Сцена первая. писатели-бунтари. неизвестный фауст

(Россия. 1800 г. Ф.М.Клингер и А.Н.Радищев случайно встречаются по дороге в министерство, куда их пригласили для участия в создании реформ государственного устройства и народного образования по инициативе Александра Первого)

Клингер
Вы - Радищев? Бунтарь, оправданный и возвращённый! Снова в деле?
Радищев
Ужели это Клингер, зачинатель штюрмерства? Весь при чинах и в теле.
Клингер
Я, как и Вы, благоприветствую дней Александровых прекрасные начала.
Радищев
Нас вызвал император не напрасно - реформы сдвинулась, но замолчали.
Клингер
Созданье новых министерств ускорит реорганизацию и управление…
Радищев
Ах, знать бы нам! У нас в России власти много, мало исполнения…
(после короткой заминки)
Как поживает Вольфганг Гёте, Ваш друг, мой Лейпцигский знакомый?
Клингер
Друг юности моей бунтарской, Вольфганг Гёте, другими планами ведОмый.
Недолго в штюрмерах ходил. Он поменял дух противления очень быстро
на дух из задницы, вдруг сделавшись при веймарском дворе министром.
Мы были в ссоре с ним довольно долго. Сейчас возобновили дружбу.
Cравнялись с ним тогда, когда мы музу прЕдали, пойдя на службу.
Радищев
Дух творчества не покидает гениев. По творчеству вы равные в литературе.
Клингер
Он любит итальянцев. В театре ближе к классике, а я к карикатуре.
Радищев
Прошу прощения. Есть одна разница - он всем известен, Вас не знают.
Есть у меня вопрос: Зачем под стол Вы пишете? Иль Вам писать мешают?
Клингер
Я не желаю «путешествовать» в Сибирь! - Вы вызвали меня на откровение.
Радищев
Наш император Вам благоволИт. И каторга Вам не грозит. Грозит забвение.
К тому же пишете Вы только на немецком.  Цензура думает - для иноземцев.
Клингер
Да, не в опале я пока.  Не потому, что не для русских я пишу, - для немцев.
Печатаюсь я не в России – вот мой козырь. В Лейпциге выходят мои книги.
Пусть неизвестность бьёт меня по самолюбию, а за спиной плетут интриги.
За то не жертвую собой, своей семьёй. Нет боязни, что установят автора.
Радищев
Усердствовать не станут. Не будут же копаться в родословной императора.
Известно обществу. Это не тайна. Супруга Ваша знатного происхождения.
В ней кровь течёт Екатерины и Орлова. Отсюда - цензорские послабления.
Клингер
Возможно. Но память будоражит цесаревич Павел и его внезапная кончина…
Радищев
История рассудит. И потомки разберутся, где следствие, а где его причина…

(Оба замолчали, почувствовав, что перешагнули рубикон светского общения)

Наслышан я о Вашей русофобии, в которую мне верить очень неприятно.
Вы скАзывали – русских надо не учить, а палкой бить. Мне это не понятно.
И - чтобы жить в России, надобно «иметь желудок, голова не пригодится».
И - что Вы разделяете всех на «людей» и «русских». Как тут не стыдиться!
Клингер
Я самое плохое относил к верхам, а не к народу. Не доходил я до глумления.
Критиковал я чаще своих немцев, а не русских. Всё остальное измышления!
Радищев
Я разделяю Ваши представления о народе в том, что нету в нём единства.
Есть подневольные, есть их владельцы. Там ненависть, а здесь бесчинства.

(после некоторого молчания)

Узнал случайно, что написан Вами роман о Фаусте, его мирских деяниях.
Клингер
Всё больше о грехах людских и об отсутствии порядка и страданиях.
Радищев
На стенах знаменитого пивного заведения в Лейпцигском подвале
я наблюдал изображенье Фауста. Алхимик там ретОртами завален.
Готовит колдовское зелье, чтобы продлить своё земное пребывание.
Клингер
Он там изобретатель эликсира жизни. Так гласит народное сказание.
В моём романе он - первопечатник. Ищет правду в мире и находит.
Но не ту, которую искал. И за деяния свои он в преисподню сходит.
Я попросил издателя. Он экземпляр романа Гёте переправит.
Мне кажется, что Вольфганг эту книгу без внимания не оставит.
Хотя писал я «Фауста», не для его похвал. А если они будут, то не грОмки.
Радищев
Ах, Фридрих! Хочется, чтоб нас читали! Как современники, так и потомки!

(входят в здание министерства)


(Продолжение следует)