На улице Рождественской

Из цикла "Мой отчий дом, где я живу".

Отрывок из воспоминаний

На Рождественской улице (бывшей Маяковской) Нижнего Новгорода, во дворе дома № 16, когда-то располагалась хорошая организация – артель «Гармония». В ней работали несколько парней из нашей деревни. В том числе и я. Помог мне туда устроиться Паша Золин. Среднего роста, крепкий, красивый, с русыми кудрявыми волосами. Он был на три года старше меня. Работал там по настройке голосов. Мы с ним оба были гармонистами, поэтому дружили, несмотря на разницу в возрасте.

Как только я окончил семилетку в 1951 г., он сразу же предложил идти к ним работать, зная, что отец у нас рано умер. Матери с нами пятерыми в эти послевоенные годы тяжело было.

В отделе кадров мне сказали: «Мы тебя возьмем учеником. Но нам нужна справка, что тебя колхоз отпускает. А потом тебе придется ехать в “Промстрахкассу”, в нашу вышестоящую организацию, чтобы она не воспрепятствовала. Ведь тебе еще шестнадцати нет».

Услыхав такое, на душе моей стало неприятно. Дадут ли мне такие документы? Паша Золин ободрил меня: «Не беспокойся. Мы и колхоз обманем, и эту “Промстрахкассу”».

Наученный Пашей, я пришел в колхозную контору и спросил у председателя справку, пояснив ему, что иду в город учиться, твердо зная, что работать в город меня не отпустят. Председатель колхоза поинтересовался: «А на что ты будешь жить?» Я ответил: «Как-нибудь проживу». И он выдал мне справку – «на учебу». А в «Промстрахкассу» Паша Золин сам ходил за меня. Номер у него прошел блестяще.

Когда я, собрав необходимые документы, явился к начальнику отдела кадров артели «Гармония», он мне сказал: «Тебе же колхоз выдал справку для учебы». Я, сделав вид, что тогда не понял его, заявил: «Так вы сами говорили, что берете меня учеником. То есть учиться». Начальник отдела кадров поверил в мою наивность, согласился, принял.

Поставили меня учеником к столяру-мастеру изготовлять резонаторы. Я быстро усвоил столярное мастерство. Даже наладил делать табуретки. А рамки для картин и фотографий мне заказывали бабушки прямо из этого двора. Еще я там научился делать оковку на углы корпусов гармоней.

Что важное для меня там было: разнообразие всяких гармоней. Ведь мы не только изготовляли новые музыкальные инструменты, нам несли и старые в ремонт. И русские гармони, и хромки. И баяны, и аккордеоны. И скрипки, и балалайки, и мандолины. Аккордеоны попадались даже немецкие (трофейные). Некоторые мастера играли на русских аккордеонах. А на немецких никак не могли. Начальник цеха Степан Афанасьевич крикнет мне, скажет: «Ну-ка, Евгений, утри-ка этому “аккордеонисту” нос!» Через минуту-две я уже налаживал на этом аккордеоне какую-нибудь мелодию танца или песни. Со стороны слышу Николая Ивановича Шальнова одобрительные слова: «Молодец, пострел, быстро схватывает!»

Николай Иванович Шальнов работал у нас в цеху столяром. Был участником Великой Отечественной войны. Ему в ту пору было лет 30-35. Чуть пониже среднего роста. Плотного телосложения. Широколицый. Походка валкая, как у моряка. Сдружился я с ним очень быстро. Он мне рассказывал про себя, ничего не скрывая. Как воевал. Как попал к немцам в плен. Как они нещадно били его, издевались над ним. Показывал мне всю изрубцованную спину. Еще рассказывал, как немцы сажали его ежедневно на несколько часов в огромную емкость с холодной водой, по плечи, с тем расчетом, чтобы пленный не мог присесть. Приседая, он захлебывался. А стоять было невмоготу.

Николай Иванович говорил, что его и всех солдат, которые были с ним, освободили из плена американцы. Американцы не только белой расы, но и негры.
Я только что прочитал «Повесть о настоящем человеке» Б. Полевого и под тем впечатлением говорил Шальнову: «Николай Иванович, ты – герой! О тебе надо тоже книгу писать». А он строго меня предупреждал: «Если хоть чуть уважаешь меня, то никому ни слова не говори обо мне. За то, что я был в плену, меня могут сослать туда, где Макар телят не пас». – «Этого не может быть, – настойчиво доказывал я. – Ты Родину защищал!» – «К сожалению, не все это понимают», – вполголоса отвечал он.

С тех пор прошло ровно полвека, а как будто это было вчера. До сего дня помнятся его жесты, привычки, шутки. Заканчивая какое-нибудь дело, он всегда говорил: «Все. Баста. Бобик сдох!» Мне с бесхитростной, но открытой всему миру душой это выражение нравилось.

Помню начало весны 1953 года. Утро. Николай Иванович подходил к столярному цеху, я, приветствуя его, воскликнул: «Шальнов, бобик сдох!» И увидел его сердитый взгляд вместо ответной шутки. Когда он ко мне подошел и протянул для пожатия руку, я в недоумении спросил: «Ты чего сегодня какой-то не такой?» Он, с оглядкой, тихо ответил: «Сталин умер». Я от неожиданности растерялся: а при чем тут Сталин?

Время летит. Правительства меняются. Но жизнь продолжается. Той гармонной мастерской давно в помине нет. О дальнейшей судьбе Николая Ивановича Шальнова я ничего не знаю. Звонил по всем райвоенкоматам, но нигде определенного ответа мне не дали.

9.02.2002