Гильермо

Как всегда, покачивая своей сильной левой рукой кровать-качалку и баюкая своего внука, 54-летний Моравиус Сантана напевал то заунывную, то сказочно-задумчивую, то еще какую-нибудь колыбельную. Маленький, трехлетний Гильермо только-только начал познавать мир и себя в этом мире. Он довольно быстро рос, впитывал в себя запахи, звуки, пока еще незнакомые и все то, что было для него в диковинку. Отца он видел нечасто ; тот работал в посольстве и большую часть времени проводил в разъездах. А вот дед стал ему самым близким среди родных человеком, который и начал поднимать его, держа за руку, и именно Моравиус помог сделать ему первые шаги.
Моравиус пел ему разные колыбельные. Когда маленький Гильермо ложился на дневной сон, это были легкие детские песни с их общей исторической родины ; Испании. А к вечеру Моравиус уже потчевал внука совершенно иными песнями и сказаниями ; другого, местечкового эпоса североамериканских индейцев. Они были порой тяжелыми для понимания и достаточно объемными ; как и любой индейский эпос. Так что, начав рассказывать сказку в один вечер, Моравиус продолжал ее уже в другой день, кратко пересказывая ему потом первую часть.
Маленький, но достаточно сообразительный внук достаточно быстро схватывал характер и особенности героев сказок, и так быстро к ним привыкал, что требовал продолжения. Тогда Моравиус сочинял для него новую сказку с прежними героями. И однажды случилось так, что Моравиус уже не смог вспомнить ничего из того, что пока еще не рассказывал Гильермо. И очень кстати малыш спросил про большой шрам на руке у деда. И вот тогда Моравиус уже решил рассказать не сказку, а самую, что ни на есть правду о том времени, когда он и заработал ту самую рану, которая впоследствии и превратилась в непроходящий шрам на его сильном предплечье, косо протянувшийся от локтя почти до самого запястья.
- Слушай, Гильермо, историю про это. Хочу сказать тебя только одно: это было на самом деле, и поэтому не является сказкой. Что-то из этого тебе случать еще рано, но все в целом - практически правда. Так вот, много лет назад случилась со мной эта история. А было мне тогда двадцать восемь лет .
*           *           *
…И вот наконец он увидел Солнце. Увидел спустя восемь лет подземной каторги на рудниках Криш-Ахала. Но и до этого он видел его редко. На родине, в болотистых долинах, заросших лесом и непроходимым кустарником чащобах, солнца не видели по триста тридцать дней в году, половину из которых был туман, а половину – дождь. Моравиус бежал с каторги вместе со своим старшим товарищем и напарником Гильермо, вырубив охранника-«червяка», которым заменили недавно здоровяка Симона, дежурившего здесь. Недавно в рудниках был бунт, который вскоре был подавлен. Но опасность еще сохранялась, и столкновения периодически вспыхивали, так что слоноподобного Симона перевели на наиболее опасные участки.
Но теперь они на свободе. Вернувшись мыслями чуть назад, Моравиус еще раз пережил все так, как это случилось. А было это так: угнав ручную рельсовую дрезину, они вооружились тяжелым молотом, предназначенным для ломания пустой породы. Тупик преграждал рельсовый выезд к водопаду, питающего энергией отбойные установки в карстовом разломе Пинт-Лава. Но "тупик" был искусственным - просто кирпичами заложили отрезок пути, которым некоторое время назад прекратили пользоваться, соорудив каменную стену.
Дрезина подкатила к тупику, практически упершись передним своим буфером в каменную стену.
- Вот здесь! Бей, что есть силы!
- Ты уверен?
- Бей, сказал! Дорога каждая секунда, пока нас не хватились внизу.
И глухую пещерную тишину прорезал гулкий грохот тяжелого кузнечного молота. Каменная, но довольно хрупкая порода (известняк с примесями) понемногу поддавалась. Выезд из тоннеля по-прежнему был замурован, но камни продолжали осыпаться под тяжелыми ударами, и путь к свободе медленно, но верно освобождался.
- Так, погоди, - сказал Гильермо, старший и наиболее опытный каторжник, - давай с тобой прислушаемся.
Вновь глухой подземный "аппендикс" с рельсами погрузился в тишину.
- Кажется, погони нет.
- Продолжаем! Что есть силы!!!
 После того, как  к счастью беглецов, от стены откололось и осыпалось несколько крупных кусков, в стене появилось несколько сквозных трещин, сквозь которые забрезжил свет. Это придало силы двум сбежавшим арестантам, и они, попеременно то один, то другой работая молотом, уже проковыряли в стене порядочную дыру.
...Но надо, чтобы прошла дрезина, и чтобы был полностью свободен рельсовый путь. Младший предложил:
- А может, тараним?
- Точно, молодец! Только бы выдержала повозка! Так, запрыгиваем...
Они, откатившись метров на тридцать назад, старались выжать максимальную скорость.
- Может, молотом еще поработаем?
- Нельзя, времени совсем нет! После того, как они прочесали весь первый уровень, они поднимутся выше, и будут проверять верхние шахты. И тогда у нас останется минут пять-восемь, пока они не пустятся в погоню.
- Я надеюсь, что часть пути, что за тупиком, не разобрали...
- Некогда думать!! Вперед!!!
Тут Гильермо показались в нескольких сотнях метров сзади за поворотом какие-то голоса. Неужели преследователи уже вышли на их след? Первоначально они собирались разгонять дрезину для тарана несколько раз, потихоньку ломая стену. Но, услышав преследователей где-то на середине своего разгона, поняли: назад дороги не будет! Все должно решиться одним ударом!
- Жми что есть силы!! Прибью гада!
Эти последние слова были адресованы его напарнику, чтобы рассеять его вечную нерешительность.
Выжав из себя и дрезины все, что только было можно, и молясь, чтобы выдержало транспортное средство и рухнула стена, они вломились в стену с отверзшейся минутой ранее дырой размером с человеческий торс, предварительно бросив консоль, зажав свои головы между коленей и прикрыв их сверху руками, опасаясь падающих обломков. Но ничего страшного не случилось. Дрезина прошла сквозь обломки стены, как нож сквозь мягкое масло, вломившись и круша камни как тяжеленный танк проезжает сквозь гнилой сарай под соломенной крышей. Железнодорожная повозка слегка вздрогнула, наехав на преграду, и слегка, чуть заметно замедлила скорость...
Но главное было не это! Они - вырвались! Они сбежали, сделав свой шаг навстречу свободе. Пока еще не зная, каковой будет эта свобода... Но колеса уже упорно постукивали об рельсы, навеки унося их из подземного долгого заточения.
Сзади, довольно быстро удаляясь и рассеиваясь в воздухе, стояло облако пыли, в которую превратились мелкие обломки рассыпавшихся камней.
- Наше счастье, что известняк, - ухмыльнулся Гильермо.
Но беглецы предпочитали смотреть не назад, а вперед, и только вперед. Грохот падающей стены был не то, чтобы сильным, но он довольно сильно раздался в гулком тоннеле, и преследователи могли это заметить. Далее железнодорожная линия шла по довольно высокой эстакаде над расщелиной, и предстояло миновать еще один тоннель - еще одно опасное место, как в плане возможной засады, так и в смысле прочих возможных опасностей. Но пусть назад для сбежавших был давно отрезан. Здесь, как и в атаке, был только один вариант - вперед!
Кончалось ущелье, и близилась открытая пасть последнего короткого однопутного тоннеля. По той скале, в которой он был проделан, шипя, бурля, и растекаясь потоками, струилась вода.
Водопад сам по себе был небольшим, но после того, как пленники вырвались из подземных ходов – «нор», все им казалось огромным. Беглецы, энергично работая консолью дрезины, миновали эстакаду; впереди был еще один туннель, метров триста. Высоко над горами голубело вечернее небо.
Там, внутри, не было четкого распорядка еды, работ и сна. Никто из узников даже понятия не имел, какое время суток, даже какое время года снаружи. График работы у них был сменный, часов им, само собой, не выдавали. Да и не было у них там никаких часов. Моравиус гадал, еще тогда, до побега:
«…утро? …ночь? …А может мне посчастливиться выбраться днем и тогда я может смогу хоть раз увидеть солнце, прежде чем они снарядят погоню и уничтожат меня?»
Позавчера было восстание узников. Для этого долго готовили почву. Но вот, при благополучном стечении обстоятельств настал момент расквитаться сполна. Было заготовлено несколько десятков килограмм динамита для атаки на охранников. Моравиус и Гильермо должны были прикрывать основной путь отхода – пещеру, выходящую на водопад.
…Они чудом выжили, когда на шахте рванули все запасы динамита. Произошел грандиозный обвал, и под осыпающимися камнями они рванули к выходу, даже не зная, что никого из заключенных, а может, даже и из охранников уже нет на этом свете.
...Последнее опасное место. Тоннель поглотил их транспортное средство густой, нерассасывающейся даже в самый солнечный день темнотой... Опасаясь возможных сюрпризов, Гильермо подсвечивал рельсовую колею аккумуляторным фонарем. Поблескивали рельсы впереди, но до стен свет даже не доходил - рассеивался еще раньше. Скорость они чуть снизили - ради соображений элементарной безопасности - кто знает, в каком состоянии тут путь. Но и слишком медленно ехать было нельзя - в случае возможной засады, или какой-либо еще опасности ускориться следовало моментально, чтобы иметь возможность избежать опасности. Оружие при них вообще-то было, но целесообразность применения его здесь была сомнительна. Был также и динамит, но о том, чтобы применять его в тоннеле, не могло быть и речи. Его можно было применить только в одном случае - при выезде, чтобы отрезать путь преследователям. Но, поскольку позади никого не было, Гильермо не стал решаться на этот отчаянный шаг - чтобы не шуметь попусту, да и чтобы не давать явных подсказок преследователям из карательной экспедиции, которая, - он был уверен, - рано или поздно пойдет по их следам. Это как пить дать! Кончался туннель. За изгибом пути забрезжил неяркий свет. И это удвоило силы двух недавних узников. Вкус свободы они уже почувствовали, а ее вид был близок как никогда. После выезда можно было считать себя уже свободными! Тридцать метров еще! Колеса, постукивая по рельсам, вели обратный отсчет к моменту их свободы. Двадцать метров... Десять...
Но вот они вырвались и из туннеля! Горы резко закончились, без предгорьев сразу переходя в равнину. В степь, заросшую высоким ковылем и репейником. И вот тут… В награду беглецам их глаза сразу ослепило солнце! Ах, какое это было сладкое зрелище! Это поймет только тот, кто восемь лет, кто больше трех тысяч дней его не видел!
…Солнце. Это был вечер! Бешено догорал алый закат. Один из многих, один из тысяч, который каждый день видят свободные люди. Очень болели глаза, навернулись слезинки. Немудрено - глаза Моравиуса почти три тысячи дней не видели солнца, долгих три тысячи дней. Почти восемь лет провел он в плену в подземелье... Но рано или поздно для всех настает малейший шанс прорваться. И это был тот самый случай... Сбежавший каторжник Моравиус продолжал любоваться солнцем, которое совсем скоро, еще через каких-то минут десять, должно было скатиться за горизонт, оставив после себя алую полоску, и на несколько часов покинуть мир смертных. Гильермо красоты природы занимали не столь сильно, и он занял привычную оборонительно-выжидательную позицию в то время, как его руки энергично работали, нажимая на консоль. Текли последние минуты вечера, а солнце уже давно превратившись из оранжевого в красный, а затем - в багряный цвет, провожало одиноких путников своим единственным горящим глазом. 
Болели также ладони из-за частых нажимов на консоль ручной дрезины. Но все это было ничем по сравнению с обретенной свободой. Все это было ничем по сравнению с тем воздухом, которым они дышали теперь. По сравнению с гигантскими масштабами необъятной степи, которая после этих узких нор подземных забоев казалась для них шире, чем вселенная.
Уже и заря исчезла, а они все ехали и ехали. Гильермо периодически включал фонарь, проверяя, надежен ли путь. Но с рельсовой колеей все было в порядке, и они продолжали следовать тем же курсом. Тем более никакого другого пути среди этой степи просто не предвиделось. Дорога сама их вела, они сами точно не знали куда. Вот и совсем стемнело, темная ночь опустилась на степь. Теперь они не видели даже друг друга. Зарядку фонаря следовало экономить - мало ли что может случиться еще в этой непредсказуемой степи. Первое пьянящее ощущение свободы прошло, и оба беглеца ощущали подспудную тревогу. Это был естественный страх широко открытых пространств после долгих лет, проведенных в пещерах. Да еще и стемнело, и теперь точно было непонятно, откуда еще ждать опасности. Они приняли единственно верное решение - остановиться в ближайшем рельсовом тупике, затаиться в траве, это как минимум, да и хорошенько выспаться - это как максимум! И затаиться до тех пор, пока не взойдет солнце.
Было решено и сделано. Моравиус и Гильермо, как только легли, сразу же уснули и спали, не видя снов. И никто из них даже не заметил, как над степью уже сияет яркое солнце! Но непривычно еще было находиться под солнцем, ни одному, ни второму. Тревога все еще чувствовалась, хотя эмоции уже достаточно улеглись. Они решали, что же делать дальше: продолжать путь по железной дороге или же отклониться в сторону. Первый способ был более быстрым, но он же таил в себе опасность скорой погони. Второй способ был более медленным, тяжелым и даже опасным, но он давал возможность затеряться в бескрайней степи. Гильермо при побеге прихватил на всякий случай инструменты, и вот они пригодились. Более опытный беглец решил максимально их обезопасить, разобрав часть пути. Потом, как рельсы позади дрезины были сняты и отнесены в придорожную канаву, винты были тщательно собраны и положены на дрезину. Двое беглецов сели в транспортное средство - "наследство" от подземной каторги и продолжили путь, решившись максимально выложиться, ехав еще часов шесть, не меньше. И уже потом, оставить дрезину и добираться пешком. Гильермо немного ориентировался в этих местах. Моравиус же вообще был неместным.
Гильермо удалось при побеге захватить воду, плюс к тому еще немного они набрали у водопада, правда значительную часть пришлось выпить еще до ночлега - денек выдался жарким во всех смыслах этого слова. Остаток воды они слили в меньшую емкость, соскочили с дрезины, загнав ее в тупик, и отправились в речную долину. Там было несколько селений. При наличии определенных навыков там можно было разжиться и водой, и едой, и одеждой, и даже деньгами. Кстати, гардероб им двоим рекомендовалось сменить как можно скорее. Да и внешность в целом изменить не мешало бы. Их обоих мертвенная бледность в отсутствии солнечного витамина в течение многих лет могла служить отличной приметой.
Правда, селения были в большинстве своем на той стороне реки, так что предстояло еще придумать способ как переправиться. Оба умели плавать, но лучше использовать для переправы какое-нибудь плавсредство. Можно - из подручных материалов смастачить плот, или же - что еще придумать. Плот, скорее всего, был самым подходящим с этой точки зрения вариантом. Еще через часа полтора, ориентируясь по Солнцу, Гильермо довел их до воды, и они решили сделать немедленный привал, проспав около часа. На ту сторону лучше было попасть еще засветло, а темнеть начинало быстро около восьми часов. В девять же была уже абсолютная темнота.
Гильермо знал, куда идет. В шестидесяти километрах ниже по реке жила его престарелая матушка. И к середине следующего дня он решил добраться до того места, где до каторги жил около семи лет, и где так уже давно не был. Казалось, целая вечность прошла с тех пор.
Наломав достаточно веток, и связав их молодыми побегами ивы, что росли здесь в изобилии, они сделали более-менее подходящий для сплава по реке плот. Гильермо решил изменить первоначальное намерение, и плыть до дома матери, не заходя больше ни в какие другие селения. Правда, существовала еще одна трудность - их каторжная одежда, от которой следовало избавиться как можно скорее. Для этого Гильермо предусмотрел ночную вылазку. Он примерно представлял местоположение всех ближайших селений, и это было очень на руку. С  другой стороны, по этому случаю (в деревнях и селах обычно друг у друга не воруют - там такие дела становятся известны быстро) можно будет определить пребывание чужих в данном населенном пункте. Поэтому воровать белье с каких-то дворов - это не вариант. В данном случае лучше было обворовать магазин, но взять только то, что необходимо, то есть, по минимуму. Недостачу обнаружат не факт, что скоро, а они к этому времени будут уже далеко.
Так и было спланировано.
...Тридцать минут прошло, как ушел Гильермо. Моравиус ждал его, казалось, целую вечность. В принципе, на ночной налет можно было потратить даже и больше времени. Но неспокойно было на душе у другого беглеца.
- Бааах! - внезапно раздался ружейный выстрел. Звук был очень хлестким: очевидно, стреляли картечью. Спустя какие-то минуты в поселке послышалась отдаленная возня: все жители просыпались. И только Моравиус и Гильермо знали, с чем был связан этот выстрел. Послышался брех собак, где-то уже заметно ближе, и на дороге были слышны шаги и какая-то возня. Собачий лай повсюду сопровождал бегущего человека, и говорил о том, что решившийся на ночную вылазку беглец подходил все ближе к тому месту, где в ивовых зарослях на привязанном плоту его ждал напарник. Наконец, Гильермо показался в поле зрения подельника. Вид его был ужасен: всклокоченные волосы, разодранное какими-то колючками лицо и порванные, в пыли, каторжные штаны. Эти свидетельства говорили о том, что вылазка была неудачной. Но это вышеперечисленное по сравнению со следующим фактором было такой мелочью, что этим всем смело можно было пренебречь. Горе заключалось вот в чем: в правой руке Гильермо держал украденную со склада одежду, а левой зажимал бок, потемневший от текущей крови. Оказывается, его подстрелил сторож во время ночной вылазки!
И кто бы мог подумать, что в этой Богом забытой дыре, в какой-то никому ненужной лавчонке будет свой ночной охранник. Эти мысли вихрем пронеслись в голове Моравиуса, но делиться он ими ни с кем не стал. Тут Гильермо, собираясь с силами, прохрипел, перейдя на шаг:
- Чего замер? Отвязывай плот!
Спустя каких-то пару минут они уже бодро отплывали от берега и выходили на фаратер реки. Пока еще темно, Гильермо передал новое шмотье Моравиусу:
- На вот, прикинься в это. А ту свою робу утопи! Это все равно, что на лбу татуировку носить: "Мы - беглые каторжники!"
Через пять минут его напарник по побегу переоделся. Но одежду, вопреки указанию, бросать в реку не стал: предстояло заняться раной Гильермо, а она у него была большой. Кровь все никак не хотела останавливаться, и старший каторжник время от времени выпадал в полузабытье. Но ни сознание терять, ни спать пока нельзя было, и он это прекрасно понимал. Но понимать-то понимал, но организму не прикажешь. Он-то, организм, мобилизует все усилия на выживание. Моравиус занялся нанесением повязки на бок Гильермо. На это ушла фактически вся порванная на лоскуты роба Моравиуса. Свою же, отмеченную ночными "подвигами" одежду он утопил, и пока оставался в нижнем белье и в трусах.
Вскоре дела были сделаны, и можно было отдохнуть. Ночи стали заметно дольше: пиковое летнее солнцестояние уже прошло. И, несмотря на то, что было пока тепло даже ночью, к шести утра, пока еще не взошло и не нагрело как следует землю солнце, было заметно прохладно. Поеживаясь, каторжники проснулись. Было очень зябко, а Гильермо холодно вдвойне: он потерял много крови. Но именно, кажется, с того момента, как они переоделись, ни один, ни другой уже не считали себя каторжниками. Они словно чувствовали, что по праву заслужили эту свободу, к которой так долго шли!
Но вот и вышло солнце, и стало делать свою работу. Постепенно, и довольно быстро, стало тепло, и это облегчило путь вниз по реке путешественникам. Но теперь сложность была в другом: надо было как можно реже попадаться всем на глаза, чтобы сохранить в тайне их теперешнее местонахождение. Да и река была не слишком широкой: их было хорошо видно с обоих берегов. Поэтому Моравиус, не переставая, молился, чтобы их вынужденное путешествие прошло, в конечном итоге, хорошо. Чуть позже Гильермо, очнувшись, подал здравую мысль:
- Давай пристанем к берегу, вон там, где ивняк, и ты соорудишь шалаш на плоту. И веток на берегу, и тряпья у меня для этой цели хватит с запасом. Моравиус немедленно приступил к осуществлению этого замысла.
Для этого потребовалась остановка на немалых три часа, а то и больше. Но теперь, с шалашом на плоте, они почувствовали себя как-то уютнее, и уже не так опасались ни плавучих транспортных средств, ни свидетелей с берега. А ночью в нем должно быть и теплее!
Теперь путешествовать было уже удобнее. Меж тем, Гильермо становилось все хуже, и не факт, что он выдержит до конца сплава. Хотя до дома его матери оставалось около двух суток ходу. Это если плыть без перерывов. Если же делать остановки и привалы, то время могло увеличиться в разы. Лицо старшего каторжника посерело, за эти дни он практически ничего не ел. Да и есть было особо нечего. Порой Моравиус охотился на птиц, разорял гнезда, рыбачил подручными снастями. Ну, кое-что удалось таким вот образом добыть. Не хватало даже воды - притоков, где в заболоченных местах могли быть родники, попадалось все меньше.
В последний день сплава Гильермо уже не вставал. Было ясно, что все решится в ближайшие часы.
- Подойди ко мне, - к концу этого дня сказал умирающий каторжник.
Моравиус подошел.
- Обязательно доберись до дома матери. Я уже не доеду туда, так уж вышло... Передай ей вот что... - он показал одну вещицу, которую хранил всю каторгу, - а там уж как она сама решит! Пусть позаботится о брате моем.
К концу дня Гильермо уже не стало. Приставши к берегу и сделав очередной привал, Моравиус отдохнул пару часов, доел пищу, которая оставалась с его предыдущей охоты и приступил к неприятной, но необходимой процедуре.
Похоронив своего напарника, он выспался на берегу, и отплыл уже утром. Надо было найти дом матери его подельника. По приметам, селение было в том месте, где поворачивала река. Но таких поворотов на реке было полным-полно. Еще близ того места проходила железная дорога, которая другим своим концом упиралась в то место, где каторжники начали свой путь.
После долгого плутания и периодического приставания к берегам с целью выявить, на месте он, или еще нет, к концу третьего дня он добрался-таки до места, по описанию похожего на искомое. Теперь вдоль колеи следовало прошагать около пятнадцати километров до Хосе-Эстебана. Там и было селение, предстояло найти женщину по имени Мария Гильермо Рахитос.
...Солнце палило просто нещадно. Но Моравиус выбрался из плота, ликвидировал его за два часа, разобрав по бревнышкам и веточкам, чтобы не оставлять следов. Он не пил со вчерашнего вечера, а не ели около суток, поэтому совершенно выбился из сил. Сделав привал часа на полтора, он зашагал вдоль железнодорожной колеи на юго-восток. Местность кругом была крайне сухая, полупустынная и выжженная солнцем. Ближе к ноябрю месяцу тут и дождей, и зелени побольше, но сейчас пекло просто невыносимое. И пить было нечего. Прощаясь с рекой, он не рискнул пить прямо из нее. Но решил героически и почти без передышки проделать путь до селения, имеющего старое индейское название Навахатлькоанч.
Близилась граница двух штатов, а это значило, что законы того штата, где они отбывали каторгу, если и действовали, то не в полной мере. Поэтому была слабая надежда, что преследовать их все-таки не будут. Изредка в пустыне попадались здоровенные суккуленты, то есть большие мясистые кактусы. "В них-то наверняка много воды!" - думал Моравиус. Только как ее добыть? Даже пакета с собой нет, иду налегке. Но в нем росла уверенность, что он движется в правильном направлении - местность была описана правильно.
Наконец, он совсем утомился, хотя по расчетам миновал уже середину пути. И, отойдя с дороги, решил выспаться в тени здоровенного кактуса. Пусть его тень прикрывала только лицо и часть торса, это все же лучше, чем ничего.
Но вот, проспав около сорока минут, он вынужден был проснуться. Дело в том, что солнце уже проделало небольшой путь по небу, и снова светило ему в лицо. Но, как ни странно, путешественник поневоле почувствовал прилив сил, и снова двинулся вдоль рельсов. Когда издалека показывался поезд, он сворачивал подальше от дороги в прикрытие, не желая быть увиденным. Кстати сказать, поездов пока попалось всего два - один навстречу, а другой, спустя часа два - попутный.
Когда Моравиус был, по его подсчетам, уже близко от селения, он решил еще раз отдохнуть. Тем более, что солнце было близко к закату, жара спадала, и близилось ожидание долгожданной воды, которая так драгоценна здесь. Он почти полностью выдохся, но чувствовал себя уже легче. "Интересно, выпадет ли здесь роса?" - думал недавний беглец. Но, скорее всего его ожидание было тщетным. С собой еще с плота он захватил несколько пакетов с резинками. Это старое проверенно средство поиметь воды с растений в засушливой местности в жаркий летний день. А делается это так: выбирается любое растение (хоть кактус посочнее, в идеале - лиственное, но сгодится даже верблюжья колючка), заворачивается в пакет его ветвь и затягивается резинкой. Средство проверенное, что и говорить. Так вот, Моравиус за сегодняшний знойный день за две остановки нацедил таким образом за каждый раз по сто пятьдесят - двести грамм воды. Вопреки всяким ожиданиям, без привкуса каких-либо листьев или травы. Просто отвратительно теплой. Но это было каплей в море, и пить все равно хотелось. С наступлением глубокого вечера стало значительно легче, но о воде по-прежнему мечталось.
...Шевеление сбоку он заметил не сразу. А когда увидел быстро метнувшуюся тень, было поздно что-либо предпринимать. Ягуар стремительно оторвался от земли в мощном прыжке. Быть может, будь Моравиус не столь утомлен, он сумел бы среагировать быстрее. Путешественник был опрокинут навзничь. Хищник был примерно равен ему по весу, но превосходство в силе казалось несоизмеримым. Впрочем, это было недалеко от истины. В ранней молодости (а сейчас Моравиусу было двадцать восемь), он на своей родине занимался борьбой, вел по возможности активный образ жизни: подтягивался на перекладине, поднимал тяжести (небольшие, но много раз), плавал по много километров подряд. Так что в свое время он казался себе тренированным выносливым парнем. Но и каторга в рудниках, и тяготы последних дней побега отняли много сил, и это уже стоило одному беглецу жизни, и чуть не стоило второму.
В охотничьем подсумке (им он разжился неподалеку от излучины реки, подобрал брошенный) Моравиус хранил нож. Нож был знатный, представляя собой довольно опасную штуку. А держал его при себе путешественник еще со времен подземной каторги. Вообще-то, каторжанам не полагалось иметь при себе оружие. Но начальство порой закрывало на это глаза. И в особенности это касалось тех заключенных, которые сотрудничали со службой охраны. Моравиус же был местечковым "бригадиром", и какой-никакой авторитет у него все же был. Это же и помогло ему в свое время "навострить ласты", то есть, бежать.
Прикрывая горло одной рукой (он знал эту особенность диких кошек), правой он полез за ножом. И очень вовремя, так как зубы животного уже глубоко вошли в его тыльную сторону ладони. Собравшись со всеми имеющимися силами, он воткнул нож пятнистому хищнику в бок. Сделав усилие, вытащил, и пырнул еще два раза. Зубы ягуара разжались, взгляд погас. Но перед этим он издал ужасающий рев - последний в своей жизни. Но все было кончено несколькими мгновениями. Кровь толчками вытекала из отверстий в боку. Тогда, плохо соображая, что он делает, и, повинуясь какому-то внутреннему импульсу, он припал к ранам хищника и стал слизывать сочащуюся кровь. В организме включились инстинкты выживания, и он, организм, минуя волю здравого смысла, боролся за свое существование. Кровь была чуть солоноватой, и надо сказать, довольно приятной на привкус. Хищник, который в своей последней схватке стал жертвой, теперь уже не шевелился. Моравиус взял нож, перерезал горло животному. Оттуда также показалась струйка крови, но уже не такая сильная. Жизнь в сильном хищном животном почти угасла. Что ж, это удел всех нападающих - если ты охотишься, рано или поздно будь готов стать жертвой.
Когда крови уже почти не осталось, бывший беглец, а теперь борец за свое выживание, выпал в сон. Он спал, полностью отключившись, несколько часов. В тот миг, когда он боролся с ягуаром, уже стремительно темнело. А когда он проснулся, уже стояла глубокая ночь. На небе чуть дрожа, сияли высокие звезды, и ярко сияли звездочки побольше. Луна полумесяцем сияла где-то в середине.
И надо сказать, Моравиус ощутил значительный прилив сил, и был готов идти. Вот только можно было еще поспать, и ближе к утру, за два-три часа до восхода, отправляться в дорогу. Да и логически этот вариант был бы оправдан, так как неизвестно, как в селении отнеслись бы к ночному гостю. А утром - и настроение у людей другое, и шанс нарваться на пулю или нож значительно меньше.
Но кровопотеря сделала свое дело. Уже увидев сельскую улицу, но не доходя метров двести до селения, он внезапно почувствовал слабость в ногах и лишился чувств на несколько часов.
Когда очнулся, солнце стояло уже высоко. Было нестерпимо жарко, но к жаре он уже притерпелся. Гораздо более невыносимым было ощущение жажды. Пить хотелось просто адски, а он еще не мог пошевелить ни рукой ни ногой - сильно сводило все конечности. Это сказывалось обезвоживание. И как знать, если бы он не обескровил вовремя ягуара, вряд ли бы вообще он увидел очередной рассвет. Но теперь организм упорно требовал воды. В три окна маленькой, метров три на четыре, комнатки, мощно светило солнце. В комнате находилась женщина, лет пятидесяти пяти, с повязанным на голову платком, с черными, когда-то красивыми, но впавшими глазами.
- Вы кто? - вместо приветствия спросил Моравиус, не понимая, как он тут оказался.
- Мария Гильермо Рахитос, - мое имя.
"Вот это я к месту попал!" - подумал странник. Но решил пока не говорить о своем погибшем напарнике. Пусть еще какое-то время ее сердце хранит внутри надежду. Он пока не чувствовал себя готовым сказать ей про судьбу сына.
Тут женщина взяла графин с водой, отлила в большую кружку, заполнив ее на половину. Подошла к нему. Руки его пока еще двигались плохо. Моравиус выпил треть предложенной воды. Казалось, она слегка смочила пищевод, но на желудке сразу стало тяжело.
Одновременно с насыщением водой пришло прояснение в голову. Он почувствовал ясность мысли и успокоение чувств. Выпил остальную часть воды, протянув пустую кружку женщине. Та снова наполнила ее, чуть не доливая до краев. Он попил еще, чувствуя улучшение.
- А меня зовут Моравиус. Как я оказался здесь?
- Счастливая случайность. Да и об имени твоем я догадывалась. Позавчерашние газеты писали, что с разломов Пинт-Лава после бунта удалось сбежать лишь двоим заключенным. После - по радио сказали их имена. Моравиус и Гильермо. Я также знаю, что один из них не вернется уже никогда.
"Так выходит, она знает, про гибель Гильермо!" - подумал странник, почувствовав заметное облегчение.
- Через сорок минут будет обед. Если остались силы есть - милости просим. Мы с племянницей уже обычно едим в это время.
Какое-то время прошло, и теперь вместо жажды к нему пришел голод. А с кухни, что находилась в пристройке, раздавался аромат кукурузных лепешек под каким-то острым мексиканским соусом. Моравиус почувствовал, что страшно хочет есть.
Правая рука у него оказалась до локтя перевязанной. Впрочем, оставались свободными пальцы, и он мог без проблем держать ложку. Камилла, ее племянница, порой с интересом посматривала на нежданного гостя, но тут же стыдливо прятала глаза. И снова поворачивала черные зрачки своих больших обворожительных глаз на странника.
В здешних местах было заведен такой распорядок дня: около восьми-девяти вставали. Потом ели легкий завтрак, около одиннадцати был своеобразный "ланч". Потом - основные работы по дому, часов до двух-трех. Потом - приготовление обеда и сиеста, плавно переходящая в полдник, около пяти часов. А ужинали легко и достаточно поздно - примерно в девять часов вечера. Завтрак, по возможности ели холодным, а ужин грели на костре.
Вот так незаметно и прошло пребывание в течение первого дня Моравиуса здесь. Пока он еще был достаточно обессилен, чтобы ходить далеко. Но все же он нашел в себе силы выйти во двор, к жаркому костру летней кухни, на которой подогревался ужин. Еще не остывшая от дневного зноя полустепь-полупустыня гоняла ветром горячий воздух по своим бескрайним просторам. Костер лишь прибавлял жару.
На ужин, как, прочем и на завтрак, обычно полагались либо кукурузные лепешки или оладьи, либо омлет, в некоторых случаях - с хамоном (по-испански), и очень часто - что-нибудь из овощей, либо под острым соусом, либо потушенное с мясом.
Как всегда обильная еда завершалась пахитоской (самокруткой) либо затяжкой крепким табачком из трубки. В деревне "смолили" практически все - и женщины, и мужчины. Не являлись исключением и Мария с Камиллой. Впрочем, это здесь не считалось признаком плохого тона. Таковы уж были привычки в этой местности.
Надо сказать, Моравиус не курил. Так, порой, баловался в детстве. Но ему нравился запах дыма, и что-то приготовленное на открытом огне, он очень любил. Он любил, как это что-то отдает дымком, придавая свою, неповторимую специю к общему вкусу кушанья.
Поэтому он, вероятно, и не отказался от глиняной трубки, предложенной ему Камиллой. Ее большие миндалевидные глаза с красивыми длинными ресницами красиво отражали закат солнца. Солнце уже красным глазом закатывалось за горизонт, прощаясь со всеми до завтра. Моравиус снова вспомнил свой побег, когда уходящее солнце прощалось со всеми жителями земли. Он понял, чего ему так прежде не хватало. Именно такого заката, как сегодня.
Вдохнув крепкий табак из трубки, он сделал глубокую затяжку. Конечно же, закашлялся - ведь местный самосад - это не Принс-Рупертские сигареты с фильтром, которые можно даже малышам давать. В уголках глаз проступили слезинки. Но, когда он прокашлялся и выдохнул, то ощутил, как из его тела уходит напряжение последних дней. Аромат табака уже немного приелся, но он держал трубку рядом, периодически давая затянуться и девушке. Они почти не говорили. Так, вообще-то, Моравиус женщин не стеснялся, но не в случае с Камиллой. Ее глаза моментально делали язык ватным. Они, казалось, проникали в самое сердце, но при этом почти невозможно было определить, о чем же думает она сама. И это интриговало, и манило просто сказочно, и это же немного злило. "Колдунья она, что ли?" - в который раз спрашивал себя недавний беглец.
Но он не смог устоять перед ее чарами. Как же так получается, что именно между ними и воплотилась первобытная безмолвная страсть, которая и сейчас, и в очень далекие времена, когда люди не знали письменности и владели только зачатками речи, связывала людей в сладострастном порыве...
Она уже которую минуту не сводила глаз с него. Это, отчасти, была своеобразная игра "кто кого пересмотрит", это и дразнит, и интригует, и провоцирует. Когда они стали целоваться, Камилла не отвела взгляд. И лишь после того, как их губы слились в длительном поцелуе, они оба прикрыли веки.
...Они сами не знали, сколько именно прошло времени. Перед поцелуем заходящее солнце еще слепило им обоим глаза. А теперь от него осталась лишь заметно розовая полоска на западе. Они отвели губы друг от друга, что-то внутри них отрезвело, но зажглось желание, которое отозвалось новой силой.
Быстро зашедшее солнце настроило и парня, и девушку на романтический лад, напоминая им обоим о скоротечности времени. Ведь еще, казалось, недавно, на земле правил день... А теперь он навеки ушел в историю, плохим или хорошим он был - вопрос другой. Но власть этого дня над миром закончилась. Как и того далекого (а может и не такого далекого дня), когда он после долгого перерыва вновь увидел солнце.
- Эй, смотри! - Камилла на несколько шагов отбежала от него, выхватила из костра самую длинную жердь, стремительно и ловко обмотав какой-то тканью, которая немедленно занялась пламенем. Темнело в этих южных широтах практически молниеносно, поэтому зажженный только что факел пришелся очень даже кстати. В Камилле жила яростная, необузданная энергия какого-то сильного и ловкого животного. Она была то, как трепетная лань, то внезапная и яростная, и в то же время бесшумная, как леопард. Сейчас же она напоминала Моравиусу кошку. Она была ловка и грациозна, каждое движение девушки было выверено, очень непринужденно, но в то же время ловко и сильно. Она то вращали факел быстро над головой, то выписывала им круги и полукружья, то совершала кувырки, каким-то чудом держа зажженную часть факела сверху. Ее черные глаза отражали тысячи искр туда-сюда сновавшего пламени. В этом зрелище было что-то дикое, но это безумно завораживало.
Между тем девушка сделала еще один факел для него, запалив его от своего. Он даже сам не понял, когда она ему передала часть своего живого пламени. А дальше он уже сам не понял как, присоединился к этому священнодейству, тоже огнем описывая разные замысловатые фигуры в темной, хоть глаз выколи, южной ночи.
...В этой ночи, казалось, все сплелось. И шаманские, древние как мир, ритуалы местных индейцев, и сумасшедший треск кастаньет, и мощный и быстрый, волнующий кровь гитарный перезвон, за которым коротают короткие летние ночи парни и девушки из местных селений, и ловкие цыганские пляски... Но слова пропали. Из головы ушли даже зачатки мыслей, сохранив лишь ощущение танца, стремительности, скорости, яростного и необузданного порыва двух влюбленных сердец. Двух, ставших недавно влюбленными.
Камилла и Моравиус уже привыкли каждый рассвет встречать вместе. Теперь практически все время они проводили друг с другом. И удивительным образом им это не надоедало, словно они не могли насытиться друг другом.
Моравиус устроился работать на местную мельницу. Как и предчувствовалось, он остался жить у них, постепенно налаживая свой быт. Преследование со стороны властей больше не грозило главному герою - в стране последние несколько лет (он этого не знал, будучи на каторге), разгорелась гражданская война, но к тому времени, когда он совершил побег, все налаживалось. Тот штат, в котором он отбывал наказание, отделился и стал отдельной страной. Поэтому теперь он, можно сказать, начинал жизнь с нуля.
- А что же было дальше? - спросил, выслушав всю историю, его маленький внук по имени Гильермо.
- А дальше спустя примерно год мы поженились. А еще через несколько лет у нас с Камиллой родилась дочь - твоя мама. Мне тридцать лет тогда было. Да, то время было интересным. Но я вообще, надо сказать, ни о чем не жалею. Лишь только шрам, полученный в неравной борьбе с хищником напоминает теперь о том, насыщенном событиями лете.