Моя деревенская Русь

Из цикла "Мой отчий дом, где я живу".

Во время дебатов кандидатов на должность президента России, которые в ходе предвыборной кампании транслировались по телевидению, председателя Аграрной партии Николая Харитонова небезызвестный Владимир Жириновский обозвал колхозником. Подтекстом прозвучало: мол, типа последней спицы в колеснице.

И я вспомнил, что и прежде некоторые горожане смеялись над нашими деревенскими жителями, обзывая их безграмотными лапотниками. Хотя те сроду лапти не носили. Бесхитростность селян, их доверчивость и безотказность в работе считались чуть ли не тупостью.

Однажды деревенские бабы ехали в трамвае на Молитовский рынок за покупками и громко разговаривали между собой. Я был свидетелем того разговора. Одна спрашивает другую: «Нюрка, ты куда деньги-то положила?» – «В грудной карман пальтушки». – «А ты, Наська, куда?» – «Тоже в грудной сунула». – «Смотри, чтобы не вытащили». – «А я карман-от булавкой приколола».

Народу тогда в трамваях ездило много, все слышали их разговор. В том числе и жулики-карманники. И когда наши бабы выходили из трамвая, то у Нюры и Насти грудные карманы пальтушек были разрезаны бритвой. Деньги, естественно, украдены, хотя были они заработаны тяжелым и изнурительным трудом. Всем известно, что тогда в колхозе работали за «палочки». И все равно люди не ожесточались. Сначала на колхозных полях все дела переделают, выполнят свою норму, а уж потом личными садами-огородами займутся. В весенне-летнее время спали по три-четыре часа.

Помню, заключенные строили дорогу по Ржавской горе (возле деревни Ржавка). Женщины, и моя мать в том числе, им туда носили вареную картошку – вместо милостыни.

После войны в деревне мало было мужиков. Мать в 33 года осталась после умершего от натуги на колхозных работах отца одна с нами пятерыми. Как и другие бабы, чтобы прокормить детей, крутилась всегда словно белка в колесе. А семьи тогда почти у всех были большие. Это сейчас три ребенка, и уже семья многодетной считается. А некоторые «мамаши» своих детей прямо в роддоме оставляют, ссылаясь на то, что материально недостаточно обеспечены, не на что растить. А сами пьют и гуляют. А тогда наши матери больше о детях беспокоились, чем о себе. Они в них видели в будущем своих помощников.

Мы тогда в детском возрасте уже помогали матерям: на поле пропалывали грядки огурцов, лука, свеклы. В 12-летнем возрасте я таскал из лесу тяжелые вязанки хвороста, из речки – воду для полива. А речка была у нас под высоченной горой.

В начале 70-х годов уже прошлого века мы с моим приятелем комкором Владимиром Смирновым зашли в редакцию газеты «Горьковская правда», принесли известному журналисту (теперь покойному) Аркадию Колчинскому фельетон. И меня один газетчик спросил: «У вас атлетическое телосложение, каким видом спорта вы занимаетесь?» Я ответил: «Днем на разных физических работах, а вечером в гармонь играю». – «Ах, вы из деревни?» – удивился он. И было чему удивляться, потому что некоторые городские ребята неправильно сидят в классе за партой и уже искривление позвоночника получают. А я перетаскал тонны тяжестей на своих плечах, и меня за атлета приняли. Потому что я деревенский, колхозник.

Чем мы питались в детстве? Ходили в Артемовские луга за щавелем и диким луком. Но больше любили в своих огородах полакомиться вишней, сливой, смородиной, огурцами, помидорами, яблоками. Если, конечно, был урожай. Мать тогда нам строгие наставления давала: «Рвать только бракованный плод, а хороший я понесу в город на продажу барыне». И у нас, ребятишек, выработалось такое правило: вишню рвать только надклеванную птицей (тогда скворцов по садам летало тучами). Кисть смородины выбирать – тоже которая похуже на вид. Но не всегда мы это правило выполняли.

Мать наша таскала на себе не только траву после прополки на корм корове (косить для своего хозяйства тогда строго запрещалось), но и тяжелые ноши на базар. Продав товар, она набирала на всю нашу ораву хлеба, мыла, сахара, соли, спичек. А оставшиеся деньги приберегала на черный день, чтобы справить на зиму нам одевку с обувкой. Тогда она не знала, какой у нас, детей, размер обуви. Замеряла нам подошвы лучиной и с ней шла на базар.

Голодней всего каждая семья чувствовала весной. В некоторых семьях дети пухли от голода. Приходилось ходить на колхозные поля за промерзшей картошкой и из нее печь крахмальные лепешки. Ели за милую душу. Сейчас бы в рот не вломили.

Я как-то свою мать спросил: «А раньше на что вы питались до урожая?» Она ответила: «После праздника Святой Троицы наламывали березовых веников и носили их на Сенной рынок продавать. Чаще их брали татары, чтобы потом париться. По этой причине тогда, – продолжала мать, – жители деревни Утечино дали нашим деревенским прозвище “Зеленые веники”, а мы их, в свою очередь, прозвали “Калеными пятами”, потому что они ходили в летнее время со своим товаром целой гурьбой через нашу деревню Ново-Покровское, через Кузнечиху, Лапшиху, Ошару и вплоть до Мытного рынка разутыми. У них только пятки сверкали». – «А почему каленые?» – «Потому что загорелые».

Когда мы копали ранней весной свою усадьбу, то приходилось выкапывать много отростков малины, сливы, вишни. Мне мать как-то сказала: «Ты просишь, чтобы я тебе купила самопишущую ручку? Навяжи вот этих отростков, дойди до Лапшихи, продай и на вырученные деньги купи ее себе. Заодно пострижешься и сходишь в кино». Было мне в ту пору лет 12-13.

Только успел дойти до Лапшихи, у меня все эти отростки-саженцы раскупили. Сразу же пошел в парикмахерскую, где-то у Кулибинского парка (мы тогда его называли «парк живых и мертвых»). На мне было легкое пальто. Войдя в парикмахерскую, сдал его в раздевалку. Деньги на подстрижку взял в руки, а остальные оставил в кармане пальто. Когда подстригся, поспешил в магазин за той самой самопишущей ручкой. По дороге сунул руку в карман и остолбенел – денег в нем не оказалось ни рубля. Я до сих пор помню ту женщину, которая при выдаче пальто прятала от меня глаза. Мать рассказывала, что и в городе есть семьи, которые перебиваются с копейки на копейку. И мне было жалко гардеробщицу, чтобы вернуться и потребовать с нее украденные деньги. Когда я нес охапку отростков, мне за шиворот попадали иголки от малины и сухой коры, от вишен и слив, но я не чувствовал ни боли, ни усталости. Я был заворожен мечтой о самопишущей авторучке. А тут моя мечта разбилась вдребезги. Я почувствовал страшную усталость. Домой пришел с тяжелым сердцем. Мать сразу догадалась и сказала: «Не надо было варежку-то разевать». Больше я отростки продавать никогда не ходил.

Жили в ту пору в деревне небогато, но все же корову держали многие. Стадо было большое. На лето нанимали двух пастухов. За пастьбу расплачивались с ними зерном, картошкой или деньгами. Кормили их каждый день сами хозяева по очереди. В полдень в избу приходил один из пастухов. Сам отобедав, он затем уносил приготовленный хозяйкой обед второму пастуху на пастбище. На ужин, после пастьбы, приходили оба. Обычно для них приготавливали мясные суп и картошку, а на третье – чай или компот. Кроме прочего, мать пекла еще пироги с зеленым луком и картошкой. Она всегда из последних сил старалась угодить пастухам, потому что, если узнавали в деревне, какая хозяйка их плохо накормит, бабы перемывали той бедняжке все косточки. Мы, дети, всегда надеялись, что и нам после пастухов перепадет что-нибудь из вкусненького, и с нетерпением ждали этого дня.

После смерти отца старшая сестра, окончив шесть классов, была вынуждена оставить школу. Стала в колхозе помогать матери, не отставая от нее. Увидев это, бригадир дал сестре отдельную норму.

Зимой в хранилище перебирали картошку, плели из соломы маты, предназначавшиеся для укрытия овощей от холода. Летом жали серпом рожь, рыхлили и пололи километровые боровки (грядки) огурцов. Поливали их. Председатель колхоза подбадривал: «Товарищи колхозники, Родина вас не забудет». И колхозники работали не покладая рук.

Несмотря на тяжелый труд, старшая сестра Тамара сочиняла озорные частушки и вечерами на гулянье их пела. Очень любила цветы, разговаривала с ними как с живыми существами. Помню, однажды под вечер, узнав от бригадира, что завтра будет сенокос, она собрала своих подруг, и они пошли на луг прощаться с цветами. Наклонялись к ним, целовали их и плакали по-настоящему.

В нашей родне, кроме старшей сестры, сочиняли стихи-частушки отец и оба деда. Деда по материнской линии прозвали Демьяном Бедным, а по отцовской – Пушкиным. Поэтому в деревне нас и звали Пушкиными. Когда спустя многие годы я собирал документы для получения пенсии, то Молостова Евгения Павловича в колхозных списках не нашли. Там значился Женя Пушкин. В нынешнем году, в Троицу, заходил в свою деревню и услышал, как в мой адрес один парень сказал: «Пушкин-2 идет».

У нас посреди деревни, где теперь находится памятник ветеранам Великой Отечественной войны, раньше стояла пожарка (деревенское депо). Это обыкновенный сарай, и в нем на телеге размещали деревянную бочку, залитую водой на случай пожара. Но когда пожар возникал и открывали этот сарай, чтобы впрячь лошадь в телегу, то бочку всегда находили непригодной. То ли зимой распирало от мороза, то ли летом она рассыхалась от жары. Поэтому людям приходилось воду таскать ведрами из своих домашних бочек, стоящих под стеками с крыши. Но после пожара мужики, видимо, по привычке, а может, для собственного успокоения, вновь приобретали бочку, заливали ее водой и закрывали сарай до следующего пожара.

Рядом с пожаркой стояла вышка. На ней висел колокол. Заметив пожар, в него и били, сообщая селянам о случившейся беде. Еще с нее наш сосед, дедушка Иван Жучков, звонил в полдень. Колхозники по этому сигналу заканчивали работу на полях, а дома – сверяли свои настенные часы.

Теперь в наше цивилизованное время деревенских жителей трудно отличить от городских. Время уже не то. У нас, например, еще в советское время город разросся почти до деревни. Кузнечихинский микрорайон стоит в трех километрах.

Да вот беда – новая власть наступила. Демократическая. Колхоз развалился. Дети ходят учиться в город. Зато траву теперь косить не запрещают никому. Только коров в деревне почти никто не держит. Отучили за много лет.

14.06.2004

На фотографии слева направо: мой отец Павел Иванович Молостов, его сестра Мария и младший брат Григорий, фронтовик. Григорий родился в 1902, умер от ран 22 июля 1944 года. Похоронен в г. Новосокольники Псковской области.