Ключ

Часть I

Он пригласил её в ресторан. Для такого мероприятия у неё не было нового наряда.
Но было одно–предназначенное для редких и исключительных случаев.
Любимый зять привез из первых заграничных командировок. Черное, простое, но очень элегантное.  И  брошь  к нему, в виде цветка. Переливающиеся камушки горного хрусталя. Этакая хрустальная роза. Платье и цветок – в комплекте.
Она с удовольствием оделась, тщательно расправила складки и морщинки платья, огладив руками ткань вдоль тела. Перестегнула ремешок, сделав потуже, подчеркнув сохранившуюся фигуру, и подняла голову.
Из овального, в резной раме зеркала смотрела немолодая, но все ещё интересная женщина пятидесяти трёх лет. С подвижными трогательными морщинками вокруг весёлых глаз и всё ещё обаятельными ямочками. Крашенные под орех волосы были гладко уложены. Капельку настоящих французских духов за мочку уха и на запястье. Вот и хорошо! Вот и хороша!
–А я знаю, куда ты пошла,– в дверях, подпрыгивая   от собственных  догадок, появился маленький внук. Глазки-пуговки малолетнего шалуна превратились в хитрые щёлочки. Ножки, сами по себе, от нетерпения вылезли из объёмных домашних пёстрых тапок.
– Ты почему не спишь?
– Я знаю, знаю, ты идешь…– малыш был в растерянности. Если бабушка шла в гости или ресторан, то почему на ней нет блестящего и шуршащего платья, как у мамы? Судя по загадочному виду, она точно шла на праздник, а главное - тайно… от мамы!
– Давай у нас с тобой будет секрет,– поспешила на выручку бабушка, – завтра я приду…
– Я в садике буду,– торопливо напомнил внук, поглядывая по сторонам. Секрет надо было получить сейчас, пока он был «горячий».
Дочь и одновременно мать внука принимала водные процедуры, на ночь глядя. И в любой момент могла застать их в сговоре. Нужно было скорее получить этот самый секрет, унести и спрятать под подушку, пока не остыл.

– Ну, хорошо! Когда ты придёшь…
– Ты мне всё расскажешь, да, бабуля?– весёлая рожица расплылась в лукавой улыбке, маленькие ножки всё также приплясывали от нетерпения.
– Конечно, куда я денусь, – быстро и весело согласилась помолодевшая бабушка, и они, расцеловавшись, стремительно разбежались в разные стороны. Она в прихожую одеваться, он в свою комнату, в тёплую кровать, прятаться под одеяло.
Мария Ивановна проверила готовность своей сумочки: ключи, деньги и паспорт на всякий случай: всё на месте. Последний взгляд в полутёмное зеркало перед уходом.

– Мам, а ты куда? Да ещё и на ночь глядя?!– в дверях стояла дочь в красивом, как на обложке глянцевого журнала, пушистом банном халате и с накрученной из махрового полотенца чалмой на голове. Распаренная розовость гуляла на удивлённом молодом лице. Тонкие брови в недоумении приподнялись. Влажные глаза замерли в ожидании ответа. Ответа не было. Мать молчала, решительно завязывая шарф. Плохо получалось застегнуть пуговицы. Во всём сквозила досада: на себя, на водные процедуры, так спешно закончившиеся. Дочь ждала.
– Мам, тебе не стыдно?– тихо и необидно спросила она после непродолжительной паузы. Затем добавила еще тише, –…бегаешь как девочка, что Петя скажет, а Леночка?
– Зять меня всегда понимал, а внучка, если ты постараешься,– Мария Ивановна для уверенности переложила перчатки из рук в руки,– и не заметит.
– Мама!
–Ужин на плите, Петин кефир и Леночкин завтрак в холодильнике. Всё, до завтра!

    ***

Муж Марии Ивановны, Григорий Михайлович, был замечательным во всех отношениях. С первых встреч и до того памятного последнего их совместного дня.
Он первый заприметил Марию в жарком месяце июле олимпийского, восьмидесятого, года. Маша проходила практику Военной академии после окончания техникума, где к тому времени уже год учился Григорий. Эта невысокая, улыбчивая, уютная с чудесными ямочками на круглом лице  рыжеволосая девушка вызвала в нем самые тёплые чувства. Чувства, которые мог вызвать только один человек. Он сразу же решил за ней ухаживать. Именно всерьёз ухаживать, ломая свои правила и свои привычки.

После окончания военного училища в Рязани и поступления в столичную академию жизнь Григория Измайлова изменилась.
Со всей ответственностью полностью отдавшись учёбе и спортивным тренировкам, подчинив свою молодую жизнь расписанию высшего учебного заведения, он вдруг понял, что есть ещё и свободное время. Время для личной жизни. Что делать с личной жизнью, Гриша не знал. Но, хорошо подумав, решил: раз есть такой факт, как свободное время, значит, пора искать невесту.
К этому делу он подошел степенно, всё обдумав. Потому как был по природе своей человеком серьезным, где-то даже старомодным, тем более в сердечных делах.

Григорий орлом смотрел на барышень. Мужчина он был хоть куда. Высок, темноглаз, черноволос. Глубокий низкий голос, большие сильные руки. Обходителен и обаятелен, как это могут делать только большие крупные мужчины. При таких характеристиках девушки сдавались практически сразу.
Для начала молодой человек высматривал девушку, далее присматривался к ней, затем приглядывал – прикидывал, делая маленькую слежку на предмет привычек, подружек. Отдавая себе отчёт, что всё это жизнь человеческая, а значит, ценная, как его собственная. Понимая, что экспериментировать не стоит ни с собственной жизнью, ни с чужой, потому что дается она человеку один раз. И удовлетворяясь фактами и размышлениями, начинал ухаживать. Ненавязчиво и неназойливо, но серьёзно и с душой.
  После продолжительных встреч, которые порой длились и по- полгода, делал выводы и
  красиво расставался. Один раз случился отказ с женской стороны. Девушка оказалась с норовом. Барышня даже в негодовании топнула ногой, обозвав его собственником. Григорий покряхтел, по переживал, осознал, что перегнул палку, двинулся дальше на поиски той единственной, которой бы доверил самого себя и своего будущего ребёнка. Про любовь он не думал. Нет, конечно, задумывался! Ну что такое любовь?
Так…страсти-мордасти. Всё ненадежно, а семья требует ответственности. Тем более если речь идёт о его собственной семье. Поэтому и женщина, мать его детей, должна быть самой что ни на есть надёжной.

 Сам Григорий вырос в большой многодетной семье, был последним – седьмым в беспорядочном, мельтешащем обществе детей. Где всегда тесно, всегда драчливо и весело. Родители надрывались в колхозе со старшими детьми, зарабатывая трудодни. Дети росли, как могли. По всем законам тяжёлой крестьянской жизни.

Вся семья с детства привыкла видеть Гриньку рядом с матерью. Мальцом, хватающимся за край материнской юбки, подросшим, сидящим украдкой на её коленях. Отроком, шушукающимся с ней на завалинке в огороде. Юнцом – везде и всюду ей помощником.
Гриша с малолетства знал, что мать всегда буквально тряслась над ним. Потому как потеряла предпоследнего. Последыша же лелеяла и холила, как могла. А как могла?! Сама всё время находилась в состоянии выживания. Он был очень благодарен ей за то, что та оберегала его от всех невзгод трудной крестьянской жизни. Была ему уютным гнездом и защитой одновременно. Ему единственному читала на ночь две чудом оказавшиеся в доме тонкие книжки, неизвестно каким книгоношей занесённые в деревню. Одна с непонятным названием «Козетта», а вторая, ссохшимися замусоленными краями жёлтых страниц, была и вовсе без картонной обложки и названия, только с истёртым блёклым рисунком вначале текста, где дед-шарманщик шёл с мальчиком сквозь густую метель.
 Калужская крестьянка с четырьмя классами образования, мать очень старалась, чтобы сыну было интересно слушать. Читала медленно, где-то по слогам, где-то нараспев, не торопясь. Всплакнув в местах особо чувствительных и переходя на шёпот в тревожных. Трогательно и искренно переживая все эмоции, связанные с событиями в книжке. У матери с сыном сложились свои, отдельные от семьи, ведомые только ими не ведомые никому больше отношения очень близких людей. Связь эта, как понимал Григорий, строилась на простых законах. Ты обо мне заботишься, помогаешь выжить, а я тебя за это искренне люблю. Отец был человек жёсткий, строгий, неулыбчивый, уверенно управлял семьёй и хозяйством.
Ни для кого не было секретом, что из всей семьи Гриня дружил только с матерью. За отцом наблюдал, сидя опять же у матери на коленях. С остальными братьями и сестрами сосуществовал. Уехав учиться, писал письма только ей. Никого не удостаивал своим вниманием и интересом, не разменивал его на остальных членов большой семьи.
Став взрослым, изредка вспоминая отца, Григорий не раз спрашивал себя: почему тот был суров к жене, к матери восьмерых детей? Что такого сделала? И не было у него ответа, кроме как – все так жили! Жизнь в деревне тяжелая, не до нежностей.
Свою семью, так решил Гриша, будет строить по такому же принципу: жена и дети должны будут бояться и уважать его.
Отец в трудах и заботах не заметил рождения Гришеньки. За всю последнюю беременность жены ни разу не приласкал женщину. Всё больше отмалчивался. Не помнил, как тот вырос. Не горюя, проводил во взрослую жизнь, и, не скорбя, расстался с ним навсегда. После поступления в военное училище младший сын ни разу не приехал в родительский дом.
Надо сказать, родные не переживали и не обижались на него за это. Общения хватало благодаря многочисленному составу семейства. На редкие застольные праздники, когда  дети теперь уже со своими разросшимися семьями накатывали домой, Григорий присылал длинное тёплое послание, адресованное матери, где поименно передавал привет всем своим братьям и сестрам, племянникам и племянницам, а также внучатых родственников не забывал. Постоянный адрес, а позднее и телефон всегда обещал выслать позже, после некоторых уточнений.
Письма были искренние, добрые и весёлые. И родственники, обманутые в очередной раз, оставались довольными его отговорками. Служба военного– работа секретная,что тут поделаешь! Никто не был в претензии.
Мать по простоте недоумевала, отчего такая благость?! Отчего такое внимание, избранность, забота со стороны младшенького? Счастливо грелась в лучах этого внимания. Черпала пригоршнями редкую радость и набиралась весёлого здорового духа.
               
                ***

Мария принимала ухаживания Григория, не видя подвоха. Счастливо бегала на свидания и весело кокетничала, не допуская вольностей. Опомнилась, когда Григорий, крепко прижав её, объявил: завтра в загс, не забудь паспорт взять и подружку в качестве свидетельницы.
– А как же мама?– ахнула Маша.– Я не могу вот так…без родительского благословения.
– Ну, хорошо! Мама так мама! Завтра в загс…заявление, и сразу в поезд, в Казань, к тёще.
– Гриша, постой, не торопись! Ты любишь меня?– Маша ждала немедленного ответа.
– Ну, конечно! А как же без этого?!– усмехнулся Григорий.

Свадьбу сыграли там же, в Москве, чуть позже, тихую и скромную. Несколько значимых приятелей Григория и две незначительные подружки Машеньки, отобранные им же, Григорием, для столь судьбоносного мероприятия. Из родителей только тёща– Ираида Африкановна, да и та по природе своей была молчалива. Зятя приняла, сдержанно, но приветливо, понимая, что её мнение не повлияет на ход событий. Глядя на дочь, скупо улыбалась, предполагая, что дочь не вышла ещё из поры нежного девичества. Как солдатик подчинилась приказу этого сильного строгого человека: замуж так замуж. Слава Богу, что человек он положительный, домашний. А там моя девочка привыкнет, куда денется, все так живут.

Была Ираида Африкановна из глубоко верующей семьи. На все Машенькины просьбы рассказать про деда с бабкой отмахивалась и отнекивалась, только по вечерам истово крестилась за упокой души невинно убиенных.
Кто были ее родители, откуда и как она оказалась в Казани, вернее, на её окраине? Как удалось окончить медицинское училище? Как попала работать в детскую инфекционную больницу медсестрой? Дочь не знала. Отца Маша тоже не знала и не помнила. Ираида рано осталась вдовой с годовалой Машенькой на руках.

При больничке была бельевая, а при бельевой маленькая утеплённая терраска. Вот в этой бельевой– терраске и жили мать с дочерью, не строя планы на будущее. После окончания школы Маша поступила в техникум. На чертёжницу. Училась хорошо. Весело. Подруг было много. Ребят – друзей всегда хватало. Матушка всё больше помалкивала да по вечерам шепотом читала свои молитвы. Жили дружно, без сложностей.
Маша любила мать простым понятным чувством на том простом основании, что это был единственный родной человек. А что ещё должно связывать родных людей– только искренняя привязанность и бескорыстная любовь.
Сколько себя помнила Маша, родительница всегда работала в одной и той же больнице, на краю города. И главный врач у неё был всегда один и тот же– СанСаныч Седой. Весь серый и унылый от хронической усталости и недосыпа. С остатками пепла дешевых папирос на рукавах вечно мятого пиджака. Был он одинок, своей заурядной внешностью–впалыми щеками и тяжелым плохо выбритым подбородком – женщин не привлекал. Работал сутками. Нехотя уходил на выходные и праздники.

Никогда Машенька не слышала от матери сетований и жалоб на тяжёлый труд или на неустроенность быта. Утро начиналось с тихого бормотания молитвы, также день и заканчивался. Днём жили открытым домом: каждый мог зайти, забежать, заглянуть. Вечером терраска закрывалась на нехитрый крючок.

Казалось, никого Ираида не боялась и ничего не боялась. Со всеми могла договориться, по крайней мере, так казалось. Малого роста, аккуратного сложения. Обыкновенные карие глаза, курносый нос и круглый подбородок. Внешность бледновата, конечно, но зато всё ещё блестящие рыжие волосы выбиваются из-под косынки. И часто ловила взгляды Сан Саныча на своём милом лице. Поймав, отворачивалась. Неразговорчивая, но улыбчивая. Ираида была похожа скорее на воспитанную девочку из профессорской семьи.
Удивлялась дочь только одному незыблемому больничному правилу - сообщать о смерти ребенка, что случалось нечасто, родителям или отнести труп умершего ребенка в центральный городской морг на вскрытие доверяли только Ираиде. Однажды вот так и столкнулась с ней на мосту. Мать шла с отрешённым лицом, глазами внутрь себя, еле шевеля сухими губами и истово прижимая к себе большой не то кулек, не то свёрток. Маша не решилась  окликнуть её, и та тенью прошла мимо.
Как-то раз в воскресное утро Ираида, вернувшись после ночного дежурства, прилегла. Маша трудилась с тяжёлым утюгом над больничным постиранным хозяйством, была такая договоренность.
Дверь распахнула молодая нянька Зойка. Вертлявая и быстроногая:
– Ираида Африканна, там…привезли…совсем плохая…бегите, зовут вас.
Ираида как всегда молча, без вопросов, быстро накинула белыйхалат и кинулась вслед за Зойкой, которой уже и след простыл.
В приемном покое шёл осмотр больной. Девочка горела скарлатиной. Металась в бреду, обмётывая языком иссохшие губы. Рядом топтались потерянные родители, по виду простые колхозники.
– В бокс её, Ираида, в бокс. Родителей вон… в коридор. На педикулез …Зоя! Направление проверила?– главный врач Седой Александр Александрович был суетлив и недоволен. Он всегда, казалось, был, недоволен при поступлении тяжелобольных. Нервничал, переживал, нарочито громко и грубо давал указания.

– Да вы что, Сан Саныч? Какой педикулез? К ней подойти…сгоришь,– Зойка на всякий случай сделала страшные глаза.
– Я всё сама сделаю, вы идите. Давайте вещи и ждите в коридоре,– Ираида глянула на девочку, украдкой перекрестилась, кивнула главному и толкнула каталку в полутёмный бокс.
Три дня в бокс никто не входил, кроме Седого. Выходил он в настроении хуже некуда. Шёл к себе в кабинет, запирался и курил так, что весь коридор наполнялся тяжёлым запахом вонючих папирос. Ираида и вовсе не выходила. Знали только, что девочка в бреду, без сознания мечется, а та при ней сиделкой, вроде, как молитвы читает и лекарством потчует.
На четвёртый день, вызвав к себе в кабинет родителей, Сан Саныч объявил готовиться к худшему. Мать девочки, не сходя с места, заголосила так, что все ходячие больные повыскакивали из своих палат. Из бокса выползла почерневшая за последние дни Ираида. Взглядом заткнула голосившую теткуи велела убираться прочь…в церковь или в мечеть… куда хотите... за здравие, слышите, за здравие ставьте… молитву читайте!..
На следующее утро в боксе Сан Саныч застал бледную, но живую девочку с лихорадочными глазами, водившую худым пальчиком по стеклу замершего окна, что-то бормоча себе под нос, и спавшую у неё в ногах Ираиду. Такую же худую и бледную.
Девочку перевели в общее отделение выздоравливать. Ираиду отправили отдыхать.

Вся больница ненадолго впала в изумление. Ираида чувствовала шёпот и разговоры– за ней наблюдали, кто-то с усмешкой, кто-то с восхищением. Родителей, явившихся с подарками в знак благодарности, Ираида развернула, не дав и порог переступить: Всевышнего благодарите, а не меня!
Маша после этого случая стала внимательней относиться к матери, с интересом, что ли, словно пыталась какой-то секрет в ней, разгадать,о котором она до сих пор и не догадывалась, прожив с матерью большешестнадцати лет.

                ****

После регистрации брака молодожены сняли у четы старых партийных, изрядно потрепанных в ссылках и ГУЛАГе, Левковичей комнату на улице Жданова. Григорий занёс два чемодана в тесную узкую комнатку, похожую на пенал, и Машенька счастливо засмеялась.
– Ну, вот, Маруся, и у нас свой угол.
– Не Маруся…Маша, Маша, я! И не угол, а дом. Настоящий маленький, но дом. Свой дом.
Москвы Маша за те недолгие годы так и не увидела. Красоты столичной не разглядела. Театрами, выставками, магазинами не прельстилась. За продуктами Маша ходила в ближайший гастроном. А платья и кофточки сама себе строчила, благо ткани всегда можно было купить в столице свободно.
Оба целыми днями пропадали в академии: он на занятиях, она в конструкторском бюро на практике. Обедать бегали вместе в столовую одного маленького издательства, неподалёку, за углом. Там за советский полтинник давали обед из трёх блюд: на первое постный скучный борщ, на второе жидкое пюре или резиновые макароны с тощей котлетой, ну и бледный компот с разваристыми яблоками.

Обычно за обедом Гриша всегда много говорил: обсуждал, возмущался, ругал кого-то, а Маша его слушала. Когда она отвлекалась, он делал ей нестрогий выговор: мол, слушай, когда муж говорит, и снова возвращался к своему монологу. И жена слушала или делала вид, что слушала, жевала свою котлету, исподволь разглядывая прохожих за широким окном столовки.
Со стипендии, раз в месяц, шли на рынок, покупали картошку, лук, морковь и курицу. Жарили, варили. Мясо и всякие разносолы водились редко в молодой семье. Помощи не было. Да они и не ждали. Машенька оказалась замечательной хозяйкой. Проворной и рукастой. Она не только ухаживала за мужем, будущей гордостью Отечества, но и за старой большевистской гвардией приглядывала: подкармливала ужином, обстирывала латаные-перелатаные  одежды героев революции. Липковичи полюбили её, к Григорию же относились сдержанно.

Через год, летом, Маша родила девочку. Девочку Леночку. Молодые родители внесли в дом и кинулись разглядывать маленькую. Малышка была похожа на маленького ёжика. Не по жёстким волосам, волосы как раз были мягкими, светлыми и нежными как пух, а по забавной повадке шумно любопытно принюхиваться своим носиком-кнопкой перед кормлением. Кормление было частым и долгим, и Машенька, было, совсем уже замучилась: готовить обеды, убираться, стирать, ухаживать за Леночкой, но партийная чета  неожиданно поддержала молодую мать.
Старый герой- партиец,раскатывая коляску в длинном тёмном коридоре, просвещал непросвещённого младенца в области марксистско-ленинской науки.
Так под скрип коляски Леночка освоила «Капитал». К годовщине первой Леночкиной жизни старый большевик замахнулся на «Апрельские тезисы» и ранние труды Владимира Ильича, кряхтя, достал с верхних полок пыльные темные книги.
Леночка ковыляла на неуверенных круглых ножках по своим первым дорожкам двора, крепко держась за палец старого идиота. Сидя в лёгкой косыночке в безопасной песочнице, запускала первые свои внятные звуки. Самостоятельно орудовала детской лопаткой и ведёрком под кустом сирени под льющиеся из уст съехавшего с катушек старика неумолкающие цитаты вечно живого Ильича.

Так они и прогуляли первые годы Леночкиной жизни: старый оратор-идеолог и малолетняя благовоспитанная слушательница. Благодаря такой идеологической закалке в последующие годы Леночка в детском саду изумляла всех правильностью речи и феноменальной памятью.

               
                ****

Везучий был Григорий, ох и везучий! Ближний Восток даже не аукнулся. Афганистан – не зацепил. До Северного Карабаха было далеко. До академии прослужил на Дальнем Востоке почти пять лет в одном гарнизоне. После окончания академии покидало немного, помотало по стране, прибило в Казахстан. В Семипалатинскую область. В закрытую военную часть стратегического значения, именуемую «город Курчатов». Маленький городок сплошь из блочных серых четырёхэтажных домиков-коробочек. Серый, бездушный, продуваемый с трёх сторон казахской ковыльной степью. Видимость была завидная, за несколько километров. Город по всему периметру был обнесён колючей проволокой. Одной, видно, самой стратегической стороной выходил на высокий берег Иртыша и тоже ограждался. Речные суда, проходящие мимо, обязаны были проплывать быстро без показательно-приветствующих гудков, как говорится, «не оглядываясь». Ездить в находящийся рядом, в ста сорокатрёх километрах Семипалатинск, разрешалось только по специальным пропускам. Одним словом, закрытый объект как закрытый советский объект за номером №…Зато снабжение было по первому классу!

Прилавки двух гастрономов радовали глаз изобилием и дружбой советских народов.Икру, конечно, ложками не ели, но все деликатесы отечественного и импортного производства и всё самого лучшего качества были представлены в ассортименте.
Мясные консервы из того же рядом находящегося Семипалатинского мясоконсервного комбината. Тут не только рядовая дачная тушёнка «с медалями», но и говяжий язык в желе, нежная требуха в рассоле, студень в собственном соку и много чего вкусного. Деликатесы из сыров- колбас были  из Москвы и Ленинграда. Рыбные консервы все из Прибалтики и Калининграда. Шпроты красовались на отдельной полке аж трех видов. Горошек, кукуруза, перец и всякие весёлые баночки из Венгрии и Болгарии. Сладости в виде конфет –сплошь московские:«Бабаевской» и «Рот Фронт» кондитерских фабрик. Чай не только №36, пожененный, знать бы «кого с кем там поженили», как говаривала Ираида Африкановна, но и индийский, со слоном на боку яркой коробки.
Трикотаж, аккуратно висевший на плечиках, был исключительно ленинградский и рижский. Но часто были югославские и польские завозы. Термосы и полотенца из дружественного Китая радовали своим отменным качеством. Техника японская, но немного и нечасто. Косметика разная– целиком из солнечной Болгарии.

В первое время Машенька замирала прямо на пороге магазина. Глаза не могли нарадоваться и вобрать в себя всё это продуктово- бакалейное пиршество. Ходила как в музей, просто посмотреть, порадоваться. Покупала понемногу, оставляя повод для похода в магазин и на следующий раз. Григорий посмеивался:
–Что же ты сразу-то всё не купишь? Ты прямо как не советская женщина?! Хватай, тащи, пока возможность есть!
А она получала тихую радость и наслаждение почти физическое от этих частых праздников– походов. Радость человека, познавшего бедность.

Целый год Машенька ходила в магазины, больше удовлетворяя свою эстетически-зрительную потребность, нежели практическую. Целый год Григорий Михайлович учил жену быть истинно советской женщиной. Маша слушала, соглашалась, кивала головой и продолжала свои прогулки за положительными эмоциями. В последующие годы жизни в этом степном бездушном сером городишке Маша немного обвыклась с местным изобилием.
Леночка же радовала своим быстрым развитием, превратившись в разумную малолетнюю красавицу. От матери унаследовала вьющиеся рыжеватые волосы с медным отливом, бархатные тёмные глаза, очаровательные ямочки. От родителя – рост и статность. Она была везде и всегда звездой в больших и малых детских коллективах, не участвуя при этом ни в каких соревнованиях.
Крепенькая и приветливая девочка не испытывала никакой нервозности ни в чём, не принимая никакого участия не только в скандалах и ссорах своих подружек, но и в любых мероприятиях. Такое поведение можно объяснить либо ангельским великодушием, либо сатанинской гордыней. Мария с нежным удивлением  наблюдала за дочерью, за ее правильностью вести свои детские девчачьи дела.

Вечером, купая дочь перед сном, та сама, без вопросов, начинала увлечённо рассказывать о событиях пройденного дня. Мария долгий монолог не прерывала, понимая, что это отцовская наследственность: говорить, требуя молчаливого внимания и участия. Справедливо отмечая её взросление. Она любила дочь без слепого обожания, без нравоучений, немного отстраненно. Как бы любуясь и давая возможность родному человечку свободно и спокойно расти. Самой разбираться во всём. Мать и дочь были близкими друзьями, душевными подругами, глубоко уважая, пространство друг друга, несмотря на малолетство одной.

Чего нельзя было сказать про отца.
Григорий Михайлович к тому времени уже получил майора и отвечал за идейно-политическое дело вверенного ему объекта. Имел репутацию строгого, но справедливого начальника. И дома не расслаблялся, не давая возможности никому расслабляться в его присутствии. Руки не распускал, да этого и не требовалось. Мария не давала повода, да и Леночка была послушной дочерью…

Кроме подчинения, краткого отчёта об успеваемости от дочери ничего не требовалось. Леночка принимала правила игры: честно отчитавшись и доложив об успешном ходе своей подготовки к школе, уединялась с матерью за книжкой или вечерним оживлённым разговором, как всегда, должным слушателем была Маша. Леночка, в основном молчавшая при отце, взахлеб шёпотом рассказывала матери о последних событиях: кто кому на ногу наступил, кто больше плохих слов знает и как Вовка-морковка хотел Леночку поцеловать, но она убежала, и язык ему показала, дураку этакому.

Была у Григория одна странность, довольно редкая и непонятная. Поначалу Маша всё пыталась как-то оправдать её, но ей никак не удавалось найти объяснение столь странному поведению. Муж любил во всём и всегда порядок. Даже в таких мелочах, как ключ от квартиры…он был в одном экземпляре. Маша растерянно разводила руками, но Григорий был упрям: зачем множить? Давать повод для всякого рода воришкам?
– Какие воры? Все в городке друг друга в лицо знают!
– Ты будешь домой торопиться, ну и я, конечно, потороплюсь,– продолжал он, не обращая внимания на её слабые реплики.– А гулять с Леночкой и рядом с домом можно, нечего по чужим дворам бегать.
Маша не сердилась, понимая, муж блажит, а она? Ну не станет же она из-за чепухи ссориться.
Позже всё-таки попыталась говорить, спорить, убеждать, даже всплакнула, наконец - всё бесполезно. Она ничего не понимала.
Маша работала кастеляншей в том же саду, где и Леночка. Вместе уходили, вместе возвращались домой рука об руку.
Каждое утро они с Леночкой как два молодых призывника, без капризов, одевались - собирались, и Григорий Михайлович закрывал за всеми дверь одним-единственным ключом. Ключ поворачивался в замке, издавал противный щёлкающий звук и исчезал в бездонном кармане военных штанов или офицерской шинели.

Один раз случилось сидеть до ночи на ступеньках лестничной площадки. Другой раз - ночевать у соседки, одинокой прапорщицы.У отца семейства оказалась военная тревога.
После этого случая Маша сильно обиделась. Не хотела даже смотреть на него, а уж тем более слушать его оправдания. А он и не оправдывался. Молча курил на кухне, стоя у форточки.
Он старался не думать о её обидах, а если задумывался, то всплывала одна и та же мутная дальняя картинка. Подвыпившая заплаканная мать, сидящая за неубранным столом, рядом два мужика. Не то успокаивают, не то уговаривают. Гриша знает точно,это пришлые–шабашники из города, которых в ту пору в деревнях было много в поисках заработка. Всякое деревенское хозяйство постоянно требовало рабочих рук. Видно, матушка их кормила, а они её угощали спиртным. Отец со старшими детьми часто уезжал на несколько дней в поля, оставляя её одну с младшими ребятишками.
О том, что отец не хотел его рождения, он догадывался. И то, что между родителями были непростые отношения, чувствовал. Знал, что после именно этих гостей отец первый раз ударил мать. Вроде как подпоили её во время этого застолья проклятые чужаки и вынесли семенной картофель со двора, чтобы в соседней деревне продать за несколько бутылок водки.
Отец, крепкий хозяйственник, долго не мог простить непьющей матери это гостеприимство. Что нашло на неё в тот вечер? Гриша слышал по ночам материнский шепот – она ещё долго оправдывалась перед отцом. И сделал выводы- не надо было отцу оставлять мать без присмотра.
Как он мог сказать Маше, жене своей, что не доверяет ей?! Не доверяет не только ей, а всем женщинам?! Для него они существа крайне легкомысленные и неразумные, как тут доверить ключ от дома, от его крепости. А ну как впустит кого в эту крепость?!
Легли под утро порознь. Маша в одиночестве пыталась заснуть.
Она всегда плохо засыпала, в голове всё мешалось: прожитый день, планы на грядущий…
Зато сны всегда были лёгкие, цветные, оставляя после себя хорошее самочувствие и доброе настроение. Просыпалась легко и быстро. В ту ночь ейприснился дымчато-серый сон. В лёгком сером тумане она запирала дверь на ключ, а потом выбросила этот самый ключ в окно... И сделала это с таким облегчением! Ей во сне чувствовалось, словно расстается с большой и тяжёлой ношей. Непонятно было одно: где это было? Проснувшись, долго лежала, день был выходной, прислушиваясь и договариваясь сама с собой. И решила: во-первых, буду снисходительна, во-вторых, терпима: не стану же из-за… какой-то ерунды… и в-третьих…
Григорий на утро скупо извинился и виновато молчал весь день, но ключ не размножил, при этом   договорились прятать ключ под коврик.

                ****

Вскоре после приезда в Курчатов Маша завела себе подруг: Тамару и Надю.
Тамара была женой старшего лейтенанта и работала заместителем главного врача в медчасти. Надежда, жена прапорщика сверхсрочника, работала оператором  связи.
Девочки виделись нечасто, хотя жили в одном доме, но дружили искренне и душевно, Тамара серьёзно вела семью: мужа, дочь, старше Леночки, и службу. И в службе и в дружбе была честна и ответственна.
Надежда, хохотушка и весёлого нрава молодая особа, немного подкачала по части морали, не стеснялась строить глазки офицерам любого ранга. Несмотря на деланную весёлость и открытость, строила тайные, ей одной ведомые планы на предмет своей личной жизни. Детей у них не было. Муж ее был из простых, деревенских. Служил прапорщиком в хозчасти. Отличник боевой и политической подготовки, на жену свою смотрел и слушал, открыв рот, а она в этот рот порой плевала. Делая всё, что ей заблагорассудится: кокетничая и мороча голову всем мужчинам вокруг себя.

Старшей в их маленькой женской компании была, без сомнения, Тамара. Она могла и Надежду одернуть, и Машу вернуть из её великодушно-отрешённого состояния к реалиям жизни. Та же Тамара и надоумила Марию получить дополнительное образование– диплом медсестры: ну сколько можно в саду работать? Такая голова и руки пропадают!
 Пришла как-то вечером и предложила ей взять направление из медсанчасти на учебу в связи с нехваткой младшего медперсонала. Маша обрадовалась: новое занятие, новые люди! Чему не был рад её муж. Но мужа как раз таки взяла на себя строгая Тома. Дождалась Григория со службы и несмотря на домашнюю обстановку твёрдым голосом доложила о нехватке медицинского состава вверенной ей службы. Григорий Михайлович молча выслушал, покивал и, ничего не сказав, сел ужинать.

Поздним вечером, уже устроившись на мужнином плече, Маша тихо спросила про Тамарино предложение. Григорий недовольно повозился, посопел и тихо приказал:
– Спи, Маруся!
Все последующие дни Маша светилась счастьем, оформляя и подписывая документы для выезда и поступления в медицинское училище.
Поступление планировалось вначале августа, а в конце июля заболела ветрянкой Леночка. Маша кинулась за помощью к подругам и, заручившись поддержкой бездетной Надежды, уехала в город, не переставая ни на час волноваться за здоровье дочери.

                ****

Семипалатинск был типичным советским провинциальным городом областного значения. Вокруг редколесный сосновый бор. Постоянный степной с песочком ветер выдувал город со всех сторон. Кирпичные невысокие пятиэтажки, заводы с дымными трубами на окраине, две фабрики в центральной части по-хозяйски расположеные в старинных складах междуреченских купцов начала восемнадцатого века, два больших моста через Иртыш, городская площадь, памятник Ленинув центре площади, магазины, школы, больницы… Ничего особенного, никакого выразительного национального или местного колорита- обычный серый советский город в степи.
Песчаные бури, частое явление, хозяйничали по-своему: забивая все щели, глаза, уши, рот, а зимой выдувая драгоценное человеческое тепло.
Маша ничего и никого не замечала, не разглядывала: скорее сдать вступительные экзамены и обратно к Леночке. О том, что поступит или не поступит, даже не переживала, знала, что поступит: готовилась, всё повторила и была уверена на все сто процентов.
Поступила! Сдала первые два экзамена – алгебру и сочинение,– и её сразу зачислили. Почему? Она старалась и не думать: случилось и,слава Богу! А теперь домой, к дочери. Осенью, а это уже скоро, на установочную сессию опять возвращаться.
Кинула вещи в небольшой чемодан, забежала в приёмную за «вызовом» на первую сессию и бегом на поезд до Аягуза, а там пересадка на автобус до городка. Торопилась так, что и про подарки забыла. Сев в поезд, почувствовала лёгкий озноб и слабость.
Вернувшись домой, забрав у, все той же, надежной соседки -прапорщицы ключ, вошла в квартиру…кругом чистота и порядок. Молодец Гриша – умеет хозяйничать!

Наспех приняла еле-еле тёплый душ (летом в городке обычно не было горячей воды), поставила чайник на плиту и поплелась в комнату на диван, понимая, что заболевает.
Надежда удивилась, получив от душевной соседки подробный отчёт о скором возвращении хозяйки и, сняв с Леночки сандалии, сунув ей в руки яблоко, отправила девочку на кухню. Сама заглянула в комнату, удивившись тишине.
– Машка, ты больная совсем!
– Леночку не пускай ко мне,– попыталась улыбнуться та,– я поступила, можешь поздравить!
– Да знаем всё. Томка еще вчера звонила в город… Так, а ты чего так поторопилась?
Она сквозь больной сон, услышав это, удивилась вопросу. Была договорённость, что Маша при первой возможности всё сдаст и, не задерживаясь, вернётся обратно…
Удивилась она и реакции мужа. Ехала и знала, что поздравления с его стороны не будет. Будет раздражаться, ворчать, упрекать в эгоизме. Но Григорий, казалось, очень обрадовался скорому возвращению Маши. Обласкал жену вниманием. Поставил градусник, дал горячего молока с аспирином, завернулеё ноги в плед и пошел кормить дочь ужином, который чудесным образом стоял в холодильнике.

Трижды спасибо Надежде и за дочь, и за дом, и за…мужа, – слабо думалось Маше.
Утром после ночной смены пришла Тамара. Сдержанно поздравила, принесла направление на работу к начальнику медицинской службы, отпечатанное на машинке в машбюро, и начала рассеянно расспрашивать, что и как… Маша чувствовала, что подруга хотела поговорить о чём-то, но приставать с расспросами не было сил. Тамара в ответ только кивала на Машины слабенькие восторги про Надежду и про верную дружбу.
Уже стоя на пороге, замешкалась, потопталась, напряглась, даже рот открыла, вот-вот что-то скажет, но справилась с собой и вышла, оставив Машу в некоторой растерянности.

Конец лета был жарким. Листья ссохлись и осыпались с деревьев. И теперь стояли пустыми мётлами, простирая к бесцветному небу голые ветки. К обеду солнце затягивало не то легкими прозрачными тучами, не то каким-то маревом, не то радиоактивным туманом, про который много говорили. Иногда на землю падал мелкий степной дождь. Капал редкими злыми слезами.  Колючий степной ветер мгновенно иссушал мелкие осадки и снова пыль, ветер, песок везде и всюду.

С началом осени жара отступила, и ветер, гнавший колючку и песчаные бури, теперь громко тянул свою заунывную тоскливую молитву казахских степей, зазывая зиму. Тоска от этого пустынного иссушающего звука не отпускала порой сутками. Хотелось домой, к маме, в родную больничку, к родным запахам, знакомым звукам и лицам. Лечь в свою кровать, давно ставшую тесной и короткой. Легко заснуть под тёплый мамин голос, воркующий молитвы, и всю ночь нюхать подушку, пахнущую перегретым утюгом.

                ****

В своих снах он ачасто видела себя прежней, маленькой... Её любили… за лёгкий характер, за беготню на переменах, за вьющиеся непокорные волосы, за то, что у нее, несмотря на бедность, был самый весёлый день рождения и ещё потому, что она всегда приходила первая на помощь. Такой взрослой она себя не помнила. Когда-то она легко сходилась с людьми. Сейчас, всё больше улыбаясь, отмалчивалась.

– Зачем ты Григорию позволяешь дружить с Надеждой?– Тамара делала строгие глаза.
– Он сам решает, с кем ему общаться, – скупо улыбаясь, оправдывается Маша.
– Ну, я не знаю.…Разве ты не видишь, он же заигрывает с ней, а она с ним! Он её кадрит, попросту говоря, ты что, слепая?
Всё понятно: подруга, переживая за уважение к морально-семейному кодексу, вся наливается праведным гневом к бессовестной Надьке.
– Том, что я могу сделать, если он нравится женщинам…ну, обаятельный он, понимаешь, ха-ри-зма-тичный?!
Тамара разводит руками: на глазах рушится семейная жизнь, а ей, Машке – простушке, всё равно!
А ей и действительно всё равно. Жизнь катилась своим чередом. Учёба в училище,
Леночка, работа, только муж…жил своей, по расписанию, жизнью. Маша притерпелась, привыкла, обмякла. По ночам, уложив семейство, писала матери длинные письма. Обо всём.
В ответ короткий, на полстраницы, перечень мелких событий в её незначительной материнской жизни. Напоминание о христианских праздниках и… «терпение, дочь, во всём, ибо терпение…» – на оставшейся пол странице. И дочь терпела, вот только ключ, мерзкое щёлканье которого, почему- то, отравляло ей жизнь.
Ключ напоминал ей, что она в Гришиной жизни присутствовала исключительно с единственной миссией–создавать удобство, комфорт, уровень, что ещё?

– Ты должна соответствовать всему – и мужу, и этому дому!– так он говорил, приняв на грудь грамм сто крепкой горячительной самодельной наливки, которую сам и делал по осени.
 Соответствовать образу, какому? Непонятно. Да и сам Григорий Михайлович, довольный своей жизнью, своим положение и статусом, имел смутное представление о данном соответствии. Но она старалась, очень старалась, чтобы Гриша был доволен.
Вот только их дом муж называл «своим». Не мог, ну не мог он довериться женщине. Пусть даже жене, такой верной и надёжной. Вход в этот идеальный дом должен быть тернистым, чтобы,значит, дорожила тем, что имела. Ею всё это никак не принималось, но мысль о разводе – недопустима. Приходилось одно – терпеть.

Леночка перешла в пятый класс в единственной, переполненной в городке школе, когда Григорий Михайлович резко пошёл на повышение. Да и Тамара стала начальником медчасти и тоже получила очередную звёздочку. Только вот с Надеждой вышел конфуз. Выписав как-то себе командировку по каким-то хозяйственным нуждам в Семипалатинск, она не вернулась в положенный срок обратно. Поднялась тревога, вначале тихая, а потом выяснилось, что до этого события получил перевод в Новороссийск один из офицеров младшего командного состава, якобы имевший с ней отношения. Навели справки. Факты были сопоставлены, но не подтвердились, расследование проведено, но результатов не дало, и дело закрыли. Не будут же из-за какой-то разгульной бабёнки честь военного гарнизона марать. А что до молодого  офицера, так - то только сплетни и наговоры, опять же бабьи.

Муж Надежды сник от такого коварства жены. Написал рапорт о переводе в другую часть – ему подписали, не делать же из боевого мужика, хоть и не кадрового, но всё же военного человека, посмешище. Вскоре после переезда в другую часть он жестоко запил, даже под арестом посидел за плохое поведение. Впоследствии из вооруженных сил был уволен за несоответствующий советскому военнослужащему моральный облик и сгинул.
После этих небывалых событий все военные мужья и вольнонаемные напряглись. Жёны теперь были под зорким наблюдением своих и чужих глаз. Маша только посмеялась, вот молодец Надька, оторвала своё счастье. Слава богу, нашла!
А Григорий Михайлович… данный казус только подтвердил правильность его умозаключений относительно женского пола. Был собран малый семейный совет. Посадив своих девочек на кухне рядышком, провел разъяснительную работу, что такое семья и её миссия, а также моральный облик советской женщины в условиях холодной войны с идейным врагом. Девочки внимательно слушали. Правда, каждая по-своему.Леночка сидела, раскачивая ножками в домашних тапках, обняв свою куклу, тоже Лену, и шепотом переводила эту самую папину «миссию» на ушко кукле, Маша – с милой улыбкой и с вязанием носка для докладчика и оратора в одном лице.
Через полчаса слушательница, та, что малая, попросилась пописать, а старшая предложила поужинать… на этом и закончили.

Два года спустя они топтались в редкой толпе счастливчиков перед обитой дерматином дверью профкома, шла комиссия по распределению жилой площади, и почти ссорились:
– Гриша, зачем нам четырёхкомнатная, нас же трое? – шептала она перед самой дверью распределительной комиссии, от нее, от жены к тому времени полковника, требовалось присутствие и согласие. Желательно молчаливое и письменное. 
–Я что, не имею прав? Ты, Мария, неправильная жена! Мне полагается… при моём звании …– и, отведя её  в сторону, зло выговаривал, тараща глаза.
–…Так убирать же… Гриша, и платить опять же, да и дом только планируется, в планах он, когда его построят, даже сроки не называют!
–…Не о том беспокоитесь, Мария Ивановна, любезная!– грозно шипел он в коридоре в закоулке перед туалетом, и лицо его наливалось свекольным соком.–…Ты помнишь, в каком я звании? – и уже крепко взяв под локоток, снова шипел, брызгая слюной,– мне положено!..

Часть II

Через несколько лет получили, наконец, заветную собственную квартиру в Новосибирске, на улице Новая Заря, в новеньком высотном доме: в девятом подсчету подъезде, на девятом этаже. И за год, кое-как устроив быт, они долго не верили, что всё это их…своё, родное… навсегда.
Он тогда сильно радовался угрюмому Новосибирску, новой огромной пустой квартире на этой самой улице Новая Заря, что сильно развлекало повзрослевшую дочь:
–А что, есть и Старая Заря? А не очень старая? – Маша молча улыбалась, муж суетился, широко ходил по квартире и не мог охватить все эти квадратные метры, кружил девчонок и бегал за водой на седьмой этаж…
Девочки целых три дня мыли-убирали, ещё не поняв до конца, что это их собственный дом, тихо пели смешные старые песни и про «Черного кота», и «про Зайцев». Леночка была хорошей помощницей: ловкая в мать, скорая в бабку, непонятно, правда, в какую больше.
Время от времени она бросала тряпки, подбегала к подоконнику и, от избытка чувств вывалившись до половины туловища, весело махала рукой, приветствуя кого-то из соседнего дома, не заботясь о том, видят ли они ее с девятого, самого верхнего, этажа, и вновь возвращалась к ведру и тряпкам.
– Мама, а где будет стоять наша машина? – спрашивала она в очередной раз,опасно перегибаясь через оконную раму.
– Бог с тобой, Леночка, какая машина?

Приезжал на лифте Гриша с авоськами из соседнего гастронома. Целовал каждую в отдельности, и семейство садилось за вечернюю трапезу.
Маша откидывала гремящую створку духовки советской двухрожковой газовой плиты, расправляла свежепрочитанную газету«На страже Отечества» и вместе с Леночкой накрывала «на стол» из вновь принесённых продуктов.
Кроме куцых чемоданов и такой же более чем скромной этажерки для книг имущества у новосёлов больше не наблюдалось.
Спустя пять лет эта старая рухлядь была с позором изгнана хозяином из дома на мусорную свалку, но ненадолго. Оттуда была извлечена виноватой хозяйкой, отреставрирована, перекрашена и вновь водружена в угол хозяйской спальни под неодобрительное ворчание хозяина – как память.Своего имущества не было просто потому, что жили все годы за так называемый казенный счет, как и положено военнослужащим Советской Армии. Поэтому создавать уют и комфорт пришлось, напрягаясь не один год.
В первые годы суетливой жизни в Новосибирске Маша часто вспоминала своих подруг в часы ожидания мужа со службы и дочери–юной невесты– со свиданий и прогулок с часто меняющимися кавалерами. Выглядывая часами вниз в темноту, в звёздный от фонарей город, она вспоминала весёлую Надежду. Мысленно ещё раз благодарила её. Желая ей всяческих благ за её заботу и поддержку во время Машиной учебы в медучилище. Хотя…не хотелось ей думать об этом, да и зла не держала, но порой всё же понимала, как могла повернуться Надеждина доброта и внимание, не будь Тамара столь бдительна не только к своей образцовой семье, но и к её, Машиной.

То представляла строгую Тамару, которая к тому времени, как выяснилось из писем, занимала высокий медицинский пост в Военном управлении.
Письма были редкие, наспех наброшенные: список выполненных дел или планируемых, коротко о своих домочадцах: дочь взрослой себя считает– замуж собирается, у Тамары своё видение относительно взрослой жизни собственной дочери, и на два тетрадных листа её, материны, планы по поводу будущего любимой дочери.

Муж безобразничает, всё норовит сбежать то к одной, то к другой молоденькой особе. Одним словом, хлопот с семейством хватает: все желают жить, как хотят, не считаясь с её мнением. Но ситуацию она держит под контролем, никому спуску не дает. Будь спокойна за меня, дорогая подруга Маша! На службе всё в порядке и всё в согласии с рабочим графиком, вот где порядок и полная ясность, несмотря на перестройку.
Разглядывая то близкие звёзды, то дальние фонари снежных дорожек двора, она звала дочь молчаливым монологом- прося не задерживаться и быстрее топать домой по этим самым плохо освещённым дорожкам в плохо освещённый родной подъезд.

Милый же муж Гриша её очень веселил: завел очередной, на сей раз довольно смелый роман с очередной молодой козой и, пользуясь служебной машиной, повадился ездить на дачу даже вне дачного сезона, надо полагать, выгуливать эту самую козочку.
Дачей назывался крохотный домик, наспех сколоченный из строительного мусора, возле самого Толмачево. Достаточно было выбраться из маленького дачного поселка и вот тебе: «Добро пожаловать в Новосибирск».
Здание аэропорта было новеньким, после ремонта, свежеокрашенным, блестящим со всех сторон, как новая копейка. Весь дачный поселок радовался такому соседству: бегали через дорогу и через край летного поля в чистый аэропортовский клозет по нужде.
Мария не любила ездить на огород, в отличие от мужа, которого, по его словам, земля звала. Он с удовольствием копался на картофельных грядках: высаживал, поливал, окучивал, полол.С умиленным лицом, а то ипросто что-томурлыча себе под нос, подрезали подвязывал чахлые северные яблоньки. Собирал мелкую малину и редкий крыжовник. На каждый пронзительный звук поднимающегося самолета, доносящегося со стороны аэродрома, разгибал спину, поднимал голову, замирал и слушал, как песню…
Неказистый домик, в отличие крепких соседских дачных строений,сильно смущал и стеснял Машу.
Ещё больше стеснялась соседа генерала. У того была не дача, а усадьба. Порядок на приусадебном участке был полный: грядки «маршировали» ровными рядами, подстриженные кусты и подбеленные деревья стояли навытяжку. Ни одного кривого неухоженного кустика или деревца. Всё и вся казалось, делалось под козырек даже «дачному», но всё же генералу. С Машей сосед был очень любезен, чем ещё больше смущал милую женщину, из-за всего этого она старалась реже приезжать. Что касается Григория Михайловича, чего греха таить, не был он рукастым хозяиноми умелым землевладельцем.

Законные на всеобщих правах шесть соток её не звали, она любила свой дом: отдельную большую четырёхкомнатную квартиру, хоть и под самой крышей. Да и Григорий Михайлович был непреклонен в своих привычках и принципах: убогую хижину и огород, засаженный в основном картошкой,упорно называл дачей, и ключ от этой дачки был, как водится, один, и держал он его только у себя, как всегда оберегая от чего-то.

                ****

Она писала длинные откровенные письма матери, порой забывая, что надо бы и поберечь старушку от подробностей. Та всегда оттягивала с ответом, ссылаясь на занятость и недомогание, да Маша и не ждала скорых писем. Письма писались долго, затем, также долго, тряслись в брезентовых мешках в почтовых вагонах, и переписка отставала от жизни на месяц, два, а то три. Но все неважно, главное, рассказать, исповедаться верному родному человеку.
Про себя- больше покаяться.
Про мужа- его страстную дачную любовь в дачный сезон и одержимую службу отечеству в осенне-зимний период.
Про гормональные битвы в виде редких прыщей на лице ненаглядной дочери, каждая из которых  старательно оплакивалась хозяйкой милого личика.
Про новое письмо от Тамары, которая, похоже, отвоевав мужа у очередной красотки, принялась, засучив рукава, отвоевывать повзрослевшую дочь не менее боевого будущего зятя. Письма её напоминали хроники малых и крупных боевых сражений.

Первое письмо из Новосибирска было написано в тот же год после переезда и было самым длинным, с подробными откровениями, из всех написанных Марией впоследствии.
«Ты себе не представляешь, мама, я живу между небом и землей и ближе к небу!– писала Маша своим крупным круглым подчерком.– Как я счастлива! Свой дом, хоть и далеко от земли. Но всё-всё своё! Ремонт и обустройство было страшно тяжелым делом: кругом дефицит. Но помогла Тамара со своими всесоюзными связями. Гриша, конечно, немного, ну и сама так, по мелочи…как смогла. Представляешь, Григорий по привычке на каждой обновке в доме искал инвентарный номер. Перевернет очередной стул, стол или под диван залезет, даже торшер ещё в упаковке и тот с ног на голову поставил и рассматривал. Потом, конечно, смеялся. Говорил- рефлекс!
С работой пришлось повременить. Вначале Леночку в школу устроили. Девица-то она у меня строптивая, хоть и большая умница. Дочь поменяла две школы, прежде чем успокоилась. Зато всё нравится, хотя ездит на троллейбусе, две остановки от дома. Ей ведь уже пятнадцатый год идет.
Мальчики хороводы водят, над подругами командует, но мне она добрый помощник и ласковая дочь. Много читает, но совсем не пишет и не рукодельничает.
Тарелку за собой не помоет, борща себе на обед не разогреет, если я дома. Но если меня нет, то к моему возвращению полный порядок. Любит кино, плачет, если грустное, танцы и всякую заграничную одёжку. Всё больше куцую, тесную и непростую. Однажды Гриша принёс ей платье, очень красивое. Всё в блёстках, переливается, аж в глазах рябило. Настоящий вечерний туалет. Ты бы видела, мамочка! Как ей шёл этот заграничный наряд, как она крутилась перед зеркалом. Чтобы увидеть себя со спины, она стала боком и изогнулась вокруг себя так ловко и так грациозно, что мы с отцом переглянулись: как мы смогли со своими скромными данными запустить в жизнь такую красоту?!
Я тогда поняла, Григорию нравится её украшать и ею любоваться. Он ей во всём этом потакает. Но только в этом. В остальном же он с ней строг.
Про себя поняла – я принадлежу семье. Им обоим. И весь мой талант – любовь и понимание к близким и родным мне людям. Потом уже подруги. Их, кстати, совсем нет, знакомые в основном Гришины. Нет-нет, я не жалуюсь, а выражаюсь в этом или, лучше сказать, самовыражаюсь. Даже внешне мало изменилась. Гриша, шутя, называет меня «играющая табуретка», а я бы добавила «долгоиграющая» Он говорит, что лицо у меня до сих пор остается миловидным с сохранившимся наивным выражением.
Грех жаловаться, муж меня любит, правда, совсем не умеет выражать это, и я, конечно, уважаю его. А то, что его тянет погулять или странности с этим его «соответствием»,так понять можно: тяжелое детство, бедная юность. Кстати сказать, свекровь свою и всю Гришину родню знаю, только, по письмам и фотографиям. И судя по описанию и со слов, с годами, он становится всё больше похож на своего отца.
Пугает другое, то, что с годами Григорий становится все более одержимый. Сейчас он в почёте, при чине и почестях, а завтра? Ну да ладно, что там загадывать, главное, семья у нас…
Выхожу сегодня утром на кухню и вижу такую картину: отец с дочерью утренний кофе пьют. Она сидит, закинув ногу на ногу, красивая, и это с самого утра! Ноги длинные,волосы длинные, шея длинная, кожа нежная. Зачем, какие-то…( здесь было густо зачеркнуто), когда такая красота в собственном доме?
Нет, ты ничего не подумай! Всё у нас хорошо! Всё замечательно!
Только по тебе скучаю…по нашей больничке…по родным местам.
Твоя дочь Маша»

                ****

О чём думала старая Ираида, получая эти письма, никому не известно.
Забрав письмо в приемном покое из общей больничной корреспонденции, она не торопилась рвать конверт. Прятала серый прямоугольник с изображением очередного партийного деятеля на почтовой марке в карман, и, закончив день, неторопливо, переделав свои нехитрые домашние дела, сняв платок, умывшись, ставила электрическую настольную лампу на широкий подоконник.
Наступал торжественный час: нацепив на старушечий нос такие же старушечьи очки в тяжелой роговой оправе ,приступала к подробному чтению письма.

Голоногая и уже повзрослевшая сестра Зоя, выходя по разным надобностям в больничный двор, вскидывая глаза на освещённое окно, шептала:
–Вот ведь ведьма! Опять колдует Африканна эта!
Длинная вечерняя тень от окна ложилась на землю, разливая таинственность и настороженность:
– Опять свои молитвы читает!
Не торопясь, делая паузы, то снимая, то вновь надевая очки, то глядя в окно, то разглядывая край своего домашнего платья, читала старая Ираида, читала и вспоминала…

Тех, кого считала Ираида своей семьёй, была троюродная сестра матери– попадья Варвара и её благоверный муж – батюшка Владимир.
Привезла несчастную племянницу одышливая Варвара в Подмосковье аккурат перед самой войной. В небольшую церквушку, где служил батюшка Владимир своей пастве и Господу верой и правдой.
–Молись, Ираида, молись за родителей своих…несчастных, невинно убиенных, молись! Пусть души их возрадуются, и земля им будет пухом. Молись, Ираида, молись!

И племянница молилась. Стоя на коленях на щелястом полу, просила Господа рай небесный для матушки с батюшкой, забыться в молитвах и песнопениях богоугодных. И молитвы помогали.
 Только приходить девчушка стала в себя, как грянула война, а в мае сорок первого, ровно за месяц перед страшными событиями, ночью по-хозяйски постучали в дверь. Батюшка, давно готовый к таким событиям, отворил дверь, кивнув, впустил гостей, молча выслушал пришедших и, поклонившись попадье и сироте, перекрестив обеих, канул в безвестность. Так они его и запомнили в чёрной рясе, перевязанной тонким плетёным поясом, с котомкой в руках… только и успел Варварушке в похолодевшие руки свой крест серебряный сунуть.
Варвара выплакала все свои смиренные слёзы за ночь. На рассвете, откопав из погреба золотое родительское наследство племянницы – тяжелый с густо- красным рубином перстень, такой же тяжелый широкий браслет с мелкими изумрудами и пару сережек с бриллиантами,– уложила всё это с малыми пожитками в мешок. Тщательно спрятав мужнин крест у себя на пышной груди, привязав за тонкую руку толстой веревкой крепким узлом мелкую Ираиду к своему поясу, чтобы не потерялась в дороге, закинув мешок за спину, двинулась в Москву.
И вовремя! Через двадцать дней въезд в город был закрыт: только по спецпропускам.
Всеми правдами и неправдами, в основном благодаря наследному браслету, Варвара выправила себе и племяннице новые документы, сохранив данное при крещении имя. Через короткое время обменяла массивное кольцо из приданого, перед расставанием со вздохом перекрестив тёмный камень, на столичную прописку. Помимо золота в ход пошли давние связи среди прихожан, знавшие отца Владимира. Так с божьей помощью и презренного металла началась новая жизнь.
Жили в дворницкой. Что-то между подвалом и сараем-пристройкой. Устроилась тетка в госпиталь– нянькой круглосуточной. В короткие часы отдыха, закрыв плотно все двери и окна, истово молилась: за раба божьего Владимира и сестру свою…
Ираида сначала ходила в школу-семилетку, но с отступлением Красной Армии по всем фронтам и общим тяжёлым положением бросила учебу, тоже пошла работать в госпиталь.
Они редко виделись, ещё реже говорили. В коротких записках: как отоварить карточки, где взять керосин, дрова, картошку… были мелкие приписки: молись Ираида, за победу!
И Ираида молилась!

Последние из наследства сережки уплыли на рынке в послевоенные годы за добротную одёжку и обувь для подросшей Ираиды. Накануне вечером Варвара долго молилась, перед самым сном обняв племянницу, плакала – каялась, что не сумела последнее родительское добро сохранить для племянницы.

                ****

Григорий Михайлович сдержал слово, устроил жену на работу в военный госпиталь. За что Маша была ему сильно благодарна.
Госпиталь находился в другом конце города, в старом здании дореволюционной постройки. Высокие потолки с лепниной, скрипучие полы, просторные окна, широкие деревянные лестницы.
Работалось ей легко и просто. Со всеми ладила, но и близко ни с кем не сходилась. Молодых медсестер было мало, зарплата маленькая, а работы много: Чечня, Дагестан поставляли бесперебойно раненых, покалеченных, полуживых…
Домой всегда торопилась. Старалась не задерживаться. Верный ключ лежал себе под половичком или у надёжной соседки.
Приходя домой, теперь чаще всего сталкивалась с сидящим на ступеньках очередным ухажёром или смущённым поклонником дочери. Крайне редко кого-то приглашала в дом – чайку попить, Григорий не позволял таких вольностей, а с кем-то и здороваться не приходилось: слышались торопливо убегающие шаги.

С Леночкой редко обсуждали её мужское окружение. Мария Ивановна считала, что не время, а когда будет время, она сама не знала.
Проработав немного в военном госпитале, у неё появились подработки, и она с удовольствием делала капельницы и уколы на дому. Приходила к больным домой. Так познакомилась она с Робертом Юльевичем.
Старая врач Моргунова из соседнего терапевтического отделения попросила поделать капельницы своему знакомому, вернее, его престарелой матери. Старушка лежала уже много лет. Жизнь в ней еле теплилась, но сын хорошо ухаживал, и она радовалась каждому дню…

Марию она приняла приветливо. Чувствовалось, что злыдня Моргунова дала самые что ни на есть хорошие рекомендации, чему Маша была удивлена. Во время процедуры старушка тихо щебетала, рассказывая, какой у нее замечательный Роберт, а та по своей привычке молча улыбалась и ловко делала своё дело.

                ****

Роберт Юльевич родом из волжских немцев. Был он вдовцом. В счастливом браке прожилось недолго– лет пятнадцать. Жена, не родив ему детей, умерла от скоротечной странной болезни. На руках осталась старая мать и любимое ремесло. Брат Яков к тому времени перебрался в Ленинград и писал частые письма – скучал.

Роберт от природы был очень талантлив. Абсолютный музыкальный слух сослужил ему хорошую службу: работа настройщиком в музыкальном училище, консерватории, музыкальной школе…словом, везде, где есть музыкальный инструмент, где требуется посещение специалиста данной профессии. Это и сделало его ценным мастером.
Настраивать пианино, рояль на стандартную высоту тона, выявлять и устранять дефекты клавиатуры, игрового и педального механизма, регулировать звучание гитары или старой подружки мандолины… и всё, что касается того или иного музыкального инструмента. Ремесло своё он очень любил, ценил и уважал. Ходил на работу в разные музыкальные учреждения и частные дома как на свидание: костюм, галстук, чистый носовой платок, с неизменным камертоном в кармане. Работа его подразумевала под собой как физические усилия, так и большую интеллектуальную и слуховую нагрузку.
К слову сказать, Роберт Юльевичмог играть на многих инструментах.
Приходил, снимал пиджак, вешал на рядом стоящий стул, закатывал рукава и превращался в один большой слух, попросив предварительно соблюдать тишину, в противном случае выставлял всех вон…
Как правило, результатом его посещения являлось приведение музыкального инструмента в оптимальное состояние, то есть идеальное звучание инструмента и всей механики.
Любовь к звукам - музыкам и желание профессионального развития было высшим блаженством для него. После окончания работы не отказывал себе в удовольствии немного пробежаться по клавишам оздоровившегося инструмента, тем самым проверял звучание инструмента. Дома с разрешения матушки включал магнитофон с кассетами: Бетховен, Моцарт, Шопен.

Но недолго и нечасто: матушка уставала от страстной музыки, да и соседи через тонкую стенку беспокоились.
Откуда взялась эта тяга и столь редкое ремесло– настройщик музыкальных инструментов, он не знал. После окончания музыкального училища по классу игры на аккордеоне как-то всё само собой и сложилось. На другие профессии, работы, занятия не тянуло. Хотя руки у него были, как говорится, «золотые». Весь дом тянулся к нему с дверными замками, часами, шкатулками, электроприборами, кранами, словом, со всем, что не мог предложить советский ЖЭК в трезвом, а следовательно, качественном виде.
Соседи его любили. После смерти жены долго подкармливали. А через год потянулись с невестами. Матушка его тогда ещё была на ногах. Весёлая такая и приветливая старушка всех принимала и всех выслушивала, но на сына не влияла. Между собой они мало говорили. Всё больше проводили время в приятном молчании. Иной раз по воскресеньям за утренним чаем тихо вели беседы на немецком языке, как будто состояли в заговоре. В заговоре против этой убогой жизни.
По будням с утра он прибирал больную мать: убирал постель, мыл, перекладывал, причесывал, высаживал на горшок. Затем готовил завтрак на двоих. Кормились и
чаёвничали молча. Переделав мелкие хозяйственные дела,  одевался и, наконец, попрощавшись с родительницей, уезжал на своих «Жигулях»в сумерки северного утра на долгий день…
К Маше он относился… никак. Открывал дверь, приветливо встречал, вежливо помогал раздеться, подавал тапки, провожал в комнату. Также и обратно: улыбался, помогал одеться, страшно смущался ,когда рассчитывался, кивал на прощание. Маша его толком и не разглядела. Всё быстро, на ходу, на бегу.
Старушка была чудесная. Чистенькая и ровно приветливая, она встречала Марию, лёжав развале своих белоснежных высоких подушек, сложив руки вдоль худенького тела, тихо радуясь предстоящему недолгому общению.

                ****

А Маша всегда торопилась, стараясь к приходу Григория успеть быть дома. Однажды всё-таки не успела.
В отделении умер молоденький солдат первогодка. Его выхаживали всеми силами. За день раньше приехала родная тетка солдатика из дальнего поселка, посидела, повздыхала и вышла…совсем. Через сутки он умер, ни разу не открыв глаз и рта.
Смерть в таком заведении была нередкостью. Умирали от ран, от потери крови, бывало, из-за врачебной ошибки, но вот от нежелания жить – первый раз.

Она шла домой, не торопясь, переживая и выплакивая весь напряжённый день. У дверей только вспомнила, что уже довольно поздно, но, не придав этому значения, рассеянно нажала кнопку звонка.
Григорий дверь не открыл. Мария звонила, стучала и снова звонила. На настойчивый стук за дверью раздался голос изрядно выпившего мужа:
– Не открою! Не стучи!–икая, прокричал муж.–Иди, откуда пришла! Иди, иди…с-сука хвостатая!
– Гриша, открой, пожалуйста, соседи ведь слышат…
– Не открою, иди отсюда…
Маша заплакала:
– Григорий, ну что такое ты говоришь?
–…Ничего не знаю и знать не хочу.… А ты помалкивай!
 Это он дочери,– догадалась она.

Маша стучала ещё какое-то время. Негромко упрашивала, уговаривала мужа впустить её, а потом опустилась на ступеньку и горько вздохнула.

За окном середина декабря. Конец года. Конец сил. Тьма и холод. В жизни получилась какая-то заминка: всё остановилось на плохом месте. Полнейшая сумрачность и никакого просвета. Полумрак лестничной клетки убаюкивал, пахло сыростью, возле лестницы, ведущей на чердак, метался и посвистывал сквозняк, где-то на крыше мяукала кошка. Она не поняла, сколько просидела. Только сквозь легкий туман сна увидела, что кто-то к ней поднимается по ступенькам. Человек этот был не полностью, только верхняя часть, а ниже всё в тумане. Маша сообразить не успела, как увидела, что ей протягивают ключ от домашнего замка. Было немного страшно, но интересно. Ключ был большой, длинный, желтый, с большими ушками. Взять она его не успела: проснулась от явного голоса:
– Мама,– звала дочь,– мама, ты здесь?– из-за закрытой двери слышалась возня.– Ты подожди, сейчас он заснёт, и я открою…
Поздним вечером мать с дочерью пили на кухне чай и молчали. Унизительная сцена оставила след. Рана болела и кровоточила. Виновник всего безобразия храпел за стеной, ни о чем, не сожалея и ни в чём не раскаиваясь.
Стыдно, как стыдно…
В прихожей зеркало, в зеркале отражается сорокалетняя женщина, всё ещё с нежной кожей, яркими глазами, милыми ямочками на щеках. Муж этой милой особы несколько часов назад не пустил её в свой собственный дом. Почему? А просто так…проучил немного. Ещё в зеркале отражается часть комнаты большой красивой уютной квартиры. Чего не хватает? Жить бы и жить как людям…

И жизнь катилась по накатанному сценарию. Маша ходила на работу, любила дочь, ухаживала за мужем. После работы приносила сумки с продуктами, готовила всякие вкусности мужу и дочери. Ходила на подработки. Была занята с утра и до вечера. Уставала.Григорий Михайлович честно служил и честно присматривал за своими девочками, а единственная Леночка радовалась жизни.
Через пять лет очередь из бодрых кавалеров и смущённых поклонников была внушительной. В хвосте этой очереди возвышался Петя. Пётр Плахов.
Петечка, как назвала его позже Мария Ивановна.
Петечка, так стала звать его ненаглядная Елена.

                ****

В тот вечер Мария Ивановна была одна дома. Собиралась стряпать вареники к ужину. Бормотало радио, капало из крана, постукивал поднимающийся лифт, слышались шумы и шорохи большого дома. Поглядывая на часы, она поджидала дочь.
Раздался звонок. На пороге стоял высокий молодой темноволосый юноша с породистым лицом и крупными руками.
–Здравствуйте, я к Елене,– сказал он спокойно и выжидательно уставился на Марию Ивановну.
– Она скоро подойдет. Будете ждать? Проходите,–кивнула Мария Ивановна после небольшой паузы.
– Буду,– и шагнул в дом. Вот так одним шагом, р-раз, и оказался в их семье.

Разговор состоялся сразу. Оба были интересны друг другу. Мария Ивановна стояла к нему вполоборота и всё пыталась придержать концы нового фартука, крепко завязать которые не получалось.
– Давайте помогу! – Пётр встал, воздвигся над женщиной, очень аккуратно, не торопясь, поймал шёлковые ленточки нарядного передника и состроил крепкий бантик.
Конечно, ей помогали по дому и Гриша, и Леночка, но от этого нового человека шла мощная энергия основательности, бесконечной доброты и созидательной силы.
Бантик сделал-таки своё дело. С этой минуты между Петром и Марией Ивановной образовалась связь родных по духу людей, очень доверительная. Разговоры между ними сами собой были долгими и приятными, но то, что не договаривалось или не укладывалось в обычные фразы, ими обоими додумывалось и понималось, как могло быть понято только очень близким людьми, испытывающими друг к другу большое доверие.
Леночка так и не поняла, почему мать выбрала Петра из целой коллекции женихов. Для нее, для красавицы и умницы, любительницы комфорта и тепла, его было много…
Слишком высок, слишком силён, слишком умён, слишком ярок.
Немного старше, он казался намного старше ее. За все свои дела и поступки он отвечал со всей ответственностью за себя, а заодно за ближнее своё окружение. Женщины его любили, а мужчины уважали.
По субботам– воскресеньям, подхватив Елену, мчались куда-нибудь: в театр, кино, на выставку. В гости… Он точно знал, когда нужно явиться и когда вовремя вежливо удалиться. Леночка с удивлением жаловалась матери:
– Я его спрашиваю, почему приходим с большим опозданием, а он:  чего там сидеть, мы же не ужинать идём. А почему бы и не поесть? Также и уходим: р-раз…хватает меня за руку: Елена нам пора домой. Веселье, танцы в самом разгаре, а мы уходим. Ты знаешь, мам, он ведь меня совсем не ревнует, но разве что чуть-чуть.

Сама себя Елена не считала красавицей. Разве что, свою безупречную фигуру и длинные, античной красоты и  стройности ноги. Вглядывалась с удовольствием в отражение, проходя мимо любой стеклянной поверхности. Медные вьющиеся волосы считала неприличными, немодными. Мечтала о прямой и ровной причёске.Открытые темно-медового оттенка глаза всё время придирчиво щурила.
Ресницы, и без того густые и длинные, при каждой свободной минуте подкрашивала тушью, предварительно поплевав в коробочку с надписью «Ленинград». Пухлые губы, вытянув бубликом, тщательно подкрашивала перед каждым выходом за дверь. Что и говорить, внешность у девушки не удалась!

В часы нежности и близости Леночка с грустью отмечала, что для мужчины Пётр слишком красив. Разглядывая его, вздыхала: слишком много красок – яркие губы, как у кокетки, густые брови вразлет, как у индийской царевны, длинные стрельчатые ресницы больших тёмных глаз, как...
Когда глаза становились совсем тёмными, а голос резким, Леночка терялась. Ей хотелось домой, к маме. Как к нему относиться, Елена не знала. Она не чувствовала себя влюбленной, но хотелось и видеть, и слышать, как ни странно, только его одного. Она позволяла собой управлять, опекать и даже влиять на себя. Делала это снисходительно и великодушно, дабы не нарушать своё комфортное существование. Да и маме он очень нравился. Вот только с папой всё было сложно.

Григорий Михайлович грозно и громко объявил, чтобы ноги этого нищего студента не было в их доме, как будто сокурсники её были сплошь отпрысками богатых фамилий.
– Это понятно?– рыкал он.– Я больше повторять не буду! Елена, делай выводы! Да и ты, мать, построже с ним! А то развела тут…чаи с конфетами всякие! Тоже мне жених нашёлся!– буйствовал отец. – Муж должен быть…военным! Офицер! Вот это я понимаю муж!
Девочки всё поняли и сделали выводы. Друзья однокурсники по институту испарились волшебным образом. А Петя приходил, садился на «свое» место на кухне, когда отца не было и быть не могло дома или в ближайших его окрестностях в ближайших его временных отрезках. И лились разговоры!

                ****

Сколько Пётр помнил себя в детстве, а потом и в подростках, он был длинным и тощим, руки и ноги торчали из коротких рукавов и штанин. К тому же не было гвоздя или крючка, за который бы он не зацепился. Его мать, одинокая и унылая Раиса, штопала своими короткопалыми руками одёжку единственного сына и вздыхала... Петя всегда был одет хуже других. Да они и не видели друг друга. Мать работал чертежницей в конструкторском бюро на свинцово-цинковом комбинате с утра и до вечера. Приходя домой, переделав необременительную домашнюю работу, садилась за стол и замирала, подперев голову рукой в безучастном безмолвии. Тогда они ещё жили в Казахстане, в небольшом промышленном городе Усть-Каменогорске. Туда часто приходили письма отца Пети. На вопросы об отце, Раиса только вздыхала, да роняла скупые слезы.   

Это уже после смерти матери, по просьбе отца, у которого была своя семья, Пётр с бабушкой переехали в Новосибирск. Отца он стал видеть чаще. И жить стало легче, отец хорошо помогал, но в основном в Петиной жизни ничего не изменилось: бабушка оставалась единственным близким человеком. В свою семью отец сына не пригласил ни разу, да Петр и не просился.
Ивана, отца Пети, свекровь не обсуждала, ни на что не жаловалась, ни на что не претендовала, радовалась, что тот во всём им помогает с Петей в новой новосибирской жизни.
Про бабушку Петя мог рассказывать часами: гордясь и любуясь ею.
Высокая, прямая –красивый профиль с высокой прической,– держала спину как королева, и ходила по-королевски. Внук – длинная, худая верста сзади, но всегда рядом.
Мария Александровна была потрясающим оптимистом. Пётр так и не понял, как у такой матери могла получиться такая вечно унылая, безынтересная, рано ушедшая из жизни дочь Раиса.

В однокомнатной квартире в Новосибирске, которую удалось хитроумным бабушкиным способом поменять на двухкомнатную в Усть-Каменогорске с доплатой, с тремя окнами и невысоким потолком по улице Декабристов, водилось множество книг, звучала классическая музыка, пахло растворимым кофе и настоящими духами. Быт и всё, что за этим стоит, делили поровну.
Убирал дом Пётр сам: подметал, мыл полы, выбивал единственный ковер, мыл окна. Магазины брали по очереди: кто был свободней. Готовила Мария Александровна только сама и комплексно, никаких перекусов на стороне.
Бабушку внук берег, как берегут последнее, что есть, она же видела в нём мужчину той породы, какая ей всегда нравилась. Самостоятельный, без показухи, уверенный в себе настолько, насколько хватает мужества, и сильный физически, прежде всего.
За те десять вместе прожитых лет Петя многому научился у неё, прежде всего науке выживать при любых обстоятельствах. С отцом дружбы не получилось, несмотря на все старания Марии Александровны.
Пётр не знал, как общаться с человеком, который всё время оправдывался: за свою нескладную жизнь, за Раисину не сложившуюся, за Петину полусиротскую и так далее.
Учился Пётр легко, как бы между прочим, между делом. Всё время подрабатывал. Всё время что- то кому-то чинил, починял и не стеснялся за это брать деньги. Мария Александровна по приезду в Новосибирск наскоро набрала учеников, и занятия по русскому языку шли по расписанию.
Так они и жили: бабушкина пенсия плюс репетиторские, отцовские подношения, Петины копеечки– не густо, но не бедно.
Вечерами много читали, каждый в своем углу. Редко смотрели телевизор. Ещё реже ходили в театр. Зато всегда были гости. Бабушкины ученики – зимой, летом толкались Петины друзья, по вечерам заглядывали соседи и новоявленные бабушкины подружки.
Несмотря на все старания Марии Александровны, гуманитарные науки Петра не интересовали. Поддержать разговор, вставить нужное словцо, блеснуть знаниями – это всё было… Но глаза загорались при одном упоминании новой техники: брошюры, журналы, чертежи растрёпанной стопкой громоздилось в Петином углу за ширмой. Легко и бодро поступил в НЭТИ–Новосибирский электротехнический институт.
Тогда появились первые компьютеры. Пётр, обо всем забыв, пропадал где-то, притаскивая домой замысловатые сооружения под названием «личный пользователь».
В двадцать лет Пётр остался один. Мария Александровна в один из осенних вечером присела в своё любимое кресло со словами:
– Что-то мне нехорошо, Петруша!– и мягко завалилась на бок на глазах у растерявшегося внука.
После похорон Пётр перевёлся на вечернее отделение и пошел искать работу.
С этим-то как раз и не было проблем. Благодаря доброму характеру, умелым рукам и бабушкиным ученикам Пётр быстро устроился. Вначале это был кооператив, потом что-то вроде маленькой конторы по наладке компьютеров, ну а потом он сам выбирал, с кем и как работать. К моменту знакомства с Еленой Пётр уверенно работал специалистом в многопрофильной компании.

                ****

Дружба Марии Ивановны и Петра состоялся в беседах. Беседы были долгие и подробные, обо всём. Брак Леночки и Пети был иного характера. Была Леночка не только красавицей, но и умницей. Умение слушать, при всей своей пленительной нежной красоте, было у неё от матери, а ещё, надо полагать, от бабки Ираиды. Елена была частым молчаливым

слушателем, внимательным и искренним. Вечерами, если они оставались дома, Леночка в коротком халатике, устроив свои гладкие ноги на диване, смотрела на мужа– разглядывая, если он был занят, или слушала его, если ему хотелось поговорить. Зачастую она напоминала Петру ленивую домашнюю кошку, а кошек он любил.
Пётр не обижал её за долгие молчаливые разглядывания, за вопросы, замечания, реплики, если были не к месту. Он былей благодарен за это умение молчать. Былов этом очень ценное, глубокое, уютное, материнское что ли. Но он этого не знал,скорее, догады вался и воспринимал Елену как знак, посланный бабушкой – Марией Александровной.

Елена не подозревала о столь ценном своем предназначении в Петиной жизни. Вела себя, ни о чём глубоко не задумываясь и не раздумывая. Разве что о себе, о своем комфортном расположении: с одной стороны – мамочка со своей заботой и безграничной преданностью, с другой – Пётр, муж, со всей своей врождённой ответственностью.
Радовало Петра и наличие такой тёщи. Вот уж где заканчивалось его добротное молчание. Его как будто меняли. Ему было безумно с ней интересно. Откуда такое отношение, Пётр и сам не знал, да и не задумывался. Главное Леночка не ревновала и не беспокоилась таким разным отношениям: к ней и к тёще. С Григорием Михайловичем Пётр был сдержан. В жизнь свою допускал редко и скупо. Был подчёркнуто вежлив и терпим.

В первые пять лет брака молодые жили в Петиной квартире. Так сказать, самостоятельно. Если не считать без конца снующую туда Марию. Всему учила и помогала. Молодые жили в своё удовольствие. Леночка оканчивала свой экономический институт, потом долго решала, куда устроиться со своим красным дипломом. Пётр же много работал. При этом всюду ездил и по стране и заграницу, набирались впечатлений от новой жизни. В начале нового тысячелетия, набравшись опыта и завязав множество знакомств и связей, Пётр заявил о своем бизнесе. Елена была непротив.
К слову сказать, Мария удивилась дочери. Леночка, как будто проснулась. Откуда-то появились деловитость, собранность, удивительное чутьё и хватка. Прошли мечтательность и безмятежность. Пётр только улыбался, поглядывая на жену. Внучка, только-только родившаяся к тому моменту, названная Петром в честь своей прекрасной Елены, была по согласию обеих сторон полностью на бабушке.
– Ну, бизнес так бизнес! Работайте, наше дело помогать,– только и ответила тёща.
– Какой такой бизнес? Ты что, мать, рехнулась? Бандиты кругом!– отец рвал и метал.
Но покричав для порядка, уехал на свою дачу.
Жили по-разному: Мария Ивановна с маленькой Леночкой наслаждались своей неторопливой жизнью, родители жили в борьбе за новую, а Григорий Михайлович воевал сам с собой и со своим недовольством новым строем на грядках своих дачных соток.
В один из августовских вечеров, вернувшись со своей делянки и отпустив няню, Григорий пожаловался пятилетней внучке на плохое самочувствие и, разложив диван в большой комнате, позвал ее посидеть с ним.
– Плохо мне, Леночка, что-то не так со мной, – говорил, тихо складывая слова, дед, еле двигая небритым кадыком.
– Ты что, дедушка, пьяный? – девочка удивленно поднимала кукольные бровки.
– Нет,  умираю, наверно, вот здесь печет,– и прикладывал свою корявую ладонь на грудь.– Ты вот что, ничего не бойся, сиди тихо и жди бабушку, до её прихода я точно не умру. Помолчав немного, добавил:  Бабушка у тебя самая-самая…
Так она и просидела какое-то время. Сидела честно и добросовестно, потому как боялась деда больше всего на свете.
Придя домой, Мария Ивановна застала мирную картину: мёртвый муж с открытым ртом и закатившимися глазами и смирно сидящая внучка с куклой на коленях. С трудом сохранив самообладание, увела девочку к соседям, вызвала «Скорую», дочь с зятем, завешала зеркала и только потом дала волю слезам и горю.
Хоронили Григория Михайловича с военным оркестром и оружейным салютом.
Похоронив и отведя положенные поминки, молодые переехали к матери в старую квартиру, сдав свою однокомнатную квартирантам, и жизнь покатилась по-новому укладу без Григория.
В том же году умерла и Ираида. Умерла одна в своей чистенькой светлой терраске. У нового больничного начальства, пришедшего на смену Седого, не поднялась рука выселить старейшего сотрудника. К дочери за все эти годы она так ни разу и не собралась. Маша, приезжая к матери, каждый раз заводила разговор о её, материном, переезде к ней, к единственной дочери, но та разговоры не поддерживала. Безумно радовалась недолгому визиту двух горячо любимых девочек, про зятя расспрашивала вскользь.
Дочь только  догадывалась о причинах нежелания не только переехать, но и погостить, потому, как умная Ираида отмалчивалась, да разговоры не поддерживала.... Позже, когда Леночка перестала ездить с матерью к бабушке по причине взросления, Мария последний раз завела разговор с матерью. Ираида помолчала, а потом сказала коротко:
– Хитрец он у тебя, всё у него есть: родина, жена, дочь, дом.
Помолчав, добавила:
– Разные мы с ним. Жить не сможем под одной крышей. Ты себя всю жизнь уговариваешь, а со мной не стоит этого делать.
Маша поняла только малое: мать при всем уважении высказалась о своем отношении к Григорию. И мнение это было неоднозначным.
После похорон она раздала нехитрый гардероб Ираиды. Собрала документы,свои же письма, медный материн нательный крестик, откуда-то взявшийся серебряный крест средних размеров, завернутый в тёмную старую тряпицу, кое-что по мелочи на память и, сдав жилое помещение вместе с мебелью сестре-хозяйке больнички, навсегда покинула Казань.

                ****

Как-то вечером, еще при жизни Григория Михайловича, старушке Штольц стало плохо, и Роберт Юльевич отважился позвонить Марии. Извинялся, мямлил, пока, вконец расстроившись, не объявил, что им с матушкой без Маши не обойтись. Через тридцать минут Мария была на месте.
Сделала нужный укол, померила давление, дала чаю, снова измерила давление. Старушка уснула. Маша приготовилась к бессонной ночи. Взяла очки, вязание и тихо зашуршала спицами. Роберт пригласила её к вечернему чаю с вареньем, и не на кухню, а в большую комнату. Войдя и увидев на торце шкафа небольшую икону Казанской Божьей Матери, потаённо и кротко перекрестилась, да тихо вздохнула «О господи!».
Как понял он после её ухода, именно этот её молитвенный вздох и тронул его и более  притянул неловкого Штольца к этой миловидной, приятной во всех отношениях женщине. Покой, чистота и удивительная понятность таились в ней.
Маша ходила на свидания к старушке Штольц по расписанию. Все закончилось быстро– через пару месяцев. Зайдя утром в комнату матери, Роберт Юльевич обнаружил матушку уже холодной, легко умершей во сне.
Проводив в последний путь и оплакав мать, Роберт крепко задумался о своей одинокой жизни. Работа радовала, друзья, знакомые, и соседи не докучали. Но жить одному, а главное…без нее, он теперь не знал как.

Марии тоже нравился «этот немец», как она его про себя окрестила. Своей сдержанностью, лаконичностью слов и движений. и всем своим поведением, которое хотя и было малость «деревянным», зато вполне истинно мужским, как ей казалось, без показухи. К своему удивлению, в его присутствии на нее накатывала беспричинная радость. Ей хотелось много говорить, нравиться ему, кокетничать… Мария даже гардероб свой окинула строгим взглядом. К одобрению дочери, волосы подкрасила и помаду купила ярче.
Они не виделись, но звонили друг другу, больше из вежливости, и, не находя предлога, не назначали встреч. Но тяга к общению искала повода. Повод ещё не находился из-за наличия «её мужа». Так Роберт Юльевич окрестил Григория Михайловича, ни разу его не видев. А Мария Ивановна только тихонько вздыхала и украдкой улыбалась наедине, вспоминая Робертову неловкость, ей была приятна эта неловкость.
Так прошло много времени и случилось много событий, пока повод всё-таки нашёлся.

Зима в тот год уже была на исходе. В конце марта Мария Ивановна вознамерилась съездить на любимую Гришину дачу, которая уже больше года стояла без присмотра по причине смерти хозяина. Одной ей ехать было неуютно, да и без мужских рук что там делать. Она после долгих раздумий, мучений и большой неловкости набрала телефон Роберта Юльевича. И Роберт тотчас вызвался её сопровождать.
 
Встретились у касс автобусной станции. Он взял из её рук сумку с заготовленными бутербродами и термосом, сели в пустой рейсовый дачный автобус и, едва обменявшись словами и улыбнувшись друг другу, поехали.
Мария ехала и думала о своём, а Роберт радовался её сосредоточенному молчанию, потому как сам был неговорлив, да и говорить было почти не о чём: общей жизни не было.
От встречи к встрече постепенно возникала между ними и тема для общения – хозяйственно-строительные заботы дачки. Сначала Мария Ивановна решила продать её. Но дети отговорили, да и Леночке и второму родившемуся внуку нужны витамины. Роберт Юльевич поддержал. Советы его были умными, дельными. На дачу теперь ездили каждую неделю втроем. Добирались то автобусом, то на машине Роберта.

В нём она открывала всё новые достоинства, невольно сравнивая с покойным Гришей, но скисала от его некой холодности нерешительности. Сама же Мария была собой недовольна: Что за глупости на старости лет?! О душе подумать надо, а я любовь какую-то придумала!- думала она голосом покойного мужа.

Роберт понимал, что присматривание затягивается, и безмерно по этому поводу нервничал. И, наконец, пригласил её в ресторан. В стилизованный под широкую русскую избу, в тихом живописном уголке ухоженного парка. Вечер был чудесным и имел продолжение.
Встречи стали регулярными. Леночка -старшая начала было возмущаться, но Пётр, твёрдо подхватив жену под руку, увел её в спальню. Некоторое время из-за плотно закрытой двери раздавался только его голос.

Мария Ивановна приходила к Роберту вечерами, два раза в неделю. Обязательно ужинали. Вернее, он её кормил, ухаживал, развлекал. А потом ложились спать. Ощущение тяжести мужского тела рядом было приятно во всех отношениях. Вдовство – дело кроткое, смиренное, говорила покойная Ираида, и Маша искренне радовалась, что оно закончилось.
Вечера были разные. В основном минорные – наполненные тихой музыкой магнитофона, пением под аккомпанемент старенькой мандолины или просто приятным молчанием. А если шумные, то под пение и хорошее вино, случались и анекдоты, все сплошь интеллигентно-солёные.
Родственные поездки на дачу с ненаглядной Леночкой-младшей, знакомство с соседями, далее и дачная дружба соседом генералом в отставке, прогулки по парку, поездка за город к приятелям Роберта на лечение старого дачного рояля. Всё было счастливо, просто чудесно. Вот только ключ от квартиры Штольца был один.

Утром, провожая Марию, Роберт Юльевич всегда терпеливо дожидался, пока она соберется, и замыкал замок поворотом ключа. Ключ издавал противный щёлкающий звук.
От этого звука у Маши всё внутри холодело. Значит, и здесь не соответствую, не вызываю, так сказать доверия,–думалось ей. – И здесь я…для удобства? Неужели всё повторяется? Опять терпеть?!
Один раз даже стало дурно. Еле до дома дошла.
– Что с тобой, мама? На тебе лица нет!–испуганно спрашивала дочь.
– Что с вами, мама? Он Вас обидел?– закипал зять.
– Что с тобой, бабушка? – удивленно распахивала кукольные глазки внучка.
-Что со мной? Дался мне этот ключ? И действительно…– думала Мария Ивановна.              Уговаривать себя?!  Это была последняя капля в её долготерпении.
Больше на свидания она не ходила.

                ****

Несмотря на свой скромный внешний вид: невысок, лысоват, с небольшим возрастным животиком, Роберт Юльевич имел много друзей. Малообщительный, он был умелым слушателем, активным, так сказать, при этом всё его лицо выражало интерес и большое внимание к говорящему человеку. Но при этом глаза пытливые, внимательные, нос прямой, губы ровные. Когда садился за инструмент, напоминал большую серьёзную птицу на ветке...
Было в настройщике какое-то особое достоинство.
Идя по коридорам музыкальных заведений, неторопливо отвечал на приветствия. Приходя по приглашению к охрипшему инструменту, весь внутренне собирался, словно перед встречей с важной особой. Расправлял плечи, спина становилась ровной. Снимал строгий элегантный пиджак сшитого на заказ костюма и закатывал рукава белейшей рубашки. Слегка оттягивал узел галстука, если положение было серьёзным и требовалось усилие или сверхнужное внимание. В минуту весь превращался в одно большое ухо. Все домочадцы за дверями комнаты ходили на цыпочках и говорили шёпотом. Всё говорило об особом отношении окружавших людей к нему.
Друзья любили его за несуетную способность всегда приходить на помощь, за внимательные беседы за бокалом хорошего вина, бутылочка которого всего имелась у него в запасе. Но иногда, время от времени, тянуло от Роберта Юльевича холодком: односложность в беседе, вдруг возникшую рассеяность или просто исчезновение из поля зрения дружеских встреч. Тогда вспоминали о его происхождении, связывая почему-то данное поведение с чисто национальной особенностью, и прощали возникшую прохладность очень быстро.
Зато женщины его очень любили. И он имел большой грех сильно любить их… Привлекали его женщины не только внешней яркостью, но грудным смехом, вдруг раздавшимся из дальнего конца комнаты на очередном чьём-либо семейном празднике. Или красотой изящных кистей рук обладательницы соседнего филармонического кресла или высоким изгибом прелестной шеи незнакомки по театральной ложе. И весь он проявлялся возле данной особы – опять же молча, но с повышенным интересом.
Дамы сами собой тянулись к нему. Старались во всём ему нравиться. Самое интересное, что молчуном или букой его никто не называл, а наоборот, молчание его было красноречивым. Ухаживал он красиво, интеллигентно, сдержанно, как бы наслаждаясь всем этим процессом. Барышни оценивали это его качество, считая высшей степенью по-мужски не трепать языком, а немногословно наслаждаться их женским присутствием в его одинокой, как им казалось, мужской жизни. Бывало, вступал в интимно-постельные продолжительные отношения с разведёнками. Но это было нечасто.
По правде сказать, каждую женщину, попадавшуюся в поле его очарования, он рассматривал как понравившийся музыкальный инструмент. И к ней и только к ней тянулись его внимание и руки. Хотел настроить, утончить, поправить, огладить этот женско-музыкальный организм. И как только дуэт состоялся в качестве друга, любовника, поклонника, полюбовавшись своей, так сказать гармоничной «настройкой», красиво раскланивался. У женщин никогда не было к нему претензии. Расставшись, ещё какое-то время оставались друзьями. Это была его эстетическая сторона жизни. К серьезным отношениям это не имело никакого отношения.
Беседа с Марией удивила, потрясла и изменила Роберта Юльевича. Большая гармония и понятность были в этой женщине. Несмотря на внешнюю упорядоченность и спокойствие, уверенность и интеллигентную доброжелательность сиделав Роберте грызущая обида, ещё с малолетства. Он жестоко страдал от несправедливости, случившейся сего семьёй.
Из долгого разговора выяснилось, что всё неправильное вдруг соединялось в ней с прекрасной простотой и всё непонятное становилось понятно и ясно как белый день. Представление о неправильности жизни носил Роберт в себе с малых лет, а у Маши все разности уживались – и правильное представление, и неправильные реалии. Она и губы ярко красила, и улыбалась ему чрезмерно, и мужа вспоминала с почтением, и молодёжь поругивала. Так ему казалось и хотелось в это верить, так оно и было на самом деле.
Казалось, теперь не он настройщик, а она настраивала его глубокий запрятанный внутренний мир на нужное правильное звучание.
Родители его встретились и поженились в Ленинграде в далекие годы. Как они жили до этой судьбоносной встречи, ни Роберт, ни его младший брат не знали и не интересовались. Будучи волжскими немцами по происхождению, подверглись они репрессиям и гонению со стороны советской власти. Страшное клеймо «фашист» давило
на него с самого детства. Он войны и не помнил. Отец – Юлий Францевич, тишайший человек, преподаватель университета, далекий от политики профессор геологических наук, ни сном ни духом не ведал, что будет распят советской властью только за принадлежность к старинному немецкому роду, служившему верой и правдой ещё великой Екатерине. Был крайне удивлен и растерян, когда ему предъявили статью «шпионаж и вредительство…».

Пережив страшные годы лагерей, отсидев положенный многолетний срок, вернувшись и найдя свою семью ,высланную к тому временив Джезказганскую область, отец Роберта так и не смог оправиться, тихо скончался там же, в Казахстане. Матушка же, благодаря своему чудному характеру проявила чудеса стойкости и выносливости ко всякому роду унижений, а мальчики сильно страдали. Перебравшись в Новосибирск после смерти мужа, мать подняла двоих детей не без помощи друзей по тайному православному обществу.

Она и не скрывала, что была верующей. В церковь, правда, не ходила, дабы не давать повода к лишним разговорам и действиям со стороны бдящих органов, но молитвы читала, посты соблюдала. Приобщен был к Богу и старший сын. Младший, рано переехав в Ленинград, жил своей жизнью, хотя скучал и звал в гости.
Основное внутреннее разногласие было основано на матушкиных разговорах. Был он маминым сыном. Внимательно слушал её речи о большой вере к Богу и про большую несправедливость советской власти и никак не мог оправдать ни того, ни другого. После пятьдесят третьего года разговоры эти прекратились. Все вокруг, и матушка в том числе, как будто забыли про свои обиды. Но Робертовы мучения не прошли. Став взрослым уверенным человеком, вдруг обнаружил, что они вдруг дали всходы.

Конфликт между собой, правильным Богом и неправильной жизнью достигал ежегодно критической точки, в основном к празднику 9 мая. Пока все трудящиеся сливались в единые энергичные праздничные колонны, Роберт Юльевич покупал себе две бутылки водки и батон белого хлеба. Раздевшись до майки и трусов, отключал телефон и, закрыв плотно дверь на кухне, уходил в тихий недолгий запой. Как положено, со слезами–соплями, тихим матом и вопросами без ответов.
Единственным свидетелем такого нравственного падения была родительница. Она же была его бессменным собеседником и слушателем.
Монолог вёлся исключительно на немецком языке. Мать, выпив грамм водки за праздник, начинала рукодельничать, молча кивая или немногословно поддакивая. Судя по всему, старушка к таким выпадам в их жизни относилась с пониманием. Не ворчала, не докучала спорами, а послушно высиживала свои часы возле сына на кухонном жёстком табурете, занимая себя и выслушивая страдальца.
Так продолжалось до встречи с Машей. Женщин в жизни Роберта Юльевича, как сказано, было много.Кого-то только провожал до дома, кого-то даже знакомил с матерью. Но для всех он был активным слушателем, восхищенным угодником, талантливым любовником, приятным человеком и удобным во всех вопросах мастеровым, но никто, ни на минуту, не разрешал его монолог и внутреннюю напряженность. С ней же он вдруг открылся, мало того что он позволил себе проговорить целый вечер, и речь его была непринужденной, душевной и искренней, Мария к тому же очень нравилась матушке, чего не случилось с первой супругой Роберта.
Всё это его скорее озадачивало, нежели радовало. Он понял, что встретил ту, что составляла его вторую половину. А как же уже полюбившаяся свобода? Образ милого и образцового ухажера, жениха без обязательств, свободного гастролера…

                ****

Через год после смерти Григория Михайловича Елена родила второго ребёнка. Молодые родители внесли в дом и кинулись разглядывать младенца. Ребенок был похож на маленького ёжика. Не по жёстким волосам, волосы как раз были нежными как пушок, а по забавной повадке шумно и любопытно принюхиваться своим младенческим носиком перед кормлением.
Пётр был в восторге. Елена удивлялась:
– Петя, ты же дважды отец!
– Ну, знаешь, такую маленькую Леночку я не помню. Да и к тому же Гришка такой забавный, на ёжика похож.
Елена закатывала глаза, а Мария Ивановна прятала улыбку.
Повзрослел отец наш, – ласково подумала она. – Вот уже и седеть начал, кормилец, – и погладила по плечу своего любимого зятя. Зять, откликнувшись на ласку, широко улыбался.
Сына и внука назвали Григорием. Но, кроме имени, от деда ребёнок ничего не взял.
Был он лёгкого, весёлого характера. Игрун, шалун и безобразник.

Как только встал на ноги и побежал, в доме всё перевернулось с ног на голову. Терялись мелкие вещи, ломались и откручивались запоры ящиков и шкафов. Ключи, пульты, всё пряталось в такие тайные места, что вся семья искала сутками, а то и неделями. Книжки с картинками, раскрасками, карандаши и фломастеры использовались так рьяно и исследовательски, что следы столь активного познания мира можно было обнаружить на всех стенах и дверцах всех шкафов без исключения.

Он постоянно улыбался, что вводило Елену в оторопь.
– Мама, почему он постоянно улыбается?– вздыхала она.
– У него хороший характер,– отвечала бабушка, ползая с тряпкой, замывая следы художественного проявления весёлого характера внука.
– Мама, может его психиатру показать?
– Бог с тобой, дочь! Что ты такое говоришь?– пугалась Мария Ивановна.
Зато Пётр обожал малолетнего нарушителя спокойствия.
Леночка, бесспорно, была старшей любимицей, и это был редкий ребёнок.
Несмотря на юный возраст, внучка обладала выраженным характером, хорошей организацией и…примерным поведением, когда, по её юному уразумению, это было логично. В дуэте с матерью и бабушкой ведущей была Леночка, с отцом– разумеется, глава семейства.
Подросший брат сломал весь образ жизни семьи, все правила, а главное, покой. К пяти годам он стал главным действующим лицом в доме. Беготня, крик, смех, шум. Уложить вовремя спать– проблема.Затащить перед сном в ванну– поиски и погоня по всей квартире, а затем долгие уговоры. Кормление: бабушка и мама– главные действующие лица.

У Елены появились раздражительные нотки в голосе, иногда даже переходила на крик, похожий, скорее, на визг. А мальчугану весело. Он снова бежит, его не поймать, не найти на просторах большой квартиры.
Отец и бабушка весело хлопотали вокруг него. Сестрица прятала игрушки и книжки, строго стояла на охране порядке в детской комнате. О спокойной, размеренной жизни до появления младшего члена семьи никто уже и не вспоминал. Иногда, когда терпение старшей сестры иссякало и её малых женских сил не хватало оплакивать очередное разорённое кукольно-семейное гнездо, Леночка кричала:
– Лучше бы собаку или кошку купили, чем этого Гришку! Зачем вы его завели?
Мария Ивановна хваталась за сердце, Елена менялась в лице, а Пётр тихо давился смехом, накрывшись газетой.

                ****

Размолвка с Робертом Юльевичем затянулась. Нет, он не отказался от Маши, но и ничего не менялось. Он также звонил – они говорили по телефону, иногда даже подолгу. Приходил на семейные праздники – они веселились. Участвовал в домашних семейных ремонтах. Но …этот ключ! Она про него изредка  вспоминала, а вспомнив, у неё леденело в груди.
– Бабушка, скажи, почему вы с Робертом не поженились?– в редкие минуты затишья Гришка проявлял редкую заинтересованность.
– Так не берёт!
– А ты выйди на улицу и крикни: «Ты меня любишь?» А потом прогуляйтесь с ним, потанцуйте,– пауза напряжённой мыслительной деятельности,– …постройте дом. Потом сядете в карету и поженитесь! И вам всегда будет весело.
Мария чуть не плакала от счастья. Понимала, что и маленький внук по- своему переживал.Но сама не делилась и домашним не давала повода обсуждать их с Робертом размолвку. Нет! Нет! Не хочу! Не надо! Ничего не надо!

Вечерами, укладываясь спать, Гриша ладошками ловил её лицо и вглядывался в глаза:
– Почему ты плачешь?
– Я не плачу. Это у меня глазки устали смотреть, как ты быстро растёшь,– честно отвечает она.
– Я не буду вырастать! Останусь маленьким,– обещает добрый внук.
– Почему?
– А то я вырасту, а ты станешь старой. Я не хочу, чтобы ты от старости плакала…– он внимательно смотрит на неё.
–Я больше не буду плакать, Гришенька!– счастливо роняет слёзы Мария Ивановна.

Дети росли, и отношения между ними накалялись день ото дня.
– Гришка, я тебе говорю, фломастеры надо закрывать, а то засохнут!– ползая на коленках по всей комнате и собирая разбросанные братом фломастеры, громко наставляет Леночка. Затем наступает пауза, и тихо, почти про себя:
– Тогда жизнь у них будет бессмысленная, как у меня! – она вдруг начинает громко рыдать, театрально заламывая руки и старательно размазывая слёзы.

В тот вечер скандал разразился перед самым приходом бабушки. Елена, редкий случай, была дома, отпустив няню, занималась детьми и хозяйством. И, надо сказать, не очень удачно. Крики и шум Мария Ивановна слышала ещё на лестничной площадке. Вздохнув, как перед прыжком, распахнула дверь…
В прихожей весь красный и потный, в шапке, замотанный шарфом, в одном ботинке стоял Гриша. Где-то в глубинах квартиры стоял ор двух Елен. Мать и дочь что-то доказывали друг другу. Причем дочь требовала немедленного изгнания брата не только из дома, но и со свету…
Мария Ивановна подхватила удивительно послушного внука, прихватив курточку и второй ботинок, тихо прикрыла за собой дверь:
–Пойдём-ка погуляем, пусть девочки покричат!

На улице вечерело. Было по-осеннему прохладно, несмотря на август. Держа внука за руку, она чувствовала, как его трясло от волнения. Дошли до угла, постояли, посчитали ворон на соседней помойке, снова вернулись во двор. Сил не было идти далеко. Опять дошли до угла, прочитали все вывески.
– Тебя твоя мама любила?– закончив читать слово «ма-га-зин», без паузы спросил внук.
– Что? – не поняла Мария Ивановна.
– А меня мама сегодня по попе отшлёпала!– констатировал внук.
– Знаешь, за что?– спросила бабушка.
– Не знаю…–он грустно вздохнул, – наверно, потому что любит. Она всегда говорит, что любит меня. Уж лучше бы не любила! А то так больно!
Домой зашли поздно.
Наутро, собрав Леночку и всё Леночкино кукольное хозяйство, Мария Ивановна уехала на дачу. Дав тем самым короткую передышку всем, а главное, внучке перед началом шестого учебного года.

Дом-дача встретил их тихо, как будто вспоминая, кто это? Открыв единственным ключом старую дверь, оказались на терраске, построенной благословенными руками Роберта Юльевича. Всё, всё напоминало о нём. Даже забытый чехол от его любимой мандолины.
А между тем Леночка, сняв свои новомодные джинсы и кофточку в блестках, почему-то надев старое материно платье и подвязав в талии блеклым платком, ходила с веником и звала делать большую уборку, как и положено возвращенцам.
Девочки, большая и малая, нагрели воды в двух ведрах, разобрали тряпки и развернули генеральную уборку. Они сновали из комнат на улицу, что-то хлопая и выбивая, шумели ведрами и тазами, торопясь до наступления темноты.
Пошел дождь. Похолодало. Леночка, натянув поверх платья растянутую материну кофту, стала ещё больше похожа на Елену-старшую. Ей шел двенадцатый год. Они пели старые песни про «Кота» и про «Зайцев». Внучка слышала их с детства от матери и бабушки в дни больших уборок и стирок. Они негромко пели, смеялись, заставляя соседей выглядывать и прислушиваться:
– Мария с внучкой вернулась!

Всё в этом старом доме напоминало о нём, особенно запах деревянного пола, когда-то бережно по-хозяйски подогнанного Робертом половица к половице. Тлеющая под чехлом старая садовая мебель скрипела, вспоминая его визиты и совместные чаепития. Старая бочка для полива с изумрудными мшистыми боками и первыми опавшими листьями на поверхности темного зеркала воды требовала срочного дельного хозяйствования.

Господи, зачем я приехала! Теперь все мысли о нём, – горько думала она, едва поспевая за своей деятельной внучкой.
К темноте всё успели. Ещё и перекличку с соседями устроили на сон грядущий.

– Бабуля, смотри, что я нашла! В перепачканных руках девочки в потёмках угасающего вечера в промасленной жёсткой бумаге поблескивали два тяжёлых ключа от дачной двери.
– Где ты это нашла?– воскликнула Мария.
– Там,– неопределенно кивнула остреньким подбородком Леночка.
Опять этот ключ! Она медленно осела на ступеньку крыльца. Под ложечкой неприятно засосало.
– Принеси-ка мне воды, Леночка,– попросила она.
– Ты зря так расстраиваешься, – Леночка в свойственной ей назидательной манере поучала бабушку.– У тебя теперь есть свой ключ от дачки, у меня будет свой, вот только третий кому? Ну не Гришке же отдавать? – начала переживать сестрица.
– А можно мне! – и тут, как в кино не для слабонервных, из темноты вышагнул Роберт Юльевич. В дождевике, в высоких сапогах и с большой сумкой. Шагнул, стряхнув с куста сирени остатки дождя, заставив девочек вздрогнуть и подобраться.
– Как ты здесь?– только и выдохнула Мария
– Ой, это вы! Вот здорово!– громко обрадовалась Леночка.– А то мы с бабушкой уже грустными стали! А вы к нам насовсем или так… погулять вышли?

Роберт Юльевич присел перед сумкой, явно что- там проверяя.
–Лена, что такое ты говоришь?– одёрнула её Мария Ивановна.
–А это, как твоя бабушка скажет!– он резко встал, снял плащ, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и заговорил.
Говорил он неторопливо, волнуясь, то старательно заглядывая ей в глаза, то отводя их в сторону. Говорил, что всё за это долгое время передумал, переосмыслил - слова-то какие! Взвесил и решил: вот тебе ключ от моего дома! Приходи, когда поймешь…ну, это неважно…. Приходи и будь хозяйкой! Это только твой ключ!

Мария сидела, уставившись на ключи.
Как в том давнем сне, – думалось ей. – Да, да, всё, как в том сне. Только сколько же лет прошло? Уж не многовато ли для такого счастья?Дело к шестидесяти… возраст не для нового счастья, нет, не для нового, но верно для заслуженного. Вот он, венец моему долготерпению, как сказала бы покойная матушка Ираида.
– Ого, бабуля у тебя теперь три ключа! От трёх домов! От дома, от дачки и от…Роберта! – Леночка подпрыгивала на месте и крутила головой. На шум тянулись соседи, приветствуя и открывая калитку…

На третий день серьезный Пётр привез Гришу на дачу. Мария и Роберт радушно приняли внука. Зять сначала удивился, а потом обрадовался, увидев Штольца. Шепнул матери, что у них с Еленой образовалась срочная командировка за границу дней на пять, что будут звонить на мобильный телефон каждый день. Кивнув и крепко пожав руку Роберту с надеждой видеть его чаще, быстро исчез на своем внедорожнике.

– Гришка, смотри, что у меня есть! Это кот и зовут его Гриша! Его Роберт принес!– Леночка, жалея себя и свои хлопоты последних дней, отважилась вручить братцу черного котёнка. На ходу торопливо рассказывая, что в тот вечер все забыли про него в сумке. Что взрослые ели-пили и играли на ман-до-ли-не до утра. А утром котенок напугал бабушку своим мяуканьем. И что бабушка даже разрешила взять его домой, в город.
– Сначала Роберта заберем, а потом и кота, а может, сразу всех вместе, – строила планы Леночка.
Вечером усталый от впечатлений внук задумался вслух:
– Вот у тебя есть Роберт, у мамы есть папа, у Ленки есть,– тут он задумался над правильностью своих мыслей,– …есть я! А у кота нет никого!– изрёк юный мыслитель.
– Спи! Ещё нам кошки не хватало!– смеялась Мария. Но утром очень удивилась. На веранде сидела крупная полосатая кошка и тщательно вылизывала котенка Гришу.

Вечером под звуки мандолины, всплеск вокальных партий Роберта Юльевича, густой смех соседа генерала, звон посуды, звуки женских разговоров, жужжание ночных мошек никто не услышал трели мобильного телефона, никто…кроме Гриши.
– Алло!
– Гриша! Это папа, как дела? Что делаете?
– Слушаем кошачьи песни,– не моргнув глазом, ответил сын.
– Какие песни? И кто слушает?– отец явно плохо понимал обстановку.
– Мы слушаем кота. Он поёт кошке свои песни,– повторил терпеливо Григорий.
– Какой кот?– это уже Елена, взволновано, явно борясь за трубку.– И почему он поёт?
– Почему, почему! Потому что кошка согласилась его слушать!