Вернулись  и  два  посланца  и  доложили,  что  всё  в  порядке. Доктор  медленно ходил  по  дорожкам,  что-то  бормоча,  но  вёл  себя  спокойно. В эти две недели ещё  два  раза  приходя ночевать  домой,  абсолютно  непьющий  Фима выпивал  в  беседке  стопку  спирта,  тихо  плакал  и  бродил  в  темноте  по  парку. После излечения  немцев  до  уровня  их  эвакуации  в  Киев  и  Москву,  доктор  вернулся  к  прежнему  образу  жизни,  и  соседи  вздохнули  спокойно.
                Другой  его  странностью,кроме  отношения  к  немцам,  было  категорическое  нежелание Фимы брать  деньги или что-либо  другое за  лечение,  кроме  лекарств. Все  попытки  многих  десятков  людей  за  год  его  службы  в  Керчи  приучили  их даже  не  пытаться  как- то с ним  рассчитываться. Его  пациенты  пошли  другим  путём. Постепенно  всё  больше  народу  узнавали  адрес  доктора. Вскоре  его  знала  вся  Керчь  и  её  окрестности. Все  его  попытки  ничего  не  брать  за  лечение  окончились  провалом. Почти  каждое  утро  в  нашей  большой  дворовой  беседке  стояли  корзины,  узлы,  какие-то ящики  и  сумки.  Без  следов  и  записок.  Народ  искренне,  от  души  благодарил  врача  кто  чем  мог. Основой  была,  конечно,  рыбная  продукция.  При  желании  наш  двор  мог бы  открыть  собственный  рыбный  мини-рынок. Перед  уходом  на  службу  Фима  со  своим  детским  активом  разгребал  все  эти  ночные приношения  и  делил  их  чётко  на  три  части. Одна  часть  сразу  откладывалась заболевшим  солдатам  в  его  лазарет. Другая  оставлялась  детям  и  семьям  двора. Третью  часть  он  передавал  детскому  активу - разносить  по  адресам  его  пациентов,  в  основном,  многодетным  семьям  и  вдовам  с  детьми. Сам  он  ничего  не  брал  даже  в  руки. Мы  без  слов  разносили  посылки,  начиная  с  пограничного отряда  и  по  всем  указанным  адресам.
                Во  всех  своих  медицинских  делах  доктор  был  тошнотворным  педантом,  что  было  поразительно,  если  посмотреть  на  его  быт. Весь  свой  авторитет,  доверие  и  уважение  он  с  простодушием  ребёнка  беззастенчиво  использовал  только  в  одном  случае - в  добывании  лекарств  для  своих  пациентов. Лекарства  в  те  годы  были  огромнейшим  дефицитом. Особенно  в   такой  дальней  провинции,  как  Керчь, с  её  послевоенной  транспортной  малодоступностью. Без  малейшего  сомнения  крайне  скромный  и  стеснительный  Фима  при  лечении высоких  начальников  и  членов  их  семей  этим  широко  пользовался. Чаще  всего  это  понимали  и  шли  ему  навстречу.  Большая  часть  его  офицерской  зарплаты холостяка  уходила  практически  на  его,  как  теперь  говорят,  волонтёрскую лечебную  деятельность. Остальные  деньги  шли  на  медицинскую  литературу,  аппаратуру  и  хирургические  инструменты,  которые  он  упорно  выписывал,  добывал,  собирал. 
                В  своей  жизни  он  хотел  только  одного,  как  просил  его  дед, - стать  достойным  человеком. Достойным  памяти  своих  предков  и  погибшей  семьи.  Убеждённый  врачеватель  в  третьем  поколении,  он  считал  свою  профессию  самой  нужной.  И  цель  его  жизни  ему  была  ясна  с  юности -  продолжать дело  деда-профессора и  отца-доцента,  убитого  в  48  лет  на  пике  его  профессионального  мастерства. Он  чувствовал,  что  Господь  наделил  его  талантом  и  способностями  и  старался  соответствовать  этому  дару  с  напряжением  всех  своих  сил.  Именно  в  этой  области  он  мог  принести  наибольшую  пользу  людям. Более  Фиму,  по  большому  счёту, ничего  особенно  в  жизни  не  интересовало.  Всё  остальное  могло  быть  и  будет,  но  всегда  будет  второстепенно.  И  тратить  время  и  силы  на  это  второстепенное  он  пока  не  имеет  права.

                В  свои  девять  лет  я  ещё  не  мог  как-то  сформулировать,  проанализировать смысл  бытия  моего  взрослого  друга.  Само  общение  с  этим  вроде  бы  обычным  молодым  человеком,  а  на  самом  деле,  уникальной  духовной  личностью,  разбудило  мой  спящий  разум,  дало  мощный  толчок  к  развитию моих  душевных  качеств,  научило  чувствовать  и  сострадать.



                ...Единственный  выживший  из  длинной  колонны  смертников у  Пересыпского  моста,  Фима  понимал,  что  этот  подаренный  ему  шанс  обязывает  его  пройти  свой  путь  с  высочайшей  ответственностью  и  отдачей.  Определённый  Кем-то  срок  его  жизни  был  отпущен ему  для  выполнения  его  земных  обязанностей. Силу,  уверенность,  стойкость  в  пути  обеспечивала  ему  память  сердца. Он  хотел  отдать  долги  не  только  за  возвращённую  ему  жизнь,  но  и  за  их,  своих, таких дорогих,  непрожитые,  но  хоть  как-то  оправданные  им   жизни. Никогда  он  не  чувствовал  себя  одиноким.  Отлетевшие  в  неведомое  души  его  родных  были  всегда  рядом.  Он  твёрдо  знал,  что  в  будущем его ждёт  радостный  момент  встречи - слияния  его  души  с  давно  ждущими  душами  его  любимых.