Провинциальный Вестник. Книга первая

ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ ВЕСТНИК

Лирический роман


КНИГА I

И пусть ты будешь ему вместо Бога,
а он будет твоими устами.
Книга «Исход»


 
...Сейчас, сейчас, еще затяжку —
И я готов, и я начну...
Как сладок дым и не-начало,
Не-исполненье и печаль,
Покуда вертикали жало,
Ее отменнейшая сталь
Вдруг не пронзит туманну даль,
Вдруг не прорежет это нечто
Еще не виденного сна...
А вертикаль — да вот она.
Не только рифма. Рифма — что же,
Пустяк, игрушка для души.
Как долог день для тех, кто, Боже,
Так долго жил в Твоей глуши —
В глуши, как водится, печальной [1].
Пусть будет повесть ни о чем —
Так, пустяки: и хлам, и лом
Какой-нибудь провинциальной
Досужей жизни. Чьей-нибудь.
Пусть не моей, не адресата
(Когда б он был! — не в этом суть),
А очень странного привата-
Доцента, с лекцией его
О том о сем, о ничего.
А впрочем, этак не бывает;
Приват читал о... Фрейде... нет,
О Данииле... Он зевает...
Он так устал... И мой совет —
Оставьте вы его в покое,
Привата то есть, все равно
О чем бы ни читал: о Трое,
Об Августине ли. Давно
Карлуша Федорыч в отставке,
Свезен на кладбище. И кем?.. —
Тут что-то есть, и для затравки
Вполне пригодно. Впрочем, тем
Хоть отбавляй — такая бездна,
И рифмы бесятся в чаду:
«Он был своей судьбой аскезной
Весьма доволен...»; или: «Звездной
Отмечен славой...»; иль: «Скабрезный
Был нрав его...»; или: «Любезной
Своей кольцо, как малый честный,
Он подарил, хоть был безвестный
И, в общем-то, довольно пресный,
Вполне сугубый, неуместный,
Всегда не ко двору чудак...» —
Но рифмы, видите ль, пустяк.
Всё было, собственно, иначе:
Любезной не было, и паче
Огня боялся женщин он,
И умер. (Все умрем. Мы смертны,
А потому — черствы, инертны,
А потому — из похорон
Выносим странное понятье,
Что это не про нас. И в платье
Опять рядимся поутру
И спать ложимся ввечеру.
Я первый грешен.) Но Карлуша —
Гласила скудная молва... —
А впрочем —

ПЕРВАЯ ГЛАВА

Она о том, как жил на свете
Невинный ангел, херувим.
Он, разумеется, храним
Был свыше. Не за все в ответе,
Как нам сказал один поэт
(Теперь в живых поэта нет),
На свете музыка и слово,
А уж тем более — оковы,
В которых держит нас Господь.
Их невозможно обороть,
Ни разорвать, ни расколоть,
Слаба тоскующая плоть —
И поделом: ее ломоть,
Обрубленный весьма топорно,
В своей тоске огнеупорной
Готов швырять на поле зерна
Неблагодарности своей
И урожая ждать. Ей-ей,
Я не шучу. На свете много,
Мой друг Горацио, того,
Что, милостей прося у Бога,
Разбожествляет Божество.
Такая глупость на Земле!
Ну, погляди на эти толпы —
Они как будто бы из колбы
(Сидели бы себе в стекле!)
Сейчас наружу — и давай
Молиться истово: Христу ли,
Антихристу ли — все равно.
(Ну да, они Его распнули,
Но это было так давно.)
Заграды нет от пиетета —
На них он лоснится, как жир.
«Милсдарь, вы любите ли сыр?» —
И он ответит вам. Но это
Так, к слову. Словом, жил Карлуша
Гомункулом в родном краю,
Любил, как следует, семью,
Отца и мать. Но только стужа
В младое сердце пробралась
И там задумчиво свилась.
Однако, снова отступленье —
Про стужу... Впрочем, это пусть,
Бог с ней, оставим сну забвенья
Сию хладительную грусть
С гиперборейскими ночами;
К тому же — рифма неточна:
«Карлуша» — «стужа»...

Он шел по улице. Смеркалось.
Был март. И снежная крупа
Под башмаком его купалась
В закатном свете, и толпа
Бежала мимо и ступала
По этой россыпи огней.
Пылало время — без начала
И без конца. Все зеленей
Томилось небо над домами, —
Как бы обида без греха...
Ах, эта манная труха!
Ах, это сумрачное пламя
В преддверии бесплотной тьмы,
Такой еще далекой, бледной,
Что даже наш толстяк безвредный
По истечении зимы —
И невнимательный толстяк
(Карлуша толст, но это так,
Для информации, попутно) —
Глядел на небо поминутно,
Блестя очками толщиной
Едва ль не в палец (близорук,
Добавим всуе, был герой,
И в целом, знаете ль, бирюк).
Вот описанье жизни скучной:
Он в детстве, истый вундеркинд,
Пилил на скрипочке послушно,
Не то, приладив к гайке винт,
Вертел отверткою — «Конструктор»,
Так называлася игра...

Была прекрасная пора,
Начало лет шестидесятых,
И хор детсадовских вожатых
Твердил, что вскорости, вот-вот,
Нас коммунизм к груди прижмет...
И он прижал... И Комитету
Госбезопасности обрек,
Как бы в мифическую Лету,
Но мы не извлекли урок.
Мы были молоды. Мы были
Глупы, быть может. Мы тогда
Мечты какие-то таили
О Дружбе, о Любви... Вода
Уже не та в Реке Забвенья,
В нее не погрузиться вновь.
А что осталось? — Сожаленья
Томят створоженную кровь.
А было лето, и надежды,
Друзья, любимая, вино...
Ах, эти легкие одежды
Беспечной юности!.. В окно
Глядел рассвет, шуршали карты,
Спала гитара на полу,
И неокрашенные парты
Хранили нашему теплу
Неукоснительную верность,
Хоть жизни будущей безмерность
В столице суетной ждала
(Так нам казалось) и была
Полна неведомой свободы.
Вино неведенья! и своды
Еще не ведомой тюрьмы...—
Как тяжело в позднейшей келье
Твое безумное похмелье
У тупика могильной тьмы!..

Борзов! Ты помнишь это лето
Безденежья, безделья, карт,
Вина, беспечности обета,
Провинциальный наш монмартр
С пластинкой Камбуровой, ночи
С прекрасной бестолочью слов,
И переменчивые очи
Неверной Зои (назовем
Подругу наших вечеров
Условным именем; о нем
Еще мы вспомним, как вернемся
К Карлуше нашему, его ж
Поселим с нами...) — в эту ложь
Минувшего вновь окунемся:
Вот музыкальным автоматом
Хрипит Высоцкий в КЗС [2],
Гремит соседний столик матом,
Горчит портвейн, синеет лес
Заволжский на стенной картине,
Белеют парусники в ней.
Табачный дым уже не синий,
А фиолетовый скорей.
Карлуша куксится. Карлуша
Глядит на Зою сквозь очки,
С достоинством прямого буша
Он пьет свой «бир» и трет виски
И на-бир-ается. Он красен,
Остзейский вид его ужасен,
Он Зое ручку подает,
Зачем-то падая вперед...
Борзов! Ты помнишь бар в «России»
Со сладким клюквенным вином
И наши пьяные, шальные,
Ночные речи ни о чем?
Теперь — куда тебя умчало?..
Ты фермер, ты растишь свиней...
Затем ли жизнь тебя ломала,
Чтобы на милость сдаться ей?
Зачем же были эти муки
Саморождения? Зачем
Тебя преследовали звуки
Небесной музыки? Зачем?!
И двадцать лет противоборства
Скормили свиньям... — Боже мой!
Что стоит бедное притворство
Во имя правды бытовой? —
Ведь правда бытом не бывает...
Теперь — что делает Борзов?
Он кости мне перемывает —
Вот дружества итог каков!
Я не сужу. Я, может статься,
Того достоин — черт ли в том!
Мне только жаль, что так расстаться
Нам суждено... Забыться сном
Реальной жизни — чем не выход
Для неприкаянной главы?
А только слов «не помни лиха»
Я не скажу тебе, увы.
Засим прибавим пожеланья
Счастливой жизни — Бог с тобой!
Да увенчают начинанья
И щей горшок, и сам большой.
Да что! ведь даже эти строчки
Тебя минуют стороной.
В окостенелой оболочке
Напрасно меряться с Судьбой...
А если я не прав? Кто знает:
Быть может, грубая Судьба
Нас в этот камень одевает
Как покоренного раба;
Быть может, юные исканья
Оледенили, и теперь
Иные бродят в нас желанья;
Мы на засове держим дверь
Души — ей так спокойней в доме,
Где мы вольны мечтой своей —
В пуховиках иль на соломе —
Метаться, плакать, а верней —
Верней всего, воспоминанья
Досужим слухом ублажать
И юной совести незнанье
Упреком легким поминать;
Быть может, каменные латы
На нас затем, чтоб в наши сны
Входили призраки расплаты
Из отболевшей белизны
Нагого солнечного света,
Когда природная душа
Не знала зеркала, портрета
И робкого карандаша,
Когда ей было все впервые:
Любовь, и мысль, и грех, и страх,
И жизни формулы живые
Себе усвоить впопыхах;
Быть может, творческие грезы
Ушли за молодостью вслед,
Метафизические слезы
Пролились, высохли и — нет?
«На что ж теперь, брутальный Эдвард,
Нам эта Гамлетова боль?
Не лучше ль удалиться в Стрэтфорд,
В провинциальную юдоль,
И жить насущностью приличной,
Не помышляя о Судьбе,
И в повседневности обычной
Снискать покой самим себе:
Ведь жизнь — банальна, и свобода —
В ее банальности, поверь...
Что ж ты беснуешься у входа?
Толкни цинкованную дверь,
Войди — тюрьма тебе готова;
Трудись и радуйся труду,
А ежели тесна обнова,
Так с непривычки... — Не пойду!.. —
Да полно! Что тебе скитаться
По белу свету бобылем,
Когда так просто превращаться
В семью, в карьеру, в новый дом?
Возьми хоть Пушкина к примеру:
«Покой и воля», дом, жена...
Что за манера гнать химеру
Судьбы и сеять семена
Раздора, похоти и бреда —
Порочных спутников стихов!
Распей бутылку у соседа,
Под бок к жене — и ты готов.
Или возьми Христа... Однако,
Ты помнишь, как Искариот
Пришел с повинною, собака,
Со мздою праздною, — так вот,
Ты помнишь, что ему сказали
На это книжники? Как? Нет?!
Так почитай сии скрижали
Как будет время — мой совет.
К тому же, знаешь, между нами:
Твой слог не нов, увы, увы,
И нет пробела меж стихами...»-
Но это пункт Второй главы.
А может — Третьей, или даже —
Седьмой, поскольку слишком строг
Ее предмет и для коллажа
(Которым так грешит мой слог,
С его подвижностью заочной,
С его изменчивостью прочной
И легкомыслием моим)
Как будто не необходим.
Итак, 

      ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

            В ней мы
Представим... если невзначай
Судьба на нас иные клейма
Не выбьет, не заварит чай
С кем-либо из моих знакомых
С беседой праведной и тем,
Что возникает между тем,
Каков у этого гарем,
А та спилась, но не совсем,
И есть надежда — муж не промах,
А тот скукожился в разломах
Слоновьей башни, и каков
В шовинистических погромах
Пресуществился Горбачев,
И почему в журналах скучных
Такая глушь и суета,
Такая злоба и мечта
В их откровениях бездушных;
Куда исчезли сигареты;
Кто вышел замуж; кто успел
Уехать в тот предел планеты,
Где у людей иной удел;
Какие книги выпускают
Для нас на Западе, и что
Двадцатый век нам оставляет
В наследство — собственно, Ничто...
Когда, подчас осатаневши
От этих праведных бесед,
В которых ближний иль сосед
Окостенел, остепеневши,
Которым лучшая заграда:
«О разумеется, ты прав!..» —
И много ль человеку надо
Для мелкотравчатых забав —
Польщу, польщу ему немножко,
Скажу: «Прекрасно!», «Это так!» —
Пусть он и ластится, как кошка,
Иль вовсе, кажется, дурак —
Какая разница! Христьянство
Нас убеждает в том как раз,
Что наше время и пространство
Такое ж точно, как у вас, —
Так не судите, не судите!..
Он ближний, он подобен вам,
В своем глазу бревно ищите,
Оставя ближнего глазам
Его сучок... Мы оставляем.
Мы нашу повесть продолжаем
С тем только, чтоб представить в ней
Наш скромный чай и by the way [3],
Иль то, что возникает позже,
Как гости чуткие уйдут
И прочь, сумняшеся ничтоже,
Свои идеи понесут.
Пусть, пусть несут! А мне усладой
Да будет тайная мечта,
Когда критического яда
Невысказанная тщета
Во мне уляжется и вспыхнет
Крупицей правды человек,
Досада пенная утихнет
Или сойдет, как первый снег.
И вновь Карл Федорыч со мною,
С его неряшливой ордой
Досужих вымыслов, с тоскою
Неодолимою, как зной
Осоловелого июля
За серой шторою моей,
Как эти на столе и стуле,
И на стене, да и под ней
Чужие Томы. Это слово
И архаичный вид его
С заглавной буквы пишет снова
Рука, как если б таково
Прочли бы мы как город дальний,
Символ провинции, тоски,
Где нет Овидия печальней
И нет печальнее строки.
Все это так, попутно, кстати...
А мы покамест до кровати
Сквозь дым табачный доползем
И, если станется, уснем.
Уснем и, даст Бог, унесемся
К каким-то выспренним краям,
Где жизни нет... И не проснемся...
Но кто тогда расскажет вам,
Как с черной кафедры Карлуша
Вещал — о чем? Да нам-то что!
Из бездны выбраться на сушу
Каким-нибудь совсем никто,
Ни Анненским, ни Одиссеем,
Ни вечным странником евреем,
Ни Божьим чадом Алексеем,
А просто-напросто никем, —
Что может быть желанней тем,
Кто век свой должен почему-то
В самокопанье провождать,
С улыбкой пойманного плута
За жизнью внешней наблюдать —
Зачем? скажите мне на милость!
И что бы в жизни ни случилось —
Отметить в памяти своей:
И время дня, и освещенье,
Перепеченное печенье
Под голой лампой, а над ней —
Тень мотылька; или далеко,
Там, за спиной, чужое око,
И в бледном отсвете его —
Как бы немое колдовство —
Прямоугольники вагонов;
Иль дольних колокольных звонов
Мед ощутить на языке
И эхом отразить в строке...
И за отдельными штрихами,
За полуночными стихами
Какой-то промысл соблюдать,
И, словно камушек Сизифа,
Судьбу свою на грани мифа
Влачить на гору, или вспять
Бежать за ней, когда бездарно —
Возьмем эпитет: ниагарно —
Куда-то падает она...
Не в бездну ль?.. Нет??? Какая жалость!..
Ох, неустанная усталость!
И вновь... какого же рожна!
Как будто кем-то ты наказан
За чьи-то вины... Ерунда!
Ведь никому ты не обязан
И не был должен никогда.
Чего ж томить себя? Оставим!
Друг друга с берегом поздравим,
Читатель, и довольно с нас!
Во всяком случае вольны мы —
Будь черти мы иль херувимы —
Вольны окончить наш рассказ
Иль оборвать, когда угодно...
Ура, читатель, мы свободны!..

Теперь за мной! И в самый раз
Представить в лекционном зале
Карлушу нашего — как он,
Ссутулясь, входит. Этак слон
В своей медлительной печали
Бредет по джунглям наугад,
Ступая грузно, невпопад,
Но основательно. На шее
Удавка грязная висит;
Вотще топорщится над нею
Воротничок; как от обид
Неотомщенных пухнут губы,
Друг дружку шлепают, ворча
Свой бесконечный и сугубый
Раздор. Подобием мяча
Трясется голова в потугах
С плечей покатых соскочить
И в подсознательных испугах
Зашлепать об пол и уплыть
Куда-нибудь, где нету этих
Чужих и девичьих голов,
Где в мрачных, но пустынных клетях
Спокоен звук твоих шагов,
Где только пыль от книжных полок
И бесконечные тома...
Как ярок день! Как зол и долог,
Как жизнь... как даже смерть сама!..

Вот он за кафедрой. Враждебно
Аудиторию обвел
Угрюмым взглядом, непотребный
Какой-то возглас произвел,
Как бы прочистив горло; мутно
Взглянул на стопочку бумаг,
Пред ним лежащих, и уютно
Заговорил примерно так:
«Дурак, кто думает, что Пушкин
Осуществил свою судьбу! —
Этак какой-нибудь Терушкин [4],
Отвесив нижнюю губу,
О добродетели вещает,
Которой Пушкин не имел,
Но должен был иметь; удел
Поэта вздорным называет
И в заключенье сообщит,
Что был он мот и сибарит...
Что до Терушкина — мы плюнем,
Мы просто плюнем на него,
Ему за пазуху засунем
Инсинуации его
(Их легион в подлунном мире!) —
Пускай себе в своем сортире
Читает на ночь, как урок:
Глядишь — авось и будет прок!..»
Затем последовали взрывы
Рыданий влажных — и очки
Карл Теодорыча, как сливы,
Вдруг поскакали, и листки
Вдруг полетели белым снегом
Меж ошарашенных девиц —
Академическим коллегам
Такие выраженья лиц
Очаровательных студенток,
Карлуши нежных конфиденток,
Сомнительных филологинь,
Навряд ли ведомы!.. Однако,
Как бы несмысленный зевака
(Прости нас Господи, аминь),
Мы отвлеклись... Но долго, долго
Еще он всхлипывал, пока
Во льду медлительная Волга,
Провинциальная река,
Несла невидимые воды
По наущению природы
В далекий Каспий под уклон, —
Карлуша кашлял и давился,
Но, впрочем, тут же повинился:
«Pardon! Pardon! Pardon! Pardon!..»
И продолжал: «У нас в предмете
Уж не Терушкин — Соловьев,
Завлекший в дьявольские сети
Судьбу поэта. Но не нов,
Как оказалось, был философ,
Всеразрешитель всех вопросов,
Когда Судьбу его назвал
Не просто Божьим провиденьем,
Разумным, добрым промышленьем,
Но даже и обосновал!
Ну да, быв гением, пророком,
Поэт не мог, не должен был
Хотеть убить в снегу глубоком
Врага смертельного, но пыл
Сдержать арапский подобало,
Как бы тебя ни подмывало
Быть то, что — слишком-человек,
Но искупленье наступило,
И Муза все ему простила —
Простила даже этот снег.
Такие доводы-с, извольте!
И ко Всеобщему Добру
Чужая пуля в чуждом кольте
С Судьбой закончила игру.
Но есть еще иные мненья...
Так, Ходасевича сужденье
Судьбе поставило на вид,
Что, дескать, отлетела нота:
Исполнен творческого взлета,
Живой в сыру землю зарыт.
Иль вот еще: Анна Андревна,
А с нею Щеголев и К,
Наташу обличают гневно
В том, что слепой Судьбы рука
В нее вложила злое жало
И тонким ядом напитала
Непосвященности в дела
Самозабвенного супруга, —
Неважной творческой подругой
Наташа Пушкину была!
Протойерей отец Булгаков
Высокопарно вторит им:
Мол, самый смысл подобных браков
Ущербен и поколебим,
Когда его заключит гений
С кем-либо из земных творений —
Грешна земная красота! —
Но для того, кто слышал Бога,
Кто был у вышнего чертога
Нерукотворного Креста, —
Она губительна! смертельна!..
Я, впрочем, спорить не хочу...
(Я тоже: истина бесцельна,
А те, кто к Божьему бичу
От правоверности взывают
И высшим смыслом начиняют
Свои прекрасные мечты,
Тут что ни довод — откровенье... —
Бог с вами, Божии творенья,
Вы правы, Божии болты!..)
Но есть в речах протойерея
Весьма разумный оборот:
Никто у нашего злодея
Его Судьбы не отберет —
Как ни был брак его напрасен,
Как ни был гнев его ужасен,
Никто не властен осудить
Ни непонятного картеля,
Ни самой скверной из дуэлей,
Внезапно оборвавшей нить
Такого замысла!.. Не властен!..» —
Карл Теодорович сказал,
И вид его был так прекрасен,
Что замер потрясенный зал.
Студентки, густо пунцовея
От страшных слов протойерея,
Светились ягодами лиц,
И даже дневное светило
В окне свой ход остановило,
Как вспышка замершая — блиц.
Стоп-кадр... или немая сцена...
Фотографический сюжет...
Картинка вне земного плена...
И тихих ангелов балет...
Парят... одно мгновенье, третье,
И целое тысячелетье
(Ну да, то самое) парят...
Как вдруг... не то чтобы движенье...
Но скрип как будто... шевеленье...
И тихих ангелов отряд
Насторожился... И над бездной
Девичьих глаз, девичьих лиц
Возник какой-то затрапезный
Пиджак... как рок... или как шприц
В руке радетельной сиделки
(Вместо тарелки или грелки,
К которым ты уже привык),
А с пиджаком — белесый волос
Горшочком, a la russe... — и голос
Из de-profundis'а проник:
«Пра-астите... я хотел бы... это...
Спросить... какая тема... э-э...
В какой связи... жена поэта...
И вааще... и рюзюмэ...
Мне не совсем понятно... то есть...
Вся... как бы выразиться... повесть...
И весь... весь этот статус-кво...
То есть — о чем?.. хотел бы знать я...
Все эти люди... сестры... братья [5]...
Вы не могли бы?.. для чего?!.» —
Тут завертелась у фрамуги
Паническая чехарда —
Где белых ангелов в испуге
Толпилась тихая орда...
Спугнули, надо же! небесных
Созданий! этих бестелесных
И внепространственных существ!..
И вот, с измятым опереньем,
С негодованьем и презреньем
Сия толпа почти-божеств
Поодиночке растворилась
В холодноватых небесах...
Такая штука приключилась!
Такой пассаж! И на глазах
У всей честной аудиторьи!
Но смысл печальной аллегорьи
Едва ли кто-то уловил,
Один Карл Федорыч в смущеньи
Искал чего-то в помещеньи —
Искал, да вот — не находил...
«Я молодого человека
Не вовсе понял. Может быть,
Тут есть какая подоплека...
Извольте ясно говорить.» —
«А я и говорю, как знаю...
Каков предмет — не понимаю...
А сам я родом из Уфы...» —
Карл Теодорыч изумлялся:
«Вот вы о чем! — И рассмеялся:
— Предмет — Онегинской строфы!..» [6]

В дальнейшем следует подробный,
Весьма правдивый пересказ
Всей этой лекции трущобной —
Без обязательных прикрас
Необязательного чувства,
Ведь нами движет лишь искусство
В членораздельности его, —
Читатель волен сам представить
Дальнейшее, иль так оставить,
Не домышляя ничего.
Читатель волен обнаружить
Недоумение в глазах
Студенток, им обезоружить
Карлушу, или в пух и прах
Разбить его как пушкиниста
И освистать, или без свиста
Захлопнуть повесть, или вдруг
Перечитать всего поэта...
А наша тютчева карета [7]
Летит стремглав... Все уже круг,
Все равнодушнее привычка
Недужной жизни, все слышней
Иных желаний перекличка
(Иль не-желаний); все больней
(И равнодушней, как ни странно)
Всей этой тряски непрестанной
Неодолимая тоска.
И если будет ей угодно
(Карете), мы еще свободно
Вернемся к Пушкину, пока
Она еще как будто мчится...
Но дело, впрочем, не в Судьбе,
А в Не-Судьбе — когда случится,
Еще мы вспомним о тебе.
Пока же нас прервали... или:
Нас беспардонно перебили,
И вместо строк Второй главы,
Вместо несчастного Карлуши,
Мы вдруг расскажем об Андрюше,
О Всаднике-без-головы.

ВСАДНИК-БЕЗ-ГОЛОВЫ

1

Не то чтоб он любил Майн-Рида
Иль был с рожденья без ума;
Не то чтоб глупость иль обида
Или иных достоинств тьма
Его лишила разуменья;
Не то чтобы чужие мненья
Обезоглавили как раз;
Не то чтоб женщина сгубила —
Печальна опытность открыла
Пустыню новую для глаз.

2

Что делал он все эти годы?
(Андрюше скоро тридцать три.)
Глядел на небо, ждал погоды,
Не то — какой-нибудь зари,
Какой-нибудь vita nuova,
Хронотопической обновы,
Чего-то эдакого, как
Любовь, или, допустим, счастье, —
Из повседневного ненастья
Его насущных передряг.

3

Что делал он? Да, верно, то же,
Что каждый к тридцати годам.
Не лез особенно из кожи,
Учился, кажется, а там —
Естественно, служил, женился,
Имуществом обзаводился,
Читал, писал, страдал, скучал,
А то, бывало, увлекался,
Иль как сапожник напивался,
Что называется — мужал.

4

Гостил по месяцу у тещи
И оккультизму был не чужд,
Не то чтоб толстый или тощий,
Не то чтоб раб житейских нужд,
Не то чтоб, движимый гордыней,
Как бы Сенека или Плиний,
Он жизни скуку презирал —
Отнюдь, он в меру был умерен,
Тщеславен, прост и суеверен
И вчуже чувство уважал.

5

И вдруг пришла ему охота
Родимый город посетить —
Ну, просто потянуло что-то
Родных и близких навестить.
Вот поезд к станции подходит,
И думу смутную наводит
Окраинная череда
Из дач, заборов и заводов,
Помоек и трубопроводов;
Окошек битая слюда,

6

Задворки городского быта,
Его окраинная глушь
Или питательная свита,
В разводах маслянистых луж,
В параллепипедах бетонных
И ржавых остовах вагонных
На бесконечных тупичках,
С колючей проволокой складов,
Непроницаемых для взглядов,
С военными в грузовиках...

7

И вдруг — перрон, и на перроне —
Провинциальная толпа.
Цветы дешевых благовоний —
Ну да, провинция скупа...
Вот с сигаретой на платформе
Стоит он в модной униформе
И не торопится идти.
Никто Андрюшу не встречает
И ждать его никто не чает,
А уж тем более — спасти.

8

Спасти? Да от чего спасать-то?
От возвращения туда,
Где всё иное, чем когда-то
(И было ль это вот «когда»?).
Где все — жестокая подмена,
Все — наваждение, измена,
Все перевернуто Судьбой,
Где все запутано и сложно
И примиренье невозможно
Ни с прошлым, ни с самим собой.

9

И тут ему навстречу — кто бы
Вы думали? Да что ж гадать!
Ему навстречу из утробы
Вокзала... право, не понять:
Черты знакомые, но что-то —
Не то порок, не то забота —
Так изувечило лицо,
Но не узнать нельзя... Какое
Свидание!.. То Зоя, Зоя,
То Зоя вышла на крыльцо!

10

— Бог мой, Андрюша! Ты ли это?
— Что, не похож? — Похож! похож!
Но как внезапно!.. Что ты? Где ты?
— Всё там же, там... — Но ты хорош:
Лет пять иль больше!.. — Нет, четыре...
Да ты-то как?.. — и о квартире
Зашел досужий разговор...
Воспеть бессильна наша лира
Печали Зойкиной квартиры:
Обои, кафель, коридор,

11

Соседство лоджии с балконом,
Соседка — сущая ханжа,
И очередь за телефоном,
И недостатки этажа,
И санузловое урчанье,
И собственное изваянье
В прихожей (скульптор был влюблен,
Да сам женат, — но это к слову, —
Какую-то свою Ростову
С детьми не в силах бросить он).

12

— Но что же я... ведь ты не знаешь...
— Я ничего не знаю... — Я...
Ты, может быть, не понимаешь,
Но мне всего важней семья...
Я замуж выхожу, Андрюша...
На свете нет другого мужа,
Кто так бы преданно любил!
А как к нему привыкли дети!..
Нет никого на белом свете,
Кто был бы так со мною мил!

13

К тому же, знаешь, между нами,
Жених — военный офицер,
Моряк... пусть младше он годами,
Но не какой-нибудь старпер.
Да это и неважно, правда?..
И скоро собственное авто
У нас появится... — Постой,
Да ты ведь замужем как будто...
— А ты бестактен почему-то...
Развод был нынешней весной...

14

— Вот оно что! Я поздравляю...
— Ты не смеешься надо мной? —
Спросила Зоя, предъявляя
Внезапны слезы. — Что с тобой?! —
— Ты одобряешь? — Я?.. Помилуй,
Конечно же! — сказал он с силой,
Чтоб как-то слезы утишить.
— Спасибо, ты такой хороший...
А мне так трудно с этой ношей...
Двое детей не шутка... жить...

15

— Я очень рад, — сказал Андрюша
И, чтобы Зою поотвлечь,
Спросил: — А как, скажи, Карлуша,
Борзов, Трафилины — сиречь
Как все?.. — Как?.. Разве ты не знаешь?
— Ах, Зоя, ты опять рыдаешь!
Да что стряслось, в конце концов?.. —
Андрюша снова потерялся.
— Карлуша... он... того... скончался...
Он умер... — был ответ таков.

16

— Не может быть! Карлуша — умер?!.
Фон Квален?!. Наш Карлуша?!. Да?.. —
Ах, этот сердобольный зуммер,
Увы, несносен, господа!
Эти нелепые вопросы,
Как бы горох или как просо, —
Да что? да как? да отчего?
Да где его похоронили?
Какой гранит употребили
На скромный памятник его? —

17

Да ну их к черту!.. Тут другое,
Другое мучает меня:
Как мне не плакать по герое,
Мечту о вымысле храня?
Ведь он лишь плод воображенья,
Продукт болезненного бденья
Лукавой совести моей,
Пустое, монстр, фантом, причуда,
Явившийся из ниоткуда
Никто, заведомо ничей?

18

Чего ж я плачу, сигарету
Мусоля в пляшущих губах?
Не оттого ли, что карету
Не остановишь впопыхах?
Не оттого ль, что яд фантазий
Из полуночных безобразий
Перебродил и стал вино,
И нет напитка благородней,
И нету этих слез бесплодней —
На них замешано оно?

19

Это как письма о важнейшем,
Которых ты не написал.
Это как посвященье гейшам,
Всем сразу, из которых знал
Лишь ту, чей образ непорочный
Во мгле, далёко заполночной, —
Как путеводная звезда,
Который только отражает
В себе лишь то, что воплощает
Из Nevermore, из Никогда.

20

Это как веянье за гробом
Кареты, из которой ты
Ни верность жизненным трущобам,
Ни злую гордость нищеты,
Ни филантропию, ни чувство,
Ни — рифма вечная — «искусство»,
Ни искушения его
Не удостоишь даже взглядом,
Ни надлежащим маскарадом,
Но мимо, прочь!.. — вроде того,

21

Как неприкаянный лунатик
Преследует сугубый бред,
И времени прозрачный батик
Колышется ему вослед,
Гипнотизируя пространство.
Так дней моих непостоянство
Оберегает мой роман,
Чья тяжеленная карета
Как будто заблудилась где-то,
Застряла вдруг в одной из стран

22

Всеядной памяти... Андрюша
В ответ на скорбные слова
Слезу, похожую на грушу,
Из глаза выдавил едва.
И, лунатически ступая
По граду Якова Ухсая [8],
Подругой под руку ведом,
Ступил Андрюша в круг порочный
Своих друзей, о ком заочно
Он думал, может быть: «мой дом».

23

А дома не было... А впрочем,
Мы забегаем... Мы теперь
Внимание сосредоточим
На тех, кого впустила дверь
Входная Зойкиной квартиры,
Заткнем зияющие дыры
Повествованья моего
Живописаньем неуклюжим
Застолья, где с возможным мужем
Хозяйка правит торжество

24

В честь возвратившегося гостя
В его привычный экотоп,
Где забываешь о коросте
Тоски и лет, забот и злоб.
Ах, что за счастье в центре круга
Болячки пошлого недуга —
Недуга времени — ласкать
Преувеличенным рассказом,
Собой, как перлом иль алмазом,
Не то что хвастать, а блистать!

25

И он блистал!.. Вздымались стопки.
«Со встречей!» — кто-то прокричал.
Борзов привычным жестом пробки
С бутылок белых совлекал.
Он тут, вестимо, колобродил,
Руководил и верховодил,
Усы прилично распушив,
И не какая-нибудь краля —
Жена сидела рядом, Валя,
Как вспомогательный мотив.

26

Тут волоокая Елена,
Как бы вторая Рекамье,
Томилась в платье от Кардена,
В янтарных камушках колье.
Фотографический Савелий,
Поклонник тщетный дев-моделей,
Мрачнел, от зелья сам не свой,
Пытаясь втиснуть в речь Борзова
Хотя б одно какое слово —
Куда!.. — и вот, скорбел душой.

27

Тут Львов прямым авантюристом
В полымя масла подливал,
Не то завзятым полемистом,
Не то солистом выступал
И передергивал беседу;
Не то внезапному соседу
Стихи какие-то твердил,
Или галантным кавалером
Назло военным офицерам
Жену чужую уводил.

28

Сергей Иваныч Плетневенко,
Лысея, в галстуке сидел.
С улыбкой ненца иль эвенка
Он на собрание глядел,
Уподобляяся медузе...
О, мой сомученик по Музе,
Властитель тихой доброты,
Мой кагэбэшный сонесчастник,
Простишь ли мне романный праздник,
Простишь ли мне? простишь ли ты?

29

О чем, скажи, твоя кручина?
О жизни, брошенной во тьму
Маразматического сплина
Страны, которой не пойму?
Иль Чаадаевской печалью
Опутан ты, как черной шалью,
С которой сросся всей душой,
И не сулит освобожденья
От еженощного мученья
Тоска, воспетая тобой?

30

Или грустишь ты о Карлуше,
Которого с тобою нет,
И в заместителе-Андрюше
Не видишь повод для бесед
Сакрамента... Но что такое?..
«Карлуша!» — ба, да это Зоя,
Опять пытается рыдать.
«Карлуша?.. Н-да-с... Налей-ка пива...
Конечно, жаль... но мы-то живы —
И чем не тост...»

31

Затем Борзов представил Зое
Резоны — дескать, смертны мы...
«Оставьте вы его в покое», —
Елена молвила. — «Да мы... [9]
Мы ничего... мы обсуждаем...
Мы ни на что не посягаем...
Мы просто так...» — «В конце концов,
Что вам до Карла-Теодора?
Разве как повод для раздора,
Но ведь раздор и так готов,

32

Назрел...» — «Но, милая Елена, —
Дипломатично возразил
Борзов, на лбу напружив вены,
Как пламенный альгавасил, —
Твой тон, однако, слишком резок,
Как металлический обрезок,
Как будто ты его одна
Как друга преданно любила...» —
«Да я его похоронила», —
Ему ответила она.

33

Есть между женщинами жёны,
Кому скорбеть и хоронить,
Кому удела Антигоны
Всей долгой жизнью не избыть,
Кому Судьба определила
Стоять над свежею могилой,
Бесслезным плачем исходя,
Кто из житейской круговерти
Глядит в глаза единой Смерти
Сквозь полог снега и дождя;

34

Чья нежность робкая — случайна,
Медлительна и неловка.
Как запечатанная тайна,
Ее печальная рука.
Она молчальница и мука,
И воплощенная разлука,
И непорочная сестра
Всего, что дышит рядом с нею,
Живет и бьется, пламенея
В огне высокого костра

35

Ничтожной жизни... Но смиренно
Такое гордое житье,
И многажды благословенно
Благоволение ее.
И королевская повадка
В ней проявляется украдкой —
Она проста... она простит...
И это не переупрямить,
Как мне не перемандельштамить
Ее властительных обид...

36

Сейчас я пьян, сентиментален,
И тут, на севере Москвы,
Елена и еще фон Квален —
Меня преследуете вы.
Еще на донышке в бутылке
Томится стопочка горилки,
Наполним стопочку как раз —
Ну вот, готово... сигарету
Задушим в пе... и выпьем эту,
Последнюю...

37

Но ты была права, Елена:
Раздор назрел, не преминув
На скатерть, как пивная пена,
Стечь по стеклу стакана... Уф!
Какая это скука, право, —
Глядеть, как кольцами удава
Удавят вечер пустота
И дрязги призрачного быта,
Затопчут смрадные копыта
Провинциального скота —

38

Вола бездарности, холопства,
Влачащего убогий груз
Всепроникающего жлобства,
Которым болен весь Союз —
Он весь провинция, округа,
Периферия: Псков ли, Луга,
Москва ль, Опочка, Ленинград,
Одесса, Нижний, Чебоксары
(Тут рифмы: «нары», а не «лары»,
Не «вертоград», а просто — «мат»).

39

И тем безрадостней попытки
Из круга замкнутого — прочь.
Не превозмочь безумной пытки,
Которой имя — День-и-Ночь.
О, жернова ее жестоки!
Бессрочны лагерные сроки,
И впрок закуплены венки,
И люди слишком одиноки,
И даже эти злые строки —
Продукт означенной тоски! —

40

Тоски, которую застолье
Хмельное лишь усугубит,
Обезображенное болью
Необоснованных обид...
Андрей утих, сраженный вчуже
Внезапным дуновеньем стужи
Со стороны своих друзей,
И, оттеснен в периферию,
Взирал на апокалипсию
Раздора пьяненький Андрей.

41

Борзов выстраивал резоны,
Елена отметала их
(Так обладатели короны
Глядят на подданных своих).
Борзову сопереживала
Его законная Вальгалла,
Валюша, верная жена,
И ожидала только мига,
Чтобы раскрыться, словно книга,
Во всеоружии, — она.

42

Савелий строил глазки Зое
Через разбитые очки,
То мямлил что-нибудь о Хлое,
Не то, натужно сжав виски,
Припоминал Басёвы хайку,
Потом подпившую хозяйку
В нелепом танце обнимал.
Сергей Иваныч мыл посуду,
Грустил, изображая Будду,
Да чай в стаканы разливал.

43

Львов, молодого офицера
Напялив новую шинель,
Цитаты сыпал из Гомера
И формулировал картель.
Бог знает, что не поделили
Два дуэлянта! Зарядили
Какой-то гадостью ружье,
Уединялись на балконе
И бились грудью, словно кони,
Марая Зойкино белье.

44

А что Андрюша, гость любезный,
Ради которого была
Всей этой встречи затрапезной
Приуготовлена игла? —
Она ему пронзила душу
Могильным холодом. Андрюшу
Мы пожалеем всей душой,
Когда от пьяного Борзова
Он страшное услышит слово:
«Чего ж ты хочешь? Ты — чужой!..»

45

«Чужой!» — возможно ли ужасней
Себе услышать приговор,
И холоднее, и бесстрастней,
Страшней, чем выстрелы в упор.
И он бежал... И ночь нагая
За ним гналась, изнемогая
От слез, обиды и любви.
«Чужой! За что?!. И вот развязка!» —
В его мозгу клубилось вязко
И тиком дергалось в брови.

46

«Назад!.. Домой!..— и в полдень пыльный
Московский поезд увозил
Андрюшу в мир псевдоцивильный,
Где он с женой и сыном жил,
Где ежедневная работа
И еженощная тошнота
Насущны, как зубная боль,
Где жизнь тобою овладеет,
Окостенит и закоснеет
И вечную навяжет роль —

47

Не трагедийного злодея,
Не драматическую тож,
А мелодрамную, скорее,
И статистическую ложь
(Да уж никак не злого фарса,
Навроде давешнего). Барса
Андрею пусть и не убить,
Зато привычка и смиренье
В себе таят освобожденье
От... как его... Но так и быть,

48

Мы будем впредь поосторожней,
Не забегая слишком вдаль,
Где всё сомнительней, тревожней,
Скудней Андреева печаль...
Тамбур окурками оплеван,
Стучат колеса, как Бетховен
Стучит Судьбою в чью-то дверь;
Герой глядит в окно на окна
Домов безликих, на волокна
Деревьев, и ему теперь

49

Так радостно курить и видеть
Теплушки в грязных тупиках...
(«Вертеть, обидеть, ненавидеть...» —
Глаголы школьные в висках
Темяшатся. — Пустое!..) Склады
Несутся мимо за оградой,
Да вечный коллективный сад,
И дачи с дачниками вместе,
И, словно радостные вести,
Навстречу поезду летят.

50

И впрямь: как будто странной встречи
И не было; как будто он
Не внял двусмысленные речи
О мрачной тайне похорон;
Как будто не было в помине
Ни Зои, ни иных эриний,
Ни бегства в будущую ночь;
Как будто он еще «Андрюша» [10],
Как будто жив еще Карлуша
И где-то пьет свой со льдом скотч...

51


52

И в самом деле: может статься,
Всё это вымысел один,
И нет причины извиняться
За обличительный почин
Перед героями моими —
Простите, мол. Необходимей
Свои мотивы соблюсти
И, доказательности ради,
Уверить, что в моей тетради
Себя не мнил я ни спасти,

53

Ни наказать живописаньем
Моих оставленных друзей,
Но самым искренним признаньем
Признаться в прихоти моей —
Что всё, описанное мною,
Дано мне Музою самою
Да ленью мнительной; что нет
В дурной действительности нашей
Ни круговой заздравной чаши,
Ни доверительных бесед,

54

Ни лиц с такими именами,
Как у меня, и никого,
Кто был бы так любезен с нами,
Как тихой Музы божество.
А если некий подозритель
Начнет сличать ее обитель
С бездарной явью и найдет
В одно прекрасное мгновенье
Меж ей и явью совпаденья
И к правосудию взовет, —

55

То я его предупреждаю,
На сердце руку возложив,
Что ничего и знать не знаю
Про недостойный примитив
Прототипического вздора,
И справедливого укора
В свой адрес вовсе не приму, —
«Оставь! и зря себя не мучай,
Ведь совпаденья — случай, случай,
Не больше!..» — так скажу ему.

56

Иль не скажу — что толку в споре!
Вот просто рукопись моя,
Мой смысл и плоть, удача, горе
И оправданье бытия.
Пусть мой герой едва означен,
Академичен, мертв и мрачен,
Но только я его люблю,
Как, может быть, во всей вселенной
Люблю троих, о ком смиренно
Всегда Всевышнего молю:

57

«Дай, Бог, им быть, любить и верить
В Твою любовь и доброту;
Дай жизнью собственной измерить
Тысячелетнюю мечту;
Дай им Твое благоволенье,
Твоей защиты и призренья,
И знать, что Ты, Господь, еси,
И помоги им, Христа ради,
В Твоем чудесном вертограде —
Спаси их, Господи, спаси!..»

Примечания
1 Автор избавляет себя от необходимости указывать на цитаты, которыми он перенасытил своё повествование.
2 КЗС — «Кафе. Закусочная. Столовая». — В семидесятых годах популярное заведение общественного питания в Чебоксарах, на Ярославской улице.
3* Между прочим (англ.).
4* Именование — совершенно с потолка.
5* Если под сестрами разуметь сестер Гончаровых, то мы вместе с фон Кваленом не понимаем значения слова «братья».
6* Здесь автор чистосердечно признается в томлении замысла, который он не осуществил — то ли за недосугом, то ли попросту из лени. Лекция Карла-Теодора фон Квалена выстраивалась весьма прихотливым образом: говоря о Не-Судьбе Пушкина, лектор имел в виду сознательный выбор Не-Судьбы. Версия Карла-Теодора подкреплялась последующими рассуждениями приват-доцента касательно композиции “Евгения Онегина”: что-де роман Пушкина построен в высшей степени гармонично; кульминация (убийство Ленского) делит роман на части, относящиеся одна к другой по принципу “золотого сечения”, и обозначает конец одного Пушкина и начало Пушкина другого, как бы нового. (Каким-то образом, помнится, проводилась аналогия о совместимости в Наталье Николаевне обеих сестер Лариных.) И, как кристаллическое выражение композиции, подвергалась рассмотрению “онегинская строфа”, с обильным — взахлеб — цитированием из Ю.М. Лотмана. («Читайте Лотмана, друзья!» — восклицал Карлуша, обращаясь к своей весьма женственной, но не вовсе дружественной аудитории.) Дальнейшее развитие темы предполагало — вслед за И. Розановым — экскурс в область русской строфики, с рефлексией по поводу оной у Некрасова, Аполлона Григорьева, Блока, Андрея Белого, Игоря Северянина, Кузмина и Ахматовой. Привлекалась и «Университетская поэма» Набокова, но мы забыли, с какими целями. Автор и вообще не может себе простить, что не сохранил конспект этой лекции фон Квалена, ибо, разумеется, присутствовал и даже пытался по ее окончании вызвать Карла на разговор, но тот был чем-то видимо развлечен и не заметил ни автора, ни его робких поползновений. Фон Квален бежал в наступающие мартовские сумерки, о чем читатель уже осведомлен.
7* В одном из писем Тютчева есть фраза, в которой он уподобляет себя седоку в карете, несущейся под гору, вдруг обнаружившему, что на козлах нет возницы.
8* Национальный чувашский поэт.
9* Совершенно невозможная рифма. В ботинках — полуботинках и то несравненно больше изящества.
10* В том смысле, что пока еще Андрюша, Андрюшка, а не, допустим, Андрей Петрович. Вот и у поэта Вознесенского: «Андрей Вознесенский» — будет,/ побыть бы не словом, не бульдиком, / еще на щеке твоей душной — / «Андрюшкой»...