Часть 1. Ты последний, ты первый

Тео не был альфонсом. Хоть многие его таковым считали. Не был и геем, его привлекали женщины. Но любил он одну Эдит. Искренне, беззаветно, несмотря ни на что. Просто любил. И был готов ради нее на все.

Тео был молодой, высокий красавец грек. Эдит была неизлечимо больна и старше на девятнадцать лет. Целых девятнадцать? А ему порой виделась совсем юной.

Шансов встретиться у этих двоих не было никаких. Тео был далек от богемной среды и через неделю собирался лететь в США на стажировку в салоне Элизабет Арден. Оставалось подписать контракт. Но вмешался тот самый случай, который, как говорят французы, «слепым не бывает». А может, точнее будет сказать, Провидение?

Тео жил с родными в предместье Парижа. В тот январский день 1962 года он засиделся с друзьями в одном из кабачков Сен-Жермена. И собирался уже уходить, но новый приятель Клод Фигюс, который как раз веселил всю компанию, травя анекдоты, его удержал.

– Теофанис, куда ты так рано? Ты же не маленький мальчик, чтобы бояться, что тебя заругают родители! Знаешь, в двадцать шесть лет люди женятся, – свою реплику Клод сопроводил умильной гримасой, чем вызвал приступ всеобщего хохота.

– Я не боюсь, – улыбнулся Тео, ничуть не смутившись. – Но я не на машине, а после полуночи метро можно ждать долго. И тогда я опоздаю на поезд. Мне еще ехать в Ла-Фретт с Сен-Лазара. Не на лавочке же мне ночевать!

– Я за рулем. В Ла-Фретт не повезу, но до Сен-Лазара подкину. Во сколько последний поезд?

– В пять минут второго.

– Прекрасно. Пробок уже нет, доставлю в лучшем виде за десять минут, – Клод взглянул на часы: – Можно спокойно сидеть еще час. Скажи гарсону, пусть тащит напитки.

Остаток вечера пролетел незаметно. А когда все направились к выходу, какой-то посетитель вдруг поставил в музыкальном автомате пластинку Пиаф с «Гимном любви». Почему-то именно эту. Хотя самой популярной песней Эдит уже стала «Я ни о чем не жалею», затмившая все другие.

Тео застыл на пороге. Особым фанатом Пиаф он не был, но эту песню любил и взял с собой пластинку в Алжир, где воевал без малого три года. Знакомая мелодия моментально вернула его в то время, в глазах Тео обозначилась несвойственная им жесткость.

Обстрел по казарме начался неожиданно. Они только-только прибыли в расположение. После ужина им предоставили немного свободного времени, и Тео решил включить патефон. Он доставал диск из конверта, и пластинка нечаянно выскользнула из рук. Тео наклонился за ней и не устоял на ногах от страшного толчка. Крик капрала: «Ложись!» потонул в странном грохоте, непохожим на те, что можно услышать в кино. Земля задрожала. Сверху посыпалась земля и куски штукатурки.

Когда дали команду встать, Тео поднял пластинку. Отряхивая диск, он заметил на этикетке кровь. Кровь была его собственной. К счастью, осколок его едва задел. Он не почувствовал и даже не испугался. Но, объяснил капрал, не наклонись Тео за диском, его бы на этом свете не было.

Сейчас голос Эдит вдруг ворвался в мирок, где обычно играли песенки в стиле «йе-йе». И снова, казалось, звучал, как тогда, сквозь адский гром канонады, перекрывая ее своей мощью. Утверждая торжество любви, перед которой отступает сама смерть.

Если однажды жизнь вырвет тебя у меня,
Если ты умрешь или будешь далеко от меня…
Мне все равно, если ты меня любишь,
Ведь я тоже умру...

У нас будет для нас двоих вечность
В голубом просторе бесконечности,
На небесах нет никаких проблем.
...Бог соединяет любящих!

Только когда песня закончилась, Тео заметил, что Клод яростно трясет его за рукав:

 – Эй, дружище, у тебя что, столбняк? Кто-то спешил на вокзал, или мне показалось?

 – С этой песней у меня многое связано. Когда воевал в Алжире. Я ей жизнью обязан. Прости, не люблю вспоминать подробности.

 – Ты не первый, кто впадает в ступор от ее голоса. Но мы потеряли добрых пять минут, теперь придется гнать. Если что, штраф на твоей совести! Хотя в этот час риск невелик, – заворчал Фигюс, усаживаясь за руль и поворачивая ключ зажигания.

Полицейские им, и правда, не встретились. Сонный Париж был пуст. Но когда они почти добрались до цели, посреди улицы Рима невесть откуда возникла девочка лет пяти. В свете фар Тео увидел пухлые ручки, бледное личико с огромными глазами, смотревшими в самую душу… А их машина неслась на нее!

– Тормози! Ты же ее задавишь… – испуганно выкрикнул Тео и схватил Клода за руку. Тот ударил по тормозам.

– С ума сошел?! Там нет никого! – возмутился Клод, останавливаясь у тротуара. Тео выскочил из машины. Улица была совершенно безлюдной.

 – Но я ясно видел девочку на дороге… В летнем черном платьице с короткими рукавами и большим белым бантом в вьющихся волосах.

– Тебе уже говорили, что ты ненормальный? Ребенок один в центре Парижа в это время? Хорошо, других машин нет. А то бы твои «видения» плохо закончились! Садись давай, опаздываем!

На вокзале они оказались в семь минут второго.

– Вот, так я и знал! Вначале тебе охота послушать песню Пиаф, потом что-то мерещится… И что мне теперь с тобой делать? – забрюзжал Клод, барабаня пальцами по передней панели. И не дожидаясь ответа Тео, махнул рукой: – А ладно, будем считать, что это Эдит «виновата» в том, что ты упустил свой поезд. Пусть теперь развлекает! Поехали…

– Куда? – не понял Тео.

– К Пиаф, на бульвар Ланн.

– Ты с ней знаком? – не поверил Тео, решив, что Клод шутит в своей обычной манере.

– А я не рассказывал? Я у нее что-то вроде секретаря. На ее языке это значит: «старший, куда пошлют». Едем!

 – Ночь на дворе, неудобно!

– Самое время: днем Эдит спит, – расхохотался Фигюс. – Вся жизнь у нее после концерта и до утра. Первым поездом в Ла-Фретт и поедешь.

– Ты хочешь сказать, Эдит Пиаф будет меня развлекать?! По-моему, ты или спятил или меня разыгрываешь.

– Ну, спятил, положим, ты, как показывает практика. Да и не обольщайся. Ишь чего возомнил! Это я так… У нее всегда уйма народу. И развлекают обычно ее. Вообще, она репетировать будет, а может, начнут сочинять новую песню. Решайся, я больше не предлагаю, – пожал Клод плечами. – Если ты предпочитаешь топать пешком в Ла-Фретт или коротать ночь на лавочке… Лично я хочу есть! Там как раз садятся за стол.

Тео решился. В тот раз они с Эдит обменялись лишь парой взглядов. Взгляды Эдит были насмешливы. А Тео ловил эти взгляды и не мог отделаться от чувства, что видит ту девочку с бантом. Повзрослевшую. Потому оробел, уселся на пол в углу – стульев в доме Пиаф всегда не хватало – и просидел молча, стараясь не привлекать внимания. Правда, при его росте и внешности Аполлона остаться незамеченным было почти нереально. Эдит заметила, но, кроме тех нескольких взглядов, вида не подала.

Дома Тео объяснил, что опоздал на поезд и заночевал у приятеля. Вопросов ему не задали. А сам он не знал, что сказать. Что провел всю ночь у самой Эдит Пиаф, не осмелившись даже заговорить? Тео и представить не мог, что спустя всего несколько месяцев будет знакомить Эдит с родными. Тогда же только мама внимательно на него посмотрела и отчего-то вздохнула.

Но к Пиаф Клод его больше не звал. Тео и не тешил себя иллюзиями, что станет завсегдатаем в доме великой певицы. Однако через несколько дней почувствовал, что места себе не находит от неясной тревоги. Почему он решил расспросить приятеля о том, как идут дела у Эдит? Тео и сам не мог объяснить. Еще более необъяснимым было то, что он едва не накинулся на Фигюса с кулаками, услышав, что Пиаф заболела, подхватив на сквозняках за кулисами пневмонию, а Клод ему ничего не сказал…

Тео появился у Эдит в клинике, принеся в подарок куклу в форме греческого солдатика – сувенир с его родины. И как-то так вышло, что стал приходить каждый день с новыми безделушками или цветами. Оставался подолгу в палате, читал что-то вслух... Из больницы Эдит забирал Тео и нес на руках. На стажировку он не поехал.

Эдит вошла в его жизнь. А может, он вошел в жизнь ее… Чтобы больше не расставаться. Все случилось так, будто было предопределено чьей-то могущественной волей. Они не смогли противиться ей.

Впрочем, в Эдит невозможно было не влюбиться. В ее фиалковые глаза, вспыхивающие подобно глазам ребенка, сохранившего веру в чудо… В ее улыбку, то смущенную, то ироничную, то ослепительную… В ее смех, торжествующий, заразительный, заполняющий хрипловатыми, гортанными переливами все пространство вокруг этой хрупкой маленькой женщины...

Перед Эдит не мог устоять никто: ее очарование оглушало и сметало, как ураган. Она была звездой первой величины в зените славы, Тео увидел в первую очередь женщину. И влюбился. Больше того – попросил стать его законной женой.

Было далеко за полночь, вернее, почти утро. Они находились вдвоем в ее будто вымершем салоне, похожем на вокзальный перрон, откуда поезд только что отошел. Неизменная «свита», так необходимая Эдит, панически боявшейся оставаться одной, улетучилась.

Закончив триумфальную серию концертов и турне ценой нечеловеческого напряжения сил, Эдит снова почти не выступала. А окружавшие ее обычно «стервятники» собирались вокруг нее, чтобы кутить ночь напролет, поглощая в несметных количествах икру, шампанское, устриц… Когда поживиться было нечем, Эдит оставляли все, кроме нескольких самых верных друзей. Тео теперь входил в их число.

– Ты с ума сошел! Ты же совсем мальчишка, я почти в два раза старше, – нервно хохотнула Эдит, застигнутая врасплох, не ожидая подобного. И вмиг осеклась, испугавшись, что может обидеть.

– Это не имеет значения. Для меня ты родилась в день, когда я тебя увидел, – твердо возразил Тео.

– Хорошо, я подумаю… – она произнесла без убежденности, стараясь, чтобы ее слова прозвучали как можно мягче. В глазах застыло неверие: «Не может быть. Так не бывает. Это какая-то шутка». Но Тео был непривычно серьезен. Предложение прозвучало буднично, неумело даже, и не было обставлено с подобающей случаю помпой. Эдит отвернулась, скрывая смятение, и принялась машинально перекладывать ноты на зеркально-черной крышке рояля.

– Куда могла подеваться мелодия, которую два дня назад принес Франсис Лей к тексту Ньеля? Нужно немедленно вызвать Франсиса, мне не все нравится, – не поднимая глаз от множества лежащих в беспорядке листов, раздраженно пробурчала Эдит. И продолжила, распаляясь: – Ничего невозможно найти! Здесь кто-то хоть раз наведет порядок?! Где, черт возьми, этот дурачок Фигюс? Я думала, у меня есть секретарь! До сезона в «Олимпии» осталось каких-то три месяца, а я едва начала компоновать новый репертуар.

Тео подошел к ней со спины, обвил рукой – ему пришлось немного согнуть ноги в коленях, как он делал всегда, чтобы обнять ее, – намертво притиснул к себе. Второй рукой взял из стопки верхний лист, подал и спокойно произнес:

– Эдит, она у тебя перед глазами.

Эдит отложила нужную партитуру в сторону, обернулась к нему и зарылась лицом в грудь, еле слышно пробормотав:

– Видишь, как со мной непросто?

Тео наклонился, прильнул губами к ее макушке и принялся молча гладить ладонью волосы, спину, все так же крепко ее удерживая. При этом он блаженно улыбался, отчаянно борясь с желанием подхватить нахохлившуюся Эдит на руки, словно ребенка. Песню «Право любить», о которой шла речь, она уже накануне ему напела. Финальными там были такие строки:

Перед лицом людей,
Наперекор их законам,
Никогда ничто и никто
Не помешает мне любить...
Тебя любить...
Быть любимой...

Эдит медлила с ответом месяц. Все это время она непрестанно терзала себя сомнениями, забывая о них, только когда пела. О ее метаниях он узнал позже. Тео не торопил, оставался естественным и вел себя с ней, как прежде, с неизменными заботой и предупредительностью. Будто ничего из ряда вон выходящего не произошло. В конце концов Эдит дала согласие. Семья Тео приняла его выбор.

9 октября 1962 года они вышли из машины у мэрии XVI округа Парижа. Тео придерживал Эдит за плечи, заслоняя собой от толпы, которая окружала его и ее вышедшим из берегов бескрайним морем. Тысячи желающих видеть их свадьбу, казалось, вот-вот сметут... Тео с Эдит едва смогли пройти. Но ему не было страшно: эти люди тоже очень любили Эдит, пусть иначе, чем он. А в случае чего он был рядом, он бы справился, ничего плохого случиться с ней не могло. То был их день, день безмерного счастья, день «Жизни в розовом свете»(1).

 Они поднялись в зал для церемоний, осаждаемые полчищем репортеров. Сам зал Тео запомнил плохо: беспрестанно то с той стороны, то с этой сверкали вспышки фотоаппаратов и слепили глаза.

Да и видел он одну Эдит. Такую непохожую на новобрачную в простом черном шелковом платье сродни монашескому облачению, как и те, что были ее неизменным атрибутом на сцене. С непременным крестиком на груди. Иной наряд на ней – крошечной, исхудавшей, изможденной бесчисленными недугами – даже в такой день показался бы только нелепым. Но непостижимым образом Эдит была невероятно красива.

Подошла мать Тео, тоже в черном, позволив себе из украшений лишь нить крупного жемчуга. Эдит прижалась к ней, почти вцепилась, будто боясь, что отнимут, как делают малые дети, и долго не отпускала. Лицо Эдит при этом буквально лучилось. Никогда ни у кого Тео больше не видел такого лица! И мать – элегантная, статная, на целую голову выше и на полгода моложе – обняла ту, что вот-вот должна была стать ей невесткой, и ласково поцеловала в лоб.

Наконец все расселись. Мать, отец и младшие сестры Тео Кристи и Кати, счастливо улыбаясь, заняли места позади Тео с Эдит. Он удерживал своей ручищей ее искореженную ревматизмом ручку бережно, как если бы та была из тончайшего фарфора.

– Довольно! – звучный грудной голос, который не спутать ни с каким другим, адресованный прессе, взмыл к сводам зала. – У вас уже сто тысяч фото, дайте мне, наконец, выйти замуж!

И «да» Эдит произнесла очень твердо, отчетливо. А его собственное почти потонуло в окружающем гаме. Хотя еще утром Эдит запаниковала, бросилась на кровать, захлебываясь слезами. Сдерживаемое и тщательно скрываемое от него напряжение вырвалось наружу истерикой: «Я не имею права портить тебе жизнь!». К тому же решила, что будет выглядеть смешной и жалкой в глазах публики, и хотела все отменить.

Тео ей не позволил. Поднял, развернул к себе, взял в ладони мокрое от слез лицо и, пристально глядя в глаза, настоял на своем. Потому что сам не имел и тени сомнений в том, что именно эту женщину хочет видеть женой и дать ей свое имя. Но когда произносил свое «да», от волнения голос дрогнул, Тео совсем не привык к такому вниманию со стороны праздных любопытствующих. Ему просто была нужна Эдит.

Мэр, совершенно ошеломленный происходящим, – его ратушу еще никогда не брала штурмом такая уйма народу – объявил их мужем и женой. Тео нерешительно коснулся губами щеки Эдит, не осмелившись на большее под пристальным оком бесчисленных камер. В ответ Эдит без тени замешательства, как если б они были совершенно одни, обеими руками обняла его за шею, наклонила к себе и несколько раз с жаром поцеловала в губы.

Великая Пиаф… Таковой она была для тех, кто толпился в ту минуту под стенами мэрии, готовый смести даже кованую ограду вокруг здания, прорываясь сквозь кордон полицейских. Тех, кто скандировал: «На балкон! На балкон!» – требуя, чтобы они показались, как королевские особы. Таковой была и осталась для миллионов людей не только Франции, но и мира. Для него же – когда-то о подобном невозможно было даже помыслить, но это случилось – она была просто «его Эдит».

И он был готов не только любить ее, но беречь и защищать ото всех и всего. Так, как поклялся чуть позже в этот же день, когда греческий священник возложил на их головы венцы по православному обычаю и совершил обряд, навечно скрепивший их союз. Дождь из белоснежного риса «на счастье» посыпался на них из рук Кристи и Кати, когда Тео с Эдит выходили из церкви.

Любить ее Тео мог, этого у него было никому не отнять. Мог защищать, спуская с лестницы особо нахальных журналистов и разогнав толпу псевдодрузей, на деле же просто нахлебников. С появлением Тео в жизни Эдит, которая много лет жила «на чемоданах» в полупустой съемной квартире, где был рояль, но почти не было мебели, впервые появилось подобие домашнего очага: постельное белье в тон, скатерти, красивый сервиз… Тео как бы невзначай брал все на себя, в том числе и эти бытовые мелочи, о которых она, родившаяся и выросшая на улице, думать не привыкла.

А вот сберечь саму Эдит было не в его власти. Он был благодарен судьбе за их короткое счастье, насквозь пропитанное ее безудержным смехом. И все же этого было невероятно мало.

Эдит как-то призналась:

– Знаешь, женщине в жизни не нужно много мужчин, достаточно одного. Просто я не сразу нашла тебя. Я слишком долго тебя искала…

Последнюю фразу она произнесла с сожалением, граничащим с обреченностью.

Безоблачным тот год назвать было трудно. Эдит знала, что ей оставалось совсем немного, не знала лишь сколько. И срывалась от собственной немощи, которая то отступала, то вновь накрывала ее с каждым разом сильнее. А ему случалось плакать. Не от обиды на нее за эти срывы – бурные, резкие и, возможно, очень несправедливые. А от неумолимо надвигающегося неизбежного и от собственного бессилия что-либо изменить. Он плакал тайком, чтобы не видела она.

Однажды Эдит даже заговорила о разводе. И это тоже было от беспомощности и нежелания быть обузой ему. С мягкой непреклонностью он прекратил разговор, не дав ему дойти до логической точки.

Несмотря на внешнее добродушие, в характере Тео был стальной стержень. Он вовсе не был ни мямлей, ни подкаблучником, каковым его выставила пресса. Только перед Эдит он был безоружен

Эдит была для него всем: женой, возлюбленной, другом, наставником. А он, как мог, старался стать всем для нее, понимая, что не сможет стереть ее прошлое, в котором, несмотря на радости, было слишком много невзгод. Но без этого прошлого она и не пела бы так, как пела она одна.

Пигмалионами самой Эдит были Луи Лепле, увидевший ее случайно на улице, когда она пела, срывая голос, и предложил первый настоящий контракт… Жак Буржа, открывший ей глубины литературы и философии, с которым она, недавняя уличная певичка, проводила часы в таверне в Шеврез, неподалеку от аббатства Пор-Руаяль-де-Шан, вдали от городского шума «в компании» Паскаля, Расина, Ронсара, Платона… Раймон Ассо, сделавший первую огранку ее мастерства, которое она затем совершенствовала всю жизнь…

Она в свою очередь стала Пигмалионом для Монтана, Азнавура, Беко... И с Тео сыграла привычную роль.

Он столько раз присутствовал при рождении ее песен. Это было сродни волшебству! Эдит была музой своих авторов и «создавала» под себя даже те песни, которые не писала сама. Один из ее композиторов садился за инструмент, что-то наигрывал... Мелодии как таковой еще не было. Если Эдит угадывала в нотах «свою» песню, то принималась подпевать… Заставляла сыграть еще, еще, еще… Ее голос креп, глаза загорались, она подзывала поэта, тот предлагал первый вариант слов, Эдит что-то меняла... С каждым новым повтором будущий хит обретал форму. Эдит преображалась, срабатывала «магия Пиаф».

Та самая, которая затем в концертном зале поднимала в едином порыве зрителей с кресел и заставляла устраивать ей овацию на пятнадцать минут еще до того, как Эдит издаст первый звук. Следовал короткий жест руки, публика враз замирала, чтобы снова взорваться неистовыми криками «Браво!» и «Еще одну!», едва смолкнет ее голос, и стихнут последние аккорды.

Мистика, не поддающаяся осмыслению. Голос Эдит разливался по залу, как океан, и проникал каждому прямо в сердце. Она несла к ногам зрителя свои страдания, душевные и физические, а взамен забирала их беды.

Даже когда почти не было сил, врачи запрещали ей выходить на сцену и друзья пытались ей помешать, советуя себя поберечь… Эдит яростно отталкивала удерживающие ее руки и страшно кричала: «Пустите, я умру, если не буду петь!» Ей вкалывали обезболивающее, и она шла к ним, своим зрителям. 

Тео она тоже решила сделать певцом.

– Парикмахер? Не смеши меня! Ты стоишь большего, хоть окончил бизнес-школу и со временем мог бы стать владельцем салона отца, – рокочущий, беззлобный смешок Эдит на корню отмел возможные возражения.

«Я люблю Тео, он любит меня, мы любим друг друга… это единственная известная мне логика, единственный глагол, который я умею спрягать на память и во всех временах. И именно поэтому… только поэтому мы любим друг друга!» – она держала ручку непослушными пальцами и нетвердым почерком долго выводила этот короткий текст.

Каждое движенье пера должно было отдаваться в ее суставах болью, описать которую смог бы разве что узник застенков инквизиции, «примерявший» испанские сапоги. Как бы Тео хотел забрать себе ее боль! Если б мог… Вместо этого делал вид, что не замечает, как она кусает губы и все равно пишет, хотя его горло сжимали спазмы.

Меж ними сам собой сложился молчаливый устой: Тео не препятствовал, когда она решала делать что-то сама, но чутко ловил момент, когда без помощи будет не обойтись, чтобы деликатно вмешаться. Так же как незримо стоял у нее за спиной, скрытый от зрителей задним занавесом, готовый подставить руки, если только она пошатнется на сцене.

Эдит закончила подпись под их фотографией и изрекла:

– Тебе нужен сценический псевдоним! Теофанис Ламбукас – этого простым французам не выговорить. И не запомнить. Об американцах молчу! А тебя ждет мировая слава… Не спорь! Мне лучше видно, на что ты способен…

Она окинула его взглядом, хитро прищурилась и прибавила:

– По-гречески я знаю только, как будет «я тебя люблю» – «сарапо»(2)! Решено, ты будешь Тео Сарапо. Не допущу, чтобы завистники звали тебя «Месье Пиаф», я оставлю тебе в наследство твое собственное имя. Его будут знать все!

Эдит спешила, стремясь скорее вытолкнуть его на недосягаемую высоту. Тео работал, как каторжный. Но успела она так мало и так много одновременно. Сама написала ему несколько песен, а песню на слова и музыку Мишеля Эмера «Зачем нужна любовь» стала исполнять с ним дуэтом: Тео задавал вопросы, она отвечала и пела, что он «последний и первый, до него не было ничего».

(1) Название одного из хитов Эдит Пиаф.
(2) Греческое «Я тебя люблю» по-русски должно было бы писаться «Сагапо». Но поскольку в данном случае речь идет об имени собственном, оно зафиксировано в написании, основанном на французской транскрипции.

Дальше:
Часть 2. Дом, что больше не поет http://proza.ru/2024/04/03/107
Часть 3. Забери меня далеко-далеко отсюда http://proza.ru/2024/04/03/114