Из воспоминаний бывшего узника Соловецкого лагеря

Не прошло и десяти лет после февральских событий 1917 года, как Олегу Волкову, молодому представителю высокопоставленных кругов либерального русского дворянства, поддерживающего Временное правительство, пришлось как контрреволюционеру отбывать срок заключения в упразднённом к тому времени Соловецком монастыре. Бывший узник вспоминал об обстановке в доме своего отца весной-летом 1917 года в книге «Погружение во тьму», опубликованной в 1989 году:

«Отец мой был в то время директором правления крупнейшего Русско-Балтийского завода, выполнявшего военные заказы. Лишь ненадолго появлялся он в гостиной из своего кабинета, где работал допоздна. Сведения отца, подчерпнутые из накалённого заводского котла, докладов промышленных контрагентов, встреч в деловых и банковских кругах, из увиденного на фронте – он более года ездил с санитарными поездами Земского союза, – мало походило на речи, произносимые с думской трибуны.

– Эти большевики не сидят сложа руки, – озабоченно говорил отец, – агитируют… Среди рабочих и в армии их влияние растёт, и это благодаря провозглашаемым ими совершенно невыполнимым, но таким заманчивым обещаниям!

Только малограмотный народ можно тешить ими: «Полная национализация фабрик и заводов», «Вся земля – мужикам», «Немедленный мир с Германией»… От таких слов, как от вина, кружится голова. Вот их и слушают.

Народ смертельно устал от войны. Он готов идти за любым, кто посулит немедленную перемену. Всё это плоды невежества… Поди втолкуй, что громкие заявления большевиков – демагогия, пустые фразы, расставляемая простонародью ловушка.

К впечатлениям от этих разговоров прибавлялись и непосредственные, полученные вне дома. Однажды машина отца, на которой шофёр отвозил меня с каким-то поручением, оказалась затёртой в толпе на узкой набережной Фонтанки. Остановившийся лимузин обтекал с двух сторон плотный поток демонстрантов – рабочие куртки, шинели, редкие пальто. Чуть приглушённые зыбкой преградой стенок машины людской ропот, возгласы и крики доносились, как всплески враждебной стихии. В стёкла то и дело заглядывали, согнувшись.

Вид скромно сидящего и, несомненно, напуганного подростка, разочаровывал, вызывал досаду: не на ком отыграться! Хотя угрозы «вытряхнуть щенка с мягких подушек» или «спустить поплавать в речку» звучали более озорно, чем злобно, страху я, что и говорить, натерпелся. Да и шофёр сидел в своей дохе ни жив ни мёртв.

А в ранний утренний час, в пустынном парке на Крестовском острове, возле дворца, я видел, как матросы охотились на человека. Как на дичь… Человек в разорванной морской тужурке, с непокрытой головой и залитым кровью лицом, задыхаясь, бежал рывками. Едва он исчез за деревьями, как послышались крики погони, топот. По его следу, тоже из последних сил, бежало пять или шесть матросов.

Из каждого булыжника петроградских мостовых прорастала ненависть. Все поры замутившейся жизни источали злобу.

Одним из главных акционеров и распорядителей Русско-английского банка был банкир Ш., а мой отец – членом его правления. Служебные их отношения – банкир очень ценил деловые качества моего отца, давно переросли в дружественные. Мы были знакомы домами. Он приезжал к моему отцу и снова и снова уговаривал его подумать о себе, о будущем семьи и перевести – пока возможно! – деньги за границу. Будучи старше отца, банкир считал, что обязан предостеречь его от «опасных заблуждений молодости».

– Отрешитесь от иллюзий, дорогой Василий Александрович, – убеждал он его. – Россию я люблю не меньше вашего, хотя вы родились в древнерусском городе, а я в местечке Могилёвской губернии! Она дала мне положение, деньги, службу, благороднейших русских людей – всё, что у меня есть…

Но, мой милый идеалист, той России, которую вы надеетесь увидеть, не будет и через триста лет: народ не способен управлять своей судьбой. Он выучен слушаться только тех, кто присвоит себе право им распоряжаться, не спрашивая о согласии, кто обходится с ним круто. И ни за что не поверит вчерашним господам.

Что-то хитрят баре, скажет народ. Царя, мол, спихнули, чтобы прибрать всё себе. Эти слухи об обмане, кстати, умело раздувают те, кто готовится вырвать власть у этой самой буржуазии, как нас ныне величают… Не улыбайтесь, Василий Александрович, эти сектарии много сильнее и опаснее, чем вам рисуется: не забывайте, что их финансирует германский генеральный штаб…

В этом старом, искушённом банкире чувствовалась незаурядная умудрённость, опыт много видевшего и вдумывающегося в жизнь человека. Отец слушал внимательно, однако – это улавливалось – не хотел поступаться своими оценками. Опытный Ш. относил их к разряду иллюзий и продолжал настаивать:

– Я не политик. Я всего-навсего присяжный поверенный, имевший всю жизнь дело с людьми, доверявшими мне свои деньги. И потому не берусь предсказывать, что будет с государством. Зато судьбу рубля предвижу точно: через месяц-другой он не будет стоить и бумажки, на которой напечатан. За границей мы пока пользуемся доверием. Но это ненадолго. Деловые люди – народ трезвый и скоро раскусят, как быстро надвигается на Россию деловое банкротство. Курс рубля ещё кое-как держится – это чудо.

Есть социалисты, Альбер Тома, Ллойд Джордж… Они верят Керенскому, пока в его кабинете остаются известные на Западе фигуры… Если вы сегодня не разрешите перевести ваши вклады нашим партнёрам в Англию, я не поручусь, что завтра буду в состоянии это сделать. Хотите ехать вместе? Мы уезжаем через две недели в Париж – сын закончит образование в Сорбонне, и вы поместите туда своих детей… или в Оксфорд. Решайтесь!

Дорогой Василий Александрович, мы с вами не можем рисковать – у нас семьи. А в России разгорается пожар, рядом с которым пугачёвщина, жакерии, девяносто третий год будут выглядеть пустяшными явлениями… Да, да, он будет тем более страшен, что его будут раздувать извне силы, враждебные России, поверьте старому другу. Хотите, я закажу для вас заграничные паспорта и билеты в одном поезде с нами? Мы едем через Або…

Однако отец и слышать не хотел ни о каких отъездах – даже временных, как рисовалось тогда. Не то чтобы он оставался глух к предупреждениям Ш. или сам не видел бессилия умеренных политиков спасти Россию от крушения, каким ему представлялся переход власти в руки крайних партий. Но крысы, покидающие обречённый корабль, – образ для русского интеллигента неприемлемый…

 Допустимо ли оставлять родину в беде? Были, кроме того, смутные упования на какие-то непредвиденные обстоятельства – «авось да всё образуется», несомненное предубеждение к жизни эмигранта, боязнь лишиться родных стен, милой русской земли… Словом, целая цепь причин и обстоятельств, делавших для отца расставание с Россией невозможным.

– Как это – переводить деньги иностранным банкам? Государственный долг России и без того огромен, – убеждал он меня с братом, приступившим к нему с просьбой отправить нас учиться в Англию. – Мы русские или нет? Недалёк конец войны. А тогда сам собой устроится порядок. Даже смешным покажется, что из-за каких-то демагогов, вроде Троцкого и Ленина, мы поддались панике.

Все эти агитаторы и понятий не имеют о России! Жили себе за границей, высасывая из пальца теории, а русского народа и в глаза не видели. Да и все их схемы ещё Достоевский развенчал… Ах, Боже мой, если бы мы были чуть более образованными! Тогда понимали бы, как опасна для народа эта социальная демагогия…

Ну что они могут дать России? Гражданскую междоусобицу, анархию, тиранию и – реки крови. А в результате тот же мужик будет расплачиваться за все эксперименты… Нет, нет, нельзя удирать, нельзя допустить, чтобы авантюристы обманули народ.

В моей семье, исповедовавшей добротный российский либерализм, это служение новым порядкам рассматривалось как выполнение патриотического долга и укрепление законности, преграждающее путь анархии и беспорядкам. Неметёные пыльные улицы Петрограда в начале лета 1917 года стали подлинным клубом, где праздная за отъездом господ прислуга, отменённые дворники и пропасть досужего люда на все лады толковали и перетолковывали вороха новостей и слухов, щедро посыпавшихся на столицу.

Изредка гулкую тишину пустой квартиры нарушало пронзительное дребезжание телефона – тогдашние аппараты трещали на манер старинных будильников. Звонили знакомые и родственники – все сообщали об отъезде. «Передай маме или папе, что мы уезжаем туда-то и тогда0то» … Вечером я докладывал отцу: Ефремовы или Игнатьевы просили дать им знать в Новочеркасск, когда и куда мы соберёмся; такие-то обнимают и надеются на скорую встречу в Париже… Начинался великий исход российской интеллигенции за рубежи ощетинившейся отчизны.

Отец, и без того расстроенный и утомлённый – заводы замирали, и администрация была бессильна остановить развал, – выслушивал меня молча и спешил уединиться в своём кабинете. При каждом таком бегстве он падал духом. Его мучило, хоть он и не признавался, что он отказался укрыть семью от грядущих превратностей. Тучи вокруг сгущались.

В начале июня 1917-го этого нельзя было не ощущать, особенно в Питере, уже раскипевшемся и забурлившем всеми выплеснувшимися наружу страстями. В стрельбе на Невском можно было различить призрак грядущей гражданской смуты. Именно тогда отец принял ничего не решающее половинчатое решение: перевёл в иностранный банк часть своего состояния. Но покинуть Россию не решился…

 Ах, кабы Волга-матушка да побежала вспять да кабы можно было жизнь сначала начать!

Я лежу на своих досках, тесно сжатый с двух сторон соседями, и гадаю: как бы обернулась жизнь, последуй отец совету друга-банкира? … Давно умер и отец – вдали от семьи, однако в доме доброго человека, старого священника храма Михаила Архангела на Волхове». (1)

Но не только банкиры, высокопоставленные чиновники и промышленники были встревожены обстановкой в то первое лето 1917 года в России, впервые за все столетия своей истории, оставшейся без наследственной верховной власти – без князя, без царя, с постоянно меняющимся составом так называемого «Временного правительства». Так, в газете «Вечернее время» 22 июля была помещена статья А. Ксюнина, которая называлась «Перед решением». В ней высказывалась личная оценка автора состояния дел в стране, после очередного ухода в отставку Временного правительства:

«Власти нет. Её не было уже давно, и представлявшее её правительство являлось только фикцией. Все тиранили Россию, волокли её к пропасти… Народ раздели донага, лишили его религии, семьи, государства, заплевали его душу, создали невероятный сумбур в его голове.

Возвращаются Циммервальды и Кинтали под охрану германского генерального штаба. Цель переворота и революции осталась где-то далеко-далеко, давно улетучилась… Её заслонили социалистические опыты самозваных комитетов, сбитых с толку рабочих, потерявших себя крестьян.

Достояние нации, сельское хозяйство, промышленность, торговля, труд и капитал – всё покатилось в тартарары… Богатая Россия стала нищей. Её житницы пусты, её фабрики накануне краха, её железные дороги замирают, её народ начинает голодать.

Страной правят теоретики социализма, а за их спиной стоят сознательные разрушители государства… Понятия спутаны, карты подтасованы: предателей и шпионов называют друзьями народа, вождями демократии и спасителями революции. А тех, кто не продался и не потерял совести, в ком осталась любовь к своему народу и измученной стране – тех требуют к ответу, выставляют врагами родины и свободы…» (2)

13 июня 1917 г. вооружённые злоумышленники совершили нападение на Троице-Одигитриевский женский монастырь Верейского уезда Московской области. По показанию игумении, «милиции было сообщено и было прислано два человека, которые прожив две недели уехали». Тогда «соседний помещик, князь Вячеслав Мещерский, у которого под руками были студенты и другие ученики, давал на охрану монастырю по два человека, и наблюдал сам, но только всё это до начала учебного года», - так развивались события согласно записям монастырской хроники. Эти сообщения из 1917 года, вдруг неожиданно свидетельствуют о невероятной разрушительной силе стремительных последствий того, как Россия осталась без царя.

Генерал Брусилов в 1925 году писал: «Я больше 50 лет служу русскому народу и России, хорошо знаю русского солдата и не обвиняю его в том, что в армии явилась разруха. Утверждаю, что русский солдат – отличный воин и, как только разумные начала воинской дисциплины и законы, управляющие войсками будут восстановлены, этот самый солдат вновь окажется на высоте своего воинского долга, тем более если он воодушевится понятными и дорогими для него лозунгами. Но для этого требуется время…

 В заключение мне хочется сказать, какое глубокое чувство благодарности сохранилось в душе моей ко всем верившим мне моим дорогим войскам! По слову моему они шли за Россию на смерть, увечья, страдания. И это всё зря… Да простят они мне это, ибо я в том не повинен: предвидеть будущего я не мог!» (3)





Источники.

1 - Волков В. В. Погружение во тьму. – М.: Молодая гвардия. Товарищество русских художников, 1989. – С. 31–36. – 460 с.

2 - Молодая гвардия. Издательско-полиграфическое объединение ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия». – № 11. – 1989. – С. 22–23. – 288 с.

3 - Брусилов А. А. Мои воспоминания. – М.: Воениздат, 1983. – С. 245.