Детки в клетке

     Дочь в самом нежном возрасте открыла секрет местоимений. Посадила зайца верхом на верблюда, подумала и сказала: «Этот — на нём!»

     Её прабабушка, решительная дама, уже слегка выживающая из ума, любила иногда принести ребёнку на ночь что-нибудь погрызть в постели. Летели крошки, мы этого не поощряли, но где же спорить, бесполезно. Я только старался внушить девочке, что не следует этого делать. Говорил, что вот ты накрошишь, а ночью придут мышки на эти крошки. Маленький человечек подумал и изрёк: «Наши советские мышки. Из наших советских норок».

     Через много-много лет трёх-  или четырёхлетнему внуку, который, естественно, интересовался животными, прочитали книжку о волках. Он резюмировал так: «ВолкИ позорные!», ударение на И. А однажды произнёс: «Добыли медведЯ». Я вспомнил одну загадку Чуковского: 

     «Мудрец в нём видит мудреца,
     Глупец глупца, баран барана.
     Овцу увидела овца
     И обезьяну обезьяна.
     Но вот подвели к нему Федю Баратова,
     И Федя неряху увидел лохматого».

    Кто сей Федя, не знаю, явно кто-то из юных друзей Корнея Ивановича. Но я «на автомате», не думая, экспромтом выдал тоже загадку:

     В руках умелого стрелка
     Убью позорного волкА.
     И лучше всякого гвоздя
     Дырявлю шкуру медведЯ!

     Ребёнок, подумав, дал разгадку: «Гранатомёт!» Супруга же рассердилась на меня. На телевидение сердись.

     У дочки до четырёх лет было чистейшее произношение. Так говорили её бабушка и прабабушка. Потом пошла в детский садик, и появились пахучие оттенки местного выговора — не деревенского, а такого слободского, что ли, пригородного, так говорят почти все у нас тут. На это не укажешь, не поправишь, это что-то трудноуловимое. Потом это у девочки почти прошло, когда стала сознательно следить за собой.

     Детский садик оказал на неё более глубокое влияние, чем школа впоследствии, когда у человека уже есть некоторая разистентность. Этот детсадовский на всю жизнь «порядок» — о, это более, чем распорядок! Но и распорядок тоже. Однажды объявила себя дежурной и потребовала себе обед прежде остальных. Проверяла, вымыли ли руки перед едой. И так далее. Другое дело в школе. Посмеивалась, что по биологии твердят насчёт «передовой» «мичуринской» «биологии», хотя этот бред был давно осмеян даже в газетах. Немудрено: учебники были всё те же, а учительниц смолоду натаскивали как специалистов по борьбе  с «менделизмом-морганизмом». Понятно, что взрослеющая девочка, читавшая уже по генетике книги Лопашова, Мюнцинга и т. п.,  проявила скепис по отношению к гению Трофима Лысенки. Что и привело к многословному замечанию в дневнике. Я прочитал этот гневный текст и насчитал погрешностей против грамматики чуть ли не больше, чем было слов. И после этого уважать школу?

     Я вспомнил свой школьный опыт. В пятом, кажется, классе началась «ботаника», сводившаяся то к доктрине о каких-то торфо-перегнойных горшочках, то к  достижениям по части многоветвистой пшеницы и прочее в этом духе. Все школы снабжались прекрасно выполненными муляжами мичуринских плодов. Не хватало только раскидистой клюквы. Учительница, носитель сибирского диалекта, считала овощ существительным женского рода, «овощь». Как  и картофель: «высокоурожайная картофель». Это вызвало непочтительные смешки, а результатом были замечания в дневниках. Мой довольно суровый отец, прочтя замечание, вопреки моим опасениям не предпринял никаких санкций, а спустя много лет сказал мне, уже взрослому, что запомнил тот эпизод (я уж и забыл) из-за удивительной малограмотности замечания. Всё повторяется, как заметил Экклезиаст: «Возвращается ветер на круги своя».

     Но с внуком такого, кажется, не случалось. Приличный был лицей, вот и таскали ребёнка через весь город. Не знаю, как оно теперь.