С натуры. Друг мой Валентин Кордатов

Зима. 1956 – 1957 гг. Мне 20 лет. Работал я в ту пору кочегаром котельной в деревне Кузнечиха – отапливал оранжерею, в которой по зимам выращивали огурцы. Наши деревни Ново-Покровское и Кузнечиха объединили в один колхоз. И стал он называться «Имени 22-го партсъезда КПСС».

В один из февральских метельных дней на взмыленных лошадях к моей котельной с «Сибирской пристани» подвезли каменный уголь возчики-ребятишки, один моложе другого. Среди них в этот раз подъехал незнакомый паренек лет 16-ти. Роста был он среднего, коренаст. Мне на всю жизнь запомнилось его открытое лицо, мокрое от снега. Темно-русые густые волосы. Длинные ресницы вокруг добродушных глаз и темный пушок на верхней губе. Вместо «Здравствуй», он, озорно улыбаясь, нарочно громко продекламировал сквозь метель стихи С. Есенина:

Эх вы, сани! А кони, кони!
Видно, черт их на землю принес...

А я продолжил:

... В залихватском степном разгоне
Колокольчик хохочет до слез...

Оба рассмеялись. Познакомились. «Валентин Кордатов», – назвался он. У его лошади под дугой и вправду звенел старый-престарый колокольчик.

Отряхнув с себя снег и, немного перекурив, возчики стали поочередно разгружать совковой лопатой уголь со своих саней. Разгружали в одну кучу, поближе к дверям котельной, чтобы нам, кочегарам, было удобнее накладывать его в тачку и увозить по настланным доскам к топкам котлов.

Валентин крепкий, ухватистый. Лошадью управлял как опытный возчик. Остановив сани возле кучи с углем, он подошел к ним сзади, схватил за один угол, приподнял и так тряхнул, аж колокольчик жалобно звякнул. И угля в санях сразу почти ничего не осталось. Не знаю, может, он это делал специально, показать свою силу и удаль, но поскольку уголь лопатой с саней разгружался медленно да в лицо бил жесткий снег, я его за эту находчивость только одобрил.

Валентин был года на четыре моложе меня, а ростом чуть только пониже. Он сразу мне понравился. Я с первых минут почувствовал какую-то привязанность к нему, как к родному человеку. Одет он был в поношенный шубняк, валенки и в кожаную шапку-ушанку. И в таком облачении его юношеское лицо выражало счастливую одухотворенность. Если другие мальчишки кутались в воротники своих стеганок, то он с горячим желанием шел навстречу разбушевавшейся стихии. Я тогда про себя отметил: этому юноше ни мороз, ни трудности нипочем.

При такой непогодине поговорить с ним как следует не пришлось. Поехали они на конный двор. «Чтобы лошадей не застудить», – пояснил он. Но мы успели перекинуться несколькими словами.

Жил он в Кузнечихинской Слободе с родителями, с сестрой и братом. В выходной день пригласил меня придти к ним домой. «Мой отец исполняет под аккомпанемент своей гитары есенинские стихи. Послушаем», – сказал он мне на прощание.

Поэзия С. Есенина долгое время считалась упаднической, с мелкобуржуазными наклонностями. И для широкого читателя была запрещена. Ее критиковали комсомольские работники на собраниях, на концертах художественной самодеятельности, по радио и даже некоторые поэты в стихах. Но у народа она жила всегда в памяти. За неимением книг стихи Есенина переписывались, особенно молодежью, от руки в блокноты. И только теперь, примерно с 1955 года, за самого поэта и его поэзию вступились Юрий Прокушев, Василий Федоров и другие.

С Валентином и его отцом Василием Дорофеевичем у нас началась крепкая дружба. По вечерам я часто задерживался у них в избе. Мечтали о космосе. Тогда уже был запущен спутник Земли, и Валентин и я писали письма в Москву с просьбой о зачислении нас в космонавты. По праздникам выпивали. Играли на гитаре. Читали стихи. Пробовали сами сочинять на свободную тему. Приведу здесь строки, которые запомнились. Тогда вот что я посвятил Есенину:

...Не умрут вовек твои творенья,
Потому что в них увидел мир:
Разума нетленное горенье
И души чудесный эликсир...

А у Валентина, примерно, вот такое получилось. Про любовь. Хотя он еще не имел никакого представления о настоящей любви. Потом она встретилась ему, спустя несколько лет.

...Любовь ушла. Соперник мой смеется.
Обиделась. А мне-то каково?
Погаснет свет в глазах, пока она вернется.
И сердце замолчит, устанет ждать оно.

А это как-то сам отец придумал – Василий Дорофеевич – после того, когда в Африке был убит выдающийся деятель Патрис Лумумба:

Погиб герой народа Конго
От рук бандитов-палачей,
Но память о Лумумбе долго
Останется в сердцах людей.

В беседах с нами Василий Дорофеевич принимал участие, особенно когда был выпивши. Учил нас не только на гитаре играть, но и как правильно жить.

Насидевшись у них и наговорившись, как наевшись сладких пирогов, мы с Валентином уходили вечером гулять в Кузнечихинский сельский клуб на танцы под гармонь и под радиолу. У нас с ним было много любимых пластинок: «Ландыши», «Цветущий май» и «Одесский порт». Молодость живет любовью и будущим, тем она, наверное, и счастлива, и прекрасна. Я был гармонистом и среди молодежи имел успех. Но не всем это нравилось. Находились ненавистники, которые пускали про нас ложные слухи.

Помнится такой случай. Летом танцы в Кузнечихе были не в клубе, а на пятачке, возле пожарки. Однажды я прихожу к Кордатовым, тетя Нюра, не унимаясь, ругает Валентина. И с ходу спрашивает меня: «Вы с Валентином в воскресенье чего набедокурили у пожарки?» Я в недоумении пожал плечами. Оказывается, кто-то из ребят после танцев (поздней ночью) бросил толу в пожарную бочку, произошел взрыв, а рядом спал сторож, и он так напугался, что вместо «караул» всю ночь «ура» кричал, носясь по деревне. И в этом обвинили нас, будто мы с Валентином созорничали над сторожем. Валентин вначале смеялся, а потом, когда надоело ворчанье матери, сказал: «Ты назови мне того, кто мог про нас такое наговорить. Я тому хохотальник начищу!» – «Кто, кто? – бабы!» – неопределенно ответила тетя Нюра. – «Ну-у, нашла кому верить, – вступился тут за нас Василий Дорофеевич. – Бабы тебе такое могут наговорить, только уши развесь!»

В летнее время, в выходные дни, мы уходили гулять в кинотеатры и парки города Горького, что от Кузнечихинской Слободы всего в трех километрах.

Помню, в какой-то праздничный погожий день, выйдя из кинотеатра, мы пошли по центральной улице им. Свердлова. Нам навстречу попалась старая-престарая цыганка с двумя цыганятами. Мы только купили бутылку водки, два мороженое и с пяток пирожков с мясом – цыганка преградила нам путь. «Положи сколько-нибудь на руку, добрый человек, – обратилась она к Валентину. – Я скажу, какая красавица тебя ждет в недалеком будущем!» Я опередил Валентина, ответил ей: «У нас денег только на проезд осталось!» – «Хоть зелененькую», – настаивала цыганка. Я рассмеялся: «На зелененькую (трешницу) мы бутылку водки купили!» Она повернулась ко мне и сказала, как будто в душу мою тяжелых камней накидала: «Ты, мой золотой, проживешь долгую, но тяжелую жизнь. Любят тебя, но и клевещут на тебя и все за твою гордость!» Тут Валентин, чтобы скорее отвязаться от цыганки, подтвердил: «У нас, действительно, только на проезд осталось!» Цыганка как будто обожглась, убрала протянутую ладонь, но тут же указательный крючковатый палец направила в его сторону: «А ты, золотой, умрешь скоро, из-за любви своей умрешь, по своей воле!» Я заглянул цыганке в ее мутные сверлящие глаза, и у меня сердце оборвалось, как будто я заглянул в мрачную и бездонную пропасть. Мы, не сговариваясь, отдали мороженое цыганятам, а цыганке всю оставшуюся мелочь и быстрыми шагами, почти бегом, побежали от нее. «Какая она страшная», – еле слышным голосом произнес Валентин. «Она, наверное» голодная», – прошептал я, давай отдадим ей пирожки!»

В этот день мы познакомились с одним канавинским парнем Володей, который был намного старше нас и вскоре поженился на старшей сестре Валентина, Лине.

Навещая молодых, Валентин однажды встретил двоюродную сестру Владимира и по уши влюбился в нее. Девушка была хороша собой и знала себе цену. Валентин витал на седьмом небе. Молодая жизнь его закипела, забила ключом. Но, чтобы завоевать ее, показать свою самостоятельность, нужны были деньги, как считал он. И Валентин глубоко задумался над этим. Долго мучился и страдал. Его лицо осунулось, стало бледным, большие серо-голубые глаза потускнели. Неистребимая жажда к жизни пропала. Прошло некоторое время. Я уже женился, как вдруг он приходит ко мне в избу с необычной радостью на глазах. Крепко жмет мне руку: «Я вербуюсь на Камчатку. Завтра уезжаю. Только там я могу хорошо заработать».

Заработав денег на Камчатке, он приехал уже более серьезным, но решения своего не сменил, как и прежде он от этой любви был без ума.

По приезде Валентина родители задумали заново строиться. Валентин помог им. И привел свою особу в только что выстроенный дом. Родителям объявил: «Это моя жена». На скорую руку сыграли свадьбу. Тут бы поддержать всеми силами молодую, только что возникшую семью, с такими трудностями завоеванную. Но с первых же дней между родителями и молодыми пошли нелады. Родителям не нравилась молодая хозяйка, которую так горячо любил их сын. Посыпались упреки, что им не стоило бы сходиться, поскольку она двоюродная сестра их зятю. И что у нее уже был муж, с которым она еще не развелась... Нашла коса на камень. Ни старые молодым, ни молодые старым не уступали.

Прожили молодые в Слободке около года. Не раз решались уходить, собирали чемоданы. У Валентина старший брат был женатым, жили отдельной семьей, изредка навещая родителей, приходили к ним в гости. Надо бы и Валентину убежать с глаз долой от этого кошмара и жить отдельно. Но он был последним из детей, может быть, это и задерживало его. Говорят: «Сколько веревочка не вьется, а кончик объявится».

26-го ноября 1964 года Валентин своей супруге, собиравшейся на работу, сказал: «Сегодня я пойду во 2-ю смену». И выбрав момент, когда в доме никого не стало, проделал несколько операций, чтобы покончить с собой. Вскрыл на руках вены, нанес три удара ножом под сердце. Смерть не наступала. Тогда он затянул себе горло капроновой ниткой. Осталась не тронутой бутылка водки, но пачка папирос была целиком искурена. Написал посмертное письмо. В нем выразил горячую любовь к своей благоверной жене. Попрощался с родными. И что смерть наступила в 9 часов 45 минут.

Я в то время был в отъезде. Чуя своим сердцем трагическую гибель друга, послал ему письмо, но ответ получил от отца. Василий Дорофеевич писал: «Евгений, наш сын и твой друг умер. Мы все переживаем эту тяжелую утрату. Ничто не потревожит его теперь: ни запах цветов, ни щебетанье птиц. Злой рок вырвал его из жизни. Он подготавливался несколько дней, чтобы покончить с собой. Проделал все это трезво, терпеливо и догадливо. Как только он приехал с Камчатки, пошел в город, и там ему подсунули «смазливую бабу», она его и опутала. Первого мужа одурачила и Валентина загнала в петлю. Подговаривала его подать на нас на суд, чтобы отсудить «долю» от нашего дома. Но он предпочел себе получить «вечную квартиру». Приходи к нам, будешь у нас всегда первым и дорогим гостем вместо сына Валентина. Все имущество, в том числе фотографии и тетрадь с его стихами, остались у ее матери в Горьком».

Родители то ли по старости, то ли от пережитого за сына вскоре умерли. Как-то я шел из города поздней ночью, мела сильная метель с каким-то надрывным визгом и причитанием. И у меня под ее впечатлением возникли такие строки:

Зарыдала, причитая,
Безутешно вьюга,
Горько мне напоминая
О кончине друга,

Стонет, плачет беспрестанно,
Слышно по округе.
Так и я не перестану
Горевать о друге.

В последний раз я проходил мимо пустынного дома Кордатовых, когда сыпал осенний дождь. Все небо было заволочено серыми тучами. Дико и знобко было смотреть на этот дом. Ком стоял в горле. Когда-то мы в нем веселились, мечтали о долгой и красивой жизни и дружбе. А тут внезапно пришел всему конец. Тоскливо и протяжно выли ветры со всех сторон. От их диких порывов в палисаднике клонились вплоть до земли какие-то высокие цветы, словно просили прощения за всех повинных в этих смертях. Чуть всхлипывала до боли в сердце знакомая старая калитка. А по окнам, словно слезы, беспрестанно текли дождевые струйки. И у меня, как от дыма, заело глаза. Я отвернулся и быстрым шагом пошел прочь. В голове складывались новые строки:

Отшумят дожди и ветры, отсверкают грозы,
Но не высохнут на сердце пролитые слезы.

26.11.1989 г.