9. Фельдшер

Каникулы затянулись.
Случилось то, чего я боялся все годы директорствования.
Десятого января разбушевался свирепейший ура¬ган. Бешеный ветер два дня подряд бил по окнам и крышам с такой яростью, что страшно было выйти на улицу принести дров или воды.
Люди сидели по домам, оторванные от мира, с тревогой прислуши¬вались к вою ветра.
Над поселком взяла власть природа.
Сколько пьяных и безрассудных гибнет в такое время!
Телефонная связь нару¬шилась, отключили электричество, а ночью в школе, с восточной стороны ветром выдавило стекла, с крыши сорвало шифер.
С нача¬лом бурана я поспешил в кочегарку, мы запустили аварийный ди-зель, и вовремя, потому что вскоре погас свет.
Я обошел школу, проверил прочность дверей и окон и с чистой совестью отправился домой. Но уснуть не мог — ветер достиг ураганной силы, казалось, рушатся стены; встревоженный, я оделся и вышел на улицу.
Гудела ночь, снег мгновенно залепил глаза, нос, рот, уши; кое-как, чертыха¬ясь и барахтаясь в сугробах, стараясь держаться заборов и ориенти¬руясь по ним, я добрался до школы. Но было поздно — в коридорах гулял ветер, белыми шапками лежал снег, многие батареи полопались. Я бросился в кочегарку.
Ревел мотор, гудели печи, кочегар спал. Как потом выяснилось, он в одиночку (холостяк и, в сущности, несчастный человек) справлял день своего рождения.
Нельзя было мешкать ни минуты, и поэтому "расправу" над ним я отложил на будущее. Испуганный, протрезвевший кочегар заглушил дизель и загасил печи. В кромешной тьме мы кое-как стали заделывать окна.

Не помню, когда появился Вековой, с ним дело пошло быстрее, и вскоре, отправив незадачливого именинника домой, мы остались вдвоем и до утра просидели в школе, обреченно слушая ветер и грохот шифера крыше.
Я был подавлен. Вековой пытался ободрить меня, заставлял плясать и толкаться, чтобы не замерзнуть.
Представьте темноту, свечу на полу, огромные тени по окнам, стон, гул и треск, сменяемые тишиной и хриплым дыханием двух дико пляшущих существ на краю азиатского континента, на вздыбленном ветрами острове Средняя школа № 5 — забавная картинка! То и дело задувало наш компас-свечку, и тогда мы бросались искать и заделывать пробоину, глотали снег, резали о стекло руки, но не сдавались. Мы были оторваны ото
всего мира, и наш огромный, дрожащий, скованный льдами корабль терпел крушение, мы чувствовали себя моряками и боролись, словно действительно должны были пойти ко дну...

К утру буран поутих. Поселок пробивал узкие лабиринты в гористых сугробах, подсчитывал материальный урон и залечивал раны. У двух домов начисто снесло крыши. Один человек замерз, еще один схватил воспаление легких.
У директора рыбозавода мольбой и угрозами я выпросил двух слесарей, и мы уже собирались приступить к работе, как снова усилился ветер. Пришлось отложить ремонт до следующего дня.
Вековой остался на ночь у меня, и мы три раза ходили осматривать школу. В эту ночь работы было мало — повалил густой снег, ветер слабел с каждым часом, и к рассвету наступило затишье.
Пока Сергей Юрьевич собирал по поселку мальчишек и расчищал с ними подходы к школе, я искал слесарей, инструменты и паяльные лампы. После обеда приступили к ремонту.
Две недели подряд, впятером, мы подогревали паяльными лампами трубы, меняли батареи в холодных и грязных школьных помещениях. Не было рабочих, не было стекол, не было батарей и не было шифера, и все это нужно было доставать, выбивать, вымаливать.
Вековой и Рясов помогали как могли: стеклили, лазили на крышу укладывать шифер, таскали батареи, которые привезли на вездеходе из города. Работа спорилась, но тут выяснилось, что чертежи системы отопления утеряны, а мы не могли разобраться, почему-то в одном, то в другом месте не циркулирует вода; дело приостановилось.

Ребята были в восторге. Буряк отдыхал, наши дамы приятно проводили время дома, нисколько не переживая о случившемся, вероят¬но, уверовав в пословицу: "Бог шельму метит" (шельму — значит меня). Каждый день, "в час назначенный", звонили из гороно, мыли-лили холку, торопили с ремонтом, глубокомысленно мычали в трубку, обещали помочь деньгами и помогали, сунув нищенский пятак; так что к концу этой эпопеи Рясову с Вековым за участие в ремонте я не выплатил ни рубля.
Занятия для старшеклассников решили проводить в интернате, но что это были за занятия! Сидеть приходилось на кроватях тесной кучей, ученики и учителя не раздевались, писан, неудобно и ничего не писали, хоть фильм снимай, как в двадцатые годы проходили уроки политграмоты.
Я, как очумелый, носился с чердака в кочегарку, ссорился по телефону с начальством, выслуши¬вал эгоистичные жалобы учителей, споры и перебранки слесарей и, разбитый, еле добирался до постели, чтобы забыться долгожданным сном.
Неизвестно, сколько дней нам пришлось бы искать причину поломки, если бы у нас не было универсала Рясова. Кропотливо и упорно он исползал буквально всю школу, деловито обстукивал тру¬бы и молчал. А в один прекрасный день, поколдовав на чердаке, уверенно, не обращая внимания на раздраженных слесарей, велел залить воду.
Залили, раскочегарили, подождали, побегали, пощупа¬ли, заулыбались — система ожила, медленно повсюду зашевелилось тепло.
"С чего ради не разобраться, если время есть?"— отвечал на мои благодарности Иван Павлович.
Школу вычистили и вымыли, навели порядок, покрасили батареи, и мои треклятые беды кончи¬лись. Тут-то я и вспомнил о Вековом.
Целую неделю мы виделись мельком, он проводил по два урока в день, сидел дома один или с ребятами, редко заходил ко мне, а что самое странное — безо всякого насилия или принуждения отправился в гости к Злобину, с которым вдруг по таинственным причинам, как всем показалось, подружился.

Петр Константинович — человек неприятный не только из-за не-приглядной от природы внешности и неопрятности в быту. Меня он отталкивал своим надменным, брезгливым отношением к людям и содержанием мыслей, которые я бы не назвал мизантропически ми, а скорее болезненно-гаденькими.
В поселке Злобин жил давно. Никто толком не знал, откуда он приехал и есть ли у него род¬ные.
Хотя он числился фельдшером в небольшой деревушке, распо¬ложенной в трех километрах от поселка и имел там, в медпункте комнату, где находились стол, кровать и часть его нехитрого иму¬щества, все же, каким-то образом, завел себе квартиру и у нас в поселке и ночевал иногда здесь, где также находились стол, кровать и часть его нехитрого имущества.
Когда я приехал, Злобин три или четыре раза посетил меня. Знакомясь, он с порога объяснил причи¬ну своего прихода: "Тоска по свежему и умному человеку, то есть умеющему проникнуть в настоящее положение вещей". За несколь¬ко часов я узнал его странные суждения о человеке, медицине, го¬сударстве, о мировых событиях и так далее.
Друзей и товарищей у него, как он сам признался, никогда не было. Были деловые при¬ятели, но это "народ скользкий, никчемный", хотя с ним, если "с умом быть", можно "существенные дела решать". Точно знаю, что и семьей он никогда не обзаводился, и в свои тридцать с лишним лет любил поговорить о женщинах масляно, с аппетитом.
Я его сра¬зу невзлюбил, но из-за своего характера гостеприимно потчевал чаем и выслушивал до того момента, когда он аккуратно вставал и слащаво желал "приятных сновидений".
В натуре Злобина, во всех его словах и действиях, можно заметить ту пакостную чертовщинку, которая, пока он разглагольствует, вызывает у вас вместе с неприязнью назойливое ожидание какой-нибудь безумной и опасной и выходки.
Мне, например, всегда казалось, что после своей очередной задумчиво-хитроватой улыбочки он оскалит зубы, ядовито засмеется и, выпучив глаза, вытащит из кармана помятого пиджака бритву. Как потом вышло, предчувствие не обманывало меня...

Во внешности Злобина поражал бесподобный нос — горбатый, широконоздрый, в минуты воодушевления он вдруг оживал, начинал неприят¬ии подрагивать, и тогда слушатели смотрели не в глаза, не на губы и даже не в рот, где красовались безукоризненные зубы и суетился острый кончик языка, а напряженно следили за уникальной мимикой этого страстно вибрирующего, говорящего носа.
Петр Константинович пренебрежительно относился к одежде, но любил быть всегда застегнутым на данное количество пуговиц, включая рукава и узкий ворот рубашки.
Беседуя, он часто основательно приглаживал свои жидкие русые волосы грязной длинной расческой. Его руки, татуированные толстыми нитями вен, находились в постоянном движении: почесывали, прихлопывали, поглаживали, ломали спичечные коробки и папиросы, теребили края одежды.
А говорить он любил больше всего на свете, знал все сплетни поселка и ходил из дома в дом, нанося визиты сегодня одним, а завтра тем, кого жесточайшим образом распотрошил вчера. Злобина сторонились, но не прогоняли, встречали лицемерной лаской и шутками, опасаясь его таинственных связей с рыбинспекцией, которая, как ходили слухи, разживалась с помощью фельдшера сведениями о браконьерах. Те же слухи утверждали, что Злобин, якобы, имеет у влиятельных лиц покровительство, возможно основанное на всемогущей рыбе и икре.
Позже я мог убедиться, что слухи зародились не на пустом месте, да и сам Петр Константинович с первой же встречи туманными намёками подтверждал их.
Он часто уезжал в город и пропадал там неделями. Свои нетрудные обязанности по медицинской части исполнял с удовольствием, без раздражения, с педантичной солидностью, но всегда норовил посмеяться над наивной доверчивостью ко¬ренных жителей. Пожалуется дряхлая старушка на боль в животе, Петр Константинович ее выслушает, внимательно постукает тут и там, деловито в рот заглянет и с профессорским видом пропишет
пургену или поставит ненужный укол. "Если им какого-нибудь лекарства не дашь, они будут возмущаться и жаловаться, что я их не лечу", — так он объяснял свои опыты.
Пренебрежения к доверчивым пациентам Петр Константинович не скрывал, наоборот: мог в глаза оскорбить, что служило поводом для жестоких драк, о существовании которых мало кто в поселке знал. Путешествуя по квартирам, он об этом умалчивал, да и кто бы ему поверил — на вид он казался неказистым, неуклюжим... Жители деревни на него жаловались, но безрезультатно — замену найти ему не могли, он же, зная об этом, на все выговоры смотрел как на беспомощную формаль¬ность.

Я старался как можно вежливее относиться к гостям, пусть незва¬ным, а он пользовался этим и подробно излагал свои «откровенные умозаключения»: человечество стоит на краю гибели; люди — звери, и в основе их действий лежит закон выживаемости; женщины не сто¬ят того, что о них воспето великими; всюду развал и расточитель¬ство, это неминуемо приведет к переустройству общества, в котором люди будут повиноваться любым приказам, боясь быть уничтожен¬ными и развеянными по ветру; есть и такие, что ждут не дождутся диктаторства, и их мечтам почти потакают; за год после восстанов¬ления рыбозавода сменилось три директора, уличенных в воровстве и присвоении государственных денег, каждый из них стремился урвать, пока есть возможность — вот один из показателей разложения обще¬ства и так далее, всего не вспомнишь.
Злобин настроился общаться ежедневно, но в очередной его приход я неожиданно для самого себя заявил, что не разделяю его суждений и что у меня вообще мало времени для подобных тем, от которых я бы "любезно попросил себя уволить". Он появился через неделю, я извинился и демонстративно засобирался уходить. Петр Константинович потоптался, пожелал мне "приятных сновидений", ушел и больше не заглядывал.

И вот, когда в школе начались занятия, я узнаю, что Сергея Юрь¬евича посещает Злобин; и это бы куда ни шло — Злобин проныра — меня поразило иное — Сергей Юрьевич ни с того ни с сего сам от¬правляется к фельдшеру. Чем и как тот завлек его? Я терялся в догад¬ках. Поступок Векового вновь смутил меня.
"Неужели он, ненавидя хитрых и пошлых людей, мог подружиться с таким ничтожным человеконенавистником? Значит, я в нем оши-бался?"— беспокоился я и ждал объяснений.
Между тем, после болезни появилась Наталья Аркадьевна, она ходила молчаливая и, как всегда, аккуратно одетая, но в ее характе¬ре появилась новая черта: холодно и бесстрастно вела уроки, стар¬шеклассники внимательно ее слушали, удивляясь спокойствию и рав¬нодушию. Она убедительно просила Савину не говорить со мной о Сергее Юрьевиче, заявив, что всю вину берет на себя и в любое вре¬мя готова ответить за свое поведение перед кем угодно и где угод¬но.
Но Валентина Марковна решила, что эту просьбу, "порожден¬ную отчаяньем и болью", выполнять не обязательно, так как "беда" Натальи Аркадьевны стала "делом всего коллектива", и раскрича¬лась передо мной в присутствии учителей о необходимости разоб¬рать Сергея Юрьевича на педсовете, сообща вынести ему ""достой¬ное наказание" и "хоть этим спасти честь несчастной Грай". Я от¬вел ее предложение, объяснив, что не намерен обсуждать сплетни.
Что же пришлось предпринять савинцам со своим буйным желанием помочь ближнему?
Оставалось оскорбиться моим "преступным покровительством" и осуждать Векового, меня и Наталью Аркадьевну в узком, но верном кругу единомышленников.
Однако самое ковар¬ное было впереди.

10. Пятнышко