5. Парартима. Ещё Голубиные строки про Камень

Для расширения географичности моего обозрения Голубиной книги про Камень, в качестве приложения (парартима, греч.), читателю предлагается ознакомиться с двумя местечковыми страницами Голубиной книги про Камень. Во-первых, привожу случайно попавшую мне в руки чью-то дневниковую запись, поскольку в дневниковой записи есть моменты из Голубиной книги Урала. Предположительно запись отностится к началу лета 1967 года. А во-вторых, привожу конспективный пересказ местечкового варианта Голубиной книги со слов жителей деревни Шатки, что у речки Варма, в Мордовии. Услышано тоже в 60-х годах прошлого столетия. 
 
Уральская страница. Уральский самоцвет.
Камень бывает и живописной красотой.

Дежурная цитата. Павел Бажов. Каменный цветок. 1937. "Данилушко слушал-слушал да и говорит:  "...Вон цветок… самый что ни есть плохонький, а глядишь на него — сердце радуется. Ну, а эта  чаша кого обрадует? На что она? Кто поглядит, всяк, ... подивится, какой-де у мастера глаз да рука...  А где, спрашиваю, красота камня? Тут прожилка   прошла,  а  ты  на  ней  дырки  сверлишь да цветочки режешь. На что они тут? Порча ведь это камня." Старик разгорячился, по столу стукнул:"...Парень правду говорит: камень мы не разумеем." Конец цитаты.

Из дневника неизвестного. "После окончания автомобильного техникума, по распределению, я вынужден был переехать жить в забытый богом уголок Среднего Урала. Став начальником автоколонны местного лесного хозяйства, я приступил к своим не хлопотным обязанностям. Автомобили ГАЗ-51 в колонне были арендованные и поэтому мне оставалось только следить, чтобы водители не очень-то воровали "огненную воду №2" - бензин и чтобы не очень-то они перебарщивали с "огненной водой №1". Я твёрдо знал, что через два года отработки я уеду в большой город. А пока что, днём я выпускал автомобили на линию, а вечером хворостиной замерял уровень бензина в баках и переругивался с полупьяными водителями.
Хочу рассказать про одно моё знакомство, которое случилось из-за моего увлечения игрой на балалайке и которое изменило многое в моей жизни.
В хорошую погоду я выходил на улицу помузицировать. Сидел, себе, на завалине избы-гостиницы, в которой я обитал в одиночестве, бренчал и смотрел, то на подготовленную для сплава гору брёвен у реки, то на большую, поросшую лесом гору за селом, со скальной проплешиной на вершине. В соседней избе-развалюхе, то ли с матерью, то ли с бабкой, проживал паренёк. Когда я начинал играть, он повисал на жердях, отгораживающих их двор. Его чёрная кепка была надвинута на самые уши — такая была манера носить кепки у местных подростков. Казалось, что козырёк мешает ему смотреть.
Меня воодушевлял этот слушатель и я невольно манерничал в игре, и злился на себя за это. Детей и подростков я всегда боялся — не знал как с ними разговаривать. Поэтому я подрастерялся, когда, как-то в воскресение, паренёк вдруг пролез между жердями и, перешагивая через картофельные грядки, пошёл ко мне. Я перестал бренчать. Он протянул мне что-то в руке. Я взял. Это оказалась пёстрая каменная пластинка, блестевшая с одной стороны полировкой. Парень забрал у меня из рук пластинку и перевернул её. И тут я увидел, что природный рисунок на каменной пластинке вдруг приобрёл смысл.

На полированной стороне камня его природный рисунок складывался в зимний лес: белёсое зимнее небо со светлым кружком солнца сквозь облака, деревья в ярком белом снегу и редкие чёрные ветки листопадных деревьев, и зелёные ветки ёлок; была просека в лесу и на горизонте она заканчивалась едва различимой деревенькой, со столбами дымов над чёрными крышами едва различимых избушек.
— Что это?— только и мог спросить я, хотя и без того было всё предельно очевидно.
— Яшма.
Я продолжал смотреть — не мог оторваться. Невероятно! Убедительная живопись с правильным рисунком на полированном спиле камня. Казалось, если бы мастер даже чуть-чуть изменил направления распила, то живопись не возникла бы скорее всего. Здесь что — случайность или расчёт?
— Это ты сделал?
— Ну, а кто ж…
— А как… А где взял?
Паренёк махнул рукой в сторону горы.
Я слышал, что местные промышляют камнерезным делом, но впервые увидел изделие их промысла.
Насмотревшись на миниатюру я протянул пареньку пластинку, но он не взял:
— Это тебе. Научи — и он кивнул на балалайку.
— Да, я… сам — самоучка…
Он вдруг повернулся и пошёл к своему дому. Мне стало неловко: «Куда же ты!» Но он не обернулся. Через несколько минут он появился снова и в его руках была балалайка. Подошёл, протянул мне. Я проверил настройку, подтянул струны. Инструмент оказался замечательно звонкий, что называется — разыгранный. По потёртостям на порожках было видно, что на нём много играли. Я всей душой хотел помочь пареньку, но не знал с чего начать. Паренёк вдруг сам взял из моих рук инструмент, присел рядом со мной на завалину, положил инструмент на колени плашмя как гусли и глядя прямо перед собой начал водить пальцами по струнам. Но тут же прекратил. Ну, конечно: до того как я настроил инструмент андреевским строем "ми-ми-ля", струны были настроены на благозвучное трезвучие. Я взял балалайку и установил её у него в руках. Потом взял свой инструмент и стал медленными движениями показывать бряцание, едва касаясь струн.
 
Яшмовую пластинку я приклеил на плоскую деревяшку и повесил на стену у изголовья кровати. Просыпаясь, я зажигал керосиновую лампу и смотрел на пейзаж. Он был затейлив. И необычен. Необычность была в каждом дереве этого зимнего леса. Таких деревьев просто не бывает! Но, тем не менее, весь лес выглядел очень земным и настоящим. Ничего нельзя было добавить. Рисунок был пронзителен: невероятно тонко и точно прорисован: не существует такой тонкой кисти у людей, чтобы прорисовать так детали. И выдерживалась перспектива: был задний план — размытый, и был отчётливый передний план, и деревья в снегу с редкими голыми ветвями. И снег — изменчивый по цвету: то сероватый, то розоватый, то голубоватый, и даже зеленоватый, а всё вместе — белый в серый день… И опять взгляд останавливался на деревеньке вдали — несколько приземистых избёнок сквозь морозную дымку со столбами дымов над крышами.
Я вставал, собирался на работу, злился на ячменный напиток с цикорием вместо кофе и не переставал думать про картинку.

— Расскажи мне про камень…
Я думал он будет отнекиваться, но он стал говорить. С расстановкой. Было видно, что он рассказывает не своими словами.
— В горе течёт земная кровь. Руда-кровь. Красная вода как ржавая. Помогает от бородавок. Гора, ведь, она живая, только живёт медленно. Тысячу лет, а может и дольше. А земля — это мясо горы. С землёй говорят так: прости, кланяюсь тебе три на десять раз. Мать Сыра-Земля. Всякое дерево и всякая трава от неё растёт. А камни в горе — это кости. И жилы есть из белых хрящ-стеклей. Шпат-костей это в Латырь-камне. А ещё есть самоцветы: яшма, орлец, малахит, искряк. Яшмы здесь полно, а другие — надо идти за двадцать километров.
— Покажешь мне гору? Покажешь камни и хрящи?
— Если показывать чужому, пропадёт фарт. Не будет рисунка, трещины по камню пойдут дурные.
— Научи меня камень точить!
— Нельзя. Ты чужой. Своя рука отсохнет, если чужого учить.
— Ну, ты же учишься на балалайке...
— Балалайка — это так, пустое. А камень — промысел!
— Вы, что же, продаёте?
— А то! Бабка, вон, ездит в город."
Конец дневниковой записи.

 Шатковская страница. Каменная скрижаль из деревни Шатки на реке Варма: камень — это и бытовуха.

Условия, в которых была услышана шатковская Голубиная книга.   
Деревня Шатки в одну улицу. По одну сторону улицы — серые избы с подворьем, а по другую — амбары из красного кирпича. За амбарами — заливные луга, а за лугами — река Варма; за рекой — поля проса и ржи, и еловые посадки.
За избами — зады. На задах — огороды, за огородами столбовая дорога, а дальше снова еловые посадки.
Деревня — около полусотни дворов. Строения — бревенчатые избы пятистенки и амбары из красного кирпича с порогом у входа из бел-камня. Амбары — пережиток прошлого. Сегодня  амбары — это просто кладовки. А хлеб покупается в "сельпо".

Изба-пятистенка: в сенях пахнет керосином, а из чулана запахи — солёных грибов, квашеной капусты, солёного свиного сала; из первой после сеней комнаты, называемой задней избой, от русской печи тянет дымом берёзовых дров и кислого теста, а в следующей комнате — в передней избе — стоит дух липовых мочал, из которых в досужее время на нехитром станке ткались рогожные кули. Под ритмичные удары била, подбивающего мочальную прядь, протащенную челноком через пряди мочальных же основ, и рассказывалась эта книга.

Когда пилили, рубили и складывали в поленницу дрова, тогда у Голубиной книги был сырой запах берёзовой древесины; в покос от Голубиной книги был запах скошенной травы и сена; когда подходила очередь пасти деревенское стадо — пощёлкивать для острастки коров длиннющим кнутом, подгоняя их в полдень к водопою — тогда Голубиная книга рассказывалась под парной запах и под мычание коровьего стада.
Когда не спеша, из бани в избу, по вечерней прохладе, в ватнике, то каждой частицей кожи чувствовалась Голубиная книга про Камень, которая в бане обволакивала паром от чёрной каменки из Кит-Камня.

Особо звучала Голубиная книга, когда в деревянно-печном царстве деревенской избы на дощатом столе горела керосиновая лампа, под лампой чернел ржаной хлеб и белела большая алюминиевая кружка с молоком; по углам шуршали огромные чёрные тараканы, которые, под чвирканье сверчка, никогда не успевали убежать с глаз долой незаметно.

Когда на подводе по хозяйственной надобности ехали за Бел-Камнем в карьер на реке Уркат, то проезжали реку Алатырь.
- - -
1. Н а у ч н а я    ч а с т ь
(в скобках названия из "Природоведения").

Главные камни в мире:
Алатырь-Камень (гранит);
Гад-Камень (глина, сланец, змеевик);
Пёс-Камень (песчаник, кварцит);
Бел-Камень (доломит, известняк, мрамор);
Кит-Камень (базальт).

Главные зёрна (минералы), из которых состоят камни:
           шпат-Кащей (минерал полевой шпат);
пыль-Кащеева (минерал глина);
хрящ-Хрусталь (минерал кварц);
                шпат-Известь (минерал кальцит, доломит);

2. П р и к л а д н а я    ч а с т ь
(в скобках пояснения местного учителя) 

Каменный гнёт для квашения и солений должен быть из хрящ-Хрустального камня (кварцит — химически стойкий камень).

Для банной каменки камни берутся из шпат-Костея (полевой шпат — жаростойкий минерал), а связываются меж собой эти камни размокшей пыль-Кащеевой (глиной).

Из пыль-Кащеевой обжигом делается красный кирпич; кирпичи связываются глиной в каркас-остов, в который засыпается хрящ-Хрустальный (кварцевый) песок — так устроена русская печь.

Если обжигать бел-Камень (известняк, доломит и т.п.), то получается угарный газ извёстка; бел-Камень (известняк и доломит)  для каменки ни в коем случае не годится — угореть можно; и как гнёт для солений не годится — от рассола рассыпается.

Брусок для заточки косы делают из самого мелкого хрящ-Хрустального песка: замешивают его с размокшей пыль-Кащеевой и из этой мешанины лепится и обжигается до черепка брусок.

Каменная Ржа добывается из руда-Кровь (ржавая болотная воды); если каменную Рожь переложить дровами и пережечь, то получается железо-ржавая "буханка" — крица; если её перековать — выдавить остатки каменной Ржи из мякиша крицы, то получается железо.

3. М и р о з д а н и е.

Было, есть Белоцарство Алатырь —
Это Небо — Верх — это белый Свет. 

Царство тёмное — это чёрный Низ.
Там царит костей* — костяной Кащей. 

Как разверзлась вдруг хлябь Небесная,
Так налился вдруг Океан-Море.

Выплывали с Низу Киты-Рыбы,
на себе несли Алатырь-камень.

И стал Камень-Алатырь как остров —
Буян-Остров тот посередь Моря: 
Мать-Землёю-Шта** да на трёх Китах. 
 Мать-Землёю в ширь, Буян-Остров-тка. 
- - - - - -
 * костей - скелет.
 **«Шта» частица  имеет несколько смыслообразных значений: первое — это пространство, имеющее определенную границу или рубеж, второе — защита от потустороннего.