Книга третья
ПЕТРОС
Но гора упавшая исчезает, и скала сдвигается с места своего; вода стирает камни; разлив её смывает прах земной: так и надежду человека Ты уничтожаешь. Теснишь его до конца, и он уходит; изменяешь его лицо и отсылаешь его.
Ийов 14:18-20
От Агриппы Кесарю Клавдию привет и пожелания здравствовать.
Спешу поздравить тебя, наш победоносный Британник, с великим триумфом! Воистину, ты превзошёл в полководческой доблести самого Божественного Юлия – ведь даже ему крепкий британский орешек оказался не по зубам. Клянусь копьём Марса Мстителя, сверкающий британский алмаз – главный камень в том драгоценном ожерелье из Мавретании, Памфилии, Ликии, Ретии и Норикума, которым ты всего за 3 года украсил шею Великой Ромы. Не сомневаюсь, твой досточтимый отец, случись ему дожить до наших дней, немало гордился бы свершениями своих сыновей, старший из которых, наш незабвенный Друз, убедительно подтвердил добытое отцом в сражениях фамильное имя «Германик», а младший – пойдя дальше, навсегда увенчал славную фамильную ветвь Клавдиев новым титулом «Британник»! Почёт тебе победитель! Пусть златокрылая Виктория вечно кружит над твоей головой, а громогласная Фама бежит впереди, усердно дуя в свою тубу!
О твоих заморских победах уже вовсю слагают легенды. Говорят, ты разбил всё объединённое войско бриттов, имея под своим началом лишь 4 легиона. Говорят, вся кампания заняла у тебя всего полмесяца. Говорят, ты взял столько трофеев, что за ними пришлось посылать целый флот, а количество пленённых тобой британских царей исчисляется десятками. Зная твои способности, охотно верю всему этому. Особенно в скоротечность британского похода, ибо помню, насколько ты не любишь «размазывать кашу по столу» и насколько высоко ценишь девиз Великого Юлия: «Пришёл. Увидел. Победил».
Нет, я всё-таки не перестаю удивляться изобретательности богов! Вот скажи мне, мой славный Клавдий, мог ли ты, к примеру, лет 7 тому назад, когда Империей всё ещё правил твой лукавый дядя, предположить, что твой невезучий друг Агриппа, заточённый по гнусному доносу в темницу этим старым плешивым развратником, буквально через несколько месяцев станет царём? Да что там говорить! Каких-нибудь 3 года назад ты сам – разорённый до нищеты твоим безумным племянником, ежечасно балансирующий на грани смерти, – мог ли ты тогда представить себе, что станешь избранником Фортуны и что судьба вознесёт тебя на самую вершину славы и могущества? А наш с тобой «добрый приятель» Сенека! Мог ли этот богатей-пройдоха, любимец Меркурия, хоть на миг представить себе – сидя на отобранной у меня вилле и помыкая отобранными у меня рабами! – что совсем скоро боги отвернутся от него и он, забытый всеми, окажется в ссылке на убогой захолустной Корсике? Где теперь, не отягощённый мыслями о деньгах, может спокойно марать папирус своими пресными, как еврейский мацот, опусами. Нет, мой добрый Клавдий, нам никогда не постичь замыслы бессмертных, нечего даже и пытаться!
И трижды, четырежды прав мудрый Вергилий: «Приятно воспоминание о невзгодах минувших»!
Ты спрашиваешь, как я управляюсь с моим царством, не давит ли мне на темечко царский венец? Отвечаю: не давит нисколечко. Ты можешь мне не поверить, мой славный Клавдий, но царствовать оказалось не только приятно, но и, на удивление, легко. Я догадывался об этом, глядя как управляется со своими землями и со своими подданными такой олух как Антипа, но теперь убедился в этом окончательно. Я даже вывел для себя 2 простых правила, следуя которым, успешно повелевать сможет любой болван, каковым, безусловно, и является мой недалёкий зять. (Как-то ему теперь живётся в ссылке, в чужеземной Галлии? Небось, несладко!)
Итак, правило первое: люби всё то, что любят твои подданные.
Правило второе: не люби тех, кого твои подданные не любят.
Ты не поверишь, но стоило мне только показать евреям, что я – один из них, что я чту их бога и старательно соблюдаю их обычаи, как они тут же забыли, что я – «поганый язычник», простили мне все мои прошлые «прегрешения» и принялись на все лады превозносить и восхвалять меня. Они тут же вспомнили, что я – через мою бабку Мирьям – являюсь потомком славной династии Хасмонеев, и теперь поют мне осанну и потирают руки в предвкушении чуть ли не нового Золотого Века Земли Исраэльской. Разумеется, я не спешу их в этом разубеждать.
Что же касается второго правила, то оно ещё менее обременительное, чем первое. Надо только понять, кого не любит твой народ, и время от времени изливать его гнев на головы неугодных, громко и показательно казня пару-тройку «паршивых овец».
Разумеется, мой славный Клавдий, эти простые правила применимы только при правлении народом простым, бесхитростным, каковым, без сомнения, и являются евреи. Что же касается твоих забот и твоих проблем, связанных с управлением Романской Империей – величайшей державой, раскинувшейся на пол-ойкумены и собравшей в своих границах десятки и сотни разнообразных племён и народов, то они, конечно, несоизмеримы с моими, и я даже не смею заглядывать в эту бездну – у меня сразу кружится голова и слабеют ноги. Да помогут тебе боги, мой венценосный друг, на твоём нелёгком, но славном поприще!
В каждом моём письме, адресованном Марку, я не перестаю ставить тебя, мой блистательный Клавдий, своему сыну в пример. Я безмерно рад тому, что пред взором юноши всегда есть столь славный образец мудрости, доблести и великосердия, и уповаю на то, что среди тысяч и тысяч своих наиважнейших и неотложнейших дел ты хоть изредка да найдёшь малую толику времени, дабы наставить моего непутёвого отпрыска на путь истинный, вложить в его ветреную голову хотя бы несколько умных мыслей.
И ещё с одной просьбой я осмелюсь обратиться к тебе, мой досточтимый друг. Из Ромы, из Александрии и из некоторых других городов Империи вновь стали приходить ко мне жалобы о притеснении евреев. Молю тебя, мой добросердечный Клавдий, о заступничестве. Прояви милость к моему народу. На его долю и так выпало немало страданий. Ты же помнишь, как твой злокозненный дядя по пустому навету выгнал из Города всех евреев и закрыл их молельные дома. А твой неистовый племянник, лопоухий Гай Калигула! Мало я валялся в его ногах, вымаливая пощады своему народу! Мало я унижался и терпел от него всяческие оскорбления! Благо, богам порой не чуждо обыкновенное человеческое сострадание. Им, видимо, надоело смотреть на бесчинства тирана, и карающий меч Кассия Кереи оборвал жизнь несчастного безумца. И очень вовремя! Дело ведь тогда самую малость не дошло до чудовищного кровопролития, результатом которого стало бы опустошение всей Палестины! Поэтому, мой милостивый Клавдий, уповая на твою доброту, прошу тебя лишь об одном: не допусти бесчинств, не дай в обиду малых сих, дозволь моему народу жить под широким имперским крылом по своему разумению. Ведь вреда от него никакого, а пользу своему благодетелю он принести может немалую.
Кстати, о пользе. Ты же помнишь моего младшего брата Аристобула? Помнишь, как мы его мутузили в детстве за его вредность и заносчивость? Так вот, похоже, мутузили мы его недостаточно. Он сейчас опять в Италии. Его жена, Иотапа, страдает чахоткой и уже скоро как 3 года лечится на Сикилии. Он же перебрался в Рому и, мучимый бездельем, пустился во все тяжкие, растрачивая свои лучшие годы и полученное за женой приданое на пьянство и азартные игры. Он уже спустил на скачках не меньше талента золота и, похоже, останавливаться на этом не собирается. На самом деле, если ты помнишь, он малый, в общем-то, неплохой и по характеру добрый. Хотя, конечно, и слабовольный. Зато умом и способностями отнюдь не обделён. Так что, если прибрать его к рукам и направить его энергию в нужное русло, то, может, и не блистая, но поприще своё он исполнит исправно. Ну, а уж верен своему покровителю он будет до последнего вздоха, это совершенно точно, это у нас в крови. Кстати, он изрядно начитан и как минимум в качестве неглупого и приятного собеседника тебе он точно понравится. Если что, найти его сможешь в моём старом доме на Эсквилине.
Ты пишешь, что казнил Юлию Ливию. Всецело одобряю твой поступок и полагаю, что ты не сильно переживал по поводу смерти своей бессовестной и беспутной племянницы. У евреев есть пословица: «Вор всегда кончает виселицей». Так и тут. Правосудие свершилось! Сверкающий меч крылатой Немесис наконец покарал лжесвидетельницу и отцеубийцу.
Вот и дожили мы с тобой, мой добрый Клавдий, до тех блаженных времён, когда не мы зависим от прихоти сильных мира сего, но сами являемся сими сильными. И караем и милуем по разумению своему. Помнишь, в наши младые годы мечтали мы о делах великих и доблестных, грезили о подвигах, о славе? И вот сбылось! Чего же ещё желать? Помнишь, у Антисфеноса: «Что блаженнее всего для человека? Умереть счастливым»? Клянусь, мой добрый Клавдий, иногда мне хочется умереть. Сейчас. Мгновенно. Только успев крикнуть напоследок богам: «Боги! Спасибо вам – я счастлив!» Ведь, согласись, лучше уже не будет. А хуже – сколько угодно! Ведь впереди – старость. Немощь. Неизбежные болезни. Смерть близких. Или наоборот: ложь, коварство, предательство, яд (вспомни судьбу бедняги Друза или моего несчастного отца!). Так что идея покинуть сей бренный мир сейчас, счастливым, не дожидаясь иной, худшей, доли, занимает меня с каждым днём всё больше. И только мысли о моей благонравной Кипре да о моём шалопае Марке удерживают меня от непоправимого.
P.S. Читаю сейчас «О земледелии» Колумеллы. Взялся исключительно от скуки. Но, неожиданно для себя, увлёкся. Что за прелесть! Какой слог! Никогда особо не интересовался сельским хозяйством, но когда дочитал десятый свиток, где перо автора просто-таки летит, поверишь, испытал, прям, какой-то зуд, потребность бежать в сад и, разогнав всех рабов, самому что-нибудь срочно покопать, ну, или хотя бы подрезать ветки на деревьях. А ведь я этого Колумеллу знаю – нас лет 10 тому назад знакомил Лукий Вителлий. Я тогда приезжал встречать Лукия в Антиохию, куда он прибыл на должность пропретора Сирии. Вот он как раз и привёз тогда с собой этого Колумеллу – только-только избранного трибуном-ангустиклавием. Никогда бы не поверил, что из скромного, если не сказать застенчивого, да ещё и слегка косноязычного юноши, каким он тогда был, вырастет столь блестящий писатель!
P.P.S. Я уже запечатал керу, когда гонец привёз из Александрии печальную весть: от скоротечной лихорадки умер муж моей Береники Марк Юлий Александр. Моя дочь в 15 лет сделалась вдовой. Бедная девочка! А ведь мы с Кипрой так радовались этому удачному браку.
Скол седьмой
Палестина. Хиеросолим – Италия. Рома
(DCCXCVII ab U. c., Aprilis-September)
1
Из всего, что построено человеческими руками, меньше всего со временем меняются тюрьмы.
Странно, но Петроса определили в ту же самую камеру, в которой он когда-то уже сидел... Сколько это лет минуло с той поры?! Двенадцать?.. Да, точно, двенадцать. Это было двенадцать лет тому назад!.. Сколько воды утекло в Кидроне за эти годы! Столько изменений произошло с тех пор! И хитроумный злонравный Ханан, по наущению которого Петрос – в ту пору ещё Кефа – был тогда брошен в тюрьму, давно уже отошёл в мир иной. И его извечный соперник, надменный Понтий Пилат, вернулся в Рому, где, по слухам, попав в опалу, покончил с собой, предпочтя почётную смерть позорной ссылке. И царя Антипы больше нет. И брата его, Пилипа, правителя Башанейского и Йетурского, – тоже. Да что там говорить, два кесаря сменились за эти годы в Великой Роме! Два венценосных императора, при жизни своей затмевавших солнце, стали почти неразличимыми бледными тенями в сумрачном царстве Плутона. А тюремная камера, в которой сидел сейчас Петрос, оставалась точно такой же, как и двенадцать лет тому назад! Всё так же ползла здесь по потолку и стенам чёрная неопрятная плесень. Всё так же теплилось желтоватым светом узкое зарешёченное оконце в тяжёлой, сколоченной из толстых неструганных досок, двери. Всё так же гнусно пахло из углов застарелой мочой. Даже коридорный стражник, отпиравший и затворявший за узником тяжёлый засов, и тот, казалось, был тем же самым – угрюмым неразговорчивым шомронимом с бугристым носом и сросшимися над переносицей чёрными дремучими бровями.
Впрочем, одно изменение всё-таки произошло. Когда глаза Петроса привыкли к царящему в камере полумраку, он заметил на одной из стен небольшие, в пол-ладони, выцарапанные в камне знаки: перечёркнутую вертикальной чёрточкой, лежащую на боку галочку и неровный косой крест. Это были «алаф» и «тав» – первая и последняя буквы арамейского алфавита – разрешённое к начертанию имя Бога: Первый и Последний, Исток и Устье, Начало и Конец. Видимо, не так давно – тщательно протёртый от плесени небольшой участок стены ещё не успел по-новой зарасти осклизлой дрянью – какой-то отчаявшийся бедолага, брошенный в этот каменный мешок, терпеливо процарапал в известняке священные знаки и потом, стоя на коленях, молился, простирая к ним свои слабые руки. Ища у Вышнего справедливости. Или защиты. Или утешения. Помогло ли ему это?..
А кто сейчас поможет Петросу?..
Неприятности начались месяца два назад, когда царь Агриппа в очередной раз сменил первосвященника. Старого добродушного Элине;я бар-Шимона он поменял на молодого и ретивого Йосэфа бар-Ками;та. Вообще, получив от кесаря Клавдия под своё единоличное управление Йехудею, царь Агриппа взял за правило перед началом нового года назначать в Храм и нового первосвященника. Разумеется, при этом произносилось немало красивых и значимых слов, всё это объяснялось исключительно печением о благополучии и процветании Храма, стремлением заменить лучшее превосходнейшим, но по Йерушалайму тем не менее ползли упорные слухи, что должность эту Агриппа просто-напросто продаёт. И даже цена называлась: сорок талентов золотом. Сколько правды и сколько вымысла стояло за этими слухами, наверное, только одному Богу было известно, но факт оставался фактом: Йосэф бар-Камит был уже четвёртым первосвященником, назначенным на этот пост за три с небольшим года правления царя Агриппы.
Первым делом новый первосвященник взялся за искоренение ереси. Будучи сам цедукимом, он категорически запретил на территории Храма проповеди представителей любых других религиозных школ, включая прушимов и кумранитов. И если кумраниты, в силу своего мировоззрения, приняли запрет спокойно, как нечто неприятное, но непреодолимое, а значит, неизбежное – как неостановимый ход времён или как дурную погоду, то с прушимами всё обстояло иначе. Не обошлось здесь без скандалов, без взаимных упрёков и оскорблений, без таскания за бороды и плевания в лицо. Были вытащены на свет дела прошлые, казалось давно забытые, замшелые обиды, молью траченные ссоры, заскорузлые уязвления. Была даже потревожена, вызвана из столетнего небытия тень царя Яная – цедукима, пролившего в своё время немало прушимской крови. Припомнили цедукимам и их собственные прегрешения: их узколобость, их доведённое до абсурда буквоедство в толковании Закона, их непочтительность ко многим поздним пророкам, но пуще всего – их властолюбие и мздоимство, их небрежение чаяниями простого люда, а также их заигрывания с романской властью – прошлые и нынешние. Но всё было втуне – Йосэф бар-Камит, несмотря на свою молодость, держал храмовые вожжи крепко и, несмотря на яростное противодействие известных прушимских книжников и знати, довёл дело до конца. Некоторые из наиболее ярых его противников поплатились за неуступчивость своим имуществом, другие, ошельмованные, – своим добрым именем. Целый ряд прушимов был изгнан из Великого Санхедрина. Остальные покинули его в знак протеста.
Особую же ненависть нового первосвященника вызывала христианская община.
Название «христиане» пришло в Йерушалайм из Антиохии, где стараниями благочестивого Эво;диоса была создана и вот уже более десяти лет существовала община почитателей Великомученика и Помазанника Божьего Йешу бар-Йосэфа – на нынешний момент самая большая из действующих. Значительная часть членов общины, как и сам Эводиос, были по происхождению греками, и титул рабби-галилеянина «Помазанник» – на арамейском «Машиах» – они произносили на свой греческий лад: «Христо;с». Таким образом, антиохийская община денно и нощно молилась о скорейшем пришествии некоего Йесу;са Христоса, что и дало повод местным зубоскалам «наградить» членов прихода слегка презрительным прозвищем «христиане». Прихожане же на эту кличку не только не обиделись, но именоваться титулом Богоизбранного почли за честь, и словечко «христиане», для начала прижившись в Антиохии, вскоре пошло гулять по Сирии и Палестине и, растеряв по дороге весь свой первоначальный дурной привкус, добралось в конце концов и до Йерушалайма.
После гонений двенадцатилетней давности йерушалаймская община жила тихо, ни на что особо не претендуя да и, вообще, стараясь не привлекать к себе излишнего внимания. Какие уж тут проповеди или споры насчёт Закона и Писания! Не до споров. На праздники в Храм пускают, дом; и имущество не отбирают, по поводу и без повода на суд Санхедрина не тащат – и то слава Богу! А всё остальное можно перетерпеть. Благо, недолго осталось. Близок приход Богоизбранного Помазанника Йешу, близок вожделенный Век Золотой, теперь совсем уже близок!
Но с назначением нового первосвященника недолгий период относительно спокойной жизни для общины закончился. Йосэф бар-Камит решил, видимо, раз и навсегда покончить с ненавистной его уму и сердцу, опасной христианской ересью. Едва успев примерить на себя золотой первосвященнический эфо;д, он, как паук, заполучивший в свои тенета безобидного мотылька, принялся деловито и сноровисто обвивать христианскую общину паутиной ложных доносов и нелепых обвинений. То кто-то видел, как члены общины полоскали в Черпальном фонтане помойные вёдра. То кто-то сообщал о том, что «нечестивые христиане» оскверняли Храм, испражняясь на лестнице Врат Хульды. А уж обвинения в несоблюдении последователями рабби-галилеянина святой субботы и в тайном поедании ими некошерного сыпались столь часто, что и вовсе стали для хулителей общим местом. Проверять правдивость всех этих доносов, понятное дело, никто не собирался. Выводы же стали следовать один за другим. Для начала христианам вновь запретили посещать Храм. Несколько членов общины, осмелившихся нарушить запрет, были задержаны храмовой стражей и без каких-либо долгих разбирательств подвергнуты публичному бичеванию. Затем последовало воспрещение на проживание «нечистых» христиан в кварталах, непосредственно прилегающих к Храму. Община разом лишилась шести домов, купленных в своё время на пожертвования или полученных в дар от уверовавших в скорый приход Спасителя. Компенсировать общине понесённые убытки, а равно и позаботиться о новом жилье для лишившихся крова никому из цедукимов, разумеется, даже не пришло в голову. Жильцы были просто вышвырнуты на улицу, дом; проданы с торгов, а вырученные от их продажи деньги пошли в пользу Храма. То есть большей частью – в кошель Йосэфу бар-Камиту. Получив жирный куш, ретивый первосвященник было малость подуспокоился, но тут подоспела жуткая и нелепая история со старшим из «братьев громовых» Йааковом...
Петрос поднял голову и замер. Ему почудилось, что где-то в глубине тюремного здания грохнула окованная железом, тяжёлая дверь. Кого бы это могло принести в тюрягу в столь неурочный час? Ведь собачье же время, ночь-заполночь, третья стража. Даже, вон, охранник в коридоре, и тот в конце концов перестал шумно чесаться и скрипеть своим рассохшимся табуретом – видать, приснул... Петрос, вытянув шею, несколько мгновений напряжённо прислушивался. Нет, тихо. Совсем тихо. Похоже, всё-таки померещилось. Он подвигал плечами, чтоб слегка разогнать кровь и попытался хотя бы немного согнуть колени. Куда там! Натянувшаяся верёвка крепко держала его за плотно зажатые тяжёлыми дубовыми досками щиколотки. Петрос шёпотом выругался. Кстати, в прошлый раз никто его в колодки не запирал. То есть подразумевалось, что из камеры и так не выберешься и из тюрьмы всё равно не сбежишь. В этот же раз нацепили, понимаешь, на ноги деревянный капкан в добрый талент весом да ещё и привязали его к вмурованному в стену бронзовому кольцу. Но, надо понимать, и статус узника ведь теперь не тот! Кем он был в прошлое своё заточение? Да никем! Обнаглевшим галилеянином, пусть даже и с романским гражданством, возомнившем о себе невесть что и смущавшим народ непотребными речами. А теперь? Теперь – ого! Теперь он – матёрый преступник. Он теперь как-никак: «тайный чародей и лжелекарь» – раз; «осквернитель Храма и злостный нарушитель святой субботы» – два; «сподвижник и последователь лжепророка и преступника, посягнувшего на царскую власть» – три. Ну, и вдобавок – разыскиваемый по подозрению в предумышленном убийстве сразу трёх человек: Йехуды бар-Шимона из Крайота, Хананьи бар-Танхума из Лода и жены последнего Шаппиры. Это, стало быть, будет четыре. Как же теперь без колодок? Без колодок теперь, понимаешь, никак. Обвинения-то серьёзные. Каждое тянет на смертную казнь. Разумеется, при наличии веских доказательств. А то, что таковые непременно найдутся, у Петроса не было никаких сомнений. Уж Йосэф бар-Камит постарается! Доказательства будут. Будут доказательства, будут многочисленные свидетели, и ярые обвинители тоже будут. И Санхедрин проголосует так, как того пожелает первосвященник. Вот только на суд Санхедрина «злостного преступника» вряд ли потащат. Поскольку он, Шимон бар-Йона из Кфар-Нахума, называемый также Кефой Галилеянином, а также Петросом Проповедником, он, кроме всего прочего, ещё и, будьте любезны, Тиберий Юлий Симон Саксум – ни много ни мало, а отставной прим Третьего «Верного Августу» легиона, носитель почётного «Крепостного венка» и полноправный гражданин Великой Ромы. А стало быть, имеет право потребовать для себя вместо сомнительного суда Санхедрина высокий суд Великого кесаря. Который будет проходить отнюдь не в Йерушалайме, а как минимум в Антиохии, а то и в самой Роме, и где все, приготовленные хитроумным Йосэфом бар-Камитом, обвинения расползутся и рассыплются, как шитые гнилыми нитками солдатские калиги. Обо всём этом Йосэф бар-Камит, безусловно, знает. Поэтому суда, скорее всего, вовсе не будет. А будет, скорее всего, какое-нибудь отравленное пойло. Или подброшенная в камеру ядовитая змея. Или пара-тройка нежданных ночных посетителей с мягкой, не оставляющей следов, удавкой. Для этого и колодки к рукам и к ногам прицепили. Чтоб ни встать не мог, ни особо сопротивляться.
Петрос скрипнул зубами. Бессилие, собственное бессилие тяготило его сейчас больше всего. Ведь одно дело – погибнуть в бою, видя перед собой противника, сойдясь с ним накоротке, лицом к лицу, имея возможность дотянуться до него, проткнуть его копьём, насадить на меч. И, погибая, видеть над собой высокое голубое небо и слышать вокруг себя шум битвы и победные клики своих боевых товарищей. И совсем, понимаешь, другое дело – бесславно сдохнуть в вонючем каменном мешке, видя перед собой в свой смертный час лишь осклизлые чёрные стены и слыша за дверью скрип рассохшегося табурета да сопение тюремщика, шумно чешущего себя в разных местах.
Похожее состояние – яростного, до скрежета зубовного, бессилия – он испытал и третьего дня, глядя из-за оцепления на казнь старшего из «братьев громовых».
История с Йааковом приключилась нелепая и страшная в своей нелепости.
В пятый день недели, восьмого нисана, «братья громовы» вместе с младшим Йааковом – Коби спокойно сидели в попине Мэшул;ма Беззубого, что на углу Топорного и Малой Гнилой и пили лахишское. Настоящее лахишское, между прочим, – попина Мэшулама хоть и располагалась в не самом престижном квартале города – неподалёку от Мусорных ворот, и вид имела невзрачный, но хозяин толк в винах знал и посетителей, а особенно посетителей уважаемых, какой-нибудь дешёвой лорой или отдающей смолой, низкопробной привозной рециной не потчевал. Братья, бывшие завсегдатаями заведения, к уважаемым посетителям, безусловно, относились. Короче, сидели, пили лахишское, заедали маслинами, горячими лепёшками, жареным на углях барашком. Неделя была предпраздничная, время – обеденное, так что народу в попине было полно, все столики были заняты, хозяину даже пришлось вынести из дома дополнительные скамьи. Было шумно. Над столами висел нестройный многоголосый гомон, то там, то тут прорываемый отдельными громкими выкриками и раскатами хмельного смеха. Жалобно, почти неслышно за гамом, пиликала неумелая халиль. Под её прерывистые звуки, медленно кружась, танцевала между столами хозяйская дочка – девочка лет семи-восьми: в праздничной одежде, с разноцветными лентами, украшающими платье и вплетёнными в длинные чёрные кудри. На поясе у девочки была привязана оловянная кружка, куда время от времени раздобревшие посетители бросали одну-другую мелкую монетку. День был ясный, но холодный. Бледное весеннее солнце светило сквозь застилающую небо густую белёсую мглу. Резвый северный ветерок срывал с жаровни сизый горьковатый дым, крутил его над столами, путался в бородах посетителей, развевал цветные ленточки на платье маленькой танцовщицы.
За соседним столом шумно гуляла подвыпившая компания. Судя по поясам с одинаковыми пряжками и симлам с нашитыми по углам голубыми кистями-цицитами, – левитов из рядовых храмовой стражи. Один из стражников – рыхлотелый толстяк со слипшейся от масла бородой и громким раскатистым голосом – долго приглядывался к Йаакову-старшему, а потом решительно ткнул в его сторону обгрызенным бараньим ребром.
– А я тебя знаю!
Йааков мельком глянул на пухлые замасленные губы, на заплывшие жиром, маленькие глаза и пожал плечами.
– А я тебя – нет.
И отвернулся.
Но бдительный храмовый страж не посчитал разговор законченным. Он ухватил Йаакова короткопалой рукой за плечо и попытался развернуть лицом к себе.
– Я знаю тебя, галилеянин!.. Я его знаю!! – завопил он, обращаясь уже к своим дружкам; его звучный голос, перекрывая шум, взлетел над столами. – Помните, я вам рассказывал, как Чёрному Малху ухо отрезали?! Да?! Этот был там! С теми! Я его запомнил! Он ещё светильник, здоровенный такой, бронзовый, в руках тогда держал! Наверно, драться им хотел!
Йааков аккуратно отцепил от своего плеча жирные пальцы толстяка и даже попытался ему улыбнуться:
– Ты ошибся, приятель. Обознался. В жизни я светильниками не дрался.
– И я тебя знаю! – вдруг опомнился другой левит и выказал в ядовитой ухмылке редкие кривые зубы. – Ты из общины этих... как их... христиков!.. Или христосиков? Дьявол вас там разберёт! У вас молельный дом на моей улице. Я тебя там часто вижу.
– Что ещё за христосики такие? – хохотнул третий храмовый страж – горбоносый коротышка с непропорционально большой головой.
– Да эти... – кривозубый пощёлкал пальцами. – Придурошные. Молятся какому-то Христосу. Который должен прийти с неба и всех их от чего-то там спасти.
– Не-ет! – замотал толстыми щеками маслобородый левит. – Брось! Они там молятся не Христосу! Они там молятся своему рабби! Мы ж тогда и пошли его арестовывать – рабби-галилеянина, я ж вам говорил! Да?! Мы пришли за Кидрон – брать этого рабби, а там у них этот бешеный с мечом!..
– Точно-точно! – четвёртый левит запрыгал тощим задом на своём табурете. – И я эту историю знаю! Только он, само-собой, никакой он был не рабби – он мятежник был. У нас балакали, что его мать, там, в Ха-Галиле, прижила его от романского солдата! А её за это, само-собой, камнями забили. Так этот галилеянин и решил за неё отомстить всем праведным! Подбивал всякое отребье на мятеж! И ещё призывал Храм разрушить! Его потом, само-собой, на Голголте и распяли!
– И что, они там, у себя в общине, этому галилейскому вы****ку теперь молятся?! – несказанно удивился большеголовый.
Йааков побледнел и стал всем корпусом медленно поворачиваться к соседнему столу. Йоханан обеспокоенно ухватил брата за рукав:
– Оно это, Йааков, не надо! Не связывайся. Лучше пойдём. Кувшин вина с собой заберём и пойдём...
Йааков дёрнул плечом:
– Это всё враньё! Неумное враньё! Рабби Йешу почитал Храм больше любого из вас! И соблюдал Закон! И никогда никого не подбивал ни на какой мятеж!.. И мать его до сих пор жива! Она у нас в общине живёт! Не веришь – можешь прийти посмотреть!..
– Вот ещё! – худосочный стражник даже замахал на Йаакова руками. – Чтоб я в вашу выгребную яму сунулся! Да ни в жисть! Потом же не отмоешься! И, само-собой, не отмолишься! Вы ж там все – грешники! Вероотступники! У вас же там, говорят, даже жёны общие и вы с ними по очереди спите!
– Да ну?! – ещё больше поразился большеголовый. – Это как же так?! Это что же, правда?!.. Так это ж – великий грех! Так они ж!.. Так их же всех за это!..
– Враньё! Гнусное враньё! – всё повышая и повышая голос, повторял Йааков, с ненавистью переводя взгляд с одного левитского лица на другое; дышал он тяжело, с присвистом. – Вы же врёте всё!..
Шум и разговоры в попине стали постепенно стихать – посетители отвлеклись от своих трапез и с азартным любопытством наблюдали за развитием ссоры.
– А чего ты так разволновался?! – маленькие чёрные глазки маслобородого глядели теперь с деланным удивлением – Если это всё враньё. Чего тогда шуметь?! Чего волноваться?!.. Может, тогда как раз не всё враньё?! Да?! – пухлые розовые губы растянулись в ехидной ухмылке. – А может, и не враньё вовсе?!.. Так что у вас там с жёнами?! – он по-приятельски подмигнул Йаакову. – Расскажи! Общие?! Да?!.. Или как?!
– Так он тебе и сказал! – гоготнул кривозубый. – Да он там, наверно, сам – первый грешник!.. Эй!.. – от пришедшей в его голову удачной мысли он даже затопал ногой. – Эй! А ты там, часом, не с этой спишь?! Не с галилейской подстилкой, мамашкой этого вашего рабби повешенного?!
Левиты дружно заржали – шутка была что надо.
– Да ну! Она ж, поди, уже старая!..
– А он, что?! Он, что ли, молодой?! В самый раз!..
– Само-собой!.. Само-собой!..
– Нет-нет, что ты! – маслобородый перекрыл общий гвалт своим раскатистым голосом. – Как можно! Ты что, забыл?! Она ведь со своими – ни-ни! Она ведь только под романских солдат ложится!..
И в этот момент Йааков его ударил. Наотмашь. Тяжёлой терракотовой кружкой. В висок...
Петрос снова вскинул голову. На этот раз он отчётливо услышал, как где-то в глубине тюремного здания лязгнул отпираемый засов и длинно пропели несмазанные дверные петли. А потом из-за толстых каменных стен донеслись голоса. Голоса звучали глухо, еле слышно, слов, естественно, было не разобрать, но интонации говоривших улавливались совершенно отчётливо. Собственно, собеседников было двое: один – явно начальник – на повышенных тонах бранил, упрекал и отчитывал; другой – подчинённый – глухо бубнил что-то оправдательное, юлил и, как водится, от всего отпирался. Петрос перевёл дух – это точно не к нему. Его гости шуметь, понимаешь, не станут. Они придут тихо-молча, аккуратно сделают своё дело и так же тихо-молча уйдут. Им лишний шум ни к чему. А это – скорее всего, обычная ночная проверка караулов. Дежурный сотник храмовой стражи обходит посты. То ли не открыли ему вовремя, то ли открыли да не так, как положено, – вот он и разоряется, службу правит, вгоняет подчинённым ума во все места. А может, застал кого-нибудь на посту спящим. Кто его знает, как здесь, а в легионе за сон на посту карали строго. Самое меньшее, что за это можно было получить, – это сто ударов розгами и сутки у позорного столба. А в боевой обстановке, так и вообще, могли казнить. И очень даже запросто...
Суд над Йааковом был скорым. Вина подсудимого была очевидна, свидетелей было предостаточно. Оправданий обвиняемого даже слушать толком никто не стал. Да и чем ты тут, прямо скажем, оправдаешься? Убил человека? Убил! Да не просто человека, а человека при должности – десятника храмовой стражи! Убил умышленно? Умышленно! Не случайно, не по глупой неосторожности, нет! Повздорил и убил! И какая теперь разница, что именно он тебе во время ссоры сказал?! Мало ли кто чего во время ссоры говорит! На то она и ссора, чтобы язвости всякие да колкости говорить. Что ж теперь, за неосторожное слово убивать надо?! В общем, дело было очевидным. И приговор был очевидным: по Закону предумышленное убийство однозначно каралось усекновением головы. Так что всё разбирательство Санхедрина заняло в общей сложности меньше двух часов. Оно бы закончилось ещё быстрее, если бы в самом конце слово не взял рабби Мордехай – ветеран храмовой стражи и один из старейшин Великого Санхедрина. Престарелый Мордехай в своей обвинительной речи обрушился не столько на несчастного Йаакова, сколько на всю христианскую общину в целом. Брызжа слюной и тряся седой козлиной бородой, он чуть ли не полчаса перечислял своим дребезжащим голосом грехи и пороки «гнусных вероотступников», требуя покарать их всех до единого, истребить эту ползучую заразу, вырвать, понимаешь, с корнем этот мерзкий сорняк из святой земли исраэльской! Он яростно топал ногами, шипел и плевался, и грозил невесть кому своим жёлтым мосластым кулаком. Когда Йосэф бар-Камит, не выдержав, всё-таки прервал выступление почтенного старца и спросил, что, собственно, он, почтенный Мордехай бар-Уриэ;ль, предлагает в данном конкретном случае, выяснилось, что почтенный Мордехай в данном конкретном случае предлагает то же, что и все – казнь мечом. На том и порешили.
Смертный приговор Санхедрина подлежал высочайшему утверждению. Во дворец Агриппы была направлена представительная депутация – было известно, что царь отличается мягким нравом и не особо одобряет смертные приговоры, по многу раз отсылая их обратно в суд, настаивая на поиске других возможных мер наказания и требуя безусловного соблюдения не только духа, но и буквы Закона. Однако на этот раз всё прошло как по маслу. Едва узнав, что преступник принадлежит к опасной секте вероотступников, со словами: «Чего хочет народ – того хочет правитель» славный внук Великого Хордоса поставил оттиск своей печати под судебным папирусом.
Казнь состоялась в тот же день – назавтра была суббота, и та же буква Закона не дозволяла оставлять узника под стражей в святой седьмой день недели. Петрос понимал, что ему не следует соваться к месту казни – могут опознать, но не смог заставить себя остаться дома...
Лил дождь. Земля на Голголте совершенно раскисла, и все участники казни взбирались на холм, то и дело оскальзываясь в грязи и хватаясь друг за друга руками. В лучшем положении оказались рядовые храмовой стражи – те хотя бы могли опираться на свои копья. Наконец все вскарабкались наверх и расположились на своих местах: на с;мой вершине холма, возле поставленного на невысокие к;злы, толстого горизонтального бревна, – связанный по рукам Йааков с двумя стражниками по бокам; дальше и чуть в стороне – тесной группой – представитель суда со своим помощником, сотник храмовой стражи и палач; ниже – полукругом – оцепление. Далее всё произошло как-то совсем буднично и неожиданно быстро. Стражники развернули Йаакова лицом к зрителям, и представитель суда, то и дело заглядывая в совершенно размокший папирус, прокричал что-то неразборчивое за шумом дождя. Затем, сунув бумагу помощнику, он сделал шаг к Йаакову и что-то ему сказал. Йааков отрицательно покачал головой. Судья вернулся на место и подал знак солдатам, те тут же повалили казнимого на бревно лицом вниз и, не жалея верёвок, привязали. Палач, осторожно ступая по грязи, подошёл к изголовью, примостился, широко расставляя ноги, и, примерившись, резко взмахнул мечом. Голова отвалилась и повисла на лоскуте кожи; из туловища на бревно длинно брызнуло красным. Палач тут же рубанул ещё раз, и голова, кувыркнувшись, упала в грязь. Палач, опираясь на меч, обогнул бревно, поднял с земли за волосы перепачканную голову и показал её вначале представителю суда, а затем зрителям. В толпе заулюлюкали и засвистели, но как-то вяло, без азарта. И сразу же стали расходиться. А рабы-похоронщики, торопясь и оскальзываясь, уже волокли обезглавленное тело к повозке, запряжённой мокрым понурым мулом. И представитель суда со своим помощником, нелепо размахивая руками, – боком-боком – уже съезжали по грязи вниз с холма. И стражники, повесив на плечо мокрые верёвки, уже брели по дороге вслед за толпой к едва виднеющимся за пеленой дождя Садовым воротам. А дождь всё лил из низких свинцовых туч, и мутные ручьи, стекая со склона, сливались в бегущий вдоль дороги грязный бурливый поток, и бревно на вершине уже вновь было не красным, а чёрным, и пустые чёрные столбы с перекладинами торчали на холме и вдоль дороги, как огромные сапожные гвозди, вылезшие из гигантской грязной подошвы. Пусто было на Голголте, и пусто было на Яфской дороге, и пусто – черно и совсем пусто – было на душе...
Петрос вздохнул. Сначала Йешу, теперь вот Йааков, а не сегодня-завтра – и он сам. Зря он всё-таки пошёл на Голголту, зря. Там его, скорее всего, и заприметили. Наверняка, среди зрителей был соглядатай Йосэфа бар-Камита. А то и не один. Заприметили, выследили, дождались удобного момента. И взяли, понимаешь, вполне грамотно – на выходе из нужника... Ох, додавит ретивый первосвященник йерушалаймскую общину, как пить дать додавит. И так от неё уже почти ничего не осталось. Если в лучшие времена численность общины доходила до пяти тысяч человек, то сейчас прихожан осталось не больше трёх сотен. Это включая детей. Разбегается паства. Да и как тут не разбегаться, если житья совсем не стало. Денег нет, работы нет, от Храма отлучили. А там, того и гляди, или последнего крова лишат, или вообще на суд Санхедрина за вероотступничество потащат. Да по большому счёту в здешней христианской общине сейчас и остались только те, кому идти совсем уж некуда. Кто дом свой и всё своё имущество в другом городе продал и в Йерушалайм подался в надежде на скорый приход Спасителя. Из таких как раз и получились самые ревностные верующие. Да и что им, скажи на милость, теперь остаётся, кроме как истово верить?
Разбрелись овцы – не стали нужны пастыри. Сейчас из самых первых учеников рабби Йешу в святом городе оставались лишь убитый горем Йоханан да младший Йааков – Коби. (Петрос горько усмехнулся – теперь уже нет надобности уточнять, кто из двух Йааковов младший, а кто старший, теперь, понимаешь, уже не перепутаешь!) Остальные апостолосы разбрелись кто куда в поисках новой паствы.
Пилип вернулся было в Бейт-Цайду, но потом, как в своё время и Петрос, не усидел дома, в четырёх стенах, и подался сначала в Гавланитис, потом – в Йетуру, а сейчас проповедовал где-то то ли в Фини;кии, то ли в Сирии. Вестей от него не было уже почти два года.
Тадай вместе с братом рабби, Шимоном, ушли на восток, в Парфию, добрались до Бабило;на, но, не найдя общего языка с тамошней еврейской общиной, категорически воспротивившейся новому учению, вынуждены были уйти из некогда славного, даже можно сказать, легендарного, а ныне, увы, бедного, пришедшего в полнейшее запустение города, долго скитались по Месопотамии и наконец осели в Шурупп;ке, обретя среди местных евреев и обращённых язычников несколько десятков учеников.
Толстяк Леви с Томой поначалу подались в Египет, но потом, так же, как и Тадай с Шимоном, гонимые местными рабинами, перебрались ещё южнее – в Берберию. Они основали большую христианскую общину в А;дулисе, что на берегу Арабийского залива, с полгода проповедовали там вместе, а потом Томе, который уже давно хотел осуществить мечту своего учителя, подвернулась удачная оказия, и он с караваном александрийских купцов уплыл в Индию. А бывший тверийский мытарь остался руководить общиной. Оттуда на прошлый Суккот в Святой город приходила большая группа паломников, с которыми Леви передал йерушалаймским братьям свой привет, а в довесок к нему – кожаный мешочек с тремя десятками звонких золотых ауреев, – дела у молодой быстрорастущей христианской общины в богатом купеческом Адулисе шли, не в пример йерушалаймской, хорошо.
А Натан с Андреасом ещё три года назад отправились на Кипрос, а оттуда – в Памфилию, где их дороги вскоре разошлись: Натан повернул на восток, в надежде достичь далёкой горной Армении, а Андреас двинулся дальше на север. Последняя весточка от него пришла в прошлом году из битинийского Халкид;на – этой, как писал брат, «жемчужины всего Понтоса Эвксинского». Где находится этот самый Понтос Эвксинский и на каком из его гостеприимных берегов раскинулась Битиния с этой её «жемчужиной», Петрос представлял себе слабо. В доме Вдовой Мирьям, где последнее время он жил, одна из рабынь, Ро;да, была как раз из Битинии, но ничего конкретного о местоположении своей далёкой родины она сказать не могла: «...долго нас оттуда везли, ой, долго, а всё морем, две сестры мои помёрли, пока нас везли...»
Разошлись, разлетелись апостолосы. Петроса и самого помотало за последние годы. Они ведь с Линосом только накануне Пурима пришли в Йерушалайм из Кесарии. А до этого где только не жили: и в той же Кесарии, и в Яфо, и в Лоде, и в Антиохии, и даже в своё время в Шомроне провели больше года, укрываясь там от ищеек Ханана. Да, растеклись по миру апостолосы, оправдывая своё, некогда шутливое, придуманное Андреасом прозвище. Разбрелись по белу свету, избрав для себя участь непростую, поприще хлопотное. Прав, трижды прав был мудрый рабби Йешу: нам всем теперь стало неинтересно ловить рыбу, нам всем теперь гораздо интереснее ловить человеков. Только вот результаты этой «ловли» не совсем такие, каких, наверняка, хотел бы видеть от нас рабби. Он, помнится, всё больше пёкся о душе. Мечтал о возвышенном. Нас же в первую очередь, наоборот, интересует сугубо земное, материальное. То, что можно, понимаешь, пощупать, в руках подержать, в рот положить. Но тут уж, прямо скажем, ничего не поделаешь – не в коня, видать, корм, не слишком прилежными оказались мы учениками. Впору розгами сечь. Петрос вздохнул. Ах, Йешу, Йешу, брат мой названный и учитель, отчего ты так рано оставил нас?! Куда теперь идти? И что теперь делать? Далеко ли заведёт меня предложенная тобою стезя? В благой ли час повстречались мы с тобой тогда, на берегу рыбного Кинеретского озера?!..
Стукнул засов. Заскрипели дверные петли. Застучали под каменными сводами гулкие торопливые шаги. Упал на стену сквозь зарешёченное оконце жёлтый пляшущий свет факела. И командный, не терпящий возражений голос приказал:
– Открывай!
Петроса прошибло потом. Всё-таки это за ним! Всё-таки пришли! Конец! Неужели конец?! Он забился, гремя колодками. Господи, хоть бы одну руку освободить! В горло вцеплюсь!! Зубами рвать буду!!..
Дверь распахнулась. В камеру вдвинулся яркий, роняющий огненные брызги, факел. Потом из черноты за ним проступила фигура сотника храмовой стражи.
– Вот он, – указал он на Петроса кому-то невидимому за своей спиной.
– Развяжите его! – приказал из темноты спокойный властный голос, показавшийся Петросу знакомым; Петрос замер.
Рядом возник стражник – тот самый густобровый шомроним – и принялся, громко сопя, суетливо сбивать колодки. Тяжёлые доски со стуком упали на пол. Петрос попытался встать... и не смог – он не чувствовал ни рук, ни ног.
– Поднимите его! – приказал всё тот же властный голос.
Стражники в четыре руки поставили узника на непослушные подгибающиеся ноги, для верности прислонив его к стене. И тогда из-за их спин к Петросу шагнул человек, которого он меньше всего ожидал здесь увидеть.
– Тасаэль?! – изумился Петрос...
– Так куда мы всё-таки едем? – спросил Петрос.
– Догадайся, – усмехнулся почти невидимый в темноте Тасаэль.
Петрос поразмышлял.
– Неужели к самому?!
– Неужели... – подтвердил Тасаэль и после долгой паузы добавил: – Ты ему нужен.
– Чего вдруг?! – удивился Петрос. – Зачем это царю-самодержцу вдруг понадобился беглый преступник?!
– Узнаешь, – лаконично ответил Тасаэль.
Петрос хмыкнул и замолчал. Бига медленно катила по ночному Йерушалайму. На улицах было темно и пусто – ни сторожей, ни патрулей, ни прохожих. Оно и понятно – час самый сонный, предутренний. Даже рабы-водовозы ещё не взялись за свою работу.
Луна уже ушла. По небу, то и дело заслоняя звёзды, быстро бежали небольшие лохматые облака. Ветер дул с востока. Он был не сильный, но холодный и заставлял Тасаэля кутаться в свой длинный шерстяной плащ. Петроса, одетого в одну нижнюю рубаху, пробирало насквозь.
Они проехали через открытые настежь и уже давно вросшие своими краями в землю древние Эфра;имовы ворота в Старой стене и стали взбираться на Цийон. Колёса биги загремели по булыжнику мостовой. Впереди, на фоне тёмного неба, ясно обозначилась освещённая факельным светом громада дворца.
Петрос пошевелил вконец закоченевшими пальцами босых ног.
– Как-то неловко идти к царю в таком виде.
Тасаэль, вновь выдержав длинную паузу, ответил:
– Не волнуйся... Оденут.
Он стал немногословным, Тасаэль. Помнится, раньше он таким немногословным не был. Наоборот, он вечно любил поболтать, посудачить, рассказать что-нибудь забавное из всегда богатой на события дворцовой жизни. Ну что ж, положение обязывает. Он ведь теперь как-никак не простой делопроизводитель при смотрителе тверийских рынков. Он теперь, понимаешь, – вельможа, царский сановник, правая рука Агриппы. Даже голос у него стал другим – весомым, что ли? Сквозила в нём теперь спокойная уверенность, ощущалась за ним некая мощь, сила, чувствовалось в нём умение и – да! – желание отдавать распоряжения, командовать, повелевать. Другим, ой, другим стал наш Тасаэль. Да что там говорить, он даже пах теперь по-другому! То ли какими-то заморскими благовониями, то ли какими-то дорогими, недоступными простым смертным, яствами – в общем, придворной жизнью теперь он пах, неземной роскошью, дворцом. Петрос представил себе, как сейчас пахнет от него самого и непроизвольно поморщился. А Тасаэль – ничего, сидит нос не воротит. И это правильно. Он ведь, надо понимать, сейчас на службе, при исполнении. Это во-первых. А во-вторых, не чужого всё-таки человека везёт. Шурина везёт. Хоть и не близкого, а всё же родственника. А родственников, как известно, не выбирают...
Во дворец въехали через боковые ворота. Сунувшийся было к биге охранник, едва опознав в свете факела вельможного пассажира, шарахнулся в сторону и согнулся в низком поклоне.
Возница остановил двуколку с тыльной стороны северного крыла дворца. По длинной узкой лестнице поднялись наверх, прошли по беломраморной галерее и, миновав тяжёлые двустворчатые двери, услужливо распахнутые бессонными рабами-привратниками, вошли во внутренние покои. Здесь было гораздо теплее. И здесь их ждали. Точнее, ждали Тасаэля. Пятеро рабов во главе с кубикула;рием кинулись мимо Петроса навстречу хозяину, засуетились, принимая плащ, усаживая в уложенное подушками кресло, бережно снимая с ног запылённые сандалии. Через несколько мгновений Тасаэль уже полулежал в кресле, опустив ноги в таз с подогретой цветочной водой и держа в руке серебряный кубок с горячим вином.
– Дак! – окликнул хозяин своего кубикулария и, указав ему на одиноко стоящего в дверях Петроса, кратко приказал: – Накормить. Помыть. Одеть... – и, сделав большой глоток из кубка, посмаковав во рту горячее альбанское, расщедрился, обращаясь уже к своему шурину, на длинную неспешную фразу: – Пока отдыхай, поешь... поспи... но учти, царь Агриппа встаёт рано... так что у тебя на всё про всё от силы часа три...
Царя Агриппу одолевала зевота. Может, конечно, он и вставал всегда рано, но сегодня, надо полагать, ранний подъём оказался ему не в радость, не выспался, надо полагать, сегодня царь Агриппа – издалека было видно. И слышно.
– Так ты и есть тот самый... э-э-у-ах... тот самый Тасаэлев шурин из Кфар-Нахума? Как там тебя? Саксум? Кефа?
– Петрос, – почтительно наклонил голову Петрос. – Друзья теперь называют меня Петросом, великий царь.
– Петрос? – Агриппа с сомнением поджал губы. – Почему, собственно, Петрос? Ты ведь, насколько я знаю, еврей, галилеянин, но никак не грек. Впрочем, какая разница, – он слабо махнул рукой. – Пусть будет... э-э-у-ах... Петрос... – царь вынул мизинцем соринку из глаза, внимательно рассмотрел её, вытер палец об одежду, после чего оценивающе оглядел своего собеседника. – Сколько тебе лет, Симон Петрос?
– Сорок семь, великий царь.
Агриппа задрал бровь.
– Ты неплохо выглядишь для своего возраста... А как... вообще?
– Прости, великий царь?
– Ну, как ты себя чувствуешь?
– Благодарю тебя, великий царь, я здоров.
– Здоров... Здоров... – Агриппа задумчиво побарабанил пальцами по подлокотнику. – Здоров – это хорошо... А как твои... легионерские навыки? Надеюсь, ты их ещё не растерял? Тасаэль говорил, ты здорово владеешь мечом.
Петрос озадаченно моргнул.
– Я... Мне давно не приходилось практиковаться, великий царь. Но... полагаю, я в форме.
– Это хорошо... хорошо... – Агриппа снова широко зевнул и, повернувшись к стоящему неподалёку Тасаэлю, пощёлкал пальцами: – Скажи там, чтоб принесли орешков и... и лимонной воды... Да! И пусть придёт Анаста;сиос!
Тасаэль, поклонившись, вышел. Агриппа вновь оценивающе оглядел Петроса.
– Я хочу поручить тебе одно дело... Петрос, – медленно заговорил он. – Одно очень важное... и очень ответственное дело...
Петрос выжидательно молчал.
– Я отправляю в Рому груз... Очень ценный груз... И очень важный... Я хочу, чтобы ты этот груз сопровождал... Разумеется, не один. Я дам тебе людей.
– Сопровождать груз до Ромы? – на всякий случай уточнил Петрос.
– Да, до Ромы. От Кесарии до Ромы... Корабль сейчас готовят в кесарийском порту.
– Да, но я ведь не моряк.
– А я тебя беру не как моряка. Моряков у меня хватает... Твоей обязанностью станет охрана груза... В том числе и на корабле.
Петрос полез пальцами в бороду, но тут же опомнился и опустил руку.
– Я так полагаю, великий царь, отказы не принимаются?
– Ну отчего же, – Агриппа усмехнулся. – Сколько угодно. Можешь хоть сейчас вернуться в свою камеру. Полагаю, Йосэф бар-Камит тебя уже заждался...
– Ты дозволишь, великий царь?! – в дверях залы возник Тасаэль в сопровождении нескольких рабов.
Агриппа вяло кивнул.
Через мгновенье рядом с ним вырос резной, инкрустированный слоновой костью, круглый столик, на котором тут же возникло серебряное блюдо с очищенными орешками и широкая золочёная чаша с лимонной водой. Раб-виночерпий наполнил царский кубок и передал его рабу-прегуста;тору. Тот отпил из кубка глоток и с поклоном поставил сосуд рядом с левой рукой господина. Агриппа не глядя взял кубок. Ещё один раб, по внешности явный ахеец – надо полагать, тот самый Анастасиос – тут же занял место за креслом хозяина и принялся осторожно массировать его плечи и шею. Агриппа кинул в рот орешек и прикрыл глаза.
– У тебя есть вопросы, Симон Петрос? – спросил он, не поднимая век.
– Да, великий царь. Если позволишь.
– Спрашивай.
Петрос помедлил.
– Почему именно я?
Агриппа, не открывая глаз, медленно жевал.
– Почему ты?.. Потому что мне нужен человек... во-первых, опытный, то есть искушённый в военном ремесле... во-вторых, умеющий командовать... командир... и в-третьих... человек посторонний, ну, в смысле не из дворцовых, не вовлечённый во все эти... придворные интриги... – Агриппа лениво отпил из кубка. – Ну, и наконец, я искал человека надёжного, можно даже сказать, верного... одним словом, на которого можно положиться. Вот Тасаэль и посоветовал мне взять тебя.
– Прости, великий царь, – Петрос позволил себе лёгкую усмешку, – но... считать надёжным человека, которого обвиняют во множестве преступлений...
Агриппа приоткрыл один глаз и сонно взглянул на собеседника.
– Кто обвиняет?
Петрос повёл плечом.
– Ну, например, тот же Йосэф бар-Камит.
Агриппа отправил в рот очередной орешек и снова прикрыл глаз.
– У первосвященника свои резоны, у меня – свои... Но ты прав, Симон Петрос, вопрос надёжности – очень... острый вопрос... Поэтому я немного подстраховался. Твой сын... Кажется, его зовут Марк?.. Так вот, твой сын, поживёт некоторое время... до твоего возвращения из Ромы... в моём дворце, в Кесарии... За ним уже поехали.
Петрос проглотил тягучую слюну.
– Великий царь!.. А если... а что если корабль попадёт в бурю, и... и груз погибнет? Ведь, согласись, никакие мечи и... и никакие военные навыки не спасут судно от разгула стихий! И моей вины в случившемся тоже не будет! Каким бы я ни был верным и... и старательным, я не смогу остановить шторм или... обуздать ветер! Что тогда станется с моим сыном?!
Агриппа, не открывая глаза, приподнял брови.
– Буря, не буря... Стихия, не стихия... – медленно проговорил он. – Пираты, шторма... мели, водовороты – да что угодно! Какая разница?! Если ты хочешь, чтоб твой сын дожил до совершеннолетия, доставь в Рому груз и вернись обратно... С подтверждением, – он кинул в рот ещё один орешек и хмыкнул: – Я тебе больше скажу, Симон Петрос, если ты доставишь груз не весь... не целиком, если будет утрачена хоть какая-то часть груза... ты получишь назад своего Марка тоже... не целиком. Надеюсь, ты меня понял?
Петрос кивнул.
– Я понял тебя, великий царь.
– Ещё вопросы есть?
Петрос ладонью стёр с лица липкую испарину.
– Да... Есть... Ещё один вопрос. Что это за груз?..
Глаза Агриппы открылись и настороженно блеснули. Челюсть замерла.
– Прости, великий царь, – Петрос неловко поклонился, – наверно, я зря задал этот вопрос. Наверно, мне не следовало его задавать. Ведь груз, наверняка, секретный.
Агриппа рассмеялся.
– Нет... Нет, что ты! Никакой секретности! – он снова отпил из кубка и закивал. – Хотя, да, конечно! Груз, безусловно, секретный! Ещё какой секретный! Он настолько секретный, что по прибытии в Италию о нём не будет уведомлён даже остийский таможенный прокуратор. Но я почему-то уверен, что сегодня самый последний босяк на Нижнем рынке уже знает, какой груз собирается отправлять царь Агриппа из Кесарии в Рому. Разве можно сохранить что-нибудь в тайне... – он поводил кубком в воздухе, – в Йерушалайме?!..
Агриппа похлопал Анастасиоса по пальцам и сделал знак рукой: мол, хватит, достаточно, свободен. Ахеец, кланяясь, отошёл. Царь показал Тасаэлю подбородком на рабов и кивнул на дверь. Через несколько мгновений в зале не осталось никого постороннего. Агриппа взглянул на Петроса.
– Ты не босяк с Нижнего рынка, так что тебе тем более следует знать о содержании груза... На августовские календы у моего друга, великого кесаря Клавдия, день рожденья. Я отправляю ему подарок... Это сюрприз, отсюда и тайна... Я хочу подарить кесарю восхитительную коллекцию синайской керамики... Посуда, вазы... Всё очень древнее... и очень дорогое... Груз, как видишь, ценный и... хрупкий, – он усмехнулся. – Так что смотри, ничего не роняй.
– Так груз надо будет доставить императору? – уточнил Петрос. – Самому кесарю Клавдию?!
– Нет, – Агриппа покачал головой. – Груз доставите моему сыну, на Эсквили;нский холм. А он уже отвезёт его на Каэ;йлий, в дом кесаря.
Петрос покусал губу, соображая.
– Тогда ещё один вопрос, великий царь. Я могу взять с собой своих людей? Хотя бы пару-тройку человек. Надёжных, проверенных, – торопливо добавил он.
– Нет! – подавшись вперёд, жёстко сказал Агриппа. – Никаких твоих людей! Никого из посторонних! Люди будут только мои!
– Да, великий царь... – покорно склонил голову Петрос. – Позволь узнать, сколько всего человек будет в отряде?
– Двадцать. Плюс ты. Плюс Тасаэль.
Петрос удивлённо взглянул на зятя.
– Так Тасаэль тоже едет?!
– Тоже, – кивнул Агриппа. – Ты ведь не знаешь Италии. И никогда не был в Роме. Так что Тасаэль едет тоже... И старший, между прочим, он. Запомни: о;н руководит всей экспедицией! Ты только охраняешь груз!
Петрос снова поклонился.
– Конечно, великий царь.
Агриппа ещё некоторое время сверлил Петроса взглядом, потом откинулся на спинку кресла, сделал глоток из кубка и кинул в рот ещё один орешек.
– У тебя всё? Или есть ещё вопросы?
– Если позволишь, великий царь, ещё один вопрос.
Агриппа вздохнул.
– Ты утомил меня, Симон Петрос... Ну, хорошо, спрашивай.
Петрос помедлил.
– Я... Я смогу перед отъездом увидеться с сыном?
– Сможешь. И не раз. У тебя ещё будет уйма времени... Целых пятьдесят дней, – Агриппа повернул голову и сказал уже Тасаэлю: – Поплывёте в конце мая, сразу после Шавуота...
И снова была ночь, и снова колёса биги гремели по булыжной мостовой.
– Давай заедем ко мне, – предложил Петрос, поворачиваясь к Тасаэлю. – Здесь недалеко – по Хинномской улице два квартала.
– Нет, – коротко сказал Тасаэль. – Никаких заездов.
– Послушай, – Петрос для убедительности даже взял зятя за локоть, – я всё понимаю. Тайна, секретность и всё такое прочее. Но ты подумай вот о чём. Я ведь сейчас вроде как сижу в тюрьме. Так? Об этом все знают. И уже было объявлено, что после Писхи будет суд. Об этом тоже все знают. Так? А тут раз – и меня нету! Ни меня, ни суда, ничего нет! В чём дело?! Что случилось?!.. Что скажет Йосэф бар-Камит, когда люди из нашей общины придут к нему с вопросами? А они ведь придут! Что я умер? Где тогда тело?.. Что я сбежал? Кто ж этому поверит?! Поднимется шум. Понимаешь? Большой шум. В городе меня хорошо знают, поэтому шум будет очень большой. Может быть, даже будет бунт! Оно вам надо?!..
Тасаэль молчал.
– Давай заедем ко мне, – продолжал настаивать Петрос. – Я просто скажу своим, чтоб меня не искали. Только одно – чтоб меня не искали! Не волнуйся, я не скажу ни слова, ни полслова о том, куда я еду и для чего. Я им вообще не скажу, что я куда-то еду! Просто я им покажусь, они увидят меня, увидят, что я жив-здоров, и я им скажу, чтоб меня не искали и чтобы за меня не волновались. Ну?!..
Тасаэль аккуратно высвободил свой локоть.
– Хорошо. Заедем... Но не больше, чем на четверть часа... И смотри – ничего лишнего!.. Это, кстати, в твоих же интересах...
Бигу остановили в переулке. Петрос, радуясь тому, что небо плотно укрыто тучами и уже почти полная луна не превращает ночь в день, крадучись обогнул дом и осторожно постучал в калитку. В доме ещё не спали. Ещё слышны были приглушённые голоса, а в одном из окон из-под ставни пробивался подвижный желтоватый свет. «Хаме;ц ищут, – догадался Петрос. – Ну, правильно, канун Писхи!». Он постучал сильнее.
– Кто там?! – отозвался женский голос со двора.
Это была Рода – одна из хозяйских рабынь.
– Рода! – негромко позвал Петрос. – Это я! Открой!
– Кто там?! Кто стучит?!
– Я это, я, Рода! Петрос!
– Какой ещё Петрос?!.. О, Господи! Петрос!.. Петрос, это ты?!
– Да, Рода! Это я! Открой!
– Господи! Петрос! Господи!.. – запричитала Рода и вместо того, чтобы открыть калитку, бросилась со всех ног в дом. – Мирьям!!.. Мирьям!!.. Петрос пришёл!!.. Мирьям, Петрос!!..
Петрос шёпотом выругался. Вот ведь бестолковая баба! Сейчас, понимаешь, всю округу на ноги подымет!
В доме возникла суета. Захлопали двери, во двор высыпало сразу несколько человек.
– Кто здесь?!..
– Петрос, это ты?!..
– Господи, да это ж Петрос!..
– Кто там пришёл, Рода?! Что ты говоришь?!..
– Открывайте!.. Открывайте!..
– Да посветите кто-нибудь! Не видно ж ничего!..
– Петрос!.. Петрос!..
Наконец калитка распахнулась, и Петрос нырнул во двор. В пляшущем свете масляных плошек замелькали удивлённо-счастливые лица.
– Господи, Петрос!..
– Ты как здесь?!..
– Петрос, откуда ты?!..
– Господи! Господи, слава тебе!..
– Петрос вернулся!.. Петрос!..
– В дом!.. В дом!.. – тащил всех за собой Петрос. – Ради Бога, не шумите!.. Пойдёмте в дом!..
В доме Петроса обступили со всех сторон. Все галдели, все тянулись к нему прикоснуться, потрогать, как будто не доверяя собственным глазам. Коби, так тот просто затискал его в своих объятьях. Рядом приплясывал, всё стараясь прижаться щекой к плечу, совершенно счастливый Йохи.
– Ты как здесь?!.. Тебя отпустили?!.. А как же суд?!.. Ты насовсем?!.. – засыпал Коби Петроса быстрыми вопросами.
Наконец Петросу удалось высвободиться.
– А где Йоханан? Где Линос? – оглядев присутствующих, спросил он.
– В Бейт-Анью они ушли. К Элазару, – ответил Коби. – Приболел Элазар... – и вновь затеребил, задёргал Петроса: – Ну, ты как здесь?! Тебя отпустили?! Давай, рассказывай!
Петрос ещё раз огляделся и наткнулся на восторженно-ожидающий взгляд Йохи.
– Чудо! – коротко сказал тогда Петрос. – Послушайте меня, братья и сёстры! Свершилось великое чудо!.. Ангел спустился с небес и вывел меня из тюрьмы...
Тишина, наступившая после этих его слов, была такая, что стало слышно, как в плошке, что держала в руках простоволосая Рода, трещит фитиль.
– Да, – сказал Петрос, вновь находя в толпе распахнутые до предела глаза Йохи, – это был ангел. Белый ангел. Белый, как снег на вершине Хермона... Он спустился ко мне в камеру прямо сквозь потолок, и в камере стало светло, как днём... Он спустился и стал предо мной. И тогда колодки, в которые я был закован, распались сами... «Встань, обуйся и оденься!» – приказал он мне. Я спросил его: «Во что же, Господи?! Отобрали у меня одежды мои!» И тут вижу – у ног моих лежат одежды, подобные царским. Вот они, эти одежды, вы видите их на мне. И я оделся и обулся, и всё оказалось мне впору. И тогда ангел сказал: «Следуй за мной!» и прикоснулся к двери. И дверь камеры распахнулась, хотя я видел, что засов задвинут и замок на нём закрыт. И мы вышли из камеры, и я не знал, сплю я или нет, но думал, что сплю и что всё это мне снится. И мы прошли мимо спящей стражи, и двери одна за другой распахивались пред нами. И мы вышли во двор. И там вся стража тоже спала, но большие железные ворота, ведущие в город, были закрыты и заперты. И тогда ангел протянул к ним длань и приказал мне: «Иди!». И я, испугавшись, сказал: «Так ведь ворота же заперты, Господи! Как же я пройду?!» Но он повторил: «Иди!», и я не посмел ослушаться. И я пошёл прямо на запертые ворота и... прошёл сквозь них! И тогда я решил про себя, что я точно сплю. И вдруг... как будто, и вправду, проснулся. И огляделся... И вижу: стою я на улице Сыроделов, а Антониева крепость у меня за спиной, и я от неё уже шагах в ста... И тогда я понял: это не сон! Это наш рабби Йешу, Помазанник Божий, послал мне с небес ангела! Он послал мне ангела, дабы не свершился суд неправедный. Дабы цедукимы и левиты не надругались надо мной, как надругались в своё время над ним. Он послал мне ангела, дабы вышел я невредимым из узилища! И дабы и впредь славил я имя его! И дело его! И пас агнцев своих, готовя их ко дню великому! Ко дню пришествия Спасителя нашего!! Ко дню пришествия Помазанника Божьего Йешу!!
Петрос перевёл дух и огляделся. Все стояли на коленях, простирая к нему руки. Йохи рыдал, и слёзы катились по его щекам и капали с пока ещё короткой и редкой бороды.
– Я покидаю вас, братья и сёстры! – сказал им тогда Петрос. – Ибо Господь наш устами ангела Своего приказал мне уйти из Йерушалайма, удалиться в места иные... потаённые... Я ухожу, братья и сёстры, но я мысленно остаюсь с вами... Я буду с вами днём, в трудах ваших. Я буду с вами ночью во снах ваших. Я каждый день буду стоять рядом с вами на вечерней молитве. И вкушать вместе с вами хлеб ваш... Молитесь за меня, братья и сёстры. И я за вас молиться стану... Я не знаю, куда приведёт меня стезя моя. Но я точно знаю, что мы однажды встретимся!.. Если не в этом доме, то в других домах. Если не в этом городе, то в других городах... или странах. Мы обязательно встретимся!.. И уж конечно, мы встретимся с приходом Спасителя нашего, Помазанника Божьего Йешу. Помните! Грядёт сей день от лика Господня! Узрим мы Спасителя нашего! Скоро уже!! Узрим!!.. Простите меня, братья мои и сёстры, ежели был я с кем из вас суров или несправедлив. Не держите зла на меня. Ибо и я не держу зла ни на кого из вас. Простите меня! И прощайте!.. Йааков, брат, проводи меня.
Сопровождаемые вздохами и всхлипами они вышли из дома и, освещая себе путь масляной плошкой, пересекли двор и остановились у калитки.
– Ради Господа всемогущего скажи мне, что происходит?! – спросил Коби, поднимая повыше плошку и шаря по лицу Петроса беспокойными глазами. – Что всё это значит?!.. Как ты вышел из тюрьмы? Что это ещё за ангел такой?!.. И куда ты, наконец, собрался сейчас, на ночь глядя, в канун Писхи?!.. Ты что... сбежал?!
– Прости, Коби, – мягко сказал Петрос, – я не могу тебе ничего сказать. Правда, не могу. Не моя это тайна.
– Но ты не сбежал?!
– Нет-нет, не волнуйся, всё законно. Я не сбегал, и никто меня искать не будет. И к вам за мной никто не придёт.
– Ничего не понимаю! – потряс головой Коби.
– А и не надо ничего понимать, – всё так же мягко, но настойчиво сказал Петрос. – Просто поверь. Всё хорошо. Правда!.. Я жив и я на свободе. И Йосэфу бар-Камиту меня теперь не достать. Не по зубам я теперь Йосэфу бар-Камиту. Это – главное. Всё остальное не важно. Понимаешь?
Коби недоверчиво покрутил головой.
– Понимать-то я понимаю, но... И куда ты сейчас направляешься, тоже не скажешь?
– Не скажу, – подтвердил Петрос. – Пойми, это в твоих же интересах. Лучше, если ты не будешь этого знать. Поверь.
Он посмотрел на расстроенное лицо своего товарища, на его растерянно бегающие глаза, на закушенную губу и, не выдержав, положил ему руку на плечо.
– Коби...
– Да понял я, понял!.. – дёрнулся апостолос и, чуть не плача, спросил: – Мне-то теперь как?!.. Мне-то что теперь делать?!
Петрос всё же обнял его, похлопал по спине, успокаивая, и, опять отодвинув от себя, заглянул в глаза.
– Тебе теперь делать... вот что, – твёрдо и раздельно сказал он. – Дождись Линоса. И передай ему... Скажи ему, чтоб он сразу же после Писхи отправлялся в путь... Сразу же!.. Пусть он идёт... Пусть он идёт туда, где я стал Петросом, а он – Линосом. Запомнил?.. Передай ему это слово в слово, он поймёт: пусть он идёт туда, где я стал Петросом, а он – Линосом... И пусть он меня там ждёт. Каждую неделю, в шестой день, накануне субботы. Ясно? Каждую неделю, в шестой день. С полдня до заката... Ты... Ты понял меня, Йааков?!
Коби смотрел на него расширенными глазами и молчал. Потом опомнился и закивал.
– Я понял! Я понял, Петрос! С полдня до заката! Накануне субботы! Я понял!..
– Там, где я стал Петросом...
– Да! Да! А он – Линосом! Я всё передам! В точности передам! Не беспокойся!
Петрос улыбнулся.
– Да я и не беспокоюсь. Я знаю, ты всё сделаешь как надо... – он отступил на шаг. – Ну что, брат Йааков, будем прощаться?
Коби вдруг всплеснул руками и засуетился.
– Подожди! Денег! Денег хоть возьми! Куда ж ты без денег?!.. Постой, я сейчас принесу!
Петрос поймал его за рукав.
– Да не надо мне никаких денег. Успокойся.
– Как же не надо?! Надо!.. – Коби всё порывался бежать. – Да ты не волнуйся! Мы без денег не останемся! У нас теперь много денег! Мы теперь, туда-сюда, почти богатые!
– Опаньки! – задрал брови Петрос. – Это ж откуда к вам такие большие деньги свалились, что вы теперь почти богатые? То, понимаешь, всю зиму едва концы с концами сводили, муку с толчёной корой мешали, а тут деньгами швыряетесь налево и направо!.. Клад нашли? Или наследство кто получил? Подожди, дай догадаюсь. У Вдовой Мирьям свёкор помер?
Коби рассмеялся.
– Нет... Нет, что ты! Просто Йосэф Барна;бас с Шаулем Малым вернулись вчера из Сирии с кучей денег.
– Вот как! – удивился Петрос. – Выходит, наследство получил почтенный Эво;диос? Или в Антиохии научились чеканить деньги из верблюжьего дерьма?
Коби, продолжая смеяться, завертел головой.
– Нет... Это всё А;габос! Это он провернул это дельце... Он же, помнишь, ещё по молодости промышлял по рынкам, изображая припадочного? Милостыню собирал. Ну, так вот. В Антиохии он тоже устроил представление. Месяц назад, на Пурим. Прямо в молельном доме, во время вечернего чтения Свитка Эсте;р. Барнабас говорит: стояли все, слушали, всё тихо-мирно было. И он, Агабос то есть, тоже стоял, всё губами шевелил. А потом глаза вдруг закатил, затрясся весь. Барнабас опомниться не успел, как он грянулся на пол и кататься стал. Хрипит, пена со рта, светильники повалил. Ну, тут, конечно, уже не до чтения, все сбежались. «На воздух! На воздух его!» – кричат. Вытащили его, туда-сюда, во двор, водой облили. А он глаза открыл, сел и говорит, что, мол, видение ему только что было, снизошёл, мол, на него Дух Святой. И Дух этот ему вроде как сказал, что скоро по всей земле йехудейской великий недород случится, голод и мор будет. Мол, вымрут многие и многие города и деревни, а в Йерушалайме, мол, дойдёт до того, что от голода люди друг друга пожирать станут. Ну, тут, ясное дело, устрашились все, опечалились. Спрашивают у него: а Святой Дух не говорил тебе, часом, что делать-то надо, как быть? А он им: а как же, говорил. Мол, следует вам отделить от щедрот своих и послать помощь братьям вашим из Сирии в Йехудею. А вам, мол, за вашу доброту воздастся во благовремении. Ну, вот они по всей Сирии денег-то насобирали и прислали с Барнабасом нам, чтоб мы их здесь, туда-сюда, распределили по всем общинам. Без малого полторы тысячи денариев.
– Ого! – взялся за бороду Петрос. – Действительно солидно... А не боитесь? Вдруг как не будет в этом году в Йехудее недорода?
– В этом не будет – в следующем будет, – легкомысленно отмахнулся Коби. – А не в следующем, так через год. Агабос ведь не говорил, когда конкретно. Он сказал: скоро. А в Йехудее раз в три-четыре года всяко неурожай бывает. Вон, в позапрошлом году был – помнишь, зерно ещё из Египта привозили? Значит, скоро опять будет.
– Ну, неурожай-то, может, и будет, а как насчёт глада и мора великого?
Коби поёжился.
– Ну, это не дай Бог, конечно. Но... Когда сильный неурожай, то, туда-сюда, непременно кто-нибудь где-нибудь от голода да помрёт. Без этого ведь не бывает... А в общем, вариант-то беспроигрышный: будет голод – Агабос прославится как великий пророк; не будет голода – да кто там года через три-четыре вспомнит, что и где он когда-то там предсказывал?!.. Так что, как видишь, богатые мы нынче, – подытожил он.
– М-да... – пробормотал Петрос. – Рабби на вас нет. Он бы вам показал «беспроигрышный вариант».
– Э-э... О чём это ты? – непонимающе захлопал глазами Коби.
Петрос махнул рукой.
– Да это я так... Ворчу, понимаешь, по-стариковски. Не обращай внимания.
– А-а... – Коби почесал в затылке. – Ну вот... Короче, сам видишь, денег я тебе могу, сколько захочешь, дать. Ну, сколько тебе принести? Сто денариев?.. Триста?.. Пятьсот?..
Петрос поморщился.
– Я ж тебе говорю: мне ничего не надо. Ты видишь, во что я одет? Прикидываешь, сколько такая одежда стоит?.. То-то же. Так что сам теперь подумай, пораскинь мозгами и... и держи, понимаешь, язык за зубами!
Глаза Коби опять округлились.
– Петрос, ты... ты... Неужели ты... туда-сюда?..
– Всё! Всё! – оборвал его, поморщившись, Петрос. – Я ж тебе сказал, держи свои соображения при себе! Понял?! Здоровее будешь!.. Ладно, заболтался я тут с тобой. Пойду... – он снова, уже торопливо, обнял Коби, поцеловал его в щёку, потрепал по плечу. – Всё! Прощай, брат Йааков! Доброго вам седера!.. И не забудь насчёт Линоса! Вот ему, кстати, деньги пригодятся. Е м у лучше денег с собой дай. Да побольше. Они ему точно понадобятся. И в дороге и... там... Ладно, будь здоров!.. И не горюй, брат! Всё образуется! Бог даст, свидимся!.. Прощай! И не поминай лихом!..
– Так почему всё-таки я? – спросил Петрос, когда бига, миновав ярко освещённые и распахнутые настежь по случаю праздника Садовые ворота, нырнула в темноту и мягко покатила по утопающей в пыли Яфской дороге. – Никогда не поверю, что я был у вас единственным кандидатом на это... на эту должность.
Тасаэль по своей новой привычке ответил не сразу.
– Разумеется... – отозвался он, когда Петрос уже подумал, что ответа на заданный вопрос не последует. – Назывались многие... Но царь выбрал тебя.
– Я вижу, что он выбрал меня, – терпеливо сказал Петрос. – Вот я и спрашиваю: почему?..
Бига качалась на неровностях дороги, как сфина на короткой волне. Впереди, то и дело заслоняемые спиной возницы, мелькали факелы передового отряда. Остро несло конским потом. В воздухе, поднятая многочисленными копытами, висела, затрудняя дыхание, невидимая мелкая пыль.
Тасаэль молчал.
– Послушай, Тасаэль, – проникновенно сказал Петрос, – ты пойми, нам ведь с тобой ещё до Кесарии вместе ехать. А потом до Ромы вместе плыть. Я ж с тебя, понимаешь, всё равно не слезу. Ты даже представить себе не можешь, каким я иногда бываю надоедливым и нудным. Так что ты лучше сейчас на все мои вопросы ответь.
– Чего ты от меня хочешь?! – отозвался из темноты Тасаэль, голос у него был глухой и раздражённый.
– Я от тебя всего-навсего хочу услышать ответ на мой вопрос: почему Агриппа выбрал именно меня?
– Ты же спрашивал его самого. Он тебе ответил... Причём вполне подробно.
– Ты знаешь, – сказал Петрос, – ответил он, конечно, подробно. Но всё это как-то... общо. Наверняка, у него были и другие кандидаты, которые целиком и полностью подходили под эти требования... Были ведь?.. Что молчишь?!
– Ну.
– Что «ну»?!
– Ну... были.
– Ну вот я тебя и спрашиваю: почему именно я?.. Почему Агриппа среди множества, без сомнения, достойных кандидатов выбрал именно меня – богохульника и убийцу?.. Ну, чего молчишь?!.. Эй, Тасаэль!
– Ну откуда я знаю, почему он выбрал именно тебя?!
– Вот прям-таки и не знаешь?!
– Не знаю!
– И не догадываешься?
– И не... Слушай, отстань, а?!
– Ни за что! Я ж тебе сказал: я с тебя не слезу!
– Да пошёл ты!..
– Куда ж я пойду?! – несказанно удивился Петрос. – Во-первых, ночь, бига, в Кесарию мы едем – забыл? А во-вторых, царь Агриппа мне строго-настрого приказал с тобой рядом находиться. Неотлучно. Денно и нощно. Пока, понимаешь, груз до места не довезём... Или, может, ты хочешь, – ужаснулся он, – чтобы я ослушался царского приказа?!
– Петрос, ну, чего ты ко мне привязался?! – взмолился Тасаэль. – Отстань, я тебя прошу!.. Пожалуйста!
– Ответь на вопрос – отстану.
– Отстанешь?
– Ну!
– Поклянись!
– Клянусь! – торжественно сказал Петрос. – Клянусь хвостом дохлого верблюда! Клянусь подошвами моих сандалий! Клянусь чесночной отрыжкой нашего возницы! Хватит?.. Или ещё чем-нибудь поклясться?.. Хочешь, своей отрыжкой поклянусь?..
Тасаэль наконец рассмеялся.
– Слушай, – сказал он, – ну, ей-богу! Честное слово, не знаю, почему царь выбрал именно тебя.
– А ты подумай, – сказал тогда Петрос серьёзно. – Подумай... Ты же был всё время с ним рядом. Ты же видел, как он принимает решения. Был же, наверняка, такой момент, когда он остановился на моей кандидатуре. Что-то ведь его подтолкнуло к такому выбору. А?
– Да какая тебе, в конце концов, разница, почему он выбрал именно тебя?! Выбрал и выбрал. Это главное. Радоваться надо! А не то сидел бы ты до сих пор в своей вонючей камере и ждал... неизвестно чего.
– Ничего подобного, – сказал Петрос, – это я теперь жду неизвестно чего. А в камере мне как раз всё было более или менее понятно. И чего ждать мне тоже было понятно. А сейчас... Сейчас сплошные загадки. А я загадок не люблю. Я люблю, чтоб всё было ясно и по полочкам разложено: сюда идти – сюда не идти; это враг – это друг. Понимаешь?.. А у меня пока такое ощущение, что я просто поменял одну тюрьму на другую.
– Тоже сравнил! – возмутился Тасаэль. – Там – каменный мешок, стража, никуда не сбежишь, и впереди суд и, возможно, смерть. А здесь...
– А здесь, – подхватил Петрос, – тесная повозка, та же стража, тоже никуда не сбежишь, и впереди... Кто знает, может, тоже смерть... Только ещё непонятно какая.
– Да почему ты так решил?!
– А почему мне так не решить?! Кто я для Агриппы?! Никто! Мелкая кость для игры в «тали»! А я не люблю, чтоб меня использовали как игральную кость! Или как разменную монету! Отвык я, понимаешь, от этого!.. Кстати, если ты думаешь, что ты для Агриппы значишь больше – ты очень сильно заблуждаешься. В случае чего, он и тебя тоже смахнёт, не глядя. Как крошку со стола!
– Я с Агриппой уже двадцать лет, – сказал Тасаэль, и в голосе его прозвучала обида. – И он никогда...
– И он никогда ещё не давал тебе такого странного задания, – вновь перебил Петрос зятя. – Так?
– Ну, почему?! Я уже не раз плавал в Италию с различными поручениями и...
– И всякий раз тебя сопровождал беглый преступник – по сути, смертник, в последний момент освобождённый из тюрьмы. Да?
– Нет, но...
– Ты подумай, Тасаэль, – мягко, но с нажимом сказал Петрос. – Не торопись. Подумай. Неужели тебе вся эта затея не кажется странной?.. Мне так она, ой, как таковой кажется! Не сходятся, понимаешь, во всей этой истории концы с концами! Не стыкуются! Поэтому я и хочу разобраться. Досконально разобраться. Чтоб знать, чего ожидать. И чего бояться. А разобраться я пока не могу! Потому что... не за что зацепиться! Понимаешь? Я же ведь почти ничего не знаю! Ведь если рисковать, то хотя бы надо знать, ради чего!.. Ты о себе подумай! Мне-то терять нечего. Я и так уже почти всё потерял. А у тебя – семья, дети, дом богатый, положение. И пойми, ты всё это можешь потерять. Враз! В одночасье! Всё!.. Понимаешь?!
– Откуда ты это знаешь?! – недоверчиво и даже слегка испуганно спросил Тасаэль. – Откуда ты это можешь знать?!
– Я не знаю, – устало сказал Петрос. – Я чувствую. Я в своё время очень хорошо научился чувствовать опасность. Шкурой чувствовать. Нутром. Задницей своей многострадальной. И я сейчас чувствую: опасно! Опасная игра затевается, понимаешь? Большая опасная игра! Для меня опасная, а стало быть, и для тебя!.. Поэтому я и прошу: дай мне шанс! Помоги мне хоть в малом! Я ведь тебя не о многом прошу. Я тебя прошу всего-навсего ответить мне на один вопрос: почему именно я?!.. Я уверен, ты знаешь на него ответ... Не спеши. Подумай. Вспомни.
Тасаэль хмыкнул, но промолчал. И молчал после этого целую вечность.
– По-моему... – наконец сказал он с некоторым сомнением в голосе. – Я, возможно, ошибаюсь, но, по-моему, царь остановился на твоей кандидатуре... когда узнал, что у тебя есть сын. Единственный ребёнок... Да-да! – оживился он. – Точно! Я ещё сказал тогда, что жена твоя умерла при родах, но у тебя остался сын. Агриппа тогда очень заинтересовался этим. Его ещё, помнится, удивило, что твоего сына, как и его собственного, тоже зовут Марк.
– Марк... – повторил вслед за ним Петрос. – Ну да, разумеется... Марк... Марк...
Ему вдруг расхотелось задавать вопросы. Любые. И даже просто разговаривать. Он откинулся на спинку сиденья и замолчал.
Бига, переваливаясь на пыльных ухабах, медленно катила сквозь глухую безлунную ночь. Жалобно поскрипывали колёса. Сзади, на месте провалившегося во мрак Йерушалайма, уже ничего нельзя было разглядеть. И по сторонам тоже ничего нельзя было разглядеть – всё скрывала непроглядная равнодушная тьма. И впереди тоже была тьма. И от факелов, жёлтыми ночными бабочками танцующих там, она казалась лишь ещё чернее и ещё непрогляднее...
2
Неприятность случилась незадолго до отплытия.
Буквально накануне Шавуота охранник-ротозей из состава ночной стражи «Сола;риса» взял да и уронил свой факел прямо на бухты просмолённых канатов, сложенных на корме этой, ещё совсем новой, сладко пахнущей кедровой стружкой онера;рии, названной именем доброго южного ветра. Занялось сразу и жарко, и сгорело бы, без сомнения, всё судно (а может, и не одно – корабли в кесарийской гавани стояли тесно), не окажись по чистой случайности рядом, на берегу, опытного капитана со стоящего неподалёку александрийского зерновоза. То ли капитан страдал бессонницей и среди ночи решил прогуляться по набережной, то ли он возвращался на свой корабль после затянувшейся гулянки в одной из припортовых попин – неизвестно. Но именно он, внезапно возникший из темноты – огромный, бешеный, громогласный, – и организовал тушение пожара силами растерявшихся стражников «Солариса» и подоспевших на выручку экипажей соседних судов. И хотя, по словам Тасаэля, посетившего утром место происшествия, онерария «ещё легко отделалась», урон кораблю был нанесён весьма ощутимый: сгорела б;льшая часть кормы, включая всю пассажирскую надстройку и – главное! – рулевую балку. Ротозея-охранника, разумеется, примерно наказали, «прописав» ему двадцать ударов тяжёлым бичом и переведя с позором из столицы в забытый Богом провинциальный Хе;фер, однако помочь пострадавшему судну это, разумеется, уже не могло.
Ремонт корабля затянулся на шесть недель, по истечении которых стало ясно, что добраться до Ромы к августовским календам «Соларис» даже при самых благоприятных условиях уже никак не успеет. К удивлению Петроса, царь Агриппа отнёсся к этому достаточно спокойно. Со слов того же Тасаэля, самодержец даже нашёл в случившемся благую сторону. «На день рожденья подарки дарят все, – заметил царь. – И все стараются переплюнуть друг друга. Там будут целые горы самых разных даров и подношений. А мой подарок прибудет в Рому через несколько дней, когда все страсти уже улягутся. И мой добрый друг Клавдий сможет по достоинству оценить моё внимание к нему».
Задержка с отплытием обрадовала и Петроса. Всё это время он жил в кесарийском дворце Агриппы, в покоях Тасаэля, наслаждаясь роскошью обстановки, редкими дорогими винами и отличной кухней, на которой кудесничал нанятый Тасаэлем за огромные деньги повар – молчаливый и надменный, как верблюд, парфянин из ми;сийского Пе;ргамона. Щедрый хозяин даже предоставил в распоряжение своему гостю и родственнику четырёх персональных рабов: пожилого негра-эфиопа и его здоровяка-сына – для оказания повседневных услуг и двух молоденьких смазливых да;киек – для ночных утех. Но больше всего Петроса радовало другое – он каждый день виделся с сыном. Марка, по высочайшему распоряжению спешно доставленного из Кфар-Нахума, поселили на царской половине, в комнатах вольнонаёмной прислуги. Покидать дворец ему было строжайше запрещено, но разрешено было гулять в малом дворцовом саду, куда Агриппа почти никогда не заходил, и где юноше-заложнику и его отцу удавалось ежедневно встречаться.
Петрос не видел сына больше трёх лет. За это время Марк подрос, вытянулся, но, по сути, всё ещё оставался ребёнком. Годы разлуки с сыном сделали своё дело – мальчик чурался отца и держался с ним хоть и вежливо, но отчуждённо – как с уважаемым, но всё-таки посторонним человеком. Петрос прилагал все свои силы, буквально лез из кожи вон, чтобы расположить к себе сына, но лёд таял медленно, слишком медленно, так что неожиданная задержка с отплытием оказалась весьма и весьма кстати.
В первые же дни общения с Марком выяснилась и ещё одна деталь, неприятно поразившая Петроса и давшая ему, как отцу, очередной основательный повод для самоедства: мальчик в свои тринадцать лет не умел ни читать, ни писать. План созрел сразу. Петрос отправился в город и, найдя Линоса, который вслед за своим другом перебрался в Кесарию и жил в местной христианской общине, поручил ему приодеться поприличней и снять престижное жильё где-нибудь неподалёку от дворца. Затем за очередным обедом он между делом пожаловался Тасаэлю на неграмотность своего сына. Зять, рассеянно попивая суррентийское, предложил нанять мальчику толкового наставника. Петрос за предложение с энтузиазмом ухватился и через несколько дней представил вельможному родственнику благообразного грека, сведущего в науках, почитающего еврейский Закон да к тому же ещё и проживающего в каких-нибудь двух кварталах от дворца. Грек произвёл на Тасаэля самое благоприятное впечатление – дело своё он знал твёрдо, совсем неплохо для иноземца разбирался в Писании и Законе, кроме своего родного языка прекрасно говорил и писал на арамейском и романском, был кроток и даже слегка подобострастен и, в довершении всего, ещё и совсем не жаден до денег. Тасаэль, выждав благоприятный момент, обратился к царю, и вскоре на царской половине появился новый жилец: невысокий худощавый грек с заострённым, по-птичьи узким лицом – книжник и учитель Линос из Коринфоса. Теперь Петрос, отправляясь в Рому, мог быть относительно спокоен – рядом с Марком во дворце оставался свой, надёжный и проверенный человек.
Новую дату отплытия назначили на июльские иды – третье ава по еврейскому календарю.
Однако и на этот раз отправиться в путь не получилось.
За два дня до отплытия, в совершенно тихую безветренную ночь, онерария внезапно дала течь и стала довольно быстро тонуть, и только благодаря отчаянным усилиям экипажа к утру осталась на плаву, а не легла на грунт прямо возле дворцовой набережной. Скандал получился страшным. Агриппа, на рассвете прибывший на берег, собственноручно исхлестал по лицу подрядчика, руководившего ремонтом «Солариса», полагая, что это именно он виновен в случившемся. Полузатопленную онерарию, постоянно откачивая и вычерпывая из неё воду, отвели на другой конец бухты, где не было каменного причала, и с огромным трудом вытащили на пологий берег. И тут обнаружилось странное: в днище судна зияло небольшое аккуратное отверстие, явно высверленное чьими-то умелыми руками. Было спешно назначено дознание. Поначалу в содеянном заподозрили команду «Солариса». Однако перекрёстные допросы, проведённые самыми решительными методами, так и не смогли выявить причастность кого-либо из членов экипажа к случившемуся. Кроме того, более детальный осмотр показал, что отверстие в корпусе онерарии было просверлено... снаружи. Это в корне меняло всю картину произошедшего. Теперь в новом свете предстал и давешний, чуть не погубивший онерарию, пожар. В Хефер с приказом немедленно доставить на следствие стражника-ротозея были посланы гонцы, которые, однако, вернулись ни с чем. Оказалось, что провинившийся стражник ещё месяц назад был убит – зарезан прямо на улице в пьяной драке. Посчитать это случайностью мог, пожалуй, только очень наивный человек. Вывод напрашивался сам собой: кому-то очень не хотелось, чтобы «Соларис» покинул кесарийскую гавань. Кому-то хитрому, влиятельному и жестокому, да к тому же ещё достаточно хорошо осведомлённому во всех дворцовых делах.
– Что происходит?! – наседал Петрос на Тасаэля. – Ты можешь мне объяснить?!.. Кому наше плавание поперёк горла?!
Но Тасаэль, сам теряясь в догадках, только разводил руками.
– Может, кто-то хочет поссорить Агриппу с кесарем? – предположил он. – Все свои подарки императору пришлют, и только от Агриппы ничего не будет... Хотя, прямо скажем, способ странный и... ненадёжный – Клавдий и Агриппа друзья с детства, и чтобы рассориться из-за такой малости...
– А может, дело в грузе? – прищурился Петрос. – Может, понимаешь, кто-то не хочет, чтобы наш груз попал в Италию? Ты уверен, что мы везём в Рому именно синайскую керамику?
– Разумеется! – фыркнул Тасаэль. – Я сам в прошлом году покупал эту коллекцию в Яфо у индийских купцов. По указанию Агриппы, конечно. И сейчас её всю паковали в моём присутствии... Прекрасная коллекция, между прочим: кубки, па;теры, блюда... вазы. И очень дорогая! Агриппа выложил за неё целое состояние – сорок тысяч денариев! И клянусь, она того стоит! Там есть совершенно уникальные вещи!
– А кроме коллекции? Может, есть ещё какой-то груз?
Тасаэль медленно покачал головой.
– Какой? Я бы знал. Да и к тому же у нас ведь не га;ула. И не зерновоз. У нас всего-навсего малая ко;рбита. Так что кроме коллекции на наш «Соларис» при всём желании ничего существенного не погрузишь. Семьдесят здоровенных корзин по три талента весом каждая. И так бы хоть всё под палубу влезло.
– Ого! – округлил глаза Петрос. – Семьдесят корзин! Вот это коллекция! Это же, понимаешь, целая гора посуды! В Синае после вас хоть одна миска глиняная осталась? Или вы с Агриппой всё подчистую выгребли?
Тасаэль вновь развёл руками:
– Царский подарок...
После всего случившегося Агриппа приказал полностью заменить экипаж «Солариса», а заодно и всю портовую стражу. Вновь отремонтированную онерарию отвели на отдельный, усиленно охраняемый причал. Кроме того, место стоянки судна теперь предусмотрительно огородили со стороны моря сетями.
За два дня до августовских календ – восемнадцатого ава – началась погрузка на корабль. Тогда-то Петрос впервые увидел собственными глазами то, что ему предстояло охранять. Коллекция была упакована в большущие – по пояс взрослому человеку – плетёные корзины, тщательно обшитые поверху плотной рогожей. Тогда же Петрос познакомился и со своими людьми – с поступившим в его распоряжение отрядом в количестве двадцати человек.
Отряд был разношёрстным, собранным, как говорится, с поля по зёрнышку. Двадцать человек, свезённых в Кесарию из разных концов Палестины, не знакомых друг с другом, впервые увидевших друг друга лишь накануне, абсолютно не ведающих ни о целях плавания, ни о своём предназначении. Многие из них вообще не знали о том, что им предстоит куда-то плыть, и теперь, топчась на набережной, с неприкрытым беспокойством смотрели на «Соларис» и на всю ту суету, которая неизбежно сопровождает подготовку судна к выходу в море. Были в отряде и молодые новобранцы, и опытные, повидавшие виды солдаты, и недавние отставники, ещё не разучившиеся держать в руках оружие.
С оружием, кстати, было нехорошо. Петрос, проведя первоначальное построение, убедился, что вооружён отряд примитивно и явно недостаточно для той миссии, которую он был призван исполнять: на два десятка человек имелось лишь четырнадцать мечей, пять боевых топоров, одиннадцать копий и три десятка дротиков. У восьмерых воинов были ещё кинжалы, но зато у пятерых не было ни щитов, ни кольчуг. Поспешно назначив двух наиболее толковых отставников командирами отделений, Петрос помчался к Тасаэлю.
– Мы что, на прогулку едем?! – ворвался он к дремлющему после завтрака начальнику экспедиции. – На ближний пляж за ракушками?! Или, понимаешь, в Дор, на базар, сандалии покупать?! Кто набирал этот сброд?! Каким местом думал тот, кто их вооружал?!
Тасаэль недовольно поднялся с кушетки.
– Что ты орёшь, как... ужаленный ишак? Чем ты опять недоволен?
– Я недоволен... человеческой глупостью! – еле сдерживаясь, сказал Петрос. – В Легионе подобной... команде я бы не доверил охранять даже лагерную латрину! Половина солдат вообще не знакома друг с другом! Вторая половина боится воды пуще смерти и смотрит на корабль, как на собственную погребальную телегу! А оружие! Почему взято так мало копий и дротиков?! Почему у пятерых обалдуев нет ни щитов, ни кольчуг?! Они что, понимаешь, в качестве мишеней поедут?! Почему, наконец, в отряде нет ни одного лучника?!
– Всё?.. – спросил Тасаэль, останавливаясь над столом и придирчиво выбирая себе персик.
Петрос, отдуваясь, не ответил. Тасаэль наконец определился с выбором, вонзил зубы в брызнувшую соком розовую мякоть и повернулся к шурину.
– Ты пришёл не по адресу, – медленно жуя, произнёс он. – Отряд набирал Овадья; – военный советник Агриппы. Критерий отбора был примерно таким же, как и с тобой: отличный послужной список плюс никакого родства с дворцовой знатью, и тем более с левитами. И никакого отношения к храмовой страже.
– Странный отбор, – заметил Петрос. – Ну да ладно, отбор отбором, это, собственно, не моё дело, но собрать отряд вместе хотя бы, понимаешь, за месяц до отплытия можно было?!
– Нельзя, – Тасаэль кинул недоеденный персик на поднос. – Царь боится сговора... или подкупа. Отсюда все эти меры предосторожности.
– А оружие! – продолжал горячиться Петрос. – Оружие нормальное можно было им дать?! Этот ваш Овадья, он вообще воевал когда-нибудь?! Или только в детстве, в деревянных солдатиков?!
– А ты задай этот вопрос царю, – усмехнулся Тасаэль. – Агриппа, кстати, ждёт нас с тобой... для прощального напутствия. Дак!.. – позвал он; на пороге возник почтительно склонившийся кабикуларий. – Который час, Дак?
– Пять часов, господин. Самое начало шестого.
– Царь ждёт нас к полудню, – повернулся Тасаэль к шурину. – В нашем распоряжении ещё почти час. Так что успокойся... поешь, – он сделал жест в сторону стола, – выпей вина... И пойдём...
Агриппа внимательно, не перебивая, выслушал Петроса, после чего отрицательно покачал головой:
– Нет.
Петрос смешался.
– Прости, великий царь, насчёт чего конкретно «нет»?
– Насчёт всего. По каждому твоему пункту – нет. Задерживать выход судна я больше не стану – завтра на рассвете «Соларис» должен выйти из кесарийской гавани. Менять кого-либо в отряде не разрешаю. И добавлять в отряд тоже никого не буду. Ну, а насчёт оружия – тут без проблем. Возьми всё, что считаешь нужным. Овадья распорядится.
Стоящий по левую руку от царя военный советник – приземистый и грузный, с мясистым широким лицом, на котором постоянно сохранялось слегка брезгливое выражение, – важно кивнул.
– А лучники?! – воскликнул Петрос. – Дай мне хотя бы четверых лучников, великий царь!
– Нет, – повторил Агриппа. – Ты слышал?! Нет! Если тебе нужны лучники, возьми у Овадьи луки и вооружи ими хоть каждого из своих людей.
Петрос открыл рот, закрыл, медленно выдохнул через ноздри, после чего уже почти спокойно сказал:
– Великий царь! Чтобы из простого солдата сделать толкового лучника обычно уходит полгода. Причём последние три месяца лучник тренируется со своим персональным луком. Я могу раздать своим людям хоть по пять луков, но за те несколько часов, что остались до отхода «Солариса», они всё равно не научатся из них стрелять.
Агриппа вопросительно посмотрел на Овадью.
– А зачем тебе вообще лучники?! – тут же насел тот на Петроса. – Ты ведь не крепость оборонять собираешься, ты...
– Именно! – не дал ему закончить Петрос. – Именно крепость! Для меня сейчас «Соларис» – крепость! И я его собираюсь оборонять! С момента отхода от кесарийской набережной до момента, понимаешь, прибытия в Рому. Великий царь! – повернулся он к Агриппе. – Ты ведь знаешь, на кону не только моя голова, но и голова моего сына. Поэтому я сразу говорю: без лучников я никуда не поплыву! Хочешь, казни меня прямо здесь, хочешь, отправь обратно к Йосэфу бар-Камиту, но без четверых лучников я даже не поднимусь на борт «Солариса»!
– Ты как разговариваешь с великим царём?! – вытаращил глаза побагровевший Овадья. – Ты кому условия ставишь?! Да тебя за такие речи!..
– Подожди... – поморщился Агриппа, он прикрыл глаза и потёр пальцами переносицу. – Что у нас здесь, в Кесарии, с лучниками?
– Здесь?.. – красномордый Овадья медленно остывал. – У Малькиэ;ля под началом отряд. Полсотни луков... У Седого Натана в северных казармах три десятка лучников-эдомейцев... Здесь – всё... У Танху;ма Счастливчика полная сотня лучников. Но это в Хефере. Полдня пути.
– Полдня пути... – Агриппа задумчиво постукивал по подлокотнику кресла. – Вот что... – он повернулся к военному советнику. – Давай дуй в северные казармы и возьми у Седого Натана четверых лучников. Только выбирай сам, а не тех, на кого он тебе укажет! Сам! Понял?!.. Бери их вместе с луками и стрелами – и сразу же на корабль. Никуда не заезжая! И ничего им не объясняй. И уж тем более Натану! Ничего! Скажи, мол, знать ничего не знаю – царский приказ! Ясно?.. Всё. Действуй!..
Петрос с чувством поклонился:
– Благодарю тебя, великий царь!.. Может, ты тогда позволишь мне высказать ещё одно предложение?
Тасаэль сделал зверские глаза и старательно кашлянул в кулак.
– Ничего! – отмахнулся от него Агриппа. – Чего уж теперь! Теперь уж ничего не поделаешь! У нас теперь отставные примы царями командуют! Давай, прим, раз уж сел на шею и ножки свесил, говори, чего уж там!
– Прости, великий царь... – Петрос невольно улыбнулся – воображение тут же услужливо подбросило ему забавную картинку: он, болтая ногами, удобно сидит на шее царя. – Прости, но... Но, может, имеет смысл перенести отход «Солариса»? И отплыть не завтра утром, а нынче вечером? Погрузка в основном закончена, и...
– Ну, тебя не поймёшь! – возмущённо воскликнул Тасаэль. – То ты предлагаешь отложить выход судна на неделю, то теперь торопишь с отходом!..
– Погоди-погоди! – защёлкал на него пальцами Агриппа. – Погоди! Резон в его словах есть. Изменив время отхода, мы, безусловно, спутаем планы нашему недоброжелателю, кем бы он ни был. Да, прим? Ты ведь об этом думал?.. Ну вот! Так что идея сама по себе не лишена смысла. Идея интересная. Вот только... что у нас с ветром?
– На закате ветер повернёт от берега, – сказал Петрос. – Это позволит нам уйти достаточно далеко на запад. А потом, уже в открытом море, мы повернём на север и пойдём на Сидон. Небо сегодня чистое, так что капитан без труда сможет определиться по звёздам.
– Ну? Что скажешь?.. – повернулся царь к Тасаэлю.
Тот молча пожал плечами.
– Утверждаю! – грохнул Агриппа кулаком по подлокотнику. – Уйдёте сегодня на закате! Давайте оба на пристань и готовьте судно к отходу. Проверьте там всё хорошенько! Чтоб ничего не забыли! И капитана!.. Как его там?!.. Мильти;диса! Мильтиадиса ко мне! Живо!..
«Соларис» шёл на север, подгоняемый тем самым мягким южным ветерком, в чью честь он и получил своё звучное яркое имя. Час был ранний, солнце поднялось ещё не высоко, оно ещё полностью не выбралось из розовых пелёнок утренней дымки, и нежаркое, красноватое, заспанно жмурилось, нежась на смятой постели недалёкого берега. Над мачтой онерарии, в холодно-голубой небесной выси неподвижно висели редкие белоснежные пёрышки облаков.
За ночь почти не продвинулись вперёд. Капитан судна, меднолицый неразговорчивый грек Мильтиадис, осторожничал и, несмотря на хорошую погоду, лишь на рассвете приказал развернуть основной парус. До этого «Соларис» сначала шёл под артемоном – небольшим прямоугольным парусом, растянутым под наклонной носовой мачтой, а потом и вовсе несколько часов пролежал в дрейфе, дожидаясь попутного ветра.
Море было спокойным, судно почти не качало, но и этого «почти» с лихвой хватило для того, чтобы две трети отряда Петроса полегли от морской болезни. Страдальцы вповалку лежали на корме судна, время от времени с трудом приподнимаясь и свешивая нечёсаные бороды за борт. Тасаэль, вид хотя и имел бледный, пока держался и даже согласился позавтракать вместе с шурином, впрочем, удовлетворившись лишь сухарём и несколькими глотками кислого вина. Петрос же ел с аппетитом, разрывая жареного цыплёнка руками и бросая кости в наглых крикливых чаек, с самого рассвета неотступно следовавших за кораблём.
– Хороший ветер, – сказал Тасаэль, стараясь не смотреть на блестящие от жира губы шурина. – К обеду будем в Сидоне.
– Там нас ждут?
– Да, – кивнул Тасаэль, – префект предупреждён... Его зовут Квинт Антоний Стих. Я его немного знаю. Он несколько раз бывал в Кесарии. Вполне достойный муж... хотя и язычник... Мы там переночуем и завтра уйдём на Кипрос, в Салами;с.
Петрос кивнул. Он швырнул последнюю объеденную косточку птицам, допил своё вино и, вытерев руки тонкотканным полотенцем, заботливо поданным ему Дивик;ном – единственным из тасаэлевых рабов, которого тот взял в плаванье, – откинулся спиной на невысокий барьер, огораживающий по краям смотровую площадку. Петрос подставил лицо ласковым лучам утреннего солнца и прикрыл глаза. Было покойно. Громко, но не раздражающе кричали чайки. Убаюкивающе поскрипывали ванты. Меднолицый Мильтиадис, заложив руки за спину, медленно прохаживался по смотровой площадке, служившей одновременно и капитанским мостиком, и мурлыкал себе под нос какую-то легкомысленную греческую песенку, в которой упрашивал некую «любезную Калли;пу» обязательно дождаться его из плавания, по приходе из которого, он, де, не будет тратить время на пустые разговоры, а сразу же сорвёт с неё хитон и... Собственно, из подробного и откровенного перечисления всех тех забав, которыми герой-мореплаватель мечтал заняться с любезной Каллиопой, как раз и состояла вся песенка.
Справа по борту тянулся унылый пустынный берег. Он уже начал постепенно повышаться, вздымаясь в плоское столообразное плато Хар-Ха-Карме;ль, обрывающееся чуть севернее в море одноимённым мысом. За мысом начинался небольшой уютный залив Кишо;н, названный по имени впадающей в него речки. Издалека мыс напоминал припавшего на передние лапы поджарого медведя, жадно лакающего морскую воду.
Петрос плыл этим маршрутом не впервые. Прошлый раз – а было это уже лет семь или даже восемь назад – он путешествовал в здешних краях вместе с Линосом. Тогда они добирались из Яфо в Антиохию и нанялись матросами на убогую киликийскую фас;лу – небольшое судёнышко, корпус которого был сделан из плетёных прутьев, обшитых поверху необработанными коровьими шкурами. В тот раз они до Антиохии не доплыли, судно дало течь, и им с огромным трудом удалось добраться до Птолемаиса, который местные жители всё ещё называли А;кко, – древнего портового города, расположенного в северной оконечности залива Кишон. Там они с Линосом вынужденно задержались почти на полгода, но времени зря не теряли, основав из проживавших в Птолемаисе многочисленных евреев небольшую, но дружную христианскую общину почитателей Помазанника Божьего Йешу...
Петрос открыл глаза. Что-то изменилось. Солнце грело. Ванты поскрипывали. По-прежнему громко голосили голодные чайки. Вот только меднолицый капитан Мильтиадис больше не прохаживался, напевая себе по нос свою фривольную моряцкую песенку. Капитан стоял на правом краю мостика и, напряжённо вытягивая шею, всматривался вдаль. У Петроса вдруг заныло сто лет не беспокоившее его плечо.
– Эй! – оглянулся Мильтиадис и, вытянув руку, указал вперёд по правому борту судна. – Эй, начальник! Глянь!.. Видишь?! Нет?!
Тасаэль и Петрос, разом вскочив со своих мест, кинулись к нему. Петрос, взглянув туда, куда указывал капитан, ощутил в животе неприятный сосущий холодок. Вывалив из-за мыса, наперерез «Соларису» шли одна, две... пять... нет, шесть!.. шесть больших вёсельных лодок, густо заполненных людьми.
– Рыбаки? – неуверенно спросил Тасаэль.
Петрос покачал головой.
– Нет. Это не рыбаки... Это по нашу душу.
Он уже разглядел всё, что ему было нужно: это были широкие восьмивёсельные б;рки – неустойчивые и неповоротливые, но быстроходные и вместительные посудины – излюбленные «орудия лова» прибрежных пиратов. На каждом судёнышке, не считая гребцов, находились не менее двух десятков воинов – Петрос уже отчётливо видел торчащие над их головами штурмовые лестницы и длинные копья с тяжёлыми абордажными крючьями на концах.
– Господи! Делать-то что?! – воскликнул дрожащим голосом Тасаэль.
– В море! Поворачивай в море! Быстрей! – закричал Петрос, обращаясь к капитану.
Но тот лишь отрицательно покачал головой.
– Бессмысленно. Ветер попутный. Повернём в море – потеряем ход... Эй!!.. – заорал он и, заложив пальцы в рот, оглушительно свистнул. – Эй!! Ники;тас!! К;смас!! Нестор!! Верхний парус поднять!! Бегом!!.. Дармоеды!.. На руле!! Править строго по ветру!.. Ла;мпрос!! Всех на правый борт! Слышите?! Нет?! Всех! Готовить багры!.. Веселей! Веселей, доходяги, рот вам на бок!! Если не хотите стать кормом для рыб – веселей!..
Твёрдый голос Мильтиадиса привёл Петроса в чувство. Он потряс головой, сбрасывая с себя невольное оцепенение, и тоже заорал, надсаживая глотку:
– Отря-а-ад!!.. К бою!!.. Противник справа по борту!!.. Дротики, копья готовь!!.. Подъём! Подъём, слабосильная команда!!.. Лучники!! Двое – на нос, двое – на корму! Бить по гребцам! Только по гребцам! Поняли?! Бегом!!.. Гийора! Аро;н! Расставьте своих людей! Раздайте дротики! Бить с двадцати шагов! Не дальше! Целить по гребцам! Слышали?! Выбивайте гребцов!.. Пошли! Пошли! Пошли!!.. Бегом!!
Корабль наполнился топотом и криками. «Слабосильная команда», забыв про морскую болезнь, лихорадочно готовилась к бою. Заблестели на солнце спешно надеваемые шлемы и кольчуги, полетели под ноги кожаные чехлы от щитов, с дробным стуком раскатилась по палубе охапка дротиков, уроненная споткнувшимся ротозеем.
Раскрылся, захлопав на ветру, верхний треугольный парус на вершине мачты. «Соларис» подвернул чуть левее и, со звоном принимая в правую скулу, обшитую тонкими свинцовыми листами, низкую короткую волну, стал полого уходить от берега.
Петрос скатился вниз, под смотровую площадку, туда, где находились жилые помещения, ворвался в свою комнату, наскоро, не завязывая тесёмок, всунулся в кольчугу, выхватил из кожаного чехла щит, сорвал со стены меч и опрометью, прыгая через три ступеньки, взбежал обратно на мостик.
Между кораблём и лодками было сейчас около двухсот шагов, и расстояние быстро сокращалось. Уже слышны были резкие отрывистые команды гортаторов, задававших ритм гребцам. Лодки были явно перегружены. Они низко сидели в воде, но всё равно двигались быстро, гораздо быстрее «Солариса».
К Петросу подскочил бледный до синевы Тасаэль, губы у него ходили ходуном, борода тряслась.
– Нам не уйти! – испуганно шаря по лицу шурина расширенными глазами, воскликнул он. – Не уйти! И не отбиться! Их слишком много! Что делать, Петрос?! Делать что?!
– Прочь!! – рявкнул на него Петрос. – Пошёл! Вниз! Вниз! Чтоб я тебя не видел!..
Тасаэль исчез.
Лодки накатывали. Взвилась и вонзилась в борт ближней барки первая стрела.
– Выше! Выше бери! – вновь заорал Петрос. – Лучники! Выбивай гребцов!..
– Эй, на «Соларисе»! – раздался зычный голос с одной из лодок. – Убрать паруса!.. Всем, кто не будет сопротивляться, гарантирую жизнь! Эй, слышали?! Кто хочет жить – сложить оружие!
– Не слушать!!..
– Не слушайте их!!.. – одновременно закричали Петрос и капитан.
– Кто сдастся – сдохнет первым! – громко добавил Петрос, а Мильтиадис вдогон ему выдал столь длинное и чудовищно непристойное греческое ругательство, что отставной прим посмотрел на меднолицего капитана с невольным уважением.
Когда до ближней лодки оставалось шагов пятьдесят, сразу две стрелы, пущенные с носа корабля, попали в цель. Первая воткнулась точно в грудь переднего гребца, вторая – в плечо следующего. Раненый жалобно заверещал и опрокинулся на спину, завалившись на сидящего за ним третьего гребца. Лодку развернуло. Она резко качнулась и, зачерпнув низким бортом воду, потеряла ход.
– Так их!! – заорал Петрос. – Видели?! Всем бить по гребцам!! По гребцам!! Дротики – к бою!!..
Лодки шли наперерез. Уже можно было рассмотреть лица нападавших. Стрелы падали на них одна за одной, то и дело находя себе новую жертву. Закрутилась на месте и вдруг легла на борт вторая лодка. С неё горохом посыпались в воду люди.
– Дротики!! Дротиками бей!!.. Арон!! – крикнул Петрос.
Из-за паруса ему не был виден нос корабля, но он знал, что Арон – командир первого отделения – находится где-то там, со своими людьми, и именно там сейчас разворачивались основные события.
С борта корабля полетели дротики.
– Право руля!! – вдруг страшно заорал над самым ухом у Петроса Мильтиадис. – Тарань!!.. Тарань!! Ещё руль вправо!!.. Ещё!!
Палуба скользнула из-под ног, «Соларис» накренился, и Петрос, вцепившись в перила, увидел, как передовая лодка нападавших уходит под нос корабля. Оттуда послышался многоголосый крик ужаса и затем – отчётливый хруст. А с оставшихся лодок на «Соларис» уже летели абордажные копья.
– Руби!! Руби верёвки!! – надсаживался Петрос. – Верёвки руби!!.. Копья, мечи – к бою!!
Но лодки уже ушли в мёртвую зону, под борт, и оттуда уже выскакивали и цеплялись за планширь, жадно впивались железными крючьями в доски палубы короткие штурмовые лестницы, и уже лезли по ним на корабль люди с оскаленными бешеными лицами. Много людей. Слишком много.
Петрос выхватил меч и, спрыгнув с мостика, ринулся в самую гущу нападавших.
Он сходу зарубил двоих и чуть успел прикрыться щитом от падавшего сбоку меча. Он отпрыгнул в сторону, ударил с разворотом, вновь увернулся и завертелся на месте, нанося рубящие и колющие удары, прикрываясь щитом и лишь следя, чтобы никого не оказалось сзади, за спиной.
Один раз ему брызнула в глаза чужая кровь и он на несколько страшных мгновений ослеп.
Один раз он поскользнулся на чьих-то ещё дымящихся внутренностях и тяжело – так, что лязгнули зубы – грохнулся на спину. Сверху тут же повалился кто-то ещё, и Петросу с огромным трудом удалось сбросить с себя мёртвое тело и вновь подняться на ноги. На него тут же налетел огромный, заросший до самых глаз чёрной бородой, пират и, ловко орудуя абордажным копьём, сорвал с руки щит, после чего, плотоядно оскалясь, стал тыкать в лицо страшным окровавленным крюком. Петрос пятился, уворачиваясь и с трудом отбиваясь мечом.
– Х-ха!! – крикнул кто-то сбоку, и пирата буквально смело ударом тяжёлого копья.
Это был Гийора – декан-два – тоже без щита, в разрубленной в двух местах кольчуге, с ног до головы залитый не то своей, не то чужой кровью.
– Не зевай, командир!.. – проорал он, пытаясь выдернуть своё копьё из всё ещё дёргающего ногами тела противника. – Эх, драка-то какая! А?!..
– Сзади!! – бросаясь к нему, крикнул Петрос, но не успел.
Голова Гийоры отвалилась и упала к его ногам. А перед Петросом уже стоял новый противник – быстрый, ловкий, прикрытый щитом и блестящим тораксом, с длинным кавалерийским мечом – спатой – в отведённой для удара руке. Петрос, выставив перед собой меч, отпрыгнул назад. Краем глаза он видел, что рядом, на полу, валяется щит, но понимал, что схватить его не успеет – слишком мала дистанция и слишком стремителен его враг. Над краем щита противника Петрос видел нацеленные на него, немигающие прищуренные глаза. Враг был спокоен, он понимал, что на тесном пространстве палубы Петросу некуда от него деться. Петрос попытался уйти вбок, вдоль парусной фалы, но пират резким коротким выпадом преградил ему путь. Петрос отступил ещё на пару шагов и упёрся спиной в мачту. Противник, мгновенье поколебавшись, двинулся в атаку, но тут же упал на колени и, выронив меч, повалился лицом вниз – из его затылка, белея оперением, торчала стрела. Петрос быстро подхватил с палубы свой щит и, выпрямившись, огляделся. Бой шёл по всему кораблю. Трещали, сталкиваясь, щиты. Над головами, вспыхивая на солнце, быстро мелькали мечи. Кто-то высоким голосом протяжно кричал, зовя на помощь. Слышался тяжёлый топот, надсадное сопение, и многоголосая яростная ругань. Густо несло свежей парн;й кровью.
На смотровой площадке, широко расставив ноги, стоял капитан Мильтиадис и умело отбивался копьём от лезущих к нему, вверх по узкой лестнице, пиратов. За спиной капитана располагались оба кормовых лучника. Они работали. Движения их были размеренны и спокойны. Они быстро, но без суеты выуживали стрелы из заплечных колчанов, не глядя клали их на тетиву и, мощным коротким движением согнув лук, били в упор по нападавшим. Видимо, именно оттуда прилетела спасшая Петроса стрела. Ещё несколько человек из корабельной команды рубились на дальнем конце капитанского мостика, отбиваясь от лезущих на него со стороны кормы по приставным лестницам разбойников.
Капитана надо было выручать, и Петрос вдоль левого борта, где было посвободней, кинулся на корму, по ходу срубив, как молодое деревце, какого-то зазевавшегося недомерка.
На корме было горячо. Нападавших здесь было гораздо больше, чем оборонявшихся, и участь последних была предрешена – они, человек десять-двенадцать, прижатые к рулевой балке, отбивались из последних сил. Петрос, как коршун, налетел на пиратов сзади, рубя направо и налево, и через короткое время ситуация поменялась на обратную: уже разбойники были прижаты к заднему борту и не помышляли больше ни о чём, кроме спасения. Через несколько мгновений всё было кончено: несколько пиратов прыгнули в воду, пятеро были убиты на месте, а один, отбросив меч и щит и подняв руки, упал на колени, моля о пощаде. Петрос, почти не глядя, наискосок рубанул его мечом и ногой через пролом в перилах столкнул тело за борт.
– Эй!! – обернувшись к смотровой площадке, заорал он. – Эллада!! Держись!!..
Приведённая Петросом к капитанскому мостику команда решила исход боя. Пиратов, несмотря на их яростное сопротивление, сначала оттеснили к борту, а затем обратили в бегство. Очень помогли при этом лучники, продолжавшие методично расстреливать разбойников со смотровой площадки. А когда последних пиратов добивали возле всё той же рулевой балки, с носа «Солариса» подоспел Арон с немногочисленными остатками своего отделения. На носу тоже всё было кончено.
Из-под капитанского мостика приволокли двоих, пытавшихся там спрятаться, разбойников.
– Кто вас послал? – приставив меч к груди одного из них, спросил Петрос. – Кто вам рассказал про наш корабль?
– Мы... Я не знаю... – промычал пленный. – Старший знает... – он пошарил глазами. – Его, наверно, убили.
– Ответ неверный... – сказал Петрос и, ткнув мечом пирату под бороду, пинком столкнул его за борт. – Ты! – положил он окровавленное лезвие на грудь второго.
Тот, бешено вытаращив глаза, задёргался и зашепелявил:
– Я скафу! Я фсё скафу! Только не убифай!..
– Ну! – подтолкнул его мечом Петрос.
– Носью! Он пфискакал носью! – давясь и выкатывая глаза ещё дальше, заторопился тот. – Пфискакал и сказал, фто утфом будет судно! С хофосей добысей!..
– Кто?! Кто прискакал?!
– Из Кесафии! Я его не знаю! Он из Кесафии!.. И он глафней нафего атамана! Он пфиказыфал!..
– Имя! Имя его ты знаешь?! Ваш атаман его по имени называл?!
Пират замотал головой так, что с его окровавленной бороды во все стороны полетели брызги.
– Нет! Не назыфал! И я его не знаю!.. Не убифай меня! Пфошу! Пофалуйста! Я фсё сказал! Пфафда!
– Хорошо, – сказал Петрос, отводя от его груди меч. – Я тебя не убью. Можешь идти.
– Куда?! – снова вытаращился тот.
– Туда, – кивнул Петрос на тёмно-синюю, с крохотными белыми барашками волн, забортную воду.
– Но я!.. Я федь не умею плафать!
– А ты пешком, – посоветовал Петрос. – Пешком. По дну. Здесь до берега недалеко... – и сильным толчком щита сбросив разбойника за борт, повернулся к обступившим его членам команды. – Ну?! Чего стоим?! Ещё ничего не кончилось!.. Слушать меня! Осмотреться на корабле! Всех мёртвых – за борт! Всех чужаков – живых, полуживых, полумёртвых – за борт! Наших раненых снести в одно место и перевязать!.. Мильтиадис! Эй, капитан! Скорость не снижать! Курс прежний!.. Пока прежний... Посмотри, что у нас с кораблём. Какие повреждения? И что у тебя с командой? Плыть дальше сможем?!.. Где Тасаэль?!.. Кто видел Тасаэля?!..
Начальник экспедиции нашёлся в своей комнате, где он на пару со своим слугой Дивиконом прятался в самом дальнем углу – за большим, окованным железом, сундуком. Петрос чуть ли не за шиворот выволок зятя из его укрытия.
– А теперь без дураков, Тасаэль! Что мы везём?! Что на самом деле в этих чёртовых корзинах?!
– К-как что? – ёжась и запинаясь отвечал Тасаэль. – Ты же знаешь... – глаза его бегали, он явно прислушивался к тому, что делается на палубе. – А что... нападение... отбили?
– Отбили! – отмахнулся Петрос. – Э т о нападение мы отбили. Но думаю, оно не последнее. А теперь послушай меня! Нападение было не случайным. Понимаешь?! Кто-то из Кесарии приказал пиратам напасть именно на «Соларис»!..
– Откуда ты знаешь?!
– От верблюда!.. Я допросил одного из пленных. Имён он никаких, к сожалению, не назвал, но сказал конкретно, что напасть на «Соларис» им приказал человек, прискакавший ночью из Кесарии.
– Не... не может быть... – пробормотал Тасаэль.
– Отчего же не может?! – удивился Петрос. – По-моему, так очень даже может! Сначала кто-то очень не хотел, чтобы «Соларис» вышел в море. А теперь, когда он всё-таки ушёл из Кесарии, кто-то, понимаешь, очень хочет перехватить наш груз по дороге... Это не было случайным нападением, Тасаэль! Пираты точно знали, куда они идут и за чем! Не веришь?! А ты вспомни! Вспомни! В самом начале нападения. Что они нам кричали с лодок? Они кричали: «Эй! На "Соларисе"!..» А теперь подумай, откуда они могли знать название нашего судна?! На корабле ведь нигде не написано, что он называется именно «Соларис»! Так?! А они знали! Понимаешь?! Знали!.. Так что у нас всё-таки в трюме, Тасаэль?! Скажи мне! Хватит держать меня за болвана! Я должен знать, что мы везём! Ты же помнишь – на кону жизнь моего сына! Так что скажи мне – что мы везём?! Что?!
– В-вазы... керамику... – промямлил Тасаэль. – Коллекцию, в общем. Ты же знаешь!
– Знаю, – сказал Петрос. – Но я также знаю, что ни одна коллекция в мире не стоит тех усилий, которые уже затратил кто-то, пытаясь сначала не выпустить её из Кесарии, а затем захватить на полпути к Сидону. Так что скажи мне лучше правду.
– Я говорю тебе правду! – забормотал-заторопился Тасаэль. – Просто это очень дорогая коллекция! Я же тебе говорил! Сорок тысяч денариев! Целое состояние! И это при том, что я покупал её оптом. Да-да, оптом! А если её продавать по частям, можно заработать ещё больше! В два, три раза больше! Там же есть просто уникальные вещи!..
– А ну пошли! – оборвал его Петрос.
– Куда?! – испугался тот.
– Пошли-пошли! – Петрос ухватил Тасаэля под локоть и потащил наружу. – Пойдём, посмотрим на твои уникальные вещи! Пойдём!..
– Подожди!.. – упирался Тасаэль. – Постой!.. Неужели ты посмеешь?!.. Да постой же ты!
Вытащенный на палубу, он принялся дико озираться, разглядывая следы недавнего побоища: залитую кровью палубу, лежащие повсюду трупы, валяющиеся под ногами щиты и оружие, порубленный в лохмотья такелаж. Петрос упрямо тащил зятя к расположенному за мачтой, в передней части корабля, входу в трюм.
– Снимай печати! – подведя Тасаэля к наглухо задраенному трюмному люку, приказал он.
– Ещё чего! – тут же взъерепенился Тасаэль. – И не подумаю!
– Ну и ладно! – повёл плечом Петрос. – Сам справлюсь.
Он отодвинул зятя в сторону, вытащил из ножен кинжал и принялся одну за другой срезать восковые печати.
– Ты!.. Ты не смеешь!.. – затанцевал вокруг него Тасаэль. – Это возмутительно!.. Я... Я тебе запрещаю!
– Я понял... – кивал Петрос, продвигаясь с ножом вокруг люка. – Понял... Ты мне запрещаешь... – он ухватился двумя руками за край люка и с натугой отвалил тяжёлую дубовую крышку. – Лезь! – кивнул он Тасаэлю на открывшееся квадратное отверстие.
– Никуда я не полезу! – отшатнулся от люка Тасаэль.
Но Петрос кулаком с зажатым в нём кинжалом подтолкнул его обратно.
– Лезь!
– Это... Это насилие! – с достоинством сказал Тасаэль. – Я пожалуюсь Агриппе! Ты будешь наказан!
– Агриппа далеко, – отозвался Петрос, – а я рядом. Не зли меня – лезь!
Тасаэль заткнулся и, осторожно ставя ноги, стал с опаской спускаться по крутой лестнице. Петрос, дождавшись, когда зять достигнет дна, скатился следом. Недолго думая, он схватил первую попавшуюся корзину и, с трудом втащив её в квадрат падающего сверху света, принялся торопливо вспарывать рогожную обшивку.
– Петрос!.. Петрос, не смей! – закричал Тасаэль, хватая шурина за руку. – Там царские печати! Ты что, с ума сошёл?!.. Петрос, я прошу тебя!
Петрос молча отстранил его плечом, продолжая вспарывать с трудом поддающуюся ножу двойную рогожу. Вскоре открылась плетёная крышка корзины. Петрос аккуратно срезал две большие печати по краям и, приподняв крышку, отложил её в сторону. Корзина была доверху наполнена древесной стружкой.
– Знал бы я... – угрюмо проворчал за его спиной Тасаэль. – Знал бы я, что ты такой – ни за что бы не порекомендовал тебя царю... Да ты сам – хуже пирата!
– Да, – сказал Петрос, разгребая руками стружку, – я такой. Босой, понимаешь, неподпоясанный, дёгтем перемазанный...
На поверхности показался бок завёрнутой в тонкую ткань большой чаши. Петрос вытащил её из корзины, отряхнул от налипшей на материю стружки и аккуратно развернул. Это был крате;р – большой сосуд с двумя ручками, предназначенный для смешивания вина с водой. Петрос бережно поставил его на пол и снова склонился над корзиной. Одно за другим из-под ароматной кедровой стружки стали появляться различные керамические изделия: кубки, блюда, небольшие изящные вазы. Все они были тщательно завёрнуты в несколько слоёв ткани, а некоторые ещё и перевязаны поверху тонкой бечёвкой. Наконец из корзины была извлечена последняя вещица – большое плоское блюдо – патера, разукрашенное плывущими сквозь водоросли лупоглазыми рыбами.
– Ничего не понимаю!.. – бормотал Петрос, засунувшись по пояс в корзину и яростно шаря руками в оставшейся на дне стружке. – Здесь же нет ничего!
– Ну что? Убедился? – ехидно спросил за его спиной Тасаэль. – Я ведь тебе говорил. А ты: «Лезь! Лезь! Не зли меня!»... Ну и что ты теперь скажешь Агриппе?
Петрос наконец выбрался из корзины, стружка свисала с него клочьями, как шерсть с плохо остриженной овцы.
– Послушай, – даже как-то жалобно обратился он к зятю, – объясни мне дураку. Я ничегошеньки не понимаю!
– А чего тут понимать?! – удивился Тасаэль. – Я ж тебе сто раз уже говорил: коллекция там! Дорогая! О ч е н ь дорогая! Ты же меня не слушаешь! Вбил себе невесть что в голову! А мы коллекцию керамики везём! Синайской керамики! Понимаешь?! Кол-лек-ци-ю!
– Господи! – воздел руки Петрос. – Куда катится этот мир?! Нет! Куда он прикатился?! Мало того, что за какие-то глиняные миски, за какие-то черепки, цена которым две пруты за дюжину, люди готовы платить сумасшедшие деньги, так они ещё, понимаешь, убивать за эти черепки готовы! Сколько людей положили сегодня и своих, и чужих!
– Где большие деньги – там всегда смерть ходит... – равнодушно пожал плечами Тасаэль. – Так что теперь со всем этим делать будем? – кивнул он на разорённую корзину.
– С этим? – переспросил Петрос. – Это всё – ерунда! Закроем, по-новой обошьём, ты своей печатью опечатаешь. Главное, всё цело. Ни один ваш грёбанный черепок не пострадал... – он оглядел себя и принялся отряхиваться. – Ты мне другое скажи. Куда мы теперь?
– Как куда?! – удивился Тасаэль. – В Сидон, конечно!
– А если подумать? – Петрос распрямился и в упор посмотрел на зятя. – Я полагаю, нам теперь не следует соваться в Сидон. И вообще. Думаю, нам вовсе не следует плыть по утверждённому в Кесарии маршруту. Как говорится, целее будем.
Тасаэль хотел возразить, даже открыл рот, но потом хмыкнул и принялся сосредоточенно скрести пальцем висок.
– То, что ты говоришь, разумно... – наконец ответил он. – Разумно... Кто-то действительно охотится за нашим грузом. И этот кто-то очень хорошо осведомлён... Если нас попытались перехватить на полпути к Сидону, значит, вполне могут попытаться перехватить и где-то дальше... Да, ты прав! В Сидон нам соваться не следует!
– И в Саламис тоже, – добавил Петрос. – Скажи, мы можем на Кипросе зайти в какой-нибудь другой порт?
Тасаэль задумался.
– В Пафос разве что. Там проконсулом Лукий Сергий Па;ул. Он друг Агриппы. Полагаю, он нас приветит и... И там мы будем в безопасности.
– Ну, пусть будет Пафос, – согласился Петрос. – Мне, по большому счёту, без разницы. Лишь бы груз сохранить... Ладно, давай-ка здесь всё приберём, назад запакуем да пойдём обрадуем капитана...
Когда через четверть часа они выбрались из трюма, количество покойников на палубе заметно поубавилось. Стараясь не наступать в ещё не засохшие лужи крови, они пробрались к кормовой надстройке. Из её окон слышались стоны раненых, которых снесли сюда со всего корабля. Капитан Мильтиадис, заложив руки за спину, с невозмутимым видом прохаживался по мостику. Петрос и Тасаэль по скользкой от крови лестнице поднялись к нему.
– Ну что, чем порадуешь, капитан? – спросил Петрос меднолицего грека.
Тот фыркнул.
– Радоваться особо нечему. У меня от команды осталось трое. Остальные убиты. Включая обоих рулевых... Рулевые – это потеря. Понимаешь? Нет?.. От ваших тоже мало что осталось. Девять убитых и ещё семеро раненых, из которых четверо вряд ли доживут до Сидона...
– Мы не пойдём в Сидон, капитан, – перебил его Петрос.
– То есть как это «не пойдём»?! – удивился Мильтиадис и вопросительно посмотрел на Тасаэля. – А куда же мы тогда?
– На Кипрос, – сказал Тасаэль. – Ты сможешь привести нас на Кипрос, капитан? В Пафос.
– В Па-афос... – протянул Мильтиадис и в задумчивости принялся обеими руками чесать в своей густой чёрной шевелюре. – А почему не в Сидон? У нас же раненые. Да и «Соларис» подлатать не помешало бы. Нет?
– А в Сидоне нас, скорее всего, ждут, – сказал Петрос. – Друзья-приятели наших сегодняшних гостей. Надеюсь, ты не хочешь, чтобы всё это... – он обвёл рукой вокруг себя, – ещё раз повторилось в сидонском порту?
– Да уж... – крякнул капитан. – Такого и врагу не пожелаешь...
– Ну так что, – снова спросил Тасаэль, – ты доведёшь «Соларис» до Пафоса?
Мильтиадис наконец оставил в покое свою буйную причёску.
– Три дня пути, – задумчиво сказал он. – Это если ветер не переменится... И если ваши люди заменят мне моих убитых матросов.
– Заменят, – заверил его Петрос. – В этом ты можешь быть совершенно уверен. В этом ты даже не сомневайся. Если понадобится, я сам, понимаешь, стану к рулю. Ты, главное, приведи нас на Кипрос...
3
В Пафосе задержались на неделю.
Как оказалось, повреждения, полученные «Соларисом» в бою, были более серьёзными, чем предполагалось ранее: несколько досок обшивки носовой части оказались проломленными – видимо, вследствие столкновения онерарии с пиратской лодкой. Кроме того, было сломано правое рулевое весло и повреждена рулевая балка.
– Нам сильно повезло, что все три дня море оставалось спокойным, – разглядывая зловещие трещины на носовой обшивке, сказал капитан Мильтиадис. – Если бы пошла хоть небольшая волна, нам бы здесь за пару часов всё размолотило. Соображаешь? Нет?.. И мы бы тогда... – он замолчал и, заложив руки за спину, принялся покачиваться с пятки на носок.
– Что «мы бы тогда»?! – испуганно спросил Тасаэль.
– Рыб на дне кормили, – закончил за капитана Петрос и примирительно добавил: – Ну, должно же нам было, в конце концов, хоть раз в чём-то повезти! А то до сих пор, понимаешь, одни только невезения!
– Здесь серьёзная работа, – кивая на свой израненный корабль, заметил Мильтиадис. – Так что мы можем в Пафосе, чего доброго, надолго застрять...
Но всё сложилось как нельзя лучше.
Кипрский проконсул Лукий Сергий Паул, узнав, что «Соларис» везёт подарок от одного его близкого друга, царя Агриппы, другому – Великому кесарю Клавдию, оказал гостям самый радушный приём и предложил любую посильную помощь.
Раненые были определены в гарнизонный лазарет, команда онерарии доукомплектована, на ремонт судна были отряжены лучшие пафосские корабелы.
Тасаэль, Петрос и капитан Мильтиадис были приглашены во дворец проконсула в качестве гостей. Бесценный груз во избежание каких-либо недоразумений был также, со всеми предосторожностями, перевезён во дворец и помещён под надёжную охрану легионеров из состава подчинённой проконсулу вексила;рии Третьего «Галльского» легиона, базировавшейся на Кипросе.
В процессе длинных и неторопливых застольных бесед во время дворцовых обедов, затягивающихся обычно заполночь, как-то само собой выяснилось, что хозяин дворца когда-то был коротко знаком и даже дружен с Йосэфом бар-Нэхэмьёй – первым кипрянином, вступившим в йерушалаймскую христианскую общину. Давний решительный поступок Йосэфа, очень небедного, вполне благополучного землевладельца, положившего всё своё состояние на алтарь веры, в своё время немало поразил Квинта Сергия Паула, заставив его вынырнуть из засасывающей рутины служебных дел, из никогда не прекращающегося круговорота дворцовых интриг, празднеств и забав, и задуматься о вечном. Как оказалось, проконсул уже давно тяготился официальной имперской религией и тянулся к единобожию, справедливо полагая, что с одним Богом человеку договориться всё-таки проще, чем с целым выводком богов, не способных договориться даже друг с другом. Разговоры на эту тему вскоре стали доминировать за столом. Тасаэль горячо и настойчиво убеждал проконсула в истинности и незыблемости еврейской веры. Петрос время от времени поддакивал, не забывая упоминать о скором и неизбежном приходе Спасителя. Меднолицый капитан Мильтиадис, видимо, опасаясь мести своих, греческих, богов, во время этих разговоров благоразумно помалкивал, усиленно налегая на прекрасные местные вина, богатейшая коллекция которых хранилась в подвалах дворца.
Впрочем, ни о чём конкретном не договорились. Вся готовность проконсула перейти в новую веру тут же съёживалась, сдувалась, как проколотый рыбий пузырь, едва разговор заходил об обязательном ритуале обрезания.
Неделя пролетела быстро, за два дня до августовских ид старший корабелов-ремонтников доложил проконсулу о полной готовности «Солариса» к выходу в море, и уже на следующий день онерария покинула гостеприимный Пафос, взяв курс на ликийскую Ми;ру.
В дальнейшем плавание протекало, в целом, спокойно. Лишь в ахайском Мето;не в ожидании попутного ветра пришлось задержаться на восемь дней.
Накануне сентябрьских календ «Соларис» наконец достиг италийских берегов и, сложив розовые от закатного солнца паруса, бросил якорь в тёмно-фиолетовые воды маленькой уютной гавани возле стен отходящего ко сну Ре;гия-Ю;лия.
– Ну вот, – устало ворочая шеей так, как будто это именно ему пришлось тащить на себе через моря весь груз онерарии, сказал Тасаэль, – самое трудное позади. Теперь четыре, ну, может, пять дней спокойного плавания – и мы в О;стии. Как раз к Романским играм поспеем.
Капитан Мильтиадис отреагировал на эти слова странно. Он, как взнузданный конь, высоко задрал голову, фыркнул и, с грохотом скатившись с мостика, двинулся по кораблю, ругаясь самыми страшными словами и рассыпая вокруг себя тумаки и затрещины.
– Чего это он? – удивлённо повернулся к шурину Тасаэль.
Петрос укоризненно постучал костяшками пальцев себе в лоб.
– Ты думай, что говоришь! «Четыре-пять дней...»! Разве можно наперёд загадывать?! Да ни один моряк никогда, понимаешь, не скажет: я буду в таком-то порту через столько-то дней. Загадывать наперёд – значит, по сути, дразнить богов. Искушать их терпение. А богов у греков много, сам знаешь. Может, даже больше, чем у романцев. Во всяком случае, точно знаю, у них каждым ветром управляет свой бог.
Тасаэль брезгливо скривил губы:
– Одно слово – язычники!
– Язычники не язычники, а относятся они к своим богам так же серьёзно, как мы к своему.
– Ну и что он теперь, из-за этого дальше не поплывёт? – скептически усмехнулся Тасаэль.
– Ну, поплыть-то он, конечно, поплывёт, – хмыкнул Петрос. – Вопрос: когда? Вот увидишь, он будет теперь всячески оттягивать отправление.
– Я ему пооттягиваю! – сдвинув брови, грозно произнёс Тасаэль. – Пусть только попробует! И так уже столько времени потеряли!.. – и, повысив голос так, чтоб его было слышно на всём корабле, добавил: – Я начальник экспедиции, и я; здесь определяю день и час отплытия!.. Завтра же выходим на Остию!..
Но завтра же выйти на Остию не получилось – ночью капитан Мильтиадис исчез.
Вместе с ним исчез и малый корабельный ялик. Это позволяло надеяться на то, что меднолицый капитан не растворился ночью в благоуханном италийском воздухе и не отправился в гости к морским богам – вымаливать прощение за дерзкие слова своего пассажира, а прозаично съехал на берег, где теперь его и надлежало искать.
Тасаэль рвал и метал, а Петрос, на удивление, оставался спокойным. Он почему-то был уверен, что, во-первых, с Мильтиадисом всё будет хорошо, всё обойдётся – ничего дурного с капитаном на берегу не случится. А во-вторых, что всё теперь будет хорошо и с «Соларисом», а также с упрятанным в его трюм ценным грузом: охотящийся за ним недоброжелатель, кем бы он ни был, остался где-то там, далеко, за многими и многими морскими переходами – на выжженных солнцем и прокалённых ненавистью берегах Палестины. Что же касается потерянного времени... Ну что ж, потерянное время, конечно, назад не вернёшь, но ведь, с другой стороны... а куда, скажите на милость, торопиться? Прибудут они в Рому днём раньше или десятью днями позже – от этого, по большому счёту, ничего не изменится. Это, надо понимать, сейчас мало кого волнует. Если уж царю Агриппе было всё равно, когда его груз прибудет на место, то ему, отставному приму и обычному охраннику, отвечающему лишь за сохранность груза, – и подавно! Главное, понимаешь, груз цел! А значит, юному Марку, оставленному в кесарийском дворце в качестве заложника, ничто не угрожает.
Поиски Мильтиадиса затянулись почти на двое суток, и Петрос не был ни чуточки удивлён, когда суеверного капитана наконец обнаружили в одной из максимально удалённых от гавани дешёвых попин в состоянии полнейшей пьяной остекленелости. Взбешённый начальник экспедиции прямо там, в попине, набросился на «дезертира» с кулаками. Выглядело это смешно. Драться Тасаэль не умел, махал кулаками нелепо, как-то по-женски, но, к удивлению Петроса, в конце концов умудрился-таки расквасить Мильтиадису его прямой, как копьё Аполлона, образцовый греческий нос. Петросу пришлось вмешаться. Он оттеснил разбушевавшегося зятя в сторону и приказал своим людям доставить загульного капитана на корабль. Мильтиадис, к слову сказать, всей этой суеты вокруг себя, похоже, вовсе не заметил. Никак не реагируя на происходящее, он продолжал по-младенчески счастливо улыбаться и что-то бессвязно бормотать, обильно пуская разбитым носом кровавые розовые пузыри. Притащив капитана на корабль, Петрос взял его под свою опеку и, собрав воедино весь свой богатый легионерский опыт, за одну ночь привёл Мильтиадиса в надлежащее его ответственной должности состояние.
– Всегда одно и то же... – бормотал Петрос, поливая специально доставленной с берега холодной родниковой водой понуро сидящего в кадке голого капитана. – Что тогда, на «Салакии», что здесь... И что за нежный народ, вы, моряки! Ну, хочешь выпить – выпей! Что ж я, не понимаю?! Коль душа горит! Но нельзя же вот так... с высокой горы да, понимаешь, в глубокую яму!..
Утром третьего дня «Соларис», выбрав якоря и подняв главный парус и артемон, вышел из гавани Регия-Юлия и, благополучно миновав изобилующую коварными течениями горловину Ме;ссанского пролива, взял курс на север. Впереди лежало Нижнее море...
– Эй! Нестор! А ну-ка убери верхний парус!.. Слышишь?! Нет?!.. Что-то не нравится мне этот ветерок!
Капитан Мильтиадис, заложив руки за спину, стоял в центре смотровой площадки и по своей излюбленной привычке покачивался с пятки на носок. Час назад «Соларис» вышел из маленькой, насквозь пропахшей вулканической серой, бухточки на северной оконечности острова Эн;рия, где он провёл ночь, и теперь под всеми тремя парусами резво бежал к конечному пункту своего плавания – Остии, до которой оставалось ещё примерно два дневных перехода. Ветер, который так не понравился меднолицему капитану, дул с юго-востока, изрядно подгоняя онерарию но, в то же время, постепенно отжимая её от италийского берега. Подвёрнутый артемоном «Соларис» шёл, слегка накренившись на левый борт, со звоном разбивая левой скулой бегущую навстречу невысокую крутую волну. Недавно взошедшее солнце висело справа по борту, прямо над далёким Везу;вием, конус которого напоминал отсюда маленькую пирамидку, одну из тех, которые дети всех стран и народов лепят на свою забаву из прибрежного ила или песка.
– Ходко идём!.. – блеснул морским словечком стоявший сбоку от капитана Тасаэль.
Начальник экспедиции пребывал в добром расположении духа. Он выспался, вкусно поел, морская болезнь уже давно не терзала его, долгое и опасное плавание близилось к своему завершению – так что всё обстояло хорошо и даже прекрасно. Ветер был плотным, почти попутным, онерария шла быстро, с каждым мгновением сокращая и без того уже не особо большое расстояние до конечной точки маршрута. Если ветер не переменится и не ослабнет, можно будет, чего доброго, попасть в Остию не к завтрашнему вечеру, а гораздо раньше – может даже, к утру!
Тасаэль хотел было озвучить это своё оптимистичное предположение, но, наткнувшись на немигающий взгляд Мильтиадиса, сердито поджал губы и промолчал. Петрос, угадавший ход мыслей своего зятя и наблюдавший со стороны этот бессловесный обмен взглядами, усмехнулся – всё-таки урок морских традиций, преподанный в Регии-Юлия меднолицым капитаном начальнику экспедиции, не пропал даром.
В пятом часу ветер усилился. Волны стали выше, и «Соларис» теперь то и дело тяжело зарывался в них носом, с шумом вздымая вверх целые каскады белоснежных пенных брызг. Главный парус был натянут до предела, мачта заметно согнулась вперёд, шкоты под ветром басовито гудели, как потревоженные в дупле дикие пчёлы. На небе по-прежнему не было ни единого облачка. Солнце, поднявшись почти к зениту, немилосердно жарило затылок.
Капитан Мильтиадис уже не покачивался с пятки на носок. Широко расставив ноги и ухватившись побелевшими пальцами за планширь ограждения, он стоял в правом переднем углу мостика и, наклонившись вперёд, напряжённо всматривался в горизонт, пытаясь разглядеть, зацепиться взглядом хоть за какой-нибудь береговой ориентир. Но за беспорядочно скачущими табунами взбесившихся белогривых волн италийского берега уже не было видно.
– Нам мачту не сломает? – тревожно спросил Тасаэль, с трудом подобравшись к Петросу по то и дело уходящей из-под ног палубе. – Я отсюда слышу, как она трещит... Может, сказать Мильтиадису?
– Не суйся! – предупредил зятя Петрос. – Не лезь! Поверь, у него слух не хуже, чем у тебя... И вообще! Он – капитан, мы – пассажиры. Ему виднее. Так что стой и не рыпайся!
– Что-то муторно мне от всего этого, – помолчав, кивнул Тасаэль на забортное нагромождение волн.
– Муторно – сходи потошни, – посоветовал Петрос и сердито отвернулся.
Но он понимал зятя. Вид взбаламученного моря, тяжёлый плеск волн, пляшущая под ногами палуба, содрогания и скрип корабля – всё это и в него вселяло беспокойство, вызывало какое-то внутреннее напряжение, заставляло судорожно сжиматься желудок. Это не было тошнотой. Это было именно муторностью.
Вскоре после этого разговора лопнул крайний левый шкот, и капитан тут же приказал убрать главный парус. Теперь «Соларис» шёл под одним артемоном, по-прежнему повёрнутым максимально круто к ветру. Удерживать корабль на курсе стало гораздо труднее, и капитан отправил на помощь выбивающимся из сил рулевым ещё двоих матросов. Судно заметно сбавило ход. Пена теперь летела не из-под носа корабля, а сзади – ветер срывал её с гребней волн и швырял через кормовой борт на заднюю площадку, где мокрые от пота и солёных брызг матросы с трудом удерживали рвущуюся из рук, ходящую ходуном рулевую балку. Волны теперь тоже накатывали сзади. Первым делом они со скорлупочным треском раскололи о корму болтавшийся за кораблём на привязи ялик. А потом стали с методичностью молотобойца бить в корму, и от их тяжёлых ударов «Соларис» всякий раз вздрагивал и вскидывался, как обожжённый плетью взнузданный конь.
Время тянулось медленно, день казался бесконечным, но как-то незаметно и вдруг оказалось, что солнце уже обогнуло корабль и теперь – огромное, болезненно опухшее, – висит слева, над поднимающимся и вновь тяжело опадающим бортом «Солариса». Оно постепенно, но всё быстрее катилось вниз, к обезумевшим в своей неистовой пляске, грязно-пепельным волнам, и от вида этой пляски само постепенно раскалялось, наливалось тяжёлой багровой злобой. Его плотные, почти осязаемые терракотовые лучи били теперь прямо в дрожащий, напряжённо выгнутый артемон, и казалось, что это именно они, а не ветер, раздувают, вспучивают парус, пытаются сорвать его с мачты и унести в кипящую дымную даль, за сизо-белёсый мутный горизонт – в сторону невидимого и недостижимого теперь италийского берега.
Умирающее солнце ещё не полностью утонуло в густой сиреневой дымке, а справа, в тёмно-фиолетовом небе уже зажглись первые, испуганно дрожащие звёзды. Ветер в предчувствии ночи всё больше свирепел. Он уже не гудел, он выл в изнемогающих от напряжения вантах. Волны с тяжёлым грохотом били в корму. После каждого такого удара целые водопады с шумом рушились через задний борт и, шипя и кипя, растекались по качающейся и кренящейся палубе. На руле уже стояло шестеро матросов, но и они не могли совладать с нечеловеческой силы ударами обезумевших волн.
– Держать!!.. Держать корму!!.. – надрываясь, орал капитан Мильтиадис, перегибаясь через перила вниз – к вцепившимся мёртвой хваткой в рулевую балку матросам, он уже не ругался страшными чёрными словами, он просил, умолял выбивающихся из последних сил рулевых: – Ради всех богов, мальчики, держите корму!!..
Но удержать корму «мальчикам» не удалось. Огромный пенный вал, накатив сзади, с треском сломал левое рулевое весло. Корму тут же потащило вбок, и онерария встала поперёк волн.
– Парус!!!.. – страшным голосом закричал капитан. – Нестор!! Парус – под ветер!!..
Но было поздно. Очередная волна, чёрной стеной поднявшаяся справа, была, казалось, выше мачт. Её светящийся пенный гребень надвигался, неотвратимо вздымался, нависал, с шипением гасил звёзды и наконец оттуда, от звёзд, обрушился вниз – на корабль. Онерария содрогнулась всем телом и тяжело легла на левый борт. Многоголосый крик ужаса взлетел над кораблём, но тут же был скомкан и унесён прочь хохочущим ветром. Пенный вал прокатился по палубе, снося всё и всех на своём пути. Петроса швырнуло через весь мостик. Он больно ударился грудью об ограждение и, ухватившись одной рукой за скользкий планширь, другой умудрился поймать за шиворот уже почти перевалившегося через перила Тасаэля. «Соларис», скрипя и постанывая, как от боли, стал медленно, как будто нехотя, подниматься. Петрос видел, как за бортом, в кипящей пене мелькнули и тут же пропали чьи-то головы и цепляющиеся за воздух руки.
– Господи!.. Господи!.. Господи!.. – хрипло шептал Тасаэль, судорожно хватаясь за Петроса; его обезумевшие глаза были широко распахнуты, в зрачках – огромных и чёрных – плясал ужас.
Петрос оглянулся и не увидел на мостике капитана Мильтиадиса. А сзади, из фиолетовой тьмы, уже надвигалась, вздымалась, накатывала новая убийственная волна.
– Держись!! – заорал Петрос, изо всех сил прижимая трепещущего, как голубь под рубахой, зятя к перилам.
Волна ударила в борт, и «Соларис» вновь тяжело завалился влево. Он лежал на боку долго, невыносимо долго – казалась, что он уже больше не поднимется. Никогда. Но вода стекла с палубы, и онерария, скрипя и стеная, снова стала выпрямляться.
Оглушительно хлопнул артемон. Петрос взглянул вперёд и увидел на носу корабля силуэты людей, копошащихся возле вновь наполнившегося паруса. Петрос поразился. Ему казалось, что на судне все сейчас озабочены лишь одним: своим личным спасением – таким простым и понятным, естественным желанием выжить. Но кто-то, оказывается, не сдался, кто-то, рискуя жизнью, продолжал бороться за корабль!
Ещё одна волна, шипя, прокатилась по палубе. Но «Соларис» уже выправлялся, уже поворачивался кормой к ветру. Артемон, поставленный прямо, теперь выполнял роль флюгерного флажка, удерживая судно от смертельно опасных разворотов. Корабль медленно набирал ход. Он хотел уйти от волн, слиться с ними, спастись – кротким и смиренным бежать в их чреде туда, куда гнал всех исступлённый неистовый ветер.
На мостик с трудом взобрался весь промокший до нитки капитан Мильтиадис. У него была рассечена бровь, и тонкий тёмно-вишнёвый ручеёк, стекая по виску, терялся в мокрой бороде, вновь проявляясь, набухая на её остром кончике быстрыми розовыми каплями. Капитан, тяжело шатаясь, подошёл к Петросу с Тасаэлем, внимательно оглядел их побелевшими от усталости глазами и, отвечая на невысказанный немой вопрос, медленно покачал головой.
– Молитесь!.. – хриплым сорванным голосом сказал он. – Молитесь своему богу, евреи!.. А я буду молиться своим богам... – он помолчал и добавил негромко, едва слышно за рёвом ветра и грохотом волн: – Это единственное, что нам сейчас осталось: молиться...
За час до полуночи из бледного зарева, растёкшегося по правому борту у горизонта, неторопливо выполз узкий стареющий месяц, выполз и стал медленно подниматься – грязно-жёлтый и неопрятный, словно неровно обрезанный старушечий ноготь. В его тусклом тыквенном свете стали видны, проступили из непроглядной грохочущей тьмы, волны: взлетающие вверх, скачущие, опадающие, сталкивающиеся. Движения онерарии видно не было. Казалось, что «Соларис» просто стоит на месте, а волны, по какой-то причине озлобившиеся на корабль, налетают на него со всех сторон, бьют в борта, в нос, в корму, трясут и раскачивают его на своих могучих плечах, приподнимают и тут же швыряют вниз, во внезапно разверзшуюся под днищем бездну, и через какое-то мгновенье снова вздымают вверх – прямо к безжалостно исколотому холодными звёздами, траурно-чёрному небу.
Эта странная смертельная игра волн с кораблём продолжалась всю ночь. Всю ночь «Соларис», облитый тускло-жёлтым лунным светом, шатался из стороны в сторону, как пьяный, спотыкался и падал в залитые чёрной водой бездонные ямы, вскидывался и принимался, скрипя всеми своими суставами, мучительно карабкаться куда-то наверх, чтоб через мгновенье вновь сорваться и рухнуть в пропасть. Измученными людьми овладела апатия. Все, уцелевшие днём, лежали сейчас вповалку на палубе у главной мачты и своей кукольной неподвижностью и восковой желтизной лиц, скорее, напоминали мёртвых, нежели живых.
Петрос после многих попыток в конце концов нашёл для себя более-менее устойчивое положение: он сидел, вжавшись спиной в угол смотровой площадки, широко раскинув ноги и просунув руки между балясинами перил. Рядом с ним – на боку, головой к корме, обхватив руками один точёный столбик ограждения и упёршись лбом в другой, – лежал Тасаэль. На больших левых кренах ноги его отрывались от перил и начинали быстро скользить к противоположному борту, а на правых – ехали обратно и с размаху стукались об ограждение. Но это Тасаэлю ничуть не мешало – обессиленный и опустошённый пережитым, начальник экспедиции крепко спал. Петрос, опустив подбородок на грудь, тоже дремал, лишь время от времени вздрагивая, вскидывая голову и тревожно озираясь по сторонам. На корабле сейчас бодрствовали только двое. Капитан Мильтиадис, широко расставив ноги, как огромный чёрный циркуль, неподвижно стоял в левом переднем углу мостика и, ссутулившись и тяжело опёршись на планширь, неотрывно смотрел вперёд – в зловеще кипящую, шатающуюся тьму. А на носу корабля, у передней мачты, на фоне подсвеченного луной артемона, неподвижным тёмным изваянием громоздилась фигура силача Нестора, приставленного капитаном к барабанно натянутому, дрожащему от напряжения парусу.
Именно он, Нестор, на рассвете первым и увидел землю...
– Земля!!..
Петрос вскинул голову и больно ударился затылком о перила.
– Земля!!.. – снова донёсся с носа корабля разорванный ветром, отчаянный крик. – Вижу землю!!..
Петрос вскочил, неуверенно озираясь.
Небо побледнело. В светло-сиреневых предрассветных сумерках всё так же плясали вокруг корабля косматые свинцовые волны. Месяц – потускневший, ноздреватый – висел уже над кормой и был похож на забытую в тёмном сарае, заплесневелую скибу козьего сыра.
Перебирая руками по перилам, Петрос с трудом добрался до Мильтиадиса по ходящему ходуном капитанскому мостику.
– Не вижу!.. – с отчаяньем прохрипел Мильтиадис, мазнув по лицу Петроса воспалённым взглядом. – Ничего не вижу!.. – и, подавшись вперёд, крикнул сорванным голосом: – Нестор!! Эй!! Что там?!! Земля?!! Нет?!
Нестор обернулся к ним от артемона и махнул рукой, показывая вперёд.
– Да!! Да!!.. Прямо по курсу!!.. Земля!!.. Там!!
Люди на палубе зашевелились. Цепляясь друг за друга, они поднимались на ноги и, вытягивая шеи, пытались хоть что-нибудь разглядеть впереди по ходу корабля – в кипящих и мерцающих лиловых сумерках.
Рядом возник взволнованный, шумно дышащий Тасаэль.
– Что?!.. Что там?! Земля?!.. Это Италия, да?!.. Что вы молчите?!.. Мильтиадис!!
– Не вижу я ничего!.. – зло огрызнулся капитан. – Если увижу – скажу... Но в любом случае это не Италия. Мы всю ночь шли на северо-запад. Ветер только недавно чуть подвернул к югу... Может... Может, это Сарди;ния? Нет? Хотя... Вряд ли нас могло отнести так далеко на запад.
– А может, это какой-нибудь небольшой остров? – предположил Петрос. – Здесь есть какие-нибудь острова?
Мильтиадис пожал плечами.
– Это могли бы быть По;нтийские острова, но, по моим прикидкам, мы их должны были уже давно миновать. Неужели... неужели я ошибся в расчётах?!.. Нестор!! – хрипло гаркнул он. – Ну что там?!! Видишь?! Нет?!..
– Не вижу!!.. – донеслось с носа корабля. – Пока не вижу!!.. Было, а сейчас нет!!
– А чтоб тебя!.. – хрипло выругался капитан.
– А Понтийские острова это для нас хорошо?.. Или как? – спросил Петрос.
Мильтиадис хмыкнул.
– Это для нас очень хорошо! Это было бы для нас настолько хорошо, что... что так не бывает. Это означало бы, что мы в одном переходе от Остии... Нет, не может быть! Наверно, Нестор просто ошибся. Не должно здесь быть никакой земли!.. Мы сейчас должны быть где-то посредине между Италией и Сардинией. На расстоянии – что туда, что туда – где-то стадиев в шестьсот-семьсот. Так что...
– Гос-споди!.. – задавленным голосом просипел вдруг Тасаэль. – Что это?!.. Что это, Петрос?! – испуганно вскрикнул он, тыча рукой куда-то влево.
Петрос повернул голову и... тоже увидел: высоко, очень высоко – намного выше пенных гребней самых высоких волн, выше заволакивающей горизонт тёмно-лиловой непроглядной дымки тускло светились нежным розовым светом покатые вершины гор. Они плавно понижались влево и вправо, и сразу же отчётливо стала видна проступающая сквозь дымку тёмная полоска, пересекающая курс корабля.
– Всеблагая Дева Афина! – прохрипел капитан Мильтиадис. – Так это же!.. Так это же Ки;рнос! Нет?!.. О боги! Да вы смеётесь надо мной!
– Кирнос? – переспросил Тасаэль. – Где это?
Но капитан не ответил.
– Нестор!!.. – пересиливая вой ветра, заорал он, перегибаясь через планширь. – Нестор, кол тебе в задницу!! Артемон вправо на четверть!!.. Феод;рос!! Па;рис!! На нос, к Нестору!! Быстро!!.. Артемон вправо на четверть!! На четверть и не на полпальца больше!! Слышите?!! Нет?!.. Эй, на палубе!! Все на руль!!.. Все, я сказал!!.. Пошли!! Пошли!! Бегом!! Шевелись, доходяги, дерьма вам за пазуху!!.. Балку раскрепить!! Руль вправо на борт!! До упора вправо на борт!!.. И держать корму!! Держать корму, дармоеды, разрази вас гром!!
На корабле всё пришло в движение. Люди, только что безвольно лежавшие на палубе, теперь, отчаянно цепляясь за всё, за что только можно зацепиться, пробирались кто в нос, кто на корму, хватались за натянутые до предела фалы, отчаянно наваливались на скачущую, как норовистый конь, рулевую балку. Захлопал и тут же вновь замолчал подвёрнутый на нужный угол артемон. «Соларис» слегка завалился на левый борт, заскрипел, заохал. Он перестал быть послушной игрушкой в хищных лапах волн. Он снова боролся.
– А мы... А мы разве не сможем где-нибудь там причалить? – спросил Тасаэль, мотнув головой в сторону уже отчётливо видимого берега.
– Причалить?! – изумлённо повернулся к нему капитан. – Где?!
– Н-ну... – неуверенно протянул начальник экспедиции. – В какой-нибудь бухте. Где ветра нет.
Мильтиадис смерил Тасаэля презрительным взглядом.
– Даже если там есть подходящая бухта... – указал он рукой вперёд. – В чём я очень сильно сомневаюсь. Не слышал я что-то ни про какие здешние бухты. Но даже если там есть какая-нибудь бухта, нам в неё всё равно не попасть.
– Почему? – нахмурил брови Тасаэль.
– Да потому... – снисходительно объяснил капитан. – Ты никогда не пробовал вдевать нитку в иголку? Нет?.. А теперь представь, что тебе надо сделать это с разбега!..
Через час, когда взошло солнце, ситуация стала предельно ясной. Онерария, насколько возможно подвёрнутая артемоном к северу, всё равно шла прямо на скалы. Они уже отчётливо виднелись впереди, тёмной стеной выступая над лохматой бело-зелёной поверхностью моря. Чуть правее носа корабля берег выполаживался, понижался, пропадал за острыми пенными гребнями, но довернуть туда, к свободной воде, к спасительному простору «Соларис» был уже не способен.
– Да, это Кирнос, – неожиданно спокойно сказал капитан, глядя, прищурившись, на уступчатые горные вершины, тянущиеся по левому борту «Солариса». – Романцы называют его Ко;рсика. Слышали? Нет?.. Где-то здесь пропал мой отец... Сгинул без следа. А теперь вот, получается... – он пожевал губу и горько закончил: – Воистину, боги умеют шутить...
Как бы слегка придерживаемый береговым барьером, ветер начал постепенно слабеть. Капитан Мильтиадис приказал подвернуть артемон круче к ветру, но это всё равно не спасало положения – онерария шла на скалы. Со смотровой площадки уже отчётливо просматривалась белая полоса прибоя, тянущаяся вдоль всего зелёно-коричневого, с белыми клыками оползней, высокого берега. Корабль несло прямиком в небольшой полукруглый залив, ограниченный справа выступающим далеко в море каменистым мысом. Обогнуть его онерария уже не могла. Это была ловушка, и она уже захлопнулась, захватив в качестве добычи несчастный «Соларис».
– Ага;фон! Део;нисос! Остаётесь на руле! Остальным – готовить лодку! – приказал капитан, и эта команда, перечёркивающая все последние, ещё остававшиеся надежды, означающая безоговорочное поражение, сдачу, ударила Петроса так, что у него перехватило дыхание.
– Я не уйду с корабля! – крикнул Петрос, хватая Мильтиадиса за плечо и разворачивая его к себе – глаза в глаза. – Слышишь?! Не уйду!
Лицо капитана осталось бесстрастным. Он аккуратно снял руку Петроса со своего плеча и коротко кивнул:
– Да. Я тоже...
Берег неумолимо надвигался. Сквозь яростный плеск волн и звериное завывание ветра уже отчётливо слышался непрекращающийся громоподобный рокот рушащихся на камни огромных пенных валов.
Большую спасательную лодку, всю дорогу от Кесарии спокойно простоявшую на специальном помосте перед главной мачтой, торопливо расчехлили и освободили от креплений. Теперь, чтобы спустить шлюпку на воду, необходимо было перенести её за борт, подцепив талями к наклонной носовой мачте, которая при погрузочно-разгрузочных работах исполняла заодно и роль кран-балки. Угрюмый Нестор с топором в опущенной руке стоял рядом с артемоном, искоса поглядывая на капитана, готовый в любое мгновенье исполнить его команду – перерубить парусные фалы. Но капитан не торопился отдавать роковой приказ. Он выжидал. Он медлил. И вскоре Петрос понял, почему.
«Соларис» несло вдоль берега. Нос корабля смотрел прямо в грохочущий бушующий кипень прибоя, но онерария теперь не только двигалась вперёд, но и смещалась вбок, вправо – в сторону выступающего в море мыса, который оказался вдруг не сплошным, а разделился, распался на три небольших каменистых острова. Два прохода, между самими островами, были слишком узки для онерарии, но третий – между берегом и ближайшим к нему островком – был достаточно широк, и именно туда тащило сейчас «Соларис». В проливе кипела и яростно клокотала вода. В воздухе над ним висел туман, сотканный из водяной взвеси, поднятой вверх бесчисленными пенными фонтанами. А на этом тумане сверкали, переливаясь сочно-зелёным и розовым, десятки и сотни маленьких крутобоких радуг. Это было красиво. Очень красиво. Но от этой красоты у Петроса в животе вдруг набух и запульсировал огромный шершавый ледяной ком.
– Течение!.. – прохрипел над ухом капитан Мильтиадис. – Прибрежное течение. Так бывает... Вон там мы и останемся. Видишь? Нет?.. – показал он рукой на узкий кипящий пролив и, помолчав, еле слышно добавил: – Ски;лла и Ха;рибдис.
До берега было стадия три. И примерно столько же, может, чуть больше, оставалось «Соларису» до дышащей влажной смертью пасти пролива. Там, за проливом – и это уже было видно! – за пологим песчаным мысом, берег круто заворачивал и уходил влево, на северо-запад. Там было открытое море. Там была чистая вода. Там было спасение!
– А может, проскочим? – робко спросил Тасаэль.
Мильтиадис свирепо взглянул на него и, ничего не ответив, отвернулся.
– Эй, капитан! – донеслось с палубы. – Не пора ли спускать лодку?! Мне что-то не хочется добираться до берега вплавь!
Это был Лаф;р – огромный вислоплечий детина, нанятый матросом в экипаж «Солариса» на Кипросе.
– И правда, капитан, – поддержал выскочку кто-то из его друзей, – хватит ждать! Один вот так ждал-ждал – да на камни брюхом и напоролся! Глянь, как впереди кипит!
И действительно, прямо по курсу корабля, на добрый стадий ближе линии прибоя, вода в нескольких местах буквально кипела, время от времени выбрасывая вверх длинные пенные языки – там явно скрывались рифы либо большие подводные камни.
– Прекратить базар!!.. – рыкнул капитан Мильтиадис, мельком глянув на бунтовщиков. – Всем ждать!!
– Да чего там ждать! – тут же отозвался Лафур. – Некогда ждать! Если хочешь, оставайся и жди! А мы с ребятами делаем ноги!.. Эй, Нестор! Руби, паря, фалы, разворачивай мачту!
Несколько человек отделились от нестройной толпы, окружавшей лодку, и двинулись к носовой мачте.
– А ну, стоять!!.. – повернулся к ним Нестор и взвесил в руке топор. – Назад, свол;та!!
«Свол;та» нерешительно остановилась и затопталась на месте, понукая и подталкивая друг друга.
– Я сказал: прекратить базар!! – хрипло заорал Мильтиадис. – Ясно?!! Нет?!.. Или кого-нибудь, самого умного, отправить за борт?!!
– Эй, Лафур! – подал голос и Петрос. – Ты бы попридержал свой язык! Или жить надоело?!
– А ты, иудей, тоже, что ли, хочешь торчать на рифах?! – заорал в ответ Лафур. – Брось! Айда с нами! На берег! На корабле через рифы не пройдёшь! А на лодке – запросто!
– Хочешь на берег – прыгай за борт и плыви! – отозвался Петрос.
– Да что мы их слушаем!! – заголосил один из подельников Лафура – длинный и тощий финикиец по прозвищу Мосол. – Хватай лодку, ребята! Не нужна нам мачта! На руках спустим!
Бунтовщики загалдели, засуетились, торопливо обвязывая лодку верёвками и стаскивая её с помоста.
– Прекратить!!.. – надрывался с мостика капитан. – Слышите?! Нет?!.. Назад, ублюдки, якорь вам в глотку!! Не сметь!!..
Но его уже никто не слушал. А до горловины пролива тем временем оставалась всего пара стадиев кипящей, как в котле, пенной мутно-зелёной воды.
– Арон! – окликнул Петрос стоявшего внизу декана. – Разберись-ка с этой швалью! А то они нам, чего доброго, лодку угробят!
Арон коротко кивнул, нырнул под мостик и, через мгновенье вновь появившись на палубе с мечом в руке, решительно двинулся к копошащимся возле левого борта бунтовщикам.
– А ну, все назад!!.. – услышал Петрос его твёрдый, не терпящий возражений, голос. – Назад, я сказал!!.. Все отошли от лодки!! Ну!!.. Руки буду обрубать, кто сунется!!
Смутьяны отпрянули.
– Но-но, ты полегче, паря! – пятясь от Арона, примирительно сказал Лафур. – Зачем так горячиться?! Хочешь на берег – пожалуйста! Мы тебя первым пропустим!..
И в этот момент корабль задел днищем за камни. Толчок кинул Арона вперёд, прямо на главаря мятежников. Лафур, поймав декана в свои объятья, тут же вцепился ему обеими руками в правую кисть, выкручивая её и пытаясь вырвать меч. Арон двинул смутьяна слева кулаком в ухо и, выдернув руку с мечом из цепких лап Лафура, отскочил назад. И тут же кто-то из бунтовщиков врезал ему веслом по затылку. Декан пошатнулся, выронил меч и, сделав два неверных шага, перевалился через борт, мгновенно канув в кипящем водовороте. Петрос, зарычав, кинулся вниз по лестнице. Когда он с мечом в руке выскочил из своей комнаты на палубу, воевать уже было не с кем: возле уроненной вверх дном лодки стоял с топором в руках огромный угрюмый Нестор, а у его ног копошились, пытаясь отползти в сторону и оскальзываясь в собственной крови, двое из неудачливых мятежников. Финикиец Мосол, сплющенный, как тряпичная кукла, висел на планшире, свесив кровящую голову за борт. А зачинщика бунта, Лафура, не было видно вовсе.
«Соларис» вновь с глухим стуком зацепил днищем за камни. От толчка Петрос упал на колени, но тут же вскочил и принялся карабкаться на мостик по шатающейся и уходящей из-под ног лестнице, Меч, зажатый в руке, сильно мешал ему.
Мильтиадис встретил его наверху сиплым, как орлиный клёкот, хохотом и отдалённо похожим на улыбку оскалом.
– Похоже, поживём еще, евреи! Нет?!.. – смеясь, приговаривал он, похлопывая по плечу шатающегося от этих похлопываний, неуверенно улыбающегося Тасаэля. – Поживём!.. Рано нам ещё рыб кормить! Нет?!..
Петрос огляделся. Слева по борту, на расстоянии какого-то полустадия, медленно проплывал, уходил назад поросший густым зелёным кустарником пологий мыс. А сразу за ним, впереди, перед заваленным чуть на сторону артемоном, открывалась штормовая сине-зелёная, рябая от пенных гребней, но свободная от камней и рифов, бесконечная морская даль...
– Мы сильно отклонились от курса? – спросил Петрос Мильтиадиса.
Тот фыркнул.
– Сильнее некуда! Это же Кирнос! – ткнул он рукой в раскинувшиеся вдоль по левому борту невысокие зелёные холмы.
– А как же Рома? Остия? – подал голос Тасаэль. – Нам теперь... как туда?
Капитан отмахнулся.
– Про Рому пока забудь. Рома твоя – там... – он потыкал пальцем себе за спину. – Два, а то и три дневных перехода. Соображаешь? Нет?.. И с таким направлением ветра нам туда вообще никак не попасть... Надо же! – Мильтиадис покачал головой и, запустив обе руки в свою лохматую смоляную шевелюру, принялся истово чесаться. – Ни за что бы не поверил, что за сутки можно пролететь больше двух тысяч стадиев! Никогда ни о чём подобном не слышал!
Пройдя через пролив и завернув за спасительный мыс, «Соларис» медленно продвигался вдоль безлюдного корсиканского берега. Ветер за мысом был гораздо слабее, и онерария теперь устойчиво шла под артемоном, без особых проблем управляемая уцелевшим рулевым веслом.
Здесь тоже штормило, но после всего того, что пришлось пережить экипажу «Солариса», это волнение моря казалось чем-то вроде кругов на воде, расходящихся от играющих на мелководье детишек.
– А там что? – спросил Петрос, указывая на виднеющуюся за кормой на горизонте короткую полоску суши. – Остров?
– Да, – кивнул Мильтиадис. – Это Капра;рия.
– Капрария?! – удивился Петрос. – Там что, действительно, много коз?
– Хватает, – согласился капитан. – Но сейчас уже не то, что было. Вот отец мне рассказывал, раньше, лет тридцать тому назад, их там кишмя кишело. Руками можно было ловить. Представляешь? Нет?..
– А до Италии здесь далеко?
– Ну вот, смотри, – стал показывать рукой капитан, – до Капрарии здесь стадиев сто пятьдесят. И от неё до италийского берега ещё стадиев триста по прямой. Соображаешь? Нет?.. Вроде бы всё рядом. Но прямо не поплывёшь – нужен западный ветер. Когда он подует – одному А;йолосу известно. Может, через неделю. А может, через две... А может, завтра... Так что думай, начальник, – повернулся он к Тасаэлю, – решай. Или отсиживаемся где-нибудь здесь, на Кирносе, ждём попутного ветра, или...
– Или... что?! – округлил глаза Тасаэль.
– Или не ждём попутного ветра, – пожал плечами Мильтиадис. – И идём в Италию с южным ветром. Но тогда – куда вынесет. Понимаешь? Нет?.. Может, в Пизу. Может в Лу;ну... А может, даже в Сеге;сту. Всякое может быть.
– А... А потом?
– А потом опять два варианта, – развёл руками капитан. – Либо снова ждём попутного ветра. Теперь северного. Неделю ждём. Месяц... Два... Либо расстаёмся. Вы забираете своё барахло и везёте его в Рому сушей. Понимаешь? Нет?.. А я... – он усмехнулся в бороду, – А я всё-таки жду попутного ветра и, не спеша, плыву в Остию.
Тасаэль ошарашенно посмотрел на Петроса. Тот повёл плечом.
– Ты главный. Решать тебе...
Тем временем «Соларис» миновал ещё один мыс, за которым открылась крохотная треугольная бухта, закрытая от свирепого южного ветра отвесными скалами. Серая скальная стена в двух местах была взрезана узкими тёмными ущельями. В глубине одного из них виднелся невысокий водопад, белым полотном ниспадающий с отвесного, заросшего поверху кустами и деревьями, каменистого уступа. Здесь была пресная вода. И лес для ремонта судна. И здесь почти совсем не было ветра.
– Парус долой!!.. – скомандовал Мильтиадис. – Оба якоря за борт!!.. Парис! Проследи, чтоб якоря как надо забрали! Канаты крепить внатяг!.. Нестор!.. Нестор, рот тебе на бок!! Давай в трюм! Проверь, нет ли течи!.. – и, повернувшись к Тасаэлю, учтиво поклонился: – Осмелюсь потревожить твой бесценный груз, начальник. Не возражаешь? Нет?..
Обоз подошёл к Роме в десятом часу дня.
– Сюда... – показал Тасаэль на большую, вытоптанную до голой земли, площадку справа от дороги. – Здесь остановимся. Всё равно нас до заката в город не пустят, – и, повернувшись назад, закричал, замахал руками: – Сваливай!!.. Направо!!.. Эй! Сюда давай!!.. Привал!!
Возницы, соскочив с телег, принялись торопливо заворачивать волов. Обоз, пыля, скатился с дороги и, преодолев обширный участок жёлтой, с засохшими следами копыт и тележных колёс, закаменевшей почвы, остановился под чахлыми кустами, доживающими свой незавидный век на краю пустыря, что протянулся на добрых три стадия вдоль некогда мощной и высокой, а теперь обветшавшей и полуразрушенной старинной городской стены. Эта стена, построенная в незапамятные времена славным царём Анком Ма;ркием, окружала Яни;кул – холм на западном берегу Тибериса, с древнейших времён служивший Роме форпостом на правобережье, заселённом в ту пору воинственными враждебными племенами.
– Волов не распрягать!! – крикнул возницам Тасаэль. – Никому никуда не расходиться!! Ясно?!!.. Всем ждать!!.. – и, повернувшись к Петросу, распорядился: – Ну, ты тут присматривай – что да как. А я – в город. Дойду до дома Агриппы, скажу, что мы прибыли. Чтоб, не ровен час, спать не полегли.
Он ушёл, а Петрос, выставив по краям обоза двоих часовых, улёгся под кустом, постелив плащ прямо в рыжую пыль. День клонился к вечеру. Остывающее солнце висело над Авре;лиевой дорогой, то и дело заслоняемое резвыми, бегущими в сторону города, лёгкими облачками. По дороге, тоже в сторону города, двигались многочисленные путники, спешили с поклажей рабы, катились конные экипажи. Все торопились в столицу великой империи. Все дороги сходились к Роме.
Длинное путешествие подходило к концу. Не думал, не гадал Петрос, что путь от Кесарии до Ромы окажется столь трудным и опасным. Это уже было не путешествие, это была, понимаешь, целая жизнь – короткая, но насыщенная; и всё, что было до неё, вспоминалось теперь как нечто отдалённое, поблёкшее, полузабытое. Мало кому из тех, кто полтора месяца назад вышел в море на «Соларисе», удалось прожить эту маленькую жизнь до конца, достичь конечной точки маршрута. Из двадцати четырёх человек отряда, в последний день июля отправившегося вместе с Петросом из Кесарии, до Ромы добрались только четверо. Девять человек, включая декана-два Гийору, погибли в неравном бою возле мыса Кармель. Ещё трое умерли позднее от полученных в этом бою ран. Четверых раненых пришлось оставить на Кипросе, в Пафосе. Двух человек смыло волной во время шторма. Кстати, тогда же пропал с корабля и единственный слуга Тасаэля Дивикон. У берегов Корсики от рук бунтовщиков погиб декан-один Арон. И ещё одного солдата, заболевшего лихорадкой уже на италийской земле, оставили на попечение еврейской общины в Русе;лле. Петрос вздохнул. То, что он сам выжил в этом путешествии, он считал чудом. Самым настоящим чудом. Видать, кто-то там, наверху, заботился о нём, для чего-то берёг его глупую жизнь, прикрывал ладонями от смертельных сквозняков. Уж не рабби ли Йешу, праведник и страдалец, замолвил за него перед Всевышним словечко?..
От Корсики до Италии «Соларис» добежал за один день. Переход получился недолгим, но нервным. В трюм через повреждённую на камнях обшивку днища сочилась вода. Её постоянно откачивали, вычерпывали, люди выбивались из сил, но, несмотря на все старания, вода продолжала неуклонно прибывать. Благо, ветер чуть подвернул к западу, и онерария шла к италийским берегам почти по кратчайшему пути. Как бы то ни было, но к тому моменту, когда «Соларис» вошёл в устье Арна, воды в трюме было уже по колено. Разумеется, ни о каком дальнейшем плавании речи быть не могло – корабль требовал капитального ремонта. Капитан Мильтиадис выбросил онерарию на отлогий песчаный берег недалеко от Гр;до – большого оживлённого порта – по сути, торговых ворот Пизы, расположенного чуть ниже города по течению реки. Найти в близлежащих деревнях десяток грузовых телег не представило никакой сложности, и уже через день, на рассвете, обоз с ценным грузом двинулся по Аврелиевой дороге в сторону Ромы.
– Доброго вам пути! – напутствовал их напоследок меднолицый капитан. – Поплывёте назад, в Палестину, – привет царю Агриппе. А меня не ждите. Мне тут, скорее всего, и зимовать придётся...
Волы не умеют спешить. Поэтому дорога от Пизы до Ромы заняла две недели. Петрос поначалу немало опасался за целостность груза – оставшихся людей было явно недостаточно для охраны длинного и неторопливого обоза. Но всё обошлось – на Аврелиевой дороге было спокойно, лихие люди здесь давно уже не промышляли. Оно и понятно – охранялась одна из основных имперских дорог тщательно: то там, то тут мелькали на ней конные легионерские патрули, а почти на каждом постоялом дворе дежурила дружина ви;гилов, набранных, в основном, из местных жителей...
– Эй, командир! – окликнул Петроса стоявший неподалёку от него часовой. – Тасаэль идёт.
– Подъём!!.. Подъём!! – ещё издали прокричал начальник экспедиции, хлопая в ладоши. – Всем – подъём!! Трогаем!!..
Все засуетились. Закричали погонщики. Заскрипели огромные колёса. Замотали грустными мордами подгоняемые и понукаемые волы.
– Мы не рано? – поинтересовался у зятя Петрос. – Солнце ещё высоко... Или ты договорился, чтоб нас через ворота пропустили?
Тасаэль ответил не сразу. Он был явно чем-то озабочен и думал о своём.
– Что?.. А, нет, ни о чём я не договаривался. Мы не в город.
– Не в город?! – удивился Петрос. – А куда?
– Увидишь, – уклончиво ответил Тасаэль.
Обоз пересёк Аврелиеву дорогу и медленно покатил по разбитому просёлку, что, змеясь, тянулся на север вдоль городской стены. Петрос зажал пальцами нос.
– Господи! Ну и вонища!..
Кругом громоздились груды мусора и отходов – старые, уже густо поросшие бурьяном, и совсем свежие, насыпанные, похоже, только вчера. Невыносимо смердело падалью и какой-то тошнотворно кислой гнилью.
– Куда ты нас завёл?! – не разжимая пальцев, прогундосил Петрос. – Мы не в Хинномскую долину, часом, попали?.. И вообще, начальник, куда ты нас ведёшь?.. И неужели так пахнет Великий Город?! – несмотря на вонь, ему было почему-то весело, всё происходящее виделось ему сейчас в комичном свете.
Тасаэль на вопросы по-прежнему не отвечал и лишь покрикивал на возниц, вынуждая их подгонять свои воловьи упряжки.
Наконец зловонный мусорный пустырь остался позади, просёлок вывел на широкую мощёную дорогу, отходящую от северных ворот Яникула и пролегающую по высокому берегу Тибериса.
За Тиберисом лежала Рома. Точнее, за Тиберисом лежало Ма;рсово Поле. Оно занимало всю левобережную пойму у подножья городских холмов и отсюда, с высокого правого берега, просматривалось всё, от края до края: от великолепного белоколонного здания Театра Помпе;я на юге, до вздымающегося впереди, на севере, за речной излучиной, островерхого зелёного конуса Мавзолея Августа. Сам город лежал дальше – на холмах. Он выглядывал окнами многоэтажных и;нсул из-за старой, но всё ещё могучей Се;рвиевой стены, он шелушился коростой красных черепичных крыш, он разбегался морщинами узких извилистых улиц, он торопливо карабкался по склонам холмов, увенчанных портиками надменных величественных храмов. Особо выделялся среди них великолепный Храм Юпитера Капитолийского, высоко вознесённый над окружающими строениями отвесным обрывом одноимённого холма и ослепительно полыхающий в лучах заходящего солнца своей двускатной позолоченной крышей.
Петрос испытывал двоякое чувство. С одной стороны, он понимал, что перед ним лежит столица Великой Империи, завоевавшей и поработившей полмира, раскинувшейся от жарких африканских песков до холодной Британии и от неприступных Кавказских гор до неизведанного Атлантического океана, и от этого понимания, от осязаемой близости этого величия у него перехватывало дыхание и учащался пульс. Но, с другой стороны, он всё ещё ощущал в ноздрях тошнотворную вонь городской свалки, он своими глазами видел полуразрушенные стены Яникула, скученность и вопиющую ветхость городских инсул, запущенное, неряшливо поросшее травой и кустарником, поле старого гипподрома на Марсовом Поле. Он даже умудрился заметить, что с одного из кровельных листов на крыше Храма Юпитера слезла позолота и теперь там, среди сверкающего золотого великолепия, вызывающе зеленела неаккуратная медная заплата. Там, за Тиберисом, роскошь и нищета, показная пышность и выпирающая из всех щелей убогость непрерывно ссорились, соперничали друг с другом, враждовали, вступали в непримиримый конфликт, воевали и убивали друг друга, но всё равно, неразлучные, жили вместе, зачастую в обнимку, обнесённые по периметру высокой крепостной стеной...
– Сюда!!.. Заворачивай!!.. – раздался неподалёку командный окрик Тасаэля. – Влево!! Влево давай!!
Петрос очнулся. Обоз снова сваливал с большой дороги на пыльный просёлок, поворачиваясь спиной к Тиберису, а стало быть, и к городу.
– Ничего не понимаю!.. – пробурчал себе под нос Петрос и, нагнав начальника экспедиции, взял его под локоть. – Так мы куда? Ты, часом, не заблудился? Город-то – там!
Тасаэль хмуро высвободил руку.
– Я не заблудился. Успокойся.
– Так куда мы тогда идём?!.. Ты же сам говорил: нам надо в город, на Эсквилинский холм, в дом Агриппы-младшего. А теперь что?!
– Ничего... Обстоятельства поменялись.
– Какие ещё обстоятельства?!
– Обыкновенные.
– Да ты можешь сказать по-человечески?!
Тасаэль остановился и резко повернулся к Петросу.
– А ты можешь потерпеть?! Полчаса! Не задавая дурацких вопросов! Всего лишь полчаса! Можешь?! Нет?!
Петрос даже попятился.
– Да я-то... могу... Собственно, какие проблемы...
– Вот и потерпи! Подожди! Сейчас придём на место – всё узнаешь!
– Ладно... – повёл плечом Петрос. – Наше дело, в принципе, телячье: нам сказали – мы пошли.
Тасаэль повернулся и снова зашагал по старой просёлочной дороге. Петрос, озадаченно почесав затылок, двинулся следом.
Теперь дорога вела мимо заброшенной стройки. Стройка была огромной. Кто-то когда-то затеял здесь строить что-то великолепное, что-то грандиозное, с размахом, но, не закончив, отступил, бросил. Стены, сложенные из тщательно отшлифованных желтоватых блоков тибу;рского туфа – с изящными арками и колоннами, увенчанными резными капителями, – были выведены до уровня третьего этажа, и всё говорило о том, что это была далеко не окончательная высота здания. Длина сооружения тоже поражала – оно уходило вдаль как минимум на четыре стадия и занимало практически всю долину у подошвы холма. С другой стороны дороги тянулся высокий забор, за которым вверх по холму убегал виноградник, по всем признакам некогда богатый, ухоженный, но теперь тоже заброшенный, запущенный, зарастающий сорным кустарником и дикой травой.
Петрос снова нагнал Тасаэля.
– Послушай, а что это? – показал он зятю на незавершённую стройку.
– Гипподром... – не поворачивая головы, рассеянно ответил тот. – Прежний кесарь, Гай Калигула, затеял строить здесь новую арену. Старая его, видите ли, не устраивала... Да, как видишь, не достроил.
– Терпение кончилось? Или кирпич? – попытался пошутить Петрос.
– Калигула кончился... – раздражённо отозвался Тасаэль, он покосился на шурина. – Ты бы лучше, чем по сторонам глазеть, присматривал за погонщиками, а то, не ровен час, отстанет кто-нибудь.
– Я ему отстану! – угрожающе пообещал Петрос и остановился, чтобы дождаться хвоста колонны.
Вскоре забор, окружавший виноградник, кончился, и обоз, огибая холм, свернул вправо, на северо-запад – на какую-то уже совершенно козью тропу, едва угадываемую под ногами. Слева потянулось старое кладбище – давно заброшенное, заросшее буйной травой и могучими раскидистыми пиниями. Могильные плиты – растрескавшиеся, сколотые, обильно поросшие мхом и лишайником – скособоченно торчали из травы, испуганно выглядывали из-за стволов деревьев. Иные были вовсе повалены или, накренившись, вросли в землю до почти уже нечитаемой, едва различимой надписи.
– Куда это мы?! – несколько испуганно спросил Петроса Ра;фи – молодой солдат, один из двоих, шедших в арьергарде обоза.
– Не знаю, – отозвался Петрос. – Начальник ведёт. Ему виднее.
– Ну?!.. – удивлённо покрутил Рафи лопоухой головой. – А здесь не опасно?
Рафи был как раз тем самым лучником, чей меткий выстрел в памятном сражении у мыса Кармель спас Петросу жизнь. В бою – само хладнокровие, сейчас Рафи больше напоминал перепуганного мальчишку. Несмотря на тёплый и даже жаркий вечер, он зябко ёжился и с нескрываемой опаской поглядывал в сторону угрюмого заброшенного погоста.
– Нет, – попытался ободрить его Петрос, – не опасно. Какой-нибудь лиходей-одиночка или даже мелкая банда на такой большой караван не сунутся, забоятся. А что-нибудь более серьёзного, какой-нибудь засады, здесь ждать не приходится. Засады, их ведь, понимаешь, загодя ставят, да на больших дорогах, да когда знают, что кто-то пойдёт. А здесь уже сто лет никто не ходил. И ходить не будет... Это только мы, дураки, в эту глушь зачем-то прёмся.
Солдат печально вздохнул.
– Я-то думал, что уже всё – пришли... А тут опять куда-то...
– Ничего, – успокоил его Петрос. – Скоро уже. Теперь уже совсем скоро... А потом – на корабль и домой.
– Ну?! – обрадовался Рафи. – А когда?
– Как только, так сразу, – заверил его Петрос. – Небось, в Остии нас уже «Соларис» дожидается. Сядем – поплывём!..
Рафи снова вздохнул. Вздыхал он выразительно. Петрос никогда раньше не замечал, что вздохом можно сказать так много, почти как словами. Во всяком случае, интонации у вздохов молодого солдата были всякий раз разные. Теперь он вздохнул мечтательно.
– Дома-то ждёт кто? – спросил его Петрос.
– Жена, – тут же отозвался солдат. – Брюхатая.
– Первенцем?
– Ну!.. На Суккот рожать.
– Во как! – одобрительно кивнул Петрос. – Приплывёшь домой – а там сын!
Рафи причмокнул и вздохнул опять. На этот раз – затаённо-восторженно.
– Стой!!.. – донеслось от передних телег. – Пришли!!.. Подгоняй под разгрузку!!
Петрос ускорил шаг и, продираясь сквозь густые кусты, которыми зарос край тропы, пробрался в голову колонны. Первые корзины уже снимали с телег и волокли сквозь заросли к большим, в рост человека, прорубленным в склоне холма квадратным проёмам. Это была старая каменоломня. Заброшенная выработка, где много лет назад добывали туфовый кирпич. Теперь здесь царило запустение. Каменные отвалы густо поросли мхом и травой. По толстым колоннам между проёмами ползли вверх по склону бесчисленные лианы. Тропа здесь кончалась. Дальше – длинной грядой беспорядочно перемешанных камней и полусгнивших древесных стволов – громоздился, уходя далеко в лес, язык давнишнего оползня.
Тасаэля Петрос нашёл внутри каменоломни – в огромном зале с низким потолком, поддерживаемом многочисленными грубыми колоннами, оставленными строителями в процессе выработки. Через широкие проёмы в зал обильно проникал розоватый закатный свет. Дальний конец зала тонул в непроглядной тьме. Начальник экспедиции распоряжался размещением корзин. Их ставили в два ряда вдоль внешней, самой светлой, галереи. Здесь когда-то бывали люди. Об этом говорили старые кострища, следы копоти на потолке и многочисленные рисунки и надписи на колоннах – большей частью похабного характера.
– Коллекцию выставлять здесь будем? – подходя, съехидничал Петрос.
Начальник экспедиции – распаренный и злой – мельком глянул на шутника и процедил сквозь зубы:
– Не смешно!.. Проследи лучше за разгрузкой. Чтоб, не дай Бог, ничего не уронили!.. И прикажи солдатам: пусть приготовят чего-нибудь поесть – ночевать будем здесь.
Петрос в лучших легионерских традициях вскинул правую руку вверх, показательно грохнул сандалией в пол и, сделав налево кругом, вышел, яростно ругаясь сразу на трёх языках...
Наконец последняя корзина была водружена на место. Возницы, получив оговоренную плату, укатили, оставив за своими телегами вместо едва заметной тропы широкую вытоптанную дорогу. Солдаты, натаскав хвороста, развели костёр и теперь хлопотали вокруг него, затевая нехитрый ужин. Солнце, помаячив гранатовым глазом в верхушках пиний, окончательно скрылось за деревьями, погрузив мир в густые светло-лиловые сумерки.
– Ну что, поговорим? – подошёл Петрос к Тасаэлю.
Тот сидел на корточках перед своим, раскрытым настежь, дорожным сундуком. Рядом громоздилась куча из сваленного в одно место бесхозного оружия и разнообразного походного и военного снаряжения. Над сундуком чадно горел факел, небрежно воткнутый в щель между камнями.
– Давай поговорим... – отозвался зять, вставая. – Эй, солдат! – окликнул он Рафи, спешащего мимо них к костру с очередной вязанкой хвороста. – Подойди!
Рафи резко остановился, торопливо сгрузил ношу на землю и опасливо приблизился.
– На! – протянул ему Тасаэль распечатанный терракотовый кувшин. – Здесь вино. Выпейте за здоровье кесаря Клавдия. И за окончание похода. Скажи своим, что я приказал сегодня отдыхать.
– Ну?! – изумился Рафи, он вытер ладони об одежду, осторожно принял кувшин и, держа его перед собой, неуклюже поклонился; оттопыренные уши его зарозовели. – Благодарю, начальник. Да продлит Господь твои дни!
– Ступай! – кивнул ему Тасаэль.
Солдат, бережно прижимая одной рукой к груди драгоценный сосуд, попятился к своей вязанке, присел, подбирая её, снова неловко поклонился Тасаэлю, после чего повернулся и заторопился к костру. Там тут же вспыхнуло яркое пламя, раздался смех, загремели, отдаваясь под низкими сводами, весёлые голоса.
– Может, в конце концов, объяснишь? – одобрительно прислушиваясь к солдатскому веселью, спросил Петрос зятя.
– Что именно тебе объяснить?
– Вот это всё, – обвёл Петрос вокруг себя рукой. – Насколько я помню, Агриппа приказал тебе доставить груз в дом своего сына, на Эсквилинский холм. А мы вместо этого, понимаешь...
– Агриппа умер, – перебил его Тасаэль.
– Что?! – осёкся Петрос.
– Царь. Агриппа. Умер, – раздельно повторил Тасаэль. – Всё. Нет больше царя Агриппы.
– Откуда... – смешался Петрос. – Откуда ты это знаешь?!
– Сядь! – кивнул начальник экспедиции на расколотый пополам туфовый кирпич. – И слушай!..
Петрос послушно опустился на предложенное место. Тасаэль захлопнул крышку сундука и уселся сверху, сложив руки на коленях.
– Я был сегодня на Эсквилинском холме, – выдержав паузу, сказал он. – Но в дом я даже не заходил. И знаешь, почему?.. Я увидел, что вход украшен ветвями кипариса – это значит, в доме траур, кто-то умер. Я тогда прикинулся любопытным прохожим и осторожно порасспрашивал привратника. Привратник там новый, меня он не знает да, к тому же, дурак. Так вот... – Тасаэль помолчал. – Неделю назад из Кесарии пришёл корабль. Он и привёз эту весть. Царь Агриппа умер. Ещё в начале августа. То есть практически сразу после нашего отъезда...
– С ума сойти! – выдохнул Петрос. – С чего бы ему умирать?! Он же был здоров, как бык!
– Не знаю, – пожал плечами Тасаэль. – Привратник по секрету рассказал: ходят слухи, что его отравили. Но это, сам понимаешь, только слухи.
– Вот это новость! – ошарашенно пробормотал Петрос, запуская пальцы в бороду. – Выходит... Выходит... Подожди! Но я всё равно ничего не понимаю! Сюда-то мы зачем пришли?!
– А затем... – негромко сказал Тасаэль. – Затем, что всё это, – он указал на длинный ряд корзин, – теперь наше.
– В смысле?! – вытаращился Петрос.
– В смысле, твоё и моё. Поровну.
Какое-то время Петрос, непонимающе хлопая глазами, смотрел на зятя. Потом опомнился.
– Ты... Ты хочешь присвоить себе эту коллекцию?!
– Нет, – покачал головой Тасаэль. – Коллекцию я как раз собираюсь, как нам и было предписано, доставить Агриппе-младшему. Доставить в целости и сохранности. Но!.. Но доставить её несколько позже. Не сейчас. Сейчас Марк всё равно в Кампании. Как сказал этот дурак привратник, – Тасаэль надменно задрал голову и заговорил густым басом, медленно и важно, видимо, пытаясь изобразить дурака-привратника: – Государь наш, кесарь Клавдий Британник, как только Романские игры закончились, изволил уехать в своё имение. И нашего хозяина с собой забрал... – он сплюнул. – Так вот. Было это, получается, позавчера. Когда они теперь вернутся в Рому – неизвестно. Но вряд ли раньше Эквиррий.
– Так что ты тогда собираешься делить поровну?! Пустые корзины?!
– Ты не понимаешь, – уголками рта улыбнулся Тасаэль, но глаза его остались при этом холодными. – Впрочем, ты и не должен ничего понимать.
– Да, не понимаю! – подтвердил Петрос. – Я абсолютно ничего не понимаю! Объясни!
Тасаэль поднялся с сундука и принялся прохаживаться. Петрос напряжённо следил за ним.
– В этих корзинах, – медленно сказал Тасаэль, – не только посуда...
– Ну да! – встрял Петрос. – Там ещё стружка! Я видел!
– В этих корзинах, – продолжал Тасаэль, не обращая на него внимания, – кроме посуды, есть ещё и... золото.
Петрос фыркнул.
– Врёшь! Я же сам, своими глазами!.. Или... или... Или в других корзинах?!
– Не важно! – поморщился Тасаэль. – Там есть золото. Много золота. А теперь слушай, что я тебе скажу. И слушай внимательно... Про то, что царь Агриппа отправил кесарю Клавдию драгоценную посуду, знают многие. Очень многие. Но про то, что царь Агриппа вместе с посудой отправил своему сыну золото, знали только два человека: сам царь Агриппа и я. Агриппа умер. Смекаешь?.. Мой план таков. О том, что мы пришли в Рому пока никто не знает. Это раз... Агриппа-младший сейчас в Кампании. Это два... Поэтому мы сейчас совершенно спокойно, здесь, достаём золото из корзин, а коллекцию запаковываем обратно и, как нам и было предписано, доставляем в дом Агриппы-младшего на Эсквилин... Если тебя волнуют царские печати, не беспокойся – я знаю, как можно незаметно снимать и ставить обратно печать. Я умею это делать... Я везу с собой письмо царя Агриппы сыну. Точнее, я везу с собой два письма. Одно из них обычное. Это обыкновенная кера. В ней, в том числе, написано про коллекцию посуды. И опись коллекции прилагается. Это письмо я, как ты понимаешь, отдам Марку... А вот второе письмо... Второе письмо секретное. На папирусе. В нём – как раз про золото... И это письмо я, естественно, сожгу...
Петрос неожиданно заметил, что Тасаэль, прохаживаясь туда-сюда и вроде бы спокойно излагая свои мысли, тем не менее как будто несколько скован, напряжён. Он как будто чего-то ждёт, к чему-то прислушивается. Видимо, ещё не всё было кончено. Видимо, ещё что-то должно было произойти...
– Таким образом, – продолжал тем временем Тасаэль, – мы отдаём коллекцию Агриппе-младшему. Пусть он, если хочет, дарит её кесарю Клавдию как посмертный подарок царя Агриппы. А золото мы делим между собой. Как я уже сказал, поровну... Золото, кстати, можно будет пока припрятать здесь. Эта каменоломня – настоящий лабиринт. Здесь сотни ходов и переходов. Здесь есть такие уголки, куда не рискнёт сунуться ни один нормальный человек. А некоторые ходы спускаются так глубоко, что, наверно, ведут прямиком к Плутону... Я здесь в своё время изрядно полазил. Когда Тиберий посадил Агриппу в тюрьму, всех его слуг, и меня в том числе, отправили за Тиберис. Ухаживать за царским виноградником. За тем самым, мимо которого мы сегодня проходили. Видел?.. Кстати, вино из здешнего винограда отвратительное. То ли почва здесь дурная, то ли что... Короче, загнали нас на плантацию, мотыги вручили, словно рабам, – и вперёд! – Тасаэль фыркнул. – Представляешь, присматривать за нами отрядили целого кентуриона! Но всё равно мы на этом винограднике больше дурака валяли, чем работали... А сюда мы время от времени сбегали. Ну, сам понимаешь, отдохнуть от надоевшего надзора, выпить вина да чего-нибудь вкусного пожрать... Девок сюда водили... М-да... Так что я эти лабиринты знаю. И знаю, что в них при желании можно спрятать... хоть целый легион... Ну, – он остановился напротив Петроса и резко повернулся к нему. – Что скажешь?
– Что я скажу?.. – беспомощно повторил за ним Петрос, мысли у него путались, всё-таки он был изрядно ошарашен услышанным. – Это всё, конечно, очень заманчиво... Очень... Но, понимаешь... у меня ведь сын... Марк. Ты же помнишь, он в заложниках.
– Он бы;л в заложниках, – твёрдо сказал Тасаэль. – Он был в заложниках у царя Агриппы. Но Агриппы больше нет. А значит, и нет больше никаких заложников. Понимаешь?!
– Да, – сказал Петрос. – Да. Я понимаю. Но... Но я не могу рисковать... А вдруг... – он замолчал.
– Что «вдруг»?
– А вдруг Агриппа успел перед смертью сделать какие-нибудь распоряжения насчёт моего сына?.. Или... Или вдруг существует другое письмо?
– Какое ещё другое?!
– Другое... Откуда ты знаешь, может, об этом золоте Агриппа написал сыну в предыдущем письме?.. Или этот корабль, что пришёл из Кесарии, про который тебе рассказал привратник, может, понимаешь, на нём к Агриппе-младшему приплыл кто-то ещё, тоже с письмом?
– Нет! – отрезал Тасаэль. – Нет! Такого не может быть. Все вопросы, касающиеся перевозки золота в Италию, Агриппа решал только через меня. Только!.. Ты пойми, я ведь уже много лет...
Он не договорил. От костра, где сидели солдаты, донеслись какие-то невнятные восклицания, что-то, похожее на протяжный стон, взлетел под потолок и раскатился под низкими сводами звон разбитого кувшина.
– Иди посмотри, что там, – кивнул Тасаэль. – Никак подрались.
Петрос поднялся с камня и пошёл на шум.
Тасаэль несколько мгновений смотрел ему вслед, а затем взял стоявший у стены лук, вытащил из лежащего тут же колчана стрелу, положил её на тетиву, с усилием согнул лук, прицелился и выстрелил Петросу в спину.
Стрела обожгла Петросу левую подмышку и со звоном ударилась в камни.
Петрос резко обернулся. Тасаэль пристраивал на тетиву новую стрелу. Лицо у него было испуганное, руки тряслись.
– Эй! – крикнул Петрос. – Ты что?!
Тасаэль вскинул лук.
Петрос выхватил из ножен меч и метнул его в предателя.
Меч попал Тасаэлю под поднятую левую руку. Лук дёрнулся. Стрела просвистела мимо уха Петроса и ударила в потолок. Посыпалась каменная крошка. Тасаэль, сбитый с ног мощным ударом, опрокинулся на одну из корзин, перевернулся, судорожно вцепился в её ручку и, застонав, вместе с корзиной тяжело завалился вбок.
Петрос, медленно приходя в себя, подошёл к зятю. Тот лежал на спине и, мучительно выгибаясь, пытался за рукоять выдернуть глубоко вонзившийся в тело меч. Голова Тасаэля была запрокинута, из уголков рта к ушам текли тонкие алые струйки крови.
– Зачем?! – горько спросил его Петрос. – Господи, ну зачем?!
Тасаэль не ответил. В горле его что-то заклокотало. Ослабевшие пальцы выпустили рукоять. Тело опало, голова безвольно скатилась набок. В остановившихся глазах двумя маленькими жёлтыми бабочками плясало пламя факела.
Петрос молча постоял над неподвижным телом, а потом развернулся и пошёл к костру...
Из всех солдат, лежащих у костра, только лопоухий Рафи ещё подавал признаки жизни. Лицо его посинело. Ноги были поджаты к животу. Тело била крупная дрожь. Судорожно скрюченные пальцы бессильно скребли землю. Из перекошенного набок рта толчками вытекала жёлтая пена.
Петрос, стиснув зубы, присел над молодым солдатом на корточки.
– Рафи... – беспомощно тронул он его за плечо. – Рафи, ну, ты что?..
Дыхание солдата пресеклось. Тело несколько раз слабо дёрнулось и затихло.
– Господи, да что же это?! – беспомощно прошептал Петрос.
Он встал и огляделся. Все солдаты лежали в одинаковых позах: далеко запрокинув голову и подтянув ноги к самому животу. Лица у всех были неприятного синюшного цвета. На серых губах запеклась пена. Петрос перешагнул через опрокинутый котелок с кашей, поднял с земли донышко разбитого кувшина и осторожно понюхал сохранившиеся в нём остатки вина. Вместе с винным ароматом он уловил и другой, слабый, но отчётливый: пряный, немножко резковатый запах, напоминающий запах хрена.
– Так ведь это же!.. – прошептал поражённый Петрос.
Он вдруг почувствовал, что задыхается.
– Сволочь!! – заорал Петрос и с треском рванул ворот.
Он швырнул осколок кувшина в стену и выскочил из каменоломни в ночь.
– Будь ты проклят!!.. Будь ты проклят!!!.. Будь ты проклят!.. – на все лады повторял он, ничего не видя перед собой и только чувствуя, как по щекам быстро бегут горячие слёзы.
Потом он опомнился.
Тихо шумели в ночи кроны пиний. Над головой мириадами светлячков переливались и дрожали звёзды. Слева, по протоптанной волами дороге, медленно подползал к каменоломне бледный стелющийся туман. Где-то неподалёку грозно прогугукала и опять замолчала неясыть.
Петрос вернулся в каменоломню.
Здесь было совсем темно. Факел уже потух, а от костра оставалось несколько едва тлеющих головешек. Петрос ощупью пробрался к сундуку Тасаэля и, откинув крышку, принялся шарить внутри. Вскоре пальцы его наткнулись на оловянную флягу с маслом. Петрос снял со стены факел и, осторожно ступая, пошёл к костру. Плеснув немного масла на головешки, Петрос заправил факел, поджёг его и вернулся обратно. Что-то не давало ему покоя. Какой-то эпизод выпал из его сознания, оставшись в памяти лишь смутным беспокойством.
Петрос подошёл к сундуку, постоял над ним, потом повернулся к лежащему в нескольких шагах телу Тасаэля. Беспокойство касалось именно Тасаэля. Какая-то заноза, связанная с ним, сидела в сознании, сидела где-то совсем рядом, неглубоко, но за неё было никак не ухватиться. Взгляд Петроса зацепился за стоящую рядом с телом корзину. Он поднял нещадно трещащий факел повыше и вгляделся. Корзина? Да, дело было в корзине. Что-то в этой корзине было неправильное, что-то недавно мимолётно поразило Петроса... Да! Вот оно! Петрос воткнул факел в расщелину, быстро подошёл к корзине и, поднатужившись, завалил её на бок. И сразу же отпустил. Корзина – сначала медленно, как бы нехотя, а потом всё быстрее – поднялась с пола и, покачнувшись, снова утвердилась вертикально. Петрос задумчиво погладил бороду, потом быстро выдернул из ножен кинжал и принялся вспарывать рогожу.
В корзине оказался один единственный предмет: огромная – диаметром во всю корзину – высокая белая ваза, весьма искусно сделанная в форме раскрытого лотоса, покоящегося на руках трёх обнажённых танцовщиц. Осторожно отставив вазу в сторону, Петрос выгреб из корзины всю оставшуюся стружку и, ухватившись за ручки, попытался корзину приподнять. И присвистнул – пустая корзина весила никак не меньше двух талентов. Петрос принялся внимательно рассматривать плетёную тару и вскоре открыл её секрет: корзина была двойной, а точнее, это были две корзины, вставленные одна в другую. Петрос вывинчивающими движениями извлёк верхнюю корзину из нижней и, заглянув внутрь, снова обнаружил на дне рогожу. Это был мешок. Петрос опрокинул корзину и, вывалив мешок на каменный пол, вспорол его ножом. Мешок заполняли аккуратные кожаные колбаски, длиной в полторы ладони и толщиной чуть больше пальца, у которых один конец был наглухо зашит, а другой – плотно перевязан бечёвкой и опечатан. Сковырнув восковую печать, Петрос развязал одну из колбасок и принялся вытряхивать из неё на рогожу глухо позвякивающие монеты. Монеты оказались ауреями. В колбаске помещалось ровно сто ауреев. Высыпанные на рогожу, они составили небольшую горку, благородно поблескивающую в тусклом факельном свете. Петрос достал и пересчитал оставшиеся колбаски. Их было шестьдесят три. Вместе с выпотрошенной – шестьдесят четыре. Шестьдесят четыре набитые до отказа кожаные колбаски. Шесть тысяч четыреста ауреев. Два талента золота.
Петрос встал и окинул взглядом длинную, уходящую в темноту шеренгу корзин. Ну, которая тут ещё с двойным дном? Сознавайтесь! Которую ещё, понимаешь, вскрыть и выпотрошить?.. Он подошёл к ближайшей, повалил её на землю и быстро отступил. Корзина медленно поднялась и встала вертикально. Петрос шагнул к следующей и повалил её. И эта корзина выпрямилась. Тогда Петрос двинулся вдоль ряда корзин, методично опрокидывая их одну за другой. Все без исключения корзины – словно залитые свинцом шулерские кости, что всегда выбрасывают одну и ту же цифру, – вставали самостоятельно. После двадцатой или тридцатой попытки Петрос остановился. Он понял. Золото было во вс;х корзинах.
По два талента золота в каждой корзине. Семьдесят корзин. Сто сорок талентов.
Это было не просто огромное богатство. Это было невообразимое богатство. На это золото можно было нанять целую армию. За эти деньги можно было купить целый город. Да что там город – целую страну!
Петрос перевёл дух. Сердце стучало где-то в горле. Ладони были мокрыми.
Он выбрался из каменоломни наружу. Здесь по-прежнему сияли звёзды и тихо шелестели чёрные кроны пиний. Туман, упёршись в неприступную осыпь, растёкся по поляне тонким слоем белёсой плесени. Под туманом, в траве кто-то шуршал – то ли мышь, то ли вышедший на охоту ёж. Над миром царила ночь.
– Ну, и к чему мне всё это?!.. – громко спросил Петрос у равнодушной тьмы. – Зачем?!..
Тьма безмолвствовала. Не слышно было цикад. Молчали ночные птицы. Даже тот, маленький, под слоем тумана в траве, перестал шуршать, затаился, затих.
Тогда Петрос задрал голову и крикнул прямо в таинственно мерцающие глаза звёзд:
– Э-э-эй!!.. Ты там хорошо подумал?!!..
Хранить вечно, глава 7
© Copyright: Владимир Юринов, 2024
Свидетельство о публикации №224040500609
Свидетельство о публикации №224040500609
Рецензии