Холодное сердце

   Трава хлестала ее по голым ногам и рукам. Острая, она оставляла тонкие длинные раны, из глубоких местами текла кровь. Когда она не замечала или не успевала выставить руку, по лицу ударяли ветки кустов и низких деревьев. Мария задыхалась, хватая ртом воздух и тут же выдыхая его. Она устала, ноги, казалось, налились свинцом, и с каждым разом все тяжелее было переставлять их. Но надо было бежать. Она все еще слышала шаги и голоса преследовавших ее фермеров, те то приближались, то удалялись, но постоянно были где-то там позади, не отставая и не теряя её след.  Сжимая грязный, местами зашитый заплатками и перешитый мешок от картошки, Мария думала только о матери и брате, ждавших еду, которую она украла. «Бежать не останавливаясь», — думала она, подгоняя себя.
  Еще несколько дней назад, планируя эту вылазку, она специально выбрала удаленную от собственного дома деревню. Чем дальше, тем больше вероятность, что ее не найдут. Тогда это казалось разумным. Не спеша, прогуливаясь, Мария все дальше углублялась в лес, окружавший деревню, такой большой и высокий, что наверняка сможет укрыть ее в случае опасности обнаружения. Чего она не учла, так это усталость: идти почти целый день и так же возвращаться обратно или бежать с тяжёлой ношей в руках.
 Накануне вечером, когда мать уснула глубоким сном, о чем свидетельствовал громкий и прерывистый храп, Мария выбралась из кровати. Стараясь не шуметь, она босиком пробежалась до окна, несколько раз споткнувшись. Ночь была безлунной, в окна почти не проникал свет, и она на ощупь искала стол. Чувство вины врезалось в грудь, причиняя боль, когда она тайком ела свою порцию еды, предназначенную на завтрашний целый день. Но ей нужны были силы. Когда ее рука потянулась за лежавшим рядом куском черствого хлеба, она остановилась. Вся семья голодала, и даже думая о благом деле, она не могла позволить себе съесть их часть еды. Мысль, что все может случиться, и она не вернется, заставила ее оставить хлеб. Если Мария не вернется, они хотя бы проживут следующий день. Взяв старые поношенные сапоги, она на цыпочках вышла из дома, тихо прикрыв скрипучую дверь. Постояв с минуту, прислушиваясь к тишине, Мария натянула сапоги и бегом побежала в лес, пока соседи, если они были поблизости, не заметили ее.
  Несмотря на темноту, лес был полон жизни и звуков. Птицы, ночные животные и насекомые все хором наперебой издавали только им понятные звуки. Мария шла медленно, каждый раз осторожно наступая на землю и обходя поваленные деревья. Она уже давно перестала бояться темноты, леса, одиночества и других опасностей, подстерегающих людей, выходящих сюда одними. С тех пор как три года назад умер отец и им с матерью пришлось самим заботиться о себе и Ване, которому в прошлом месяце исполнилось пять лет, она часто наведывалась в отдаленные деревни. Раза два ее чуть было не ловили, но ей удавалось сбежать. Первый раз она потеряла овощи, сорванные в огороде, и вернулась ни с чем, но с тех пор прошло два года и она стала осторожнее. Главное правило – не бери больше, чем сможешь унести. Хотя нет, главное – не попадись. Всегда можно вернуться, а вот отрастить кисти рук, если тебя поймают и накажут, было невозможно.
Мама знала, чем она занимается, но никогда не спрашивала и не говорила об этом. Мария и сама видела, как каждую неделю та уходит вечером и возвращается под утро или на следующий день, всегда принося с собой хлеб с сыром и маслом, яйца, а иногда курицу или дичь. Где она брала всю еду, мама не говорила. Словно молчаливое соглашение помалкивать об этом окружало их. Мария гадала и представляла себе, как мать ходит к соседям выполнять различную работу и ей платят едой, но ее наивное детское воображение не могло представить жестокую реальность жизни.
  Сейчас же она могла думать только о том, бежать ли ей вперёд, повернуть налево или направо. Как быстрее вернуться к дому, при этом запутав разъяренных фермеров, чью еду она украла. Мария не думала, что они будут проследовать ее так далеко, но люди, уставшие от набегов на свои огороды, вознамерились догнать вора и изо всех сил гнались за ней. Выбрав правую сторону, уходившую к ручью, Мария поняла: ждать, что они отстанут, бессмысленно. Вытерев пот грязной, в крови рукой, она пустилась быстрее. Добежав до берега, не раздумывая бросилась в воду. Несмотря на конец лета и стоявшую тёплую погоду, вода была ледяной. Мгновенно пропитывая одежду и заливая сапоги, делая их неподъемными для усталой девушки, она мешала быстро продвигаться вперед. Неся мешок на плечах, чтобы не намочить, Мария шла вдоль ручья назад, временами останавливаясь и прислушиваясь. Но кроме журчания воды ничего не слышала. Успокоившись настолько, чтоб позволить себе отдохнуть, она выбралась на землю и присела. Умыв лицо и утолив жажду, Мария поднялась на ноги и побрела домой. Больше бежать сил не было.
  Когда солнце, окрашенное красными лучами, уже клонилось к закату, она вошла в дом и сразу упала на колени. Мать, сидевшая за столом возле окна, откуда проникало больше уходящего солнца, отложила шитье и встала.
– Мария, тебя кто-нибудь видел? – с беспокойством спросила она, закрывая за дочерью дверь. Она уже привыкла к тому, что дочь подвергает себя опасности, чтобы им было что есть. Но она не могла позволить, чтобы соседи прознали это.
– Нет, – выдохнула Мария, все ещё сжимая мешок.
 Кивнув, мать присела возле, собираясь посмотреть, что удалось добыть, но Мария так вцепилась пальцами в мешок, что не могла сама расцепить их, а когда это удалось, тонкий ручеек крови потек на пол.
– Помой руки и протри тело, – велела Екатерина. – Посмотри, может, осталось немного мази.
 В доме, кроме стола, пары стульев и двух кроватей, на одной из которых спали они с матерью, а на другой – Ваня, ничего и не было. Почти все имущество, оставшееся после смерти отца, они распродали соседям, остальное сжигали в камине, чтобы согреться в особо холодные ночи. Все вещи, посуда и одежда хранились в единственном сундуке, который не забрали, так как у того прогнило дно и фактически все, что находилось внутри, лежало на сбитых досках на полу.
  Достав льняную скатерть, давно уже служивую полотенцем, Мария поискала баночку с целебной мазью, которую они сами делали из жира и растений, собранных в лесу. Открыв крышку, она с облегчением увидела остатки, размазанные по стенкам и дну. Неприятный запах жира, смешанный с целебными травами, давал ужасный вонючий запах, который мог днями не выветриваться и оставаться на коже, но раны затягивались быстро и, главное, не гноились, чего больше всего боялась Мария.
– Немного, – констатировала Екатерина, открыв мешок и осмотрев его содержимое.
– Почти весь урожай собрали, все, что осталось, приходилось выкапывать глубоко из земли, – руки Марии были покрыты по локти землей, под ногтями скопилась грязь. Несколько ногтей сломались, обнажив мясо, на котором успела запечься кровь. Разодранные руки, ноги отдавали болью, и только из-за сильной усталости она могла не обращать на них внимание. В животе, давно переварившем еду, болезненно урчало.
– Помойся, потом поешь, – скомандовала мама, глядя на застывшую в проходе дочь. И потом, взяв морковь и другие корнеплоды, не требующие варки, позвала сына. – Ваня, иди сюда.
Смотря, как сын вгрызается в вымытую редьку, Екатерина уверовала в правильность принятого ею накануне решения. Как она и сказала, еды было мало, и, судя по состоянию дочери, та далась ей труднее обычного. Когда Михаил предложил уехать с ним, она не могла согласиться, но он привел доводы и обещал помогать ее детям.
– Катюша, ты же понимаешь, война все ближе. Надо бежать.
– Тогда возьми и детей. Ваню, ты же знаешь, знаешь!! – не сдерживая эмоций, кричала она, уткнувшись в подушку и рыдая. Миша лежал рядом. Но не пытался утешить.
– Я не меценат, Екатерина. Я люблю тебя, поэтому, рискуя всем, беру с собой. Россия падёт, и нам надо уехать, пока есть возможность. Но окно скоро закроется. Дети задержат нас, а на это я пойти не могу.
– Я не уеду без них, – уперлась она.
Встав и пройдясь к открытому окну, Михаил посмотрел на звездное небо, в ту сторону, где находился ее дом, в кровати которого спали двое детей. Вздохнув, он вернулся к Кате.
– Если ты поедешь со мной, я помогу им. В любом случае здесь остаётся хозяйство, раз в неделю им будут приносить еду. Это все, что я могу предложить.
А ещё он рассказал об ужасе, который ждет всех, кто останется. Всех взрослых, про детей он не упоминал, но этого и не требовалось. Екатерина знала, что война не пожалеет никого. Оставить детей и уехать с ним. Другого выбора не было.
  Вернувшись помытой и пахнувшей мазью, Мария накинулась на еду. Ваня, съев свою, потянулся за лежащей рядом морковью.
– Хватит. – Сказала Екатерина, забирая остатки и складывая в миску.
– Но я хочу есть! Хочу есть, – заныл ребёнок, и по его щекам полились слезы.
В другой раз она бы дала ему хороший подзатыльник и отправила спать, но в свете предстоящего расставания ей не хотелось, чтобы это было последнее его воспоминание о матери. Отломив от своей моркови большую часть, она протянула ему, задержав руку, чтобы погладить по щеке, вытирая мокрые слезы.
 Мария, наблюдавшая за всем этим, непривычная к такому мягкому поведению мамы, смотрела на неё с удивлением.
– Нам надо поговорить, Мария, – сказала Екатерина, когда Ваня доел и лёг на кровать.
– Я уже подумала, куда пойду в следующий раз, – начала было Мария, но мать резко перебила ее.
– Я уезжаю.
– На работу? И когда вернёшься?
 Смерив дочь долгим взглядом, она отвела глаза.
– Раз в неделю вам будут приносить еду. – Не отвечая прямо на вопрос, продолжила она. – Скоро зима, набери хворост и все, что горит. Будут силы, наколи дрова. Если надо будет, сожги кровать и стол.
 Мария, открыв рот и забыв про еду, слушала мать, не веря в то, что слышит. Зима. До неё было месяца три. Конечно, она вернется раньше.
– Мария, послушай меня. Ты взрослая, но еще ребенок. Двенадцать лет – это очень мало для обычной нормальной жизни. Когда придут люди...
– Соседи?
– Нет, – теряя терпение, жестко ответила она. – Чужие люди, мужчины. Ты должна сказать, что тебя зовут Мари. Запомни, не Мария, а Мари. Больше не говори ничего. Делай то, что скажут.
– А что с братом? – неуверенно спросила Мария и впервые со смерти отца увидела, как на жестком, суровом лице матери отразилась печаль и боль, когда она посмотрела на сына. Но лишь покачала головой, ничего не ответив.
  Мария хотела переспросить, когда за дверью раздались шаги и вошел один из соседей, дядя Миша.
– Катя, нам пора. – Без приветствия начал он и потом, заметив Марию, добавил. – Да ты выросла, девочка.
  Почему-то от его слов и взгляда, которым он окинул ее, Марии стало не по себе, и она сказала первое, что пришло на ум:
– Мне двенадцать, мама говорит, я еще ребенок.
 Михаил обменялся с Катей долгим взглядом, и лицо его посуровело.
– Лучше бы так оно и было, – сказал он, выходя. – Жду тебя.
– Мама, ты уезжаешь с ним?  Почему не можешь взять нас? Ты не вернёшься... – ясно поняла она, прокусив больно губу, пытаясь сдержать подступающие слезы. – Возьми Ваню. Хотя бы его. Мама! – Мария резко встала, опрокинув стул, и сразу почувствовала головокружение. Истощение и усталость оказались сильнее, чем она думала. Схватившись за край стола, чтобы не потерять сознание, она глубоко вздохнула. Надо поговорить, решила она, мама не может просто так уехать, но открыв глаза, чтобы продолжить разговор, уставилась в пустое место. Кроме неё и брата в доме не осталось никого.
На столе осталась теплая кофта, которую мама не успела зашить до конца и где вдоль одного из швов тянулся разрыв. Те немногие вещи, которые она имела, также остались здесь. Мария прошла по дому, проверяя каждый угол и вытряхивая сундук. Все на месте. У нее не укладывалось в голове, как можно уехать без вещей. Как могла она уехать без них! 
 Но как она и обещала, теперь им стали приносить еду. Бережно и скрупулезно рассчитывая и разделяя ее на неделю, они почти не голодали. Ваня на удивление отнесся спокойно к отсутствию мамы. Лишь в первый же вечер спросил:
– А где мама? – сонно пробормотал он, лежа в кровати и сося большой палец.
– Работает. – Просто ответила Мария, отворачиваясь к стенке, кутаясь с головой в одеяло. Больше он не говорил про нее. Это было бы странно, если бы они не привыкли к ее внезапным уходам, и даже когда она была дома, то чаще всего молчала, занимаясь домашними делами. Зато у них с братом отношения стали еще ближе. С той ночи они спали вместе, куда бы она ни пошла, он ходил за ней по пятам, и она даже думать не смела о том, чтобы еще раз попробовать своровать еду.
 Наступила осень, в лесу закончились ягоды, зато было много грибов. Помня о том, что зима близко, Мария, как и советовала мать, таскала упавшие ветки и даже пыталась колоть дрова. Картошку, овощи и все, что лежало, она старалась откладывать про запас. Они понадобились, когда начались перебои с едой. Обычно одна из работниц дяди Миши приносила все по понедельникам с утра, оставляя полную еды корзину на пороге и забирая пустую. С ноября были задержки на день-два, и тогда последний день Мария голодала, отдавая все, что можно, брату. Но уже к январю поставки полностью прекратились. Неделю она ждала, на второй Мария в отчаянье сквозь покрытый снегом лес решилась идти к ним сама.
  Проходя пустые дома соседей с открытыми окнами и дверьми, она заходила в каждый и видела одну и ту же картину. Пустой дом, без мебели и вещей. В недоумении она переходила из одного дома в другой, пока не дошла до высокого деревянного забора, за которым располагался самый большой дом в деревне, принадлежавший дяде Мише. Калитка была закрыта, но, взобравшись на один из сугробов, она смогла подтянуться и перелезть на другую сторону, ободрав руки о неровные бревна. Как и в предыдущих домах, здесь царил полный покой. Там, где располагался курятник и коровник, все было запорошено снегом, под которым гнило оставшееся сено. Однако ни кур, ни другой живности не было. Дверь дома была закрыта, но Мария, не желавшая просто так уходить и находящаяся в состоянии, близком к панике, выбила окно на первом этаже и пролезла внутрь, при этом ей пришлось снять с себя верхнюю одежду. Все, кроме тяжелого дубового шкафа, было вынесено. Столы, стулья, посуда и все мелкие вещи. 
– Что же здесь происходит, мама? – тихо спросила она, возвращаясь, домой.  Она теперь часто общалась с ней мысленно, когда рядом был Ваня, и вслух, когда оставалась одна. Мария жаловалась, спрашивала совета и просто рассказывала, что происходит. Были моменты, когда она ругала мать, кричала на нее, как будто та могла услышать, но чаще всего просто просила вернуться.
 Без еженедельной поставки провизии отложенные овощи и сушеные грибы быстро заканчивались. Сварив картошку с горсткой грибов, она разливала бульон по мискам, а овощи откладывала на вечер, чтобы не засыпать на голодный желудок. Когда очень хотелось кушать, она шла на улицу и срывала наросшие на подоконник сосульки.
 Когда Ваня заболел, стало совсем трудно. Сухие травы и мед давно закончились. Лекарств не было. Он отказывался от еды, постоянно хотел пить, и от него шел жар, хотя при этом его била мелкая дрожь.
– Ванечка, тебе надо поесть. Я размяла тебе овощи. Давай, съешь ложечку. –      Подбадривала она брата, и не понимала, почему тот не ест. Она сама бы за раз проглотила всю еду, но заставляла себя сдерживаться, поэтому с растущим беспокойством наблюдала, как брат отказывается от еды. Но уже через два дня беспокоиться было не о чем, еда закончилась. Открыв мешок, перетряхивая его, она не увидела ничего. Все было съедено. Была середина февраля.
 Ей было холодно. Камин перестал гореть ещё вчера, но у нее не было сил встать и зажечь его вновь, а может, не осталось дров – Мария не помнила. Лежа рядом с Ваней, держала его холодные ручки и пыталась отогреть их, не открывая глаза. Всю одежду и одеяла она положила на кровать, пытаясь укрыть себя с братом. Но этого не хватало. Мария не могла понять, спит она или нет. Желудок перестал болеть, и она чувствовала только ледяные пальцы, сжимавшие ее ладони крепко. Она пыталась говорить, пела ему песни и рассказывала сказки.
– Когда взойдет солнце высоко-высоко и осветит землю, снег растает. Трава зазеленеет, и появятся цветы. Помнишь, как мы собирали малину, а потом купались в ручье? Было жарко и светло…
В другой раз она вспоминала, отца.
– Он брал тебя на руки и сажал на плечи. Ты был таким маленьким, что он легко подбрасывал тебя к самому потолку…
Мария засыпала на полуслове и просыпалась медленно, не открывая глаз. Губы потрескались, было больно говорить, и она стала молчать. Если бы у них были настенные часы с кукушкой, которые они продали, или окно не было закрыто ставнями, чтобы удержать тепло, Мария могла бы отсчитывать время. Но в полной тишине, слыша только свистящий снаружи ветер, она перестала осознавать, который сейчас час или день. Да ее это и не волновало, как и что-либо другое.
– Этот дом последний, – крикнул солдат, подходя к закрытой двери и толкая ее ногой. С первого же удара та слетела с петли, и он вошел внутрь. Он уже привык видеть пустое помещение и готов был развернуться и идти дальше, тем более, в отличие от остальных этот дом выглядел беднее. Но остановился, заметив что-то в дальнем углу. Подойдя ближе, он позвал напарника. – Эй, Герман, подойди! Кажется, я нашел что-то.
 Молодой человек в военной форме и ружьем наперевес протиснулся, чтобы посмотреть, что могло заинтересовать Карла.
– Живые? – спросил он, глядя, как тот откидывает обледеневшее одеяло с двух тел.
Карл осторожно слой за слоем снимал шарфы, платки и другую одежду, лежавшую сверху. Под всем этим оказались двое, прижавшиеся друг к другу мальчик и девочка. Оба не шевелились и никак не отреагировали, когда Карл попытался приподнять их, расцепляя их сплетённые руки.
– Помоги, – попросил он, осторожно придерживая их.
– Не думаю, что это нужно. Они мертвы…
– Нет, – перебил его Карл. – Смотри, она еще дышит. Но этот мальчуган крепко вцепился в нее, придётся ломать ему кисть.
 Почувствовав подкатившуюся тошноту, Герман, поведавший за последние полгода многое, в том числе и трупы, искореженные минами, прикрыл глаза, чувствуя холод, исходящий от тела, которое он держал. Раздался треск и что-то с глухим стуком упало на деревянный пол.
– Надо доставить ее в госпиталь, – накидывая на нее плед, Карл, даже не взглянул мальчика.
– Послушай, мы можем оставить ее здесь. Скорее всего, она в дороге умрет. А мы потеряем время, – Герман, встревоженно смотрел на Карла, но тот уже шел к грузовику стоявшему рядом.
 Военные действия здесь закончились, не начавшись, все ближайшие деревни были пусты, люди сбежали. Он и не думал найти здесь кого-нибудь, но, будучи врачом, не смог пройти мимо. В любом случае он доставит ее до госпиталя. Живой или мёртвой.
Она плыла в невесомости; мыслей, чувств, эмоций – ничего не осталось. Так хорошо и спокойно. Представьте себе, что вы были привязаны тросом, грубым и толстым. В начале он истончается, и это вызывает дискомфорт и даже боль, потом он становиться все тоньше, и с каждым таким изменением вам все легче. Вас ничто не держит, вы свободны. И когда остаётся лишь тоненькая ниточка, удерживающая вас, вам легко игнорировать ее и порвать. Вам хочется освободиться, и вы прилагаете к этому усилия, стремясь дальше. Но в тот миг, когда нить должна порваться, она становиться стальной и мощным рывком притягивает вас обратно. Этот болезненный толчок, выхватывая вас из забвения острой, как игла, болью, пронизывает насквозь. Постепенно пелена, захватившая сознание, рассеивается, и остаётся только всепоглощающая боль. Каждый вздох, движение легких причиняет неимоверную боль. Кожа горит, глаза слезятся.
Мария резко открывает глаза, яркий свет пронзает насквозь. Мария корчится в агонии на чем-то холодном и мокром, но вся ее кожа горит, словно в огне. Тело онемело, и она не чувствует рук и ног. Пробует подняться, у неё получается только перевернуться на бок, и ее накрывает новая волна боли. Она не знает, где она и что происходит. Мария слышит стоны и крики, не осознавая, что это она кричит. А потом все заканчивается. Резко и быстро боль уходит, оставив только пустоту.
– Потеряла сознание. – Проворчала молодая медсестра, пытаясь поднять девушку с пола в душевой. Вся мокрая и вспотевшая от горячего пара, она, ругаясь, тащила тело к койке.
– Надо было подождать. Посмотри, какая она красная.
– Доктор сказал – тёплый душ. Готовь повязки, придется перевязать все тело и лицо. Не понимаю, почему мы должны тратить на нее время и лекарства? Она же русская?! – возмущаясь, перекладывала она девушку на постель. – Идет война, наши ребята погибают, а мы тут спасаем врага.
– Она ребенок, – вступился в разговор доктор, и обе девушки пристыженно опустили головы. – По распоряжению верховного главнокомандующего, девочки до четырнадцати лет отправляются в центры переобучения.
– Мы не знаем, сколько ей, – попыталась оправдать свои слова медсестра.
– Судя по всему, – обращая внимание на стоявший вокруг пар, заметил доктор, – что такое теплый душ, вы тоже не знаете.
 От этих слов девушка залилась краской и поспешила выйти. Вторая сестра осталась, поставив марлевые повязки на стол.
– Давайте осмотрим ее.
 Последующие дни, недели были наполнены разными звуками, болью и пустотой, перемешанные вместе они давали нескончаемый гул в голове и хаос в мыслях. Очнувшись, Мария поняла, что находится явно не дома, а белые стены и люди в халатах не оставляли вариантов. Она в больнице. Что говорили вокруг, она не понимала: язык был отрывистым, грубым и совершенно не знакомым. Не ходившая в школу по причине отсутствия той, Мария не изучала иностранные языки, географию и историю. Все вокруг были чужими. Поначалу она делала вид, что их нет. Отворачивалась, молчала и отказывалась есть и пить. Когда врачи поняли, что уговаривать бесполезно, начались кормежки. Чаще всего приходили мужчины, стаскивали ее с кровати и клали на холодный кафельный пол. И пока те держали ее за руки и за ноги, чтобы она не могла двигаться, медсестра вставляла метровую пластмассовую трубку диаметром 5 мм в её ноздрю и проталкивала через гортань в пищевод. Сверху через шприц вводилась мутная жидкость. Горло кровоточило, а желудок невыносимо болел из-за ранения пластиковой трубкой. Мария хотела одного, умереть, но у них были другие цели, и трижды в день ровно по часам, висевшим в помещении, где она находилась, ее насильно кормили. Через три дня, помучавшись и поняв, что от нее не отстанут, она согласилась есть самостоятельно. Первую твердую пищу желудок отказывался принимать, выплевывая все назад. Боясь, что ее опять посадят на искусственное принудительно кормление, Мария ела маленькими кусочками, так тщательно пережевывая пищу, что в конце та уже сама растворялась во рту. Помимо нее в помещении всегда было много пациентов, большинство – женщины разного возраста и преимущественно иностранки, но иногда появлялись и мужчины. В другой жизни, при других обстоятельствах она не могла бы спать рядом и ходить в короткой белой майке, которую выдавали всем больным. Но она сама еле передвигалась и чувствовала себя хуже некуда, обессиленно и болезненно реагируя на каждое движение, да и те, кого привозили, выглядели не лучше, а порой и совсем не выходили из состояния сна.
 Выздоровление шло медленно. На отмороженных участках кожи появлялись шрамы, один из таких располагался на левой щеке. Физически прогресс был, но психически она была не в себе, по ночам просыпаясь от собственных криков, зовя брата. В такие моменты ее орущую уводили в подсобку и закрывали на ночь. Темное сырое помещение никогда не отапливалось, и с голыми босыми ногами в легкой льняной рубашке она прозябала до костей. Под утро за ней возвращались. Но со временем ушла и эта боль. А с ней все мысли и чувства к брату. Просто сердце уже не могло вынести боль и успокоилось. Нет, Мария не забыла его и все так же бесшумно плакала в подушку по ночам, но в остальное время вела себя тихо и выполняла все, что говорили врачи, среди которых появилась женщина, владеющая несколькими языками.
 Когда через несколько дней к ней пришла женщина и спросила, как ее зовут, Мария не сразу поняла, что та обращается к ней на русском. Заговорив впервые за все время, проведенное здесь, она не узнала свой голос, звучащий тихо и грубо. Откашлявшись, она попыталась снова, но остановилась. В памяти всплыли слова матери, призывающие ее назваться схожим именем. Женщина приняла ее молчание за забывчивость и милостиво предложила:
- Если вы не можете вспомнить, как вас зовут, я могу подобрать вам подходящее имя… как насчет Генриетты?
– Мари, – прошептала девушка, облизывая высохшие и потрескавшиеся губы. – Меня зовут Мари.
По меняющемуся пейзажу за окном она понимала, сколько прошло времени. Сначала стаял снег, потом ушла вода и стали распускаться деревья. В один из солнечных дней, когда ей очень хотелось выйти на улицу, что запрещалось, за ней пришли.
 – Куда ее забирают? – поинтересовалась дежурившая медсестра. Ей было далеко за шестьдесят, и последний год она каждый день видела, как отсюда отправляют только в три места: концлагерь, на казнь или, по недавнему распоряжению главнокомандующего, всех молодых девушек – в центры переобучения, созданные по всей стране. И даже сейчас она не могла сказать, что было лучше. Быстро умереть или жить и молить о смерти.
Однако она привыкла не задавать лишних вопросов и не давать оценку происходящему. Ее задача – вылечить пациентов  и поставить на ноги.
– В центр. Кто она?
– Нашли в одной из деревень. Русская. Брат погиб. Скверный характер, такая тихая и молчаливая, а чуть что, сразу начинает кричать и плакать.
– Да, они все такие. Ничего, там перевоспитают. – Офицер забрал карту, подписанную сестрой и поднял Мари за руку. Девушка выглядела ужасно. Не так плохо, как те, кого он видел до этого, но худое измученное лицо, темные круги под глазами и почти невесомая рука. Уже в дверях он оглянулся и тихо поинтересовался:
– Она выживет?
Он не уточнял, имеет ли ввиду здоровье, долгий переезд или будущее, но, кажется, сестра поняла его и, критично оглядев девушку, покачала головой:
– Слишком слабенькая.
 Слыша разговор и понимая, что говорят о ней, Мари никак не реагировала. Она давно привыкла делать вид, что ей все равно, даже когда это было не так. А сейчас особенно, так как она понимала, что увозят ее на постоянное место и задавалась вопросом, будет ли там так же ужасно, как и здесь и что ее ждем в будущем. Однако поговорить с солдатом, сопровождавшем ее, не было возможно, он не знал русский, да и посадили ее в грузовике не в кабину, а назад, так она и ехала одна. Периодически они останавливались, и тогда Мари бежала в ближайшие кусты, где могла облегчиться и немного подышать свежим воздухом. На ночь кабину тщательно закрывали, оставляя ей бутыль с водой и алюминиевое ведро, которым она ни разу не воспользовалась. При любой возможности Мари старалась вымыть лицо и обтереть влажной тряпкой тело, правда, таких остановок было мало, и когда они доехали до центра, одежда была уже не только мятая, но и грязная и пахло от нее соответствующе.
В первые минуты она не поняла, что они уже приехали. По привычке дождавшись, когда машина остановится и дверь в кузов откроют, она стояла, притопывая на месте. Последняя остановка была много часов назад, и ей нестерпимо хотелось в туалет.
– На выход, – проорал солдат, раскрывая металлическую дверь. За время, проведенное в госпитале и в поездке, Мари выучила несколько слов, хотя об их смысле могла лишь догадываться интуитивно.
Спрыгнув с грузовика, она глазами поискала лес или ближайший куст, за который могла бы спрятаться, но наткнулась на ухоженную подъездную дорожку с аккуратно подстриженной травой вокруг. Перед ними возвышался белый оштукатуренный дом в четыре этажа. Перед входом, видимо, дожидаясь их, стояла девушка старше ее, четырнадцати или пятнадцати лет. Светлые волосы зачесаны в тугой узел. Серое платье с передником такого же цвета. Мария сперва подумала, что ее опять привезли в какую-нибудь больницу или госпиталь. Но потом она увидела в спрятавшихся за дверью других девушек в такой же бесцветной серой форме.
Пока Мари стояла, осматриваясь, девушка подошла к солдату, говоря со странным акцентом. Видимо, сказала что-то смешное: они оба рассмеялись, глядя на нее. Возможно, ей только так казалось, но они обсуждали ее, и девушка как то очень близко стояла к молодому парню. Это последнее, о чем Мари следовало думать, но почему то ее это нервировало. Так как вещей у нее с собой не было, закончив разговор, солдат просто уехал, не сказав Мари ни слова.
– Пошли, чего стоишь. – Позвала ее девушка, и Мари удивленно спросила:
– Ты русская?
Та остановилась и, быстро обернувшись, подошла к Мари вплотную.
–  Мы все попадаем сюда из разных мест. И не вспоминаем о прошлом, – вопросительно посмотрела она на Мари и, видя, что та не поняла, тяжело вздохнула. – С новичками всегда так трудно. Ладно, как тебя зовут?
– Мари.
– Меня зовут Карла.
– А как тебя звали до?
– Никакого до не было. Имя мне дали, когда нашли. Имя, без фамилии. Просто выкинь из головы все, что знала до этого.
 С этим словами она подошла к двери, собираясь ее открыть, но та неожиданно распахнулась, и на улицу выбежали девушки разных возрастов, те, кого Мари видела подглядывающими и подслушивающими. Одна из них, низенькая и пухленькая, с веснушками по всему лицу, вышла вперед.
– Die Wahrheit ist, dass? Hast du deinen Bruder gegessen?
– Что она говорит? – попросила перевести Мари, хотя и по тону было ясно: это не походило на дружественное приветствие.
– Она спрашивает, правда ли то, что ты съела своего брата, чтобы не голодать?
Упоминание о Ванечке, словно нож, полоснуло сердце. С затуманенными от слез глазами Мари пошла к девушке. Ладони сами сжались в кулаки, хотя она и ни разу не дралась.
– Ты совсем больная? Кто тебе сказал такое? – закричала она на русском, даже не осознавая, что та, возможно, не понимает. Размахнувшись кулаком, почти не целясь, Мари в последний момент пошатнулась и, оступившись, упала.  Голова кружилась от слабости, и то ли из-за слез, то ли от подступившей тошноты горло сжал спазм, и она не могла дышать.
Хрипя и хватаясь за горло, она перекатилась на спину. Девочки собрались вокруг, перешептываясь и смеясь.
– А новенькая смешная.
– Директриса  ее быстро научит манерам, – произнесла высокая и самая спокойная из них.
– Wenn sie nicht stirbt.
– Да, Хельга, такие долго не живут.
Все засмеялись, но резко наступила тишина. В дверях показалась высокая, худая женщина, одетая в черное длинное платье с такой же прической в виде тугого узла, как и девушек. Она шла с неестественно прямой спиной и глядя вперед. Остановившись рядом с все еще лежавшей на земле Мари, она ни на кого не глядя, с каменным лицом поинтересовалась.
– Что здесь происходит?
– Фрау Келлер, русской стало плохо. - Поспешно оправдываясь, начала объяснять Карла, помогая Мари подняться.
– Тебе было поручено встретить ее и все здесь показать. Ты подвела меня.
Дальше все было быстро и тихо, так как побелевшая девушка даже не вскрикнула, когда один из сопровождавших директрису парней взял не сопротивляющуюся Карлу за руки и потащил за дом.
 Никто не произнёс ни слова, пока фрау не заговорила, не обращаясь ни к кому конкретно.
– Проводите, Мари в ее комнату. Покажите, где что находится– и убедитесь, что разъяснили правила нахождения здесь. И в первую очередь покажите душевую комнату.
 Она говорила спокойно и медленно, четко выговаривая слова. Кроме всего прочего говорила она на чистом немецком языке, из-за чего Мари ничего не смогла понять.
– Я думала, директриса примет меня и расскажет правила и обязанности, – поделилась своими сомнениями Мари, заходя вслед за Хельгой в комнату. Она все еще относилась к ней настороженно, но именно та вызвалась проводить ее, когда Карлу забрали.
– Все рано или поздно попадают к ней и поверь, – и потирая плечо, почти шепотом добавила, – лучше уж поздно. Правила простые, и главное, ты должна выучить язык. Хочешь спросить, говори по-немецки или молчи. Спросили – отвечай, нет – молчи.
 Как оказалось, Хельга тоже знала русский, и Мари задалась вопросом, сколько здесь девушек ее же национальности. И хотя все они старались говорить на немецком языке и звались иностранными именами, когда-то они точно так же, как и она, приехали сюда на грузовике.
Комната оказалась прямоугольной и узкой. Вдоль окон стояли кровати, всего Мари насчитала двенадцать. Напротив длинный шкаф, разделенный на отсеки. Больше здесь ничего не было. 
– Мне сказали, это центр переобучения. Но чему меня будут учить? Давать уроки немецкого?
– Быть полезной. – Просто ответила Хельга – Они спасли тебя, и теперь твоя жизнь, как и все наши, зависит от них. Будь исполнительной, малейшее неподчинение – и окажешься в кабинете директрисы.
– Ты часто бываешь там, – вырвалось у неё, прежде чем она смогла сдержаться.
 У девушки покраснели щеки, и она поспешно отвернулась к окну. Мари уже пожалела о своём вопросе, но тут обратила внимание на затянутое пленкой окно.
– Что это? – указывая на белую матовую и почти непроницаемую плёнку, покрывающую всю площадь высокого окна.
– Was ist das. Учись правильно говорить.
Мари повторила вслед за ней и только тогда та ответила.
– Das ist f;r nicht ablenken, – и сразу же перевела. – Здесь не принято отвлекаться.
– Вид из окна может отвлечь? – неуверенная, что Хельга верно перевела на русский язык. Но та лишь пожала плечами.
– Переоденься. Твои вещи в том шкафчике. – Указывая на самый верхний, до которого, чтобы дотянуться, пришлось бы встать на стул, стоящий рядом. – Возьми вещи, и пойдем отмоем тебя.
Не мывшаяся несколько дней, она, даже стоя под прохладной водой, чувствовала себя прекрасно. Конечно, уже было глупо вспоминать, как они в деревне наполняли большие бочки или корыта и в нагретой под солнцем, теплой воде можно было лежать часами. Сейчас все это казалось давно забытым. Убедившись, что намылила и промыла каждую частичку себя, Мари вытерлась тоненьким полотенцем и переоделась в новую одежду. Когда она вернулась в комнату, все уже готовились ко сну, и едва прозвенел звонок, свет, а точнее, одиноко висевшая под потолком лампочка погасла. Плохо помня, какая кровать ее и где она находится, Мари на ощупь продвигалась вперед, то и дело натыкаясь на других девушек. Однако те не ворчали и не ругались, а молча ждали, пока та дойдет до своего места.
лампочка А ты откуда, лампочка тихо спросила одна, на которую она чуть не легла. – Я из Дарницы, что под Киевом. Еще в феврале пришли, голод, холод, а потом всех девушек молоденьких забрали…
– Да про тебя мы слышали, – перебила другая. – Дай ей рассказать. Говорят, у тебя брат погиб?
– У всех кто-то да умер. – Узнав голос Хельги, Мари легла лицом в тонкую, почти толщиной с одеялом подушку. Ей не хотелось говорить о семье и тем более о Ване. – Спать ложитесь. Если директриса узнает, всех выпорет.
– Если ты расскажешь, она и узнает…
  Девушки продолжали перепалку, полностью перейдя на родной язык; как оказалось, в комнате, куда поселили Мари, были одни русские, а возможно, и во всем центре. Несмотря на усталость и бессонные ночи в кузове, она никак не могла уснуть. Кровать была жёсткой, одеяло – тонким и коротким, поэтому, натягивая его до подбородка, она оголяла ступни, а если закрывала ноги, половина тела была открыта и она в любом случае дрожала всем телом. Под утро, когда ей удалось вздремнуть, раздался звонок. Громкий, неприятный, призывающий всех вставать. Начался новый день.
 Как объяснила Хельга, завтрак был самым сытным из всех приемов пищи. Пропустив его, ты оставалась голодной до обеда, а там кроме супа и куска хлеба ничего не полагалось. И никаких дополнительных порций.
– А утром дают кашу, не самая вкусная вещь, которую я пробовала, но хорошо наполняет желудок. И не забудь умыться и почистить зубы. Уложи волосы.
 Когда Мари пыталась задать вопрос про то или иное, Хельга перебивала ее, указывая на время. И хотя ни у кого из девушек не было часов, каждая знала, когда надо идти и сколько времени у них было. Поэтому, влетев в столовую и набрав еды, Хельга, жуя, пояснила:
– У нас не больше пяти минут. Ешь быстрее.
 Непонятно почему, но после того случая Хельга взяла над Мари шефство. Ходила за ней, водила за руку и все объясняла. Заметив, что Мари почти ничего не съела, отодвинув от себя тарелку, она оглянулась по сторонам. Так как все были заняты собой и никто на них не смотрел, она переложила большую часть каши себе, остальное придвинула к Мари:
– Никогда не оставляй еду. Они и так думают, что кормят нас чересчур много. И тебе понадобятся силы, – добавила она, облизывая ложку.
 Когда Карла явилась на первое занятие, Мари пыталась вспомнить, видела ли она девушку утром, проснувшись, но нет, и на завтраке той тоже не было. На щеках и руках многозначительно проступали красные полосы.  Мари подумалось, что точно такие же полосы покрывали и их тела. А под глазами красовались темные круги, свидетельствовавшие о бессонной ночи. Преподаватель как раз объяснял, как выполнять все свои обязанности, но так, чтобы никто не замечал их присутствия. Говорил он на немецком, но с помощью большого словаря Мари могла переводить отдельные слова, да и учитель демонстрировал урок с помощью посуды и помощницы, одной из девушек.
— Вы обязаны вести себя так, словно вас и вовсе не существует, при этом выполняя все, что от вас потребуется, — твердым голосом произнес герр Хелмудт и, заметив тихо вошедшую и севшую на свое место Карлу, обратился к ней.  — Так каким же образом следует себя вести? Карла!
 Мари позволила себе откровенно уставиться на бледную, съежившуюся девушку. Скорее всего, думала Мари, та натворила нечто ужасное. И ей совсем не было ее жаль.
– Не разговаривать, отвечать, когда тебя спросят, и всегда думать о том, что может понадобиться, – тихо, дрожащим голосом ответила Карла.
Преподавателя, казалось, удовлетворил ее ответ, и урок продолжился.
Следующие уроки прошли в таком же духе, их учили ходить неслышно и незаметно, выполнять работу по дому, включая уборку, мытье полов и готовку. Когда учителя не видели, девушки всегда перешептывались.
– Не понимаю, почему во время войны нас учат этикету, а не драться, убивать или как минимум оказывать медицинскую помощь? –  возмущалась девушка, которую вроде звали Маргарет, хотя Мари могла ошибаться, так как запомнить их всех за один день она не смогла.
– А ты бы предпочла воевать за фашистов или лечить их? – резко ответила Карла, которая до этого не произнесла ни слова. В ее голосе было столько желчи и злобы, что Мари встрепенулась, действительно испугавшись, что та накинется на кого-нибудь. Но она лишь отвернулась, вперив взгляд в книгу, которую им велели читать.
– Тишина! – призывая к молчанию, преподаватель, мужчина средних лет, сурово посмотрел на них.
 Мари старалась с серьезным видом всматриваться в книгу, но слова размывались. Она не понимала ни слова, и, как ни старалась пользоваться словарем, чтение продвигалось медленно. Во время перерыва, на уроках и везде, где бы ты ни находился, запрещалось говорить на языке, отличном от немецкого. При этом заселение, как поняла Мари, происходило по национальности, поэтому в одной комнате могли жить и дети шести лет, и более взрослые вплоть до восемнадцати, когда их увозили и они больше не возвращались. Куда они уезжали, что с ними происходило дальше, никто не знал. Мари могла не волноваться, до этого ей было далеко, и она должна была только сделать одно — выучить язык, так как постоянно молчать и не отвечать на вопросы преподавателей, которые иногда да и спрашивали ее, она не могла. И если обычно ее молчание воспринимали с неодобрительным взглядом или жестким словом, то в один из дней, когда гер Хелмудт был в особо плохом настроении, все пошло не так.
Началось с того, что Мари, взяв несколько учебников сразу и большой словарь, проходя мимо стола преподавателя, выронила одну из книжек, и та, раскрывшись, упала  на пол.
– Извините, – пробормотала Мари, поспешно поднимая книгу.
– Постойте, – остановил преподаватель ее, когда она уже почти дошла до своего места. – Знаете ли вы, где находитесь?
  Мари замерла на месте, не смея поднимать взгляд, но молчала. Она поняла, что, совсем не думая, говорила по-русски, и теперь не уверенная, как правильно следует ответить, молчала.
–  Вы находитесь в единственном месте на земле, где о вас кто-то готов заботиться. Вы едите, носите одежду. Вы должны быть благодарны! Но взамен я вижу полное неуважение, – поднимаясь со своего стула, гер Хелмудт перешел на крик. – Немедленно выйдите вон и не смейте посещать занятия, пока не выучите язык или хотя бы не будете настолько благоразумны, чтобы молчать!
  Со слезами на глазах Мари быстро выбежала из комнаты и, несмотря на свои чувства, тихо прикрыла дверь, но даже тогда все еще слышала крики преподавателя, который, несомненно, ругал ее. Так как она не знала, что делать дальше, а до перерыва было еще несколько часов, она осталась стоять за дверью, где ее и нашел один из охранников. Приказав следовать за ним, он повел ее на второй этаж. Подойдя к тяжёлой деревянной двери, он несколько раз постучал, прежде чем, услышав строгое да, вошел, держа Мари за руку.
– Прошу прощения, Фрау Келлер. Нашел ее в коридоре во время занятий.
Мари впервые была в кабинете директрисы, но сразу поняла, что это он. Светлая комната, окна ничем не закрыты и не замазаны, поэтому солнечный свет льется в окно, освещая комнату. Помимо стола и нескольких стульев здесь стоял большой шкаф со стеклянными вставками, небольшой диванчик и свежесрезанные цветы. Вся комната настолько сильно отличалась от остальных помещений и убранства, что Мари против воли залюбовалась, забыв обо всем.
– Можете идти, – не поднимая головы от бумаг, фрау Келлер отослала охранника. Она не спешила заканчивать дела и четверть часа не обращала на девушку никакого внимания, пока та стояла там, где ее оставили. Когда она подняла голову и посмотрела на Мари, та невольно успокоилась. У директрисы было усталое, но совсем не жесткое выражение лица. «Все врут», – подумала Мари. Наверняка они делают что-то плохое, и их наказывают. Ведь фрау Келлер вовсе не такая страшная. Да и когда та заговорила, голос был мягким и дружелюбным. И говорила она на ее родном языке.
– Мари, не ожидала увидеть тебя так скоро. Обычно девушки стараются, учатся прилежно, ведут себя тихо. Я надеялась, что с тобой не возникнет проблем, – и покачала головой, призывая к молчанию, когда Мари захотела ответить. – Не надо. Я все знаю, что ты скажешь. Сколько раз я слышала, как вам тяжело, вы одни в чужой стране. Но пойми, мы очень стараемся, чтобы Германия, наша великая страна, стала вам домом. Новое имя, новая жизнь. Конечно, для этого надо забыть прошлое, оставить весь этот ужас позади. Мне жаль, что ты не усвоила этот урок и все еще цепляешься за старое.
 Сделав паузу, она позвала Томаса, того мальчика, который увел Карлу, когда она провинилась. Вот тут у Мари вспотели ладони, и сколько бы она ни вытирала их о подол платья, они оставались влажными. Томас появился сразу. Как будто уже ждал под дверью, может, так оно и было. Его скучающе, ничего не выражающее лицо пугало еще больше. Мари хотелось кинуться на колени и просить прощение, – неважно за что, она признается во всем – так как она чувствовала: то, что ее ждет, намного хуже опущенной гордости. Но она продолжала стоять, как будто ее ноги приросли к полу, переводя взгляд с директрисы на Томаса.
– Помоги ей извлечь урок из собственных ошибок. Пусть она убедится, что всем, что у нее есть, всем, чем она дышит, она обязана Германии, спасшей ее убогую и никчемную жизнь, чтобы она служила на пользу нашей стране и людям, – голос фрау Келлер стал стальным, потеряв всю нежность и мягкость. Она говорила страшные вещи, но почти бесчувственно, как рассуждают о погоде. – Томас, сделай так, чтобы она все это поняла.
  Ничего не ответив, лишь кивнув, Томас подошел к ней и, грубо взяв за руки, вывел из кабинета. Уроки все еще длились, и поэтому в коридоре они никого не встретили. Выйдя из здания, он повел ее за дом, где открыл другую дверь и протолкнул Мари вперед. Та чуть не упала, так как не ожидала ступенек, и к тому же внизу было очень темно. Но лучше бы она не видела того, что увидела, едва зажглась единственная лапочка. То, что она осветила, привело Мари в такой ужас, что, если бы не руки, поддерживающие ее, она непременно осела бы на пол. Прямо под лампой стоял стул. Большой и грузный. По обе стороны от него располагались подлокотники с большими кожаными ремнями.
– Садись, – отрывисто произнес Томас. В отличие от директрисы его русский был на уровне нескольких слов, сильный акцент искажал слова. А в том состоянии, в котором находилась Мари, она почти ничего не слышала. Подтолкнув ее на стул и закрепив ремни, Томас положил на колени листки с напечатанным текстом.
– Читай, – приказал тот.
 Мари сощурилась, пытаясь прочесть слова, но было темно, и пришлось, натянув ремешки, подтянуть руки ближе к глазам. От этого кожа мгновенно покраснела.
– Молчать и повиноваться. Разговаривать только на немецком языке. Молчать и повиноваться. – Начала читать Мари на немецком интуитивно понимая смысл фразы по знакомым словам. Она почти успокоилась и увереннее продолжала читать, когда по телу прошелся электрический ток. От сиюминутной боли, охватившей все ее тело, она выронила листки и закричала.
– Продолжай читать. – Ровным, ничего не выражающим голосом произнес Томас. Мари уставилась на него, широко раскрыв рот, а из глаз хлынули слезы. – Я тебя научу вести себя как полагается.
  Подобрав выпавшие из ее рук листки с текстом, он снова протянул ей.
как полагается.
– Молчать и повиноваться, – повторил он слова из текста, и новый разряд тока ударил ее. – Молчать и повиноваться.
 Если бы она не была привязана к стулу, давно бы упала. Ладони расцарапаны и ногти входят по кончики в кожу. Губа прикусана до крови в попытке сдержать стон. Мари не знала, сколько прошло времени, но когда ее вытащили за подмышки наружу, солнце уже взошло. Она провела в подвале почти сутки. Если она надеялась оказаться на кровати, то ее ждало разочарование, и она чуть было не застонала, когда поняла, что ее ведут на урок.
 В обычный день урок у фрау Пройсс был лёгким, но не сейчас. Чашка дрожала в руке, постукивая о блюдце, и она никак не могла успокоить ее.
Мари видела сочувственные взгляды девушек, которые те бросали с опаской, боясь быть увиденными за другим занятием, кроме как урока. Когда настала ее очередь подавать чай, она приложила все усилия, чтоб унять дрожь в руках, но сосредоточившись на руках, она забыла про ноги. Один шаг, и, споткнувшись, Мари расплескала чай по столу. Чувствуя, как у нее на лбу проступают капельки пота, зажмурившись и приготовившись к выговору или порке, она с удивлением услышала , как преподаватель кивнула, приглашая следующую девушку.
 Мари неуверенно посмотрела на фрау Пройсс:
– Мо… можно идти? – запнувшись, переспросила она.
– Да, Мари, ты можешь идти, – чуть нахмурившись, кивнула преподаватель.
 Весь остаток дня Мари старалась учиться и трудиться со всей возможной прилежностью, она решила, что больше никогда не вернётся в подвал.
Кто-то однажды сказал, музыка – это следы, по которым можно вернуться в разное время жизни. Мари же могла это сделать, лишь посмотрев на свои шрамы: на щеке – воспоминание о голодной зиме и смерти брата, маленький на носу – после госпиталя и множество оставленных на занятиях и в подвале. Несмотря на это, с каждым годом она становилась все более спокойной и уже легче воспринимала некоторые моменты, а у некоторых преподавателей, таких как фрау Пройсс, она была в любимчиках, если такое вообще было возможно в то время и в том месте. Появлялись новенькие девушки разных возрастов и национальностей, при этом еды становилось меньше. На всех не хватало питания и теплых одеял, одежды и самых элементарных вещей, таких как мыло и зубная паста.
  В центре наступило состояние ожидания чего-то. Напряженность, присутствующая здесь, навсегда изменила ориентацию: теперь и преподаватели ходили хмурые, постоянно оглядывались и ждали чего-то. Живя в полностью изолированном от внешнего мира месте, Мари и другие девушки не имели представления о войне, ее ходе и результатах. Но шел сорок пятый год, и в один из дней к ним приехали с известием о капитуляции Германии. В тот же день большинство преподавателей уехало, а на следующее утро фрау Келлер и ее племянников Томаса и Арнольда нашли задушенными и предварительно жестоко избитыми в кабинете директрисы. Виновных не нашли, и никого не наказали. Да и кто бы смог это сделать, раз из преподавателей осталось два человека, и те после этого случая собрали вещи. Несколько дней в центре стояла суматоха. И первое, что заметила Мари, гуляя по коридору, открытые настежь окна без пленок и других закрывающих их материалов.
– Вы можете вернуться домой или остаться здесь, – предложил ей уже немолодой полноватый мужчина в очках, сидевший напротив нее в бывшем кабинете директрисы.
– С вашим знанием языка вы можете найти работу. Жилье мы предоставим, и все документы будут оформлены.
 Такое предложение делали только тем воспитанницам, кто достиг совершеннолетия, Мари входила в их число.
– Также мы можем предложить вам остаться в бывшем центре переобучения, ныне названном «Школа для юных девушек».
– В качестве кого я могу остаться? – поинтересовалась Мари, зная, что и раньше в восемнадцать лет все девушки уезжали работать.
– Преподавателей не хватает. Мы бы с удовольствием назначили вас, фрау Мари, на эту должность. Подходящий предмет, уверен, найдётся.
  Она выслушала его с внимательным выражением на лице и не перебивала, потому что столько лет ее приучали молчать, пока не спросят. Но все это время, что официальный представитель новой власти говорил, Мари вспоминала старых преподавателей, их уроки, и уже твердо решила, что не останется здесь. Но и домой она вернуться не могла: его просто не было.
 – Это очень лестное предложение, – поблагодарила Мари. – Я думаю, вариант с работой где-нибудь вне стен этого центра, простите, школы, мне бы подошел больше.
Мужчина без удивления кивнул, это ответ он слышал постоянно. Несмотря на то, что это его первый приезд сюда, он был наслышан об учебных методах, применяемых в таких местах.
– Что ж, хорошо. Есть один вопрос, – тут он запнулся, и Мари показалось, даже покраснел. – Ваша фамилия. В документах указано только имя.
 «Вам не нужна фамилия. Для выполнения своих обязанностей достаточно имени. Зачем вашим нанимателям лишняя информация», – слова фрау Келлер всплыли в памяти Мари. Ни у кого из девушек не было фамилии, даже имена давали чужие, и только Мари сохранила подобие своего, убрав одну букву.
– Как я понимаю, я могу выбрать любую фамилию?
– Да, если хотите, можете оставить русскую, – неуверенно предложил он. – Конечно, если вы помните.
– Нет, не помню, – соврала Мари, потупив взгляд. – Любая подойдет.
Мужчина что-то черкнул в блокноте.
– Фрау Беккер, добро пожаловать, – приветствовал дворецкий, пропуская Мари внутрь. – Вас ждут.
 Дом, в котором находилась квартира ее потенциальных нанимателей, был кирпичный, и от него исходило благородство и богатство. Те, кто мог позволить себе жить в подобном месте, всегда считали себя аристократами, и, несмотря на исход войны и поражение Германии, осталось несколько районов с благородными домами и семьями. Проходя мимо большого напольного зеркала с позолоченной рамой, Мари не могла не замедлить шаг и не посмотреть на свое отражение. Вот уже год, как она уехала из центра, без вещей, но с документом, подтверждающим ее личность. Как и обещали, ей дали жилье в многоквартирном доме, где она жила одна в однокомнатной квартире. Получая ежемесячное пособие, Мари смогла купить одежду, обустроить квартиру, и ей даже хватило бы на жизнь, но она не могла сидеть без дела. Спустя полгода она начала искать работу, но большинство предложений приходили из фабрик и с производств, в послевоенное время мало кто нанимал прислугу или, как в ее случае, гувернантку для ребенка.
– Сюда, пожалуйста, – Мари прошла по коридору и очутилась в просторной гостиной с высокими потолками и мягкой мебелью с камином. Именно отсюда по дому разносился детский голосок, в данный момент требующий внимания. – Это сын хозяев дома, герр Вальтер Фон Рихтер.
  Мальчику на вид было не больше четырех, светлые волосики и голубые глаза. Одет в шортики и кофту с длинными рукавами.
– Ему не жарко? Здесь довольно тепло, все окна прикрыты, возможно, следует сменить на что-то без рукавов? – обеспокоенно предложила Мари, и неожиданно услышала женский голос сзади.
– Именно поэтому я прошу мужа нанять гувернантку, сразу видно, что вы подходите на эту должность.
  Говоря это, хозяйка дома вошла в гостиную, Мари повернулась к ней лицом. Обе застыли в изумлении, и только благодаря прошедшему обучению Мари не издала возглас удивления.
– Привет, мама.
– Мария? – переспросила те, подходя ближе и рассматривая дочь.
– Мари, – поправила она, – помнишь, ты сама попросила меня так назваться.
– Благодаря этому ты жива, – возразила мать, услышав еле заметный упрек в словах Мари. – Ты здесь, взрослая и выглядишь хорошо.
– Спасибо.
 Мать прошла и села на диван. Мари внимательно наблюдала за ней, пока та молча разглаживала складки на юбке.
– Ты можешь ругать меня и обвинять, – неестественно громко начала она и вдруг остановилась. – Альберт, забери Вальтера.
 Дворецкий появился молниеносно и без лишних вопросов взял мальчика на руки и вынес его, несмотря на крики последнего.
– Вальтер, мой сын, как ты уже догадалась. Надеюсь, ты понимаешь, что в сложившихся обстоятельствах я не могу принять тебя, – сняв тяжелый, золотой браслет с руки, Екатерина протянула его Мари.
– Возьми, уверена, тебе нужны деньги. Позже я, конечно, дам еще.
– Не надо, – покачав головой, отказалась Мари. – У меня все есть.
 Перед ее глазами все еще стоял образ белокурого мальчика, постепенно превращающегося в Ваню. Возможно, мать тоже думала об этом, поэтому попросила унести его, но было уже поздно. Ощущение, что она променяла одного сына на другого, уже возникло, и она не могла от него избавиться.
– У него не было шансов, – словно прочтя ее мысли, заговорила Екатерина. – Маленький, он умер бы быстрее, чем ты, а если бы его нашли, то убили бы. Я дала вам время, вам привозили еду. Михаил обещал…
– Да, обещал, – тихо произнесла Мари и неожиданно для себя поинтересовалась. – А где дядя Миша?
Лицо матери не изменилось, когда она призналась.
– Умер. Сразу после пересечения границы… А потом…
Мари кивнула, как будто все поняла, но в голове, мыслях и чувствах был сумбур.
– Пока мама, – попрощалась она, разворачиваясь и идя к выходу.
– Мария, Маша, – позвала Екатерина, вставая и идя вслед за дочерью. – Прости меня. Видимо, я плохая мать. Но тогда мне казалось это правильным.
 Мария посмотрела в глаза матери впервые за весь разговор. Она изменилась, но не время не отразилось на ней, а те условия, в которых она жила. Она отметила, что раньше мать никогда не пользовалась косметикой и волосы носила в косе и никогда распущенными.
– Мне тебя прощать не за что. Я жива. Ищи прощение у того, кто из-за тебя умер от голода и холода, – и, повернув ручку двери, собираясь уходить, Мария добавила так тихо, что не знала, услышала ее мать или нет. – Но мертвые не могут простить.
 Она шла по улице, на ходу распуская волосы из тугого узла. Весеннее солнце уже приятно грело, и Мария улыбнулась, подставляя лицо свету. Она представила, как сейчас солнце уже заглянуло в верхние окна дома и ее квартирку, в которой больше никогда не занавешивали и не закрывали окна.