Праздник

Mario Argento

П Р А З Д Н И К

Ей и подохнуть-то по-человечески не дали!

Только в дом зашла, разуваться стала, бежит одна с претензией:

– Ты утром стирку на девяносто градусов поставила!

Вроде и нет осуждения в голосе, а она пристыженной себя чувствует, оправдывается:

– Я не могла на девяносто поставить, я всегда на шестьдесят ставлю!

– Но стояло-то на девяносто!

Спорить бессмысленно.

У каждого родственника свой особый взгляд на мир, спорить – это как грязью мир чужой поливать. Замолчала она, неприятно ей грязью по чужому миру размазывать, а обида – накопленная, жирная, каждый день подкармливаемая – душит изнутри весом своим, давит, вниз куда-то тянет, выплеснуться хочет.

«Выпью», – думает она.

Достала бутылку из шифоньера, открутила пробку, понюхала. Господи, вкуснотища-то какая! Не вискарь, а нектар натуральный, божественный, райский.

Ну, как такое человеку пить? Да и не в раю она.

Замотала в старое платье, поставила обратно. Пошла в ванную, думает, вода всю грязь людскую смывает, разделась, встала под душ, а в это время кто-то посуду начал мыть, из домочадцев, значит.

Кипятком её так обдало, что попятилась, поскользнулась, руку чуть не вывихнула, не убилась, слава богу, а по сердцу ожгло тихонечко так, как крапивой по голым пяткам. Ладно, домылась кое-как, горстями себя обливала, тут уж не до грязи, лишь бы мыло смыть.

Смыла. Вытерлась. В кухню пришла. Другая тут на подходе: 

– Хочешь, жарь себе пирожки, хочешь, салат построгай! Мы тебе ужин не готовили, не до тебя нам было.

Не хочет она, ужин готовить сил нет, на работе упахалась.

Махнула рукой, пошарила в холодильнике – а там консервы да варенье. Всё мясное и копчёное в отдельном месте хранится, куда доступа ей нет.

«Плевать», – думает, – «хлеб солью посыплю да водой запью, не сдохну».

И, правда, не сдохла. 

Ест хлеб с солью, а пища комком в горле застревает, некстати мамаша вспомнилась покойная, как говорила:

«Будет и на нашей улице праздник!», и как она отвечала:

«Да не будет, мамаша, угомонитесь вы уже с праздником вашим. Не будет никакого праздника, потому что улицы такой, под названием «наша» нету!».

Повспоминала мамашу, дальше думает: «Орхидеечки полить надо!».

Сунулась к своим цветочкам, а там третья:

– Куда ты их столько развела? Носишься, как с малым дитём! Вот делать тебе точно нечего!

Ну да, делать всегда есть чего, когда один пашет, а семеро руками машут.

Опять обида из неё на выход полезла.

Прицыкнула она на обиду, чтоб молча сидела, не возникала, пошла за чашкой, специально чашку купила, чтоб орхидеи в ванную не носить, от них, видите ли, мусор, труба засоряется.

Картошку-то когда или моркву в раковине моют – ничего, засор ли, грязь, она в выходной всё подчистую щёточками вылижет. Вон, даже для унитаза щётка зубная у неё приспособлена. Тут, как говорится, гадят семеро, а моет один.

А чашка в ходу уже, свято место пусто не бывает: пузырьки в ней всякие, пемзы куски, обмылки. Пока нашла, куда переложить, пока от этих отмылков чашку отчистила, да всё в наклон, да сердце жжёт крапива проклятая, да нога отстёгивается, будто пристяжная – а воды кипячёной остывшей уже и нету.

А орхидеи-то нельзя из-под крана поливать, и отстоянная водица им тоже не годится! Вредные они, хоть и красивые. Нашла выход: чайник вскипятила, лёд из морозилки наколола, разбавила, давай поливать да осматривать, мало-то сердце болит!

Цветы и радуют, и огорчают: у фаленопсиса сиреневого лист подгорел, у фаленопсиса жёлтого цветок ни с того ни с сего завял. Вянуть-то они с краю начинают, а этот серединный! Камбрия склонилась куда-то вбок, будто ветры её рвали, листик узкий переломлен, будто буря прошлась.

Но это ещё не беда!

Глянула она на каланхоэ свой многострадальный: батюшки, опять листья пожелтели, осыпаются снизу, а на молодых листочках белый налёт, будто червь какой на них дышал.

Да утром, этим вот утром всё ещё в порядке было!

Опустилась она на табуретку, сил нет смотреть, как цветок мается! Что она только с ним не сотворяла! Землю меняла, корни просушивала, по расписанию медным купоросом поливала, в календаре дни красным обведены, когда каланхоэ поливать. Уж не знает она, с какой стороны к нему подлезть, а угодить не может! Смотрит на него и плакать хочется.

А слёз-то нету! Не льются проклятые, будто кто их клеем к глазам налепил.

Ну, сидеть-то завсегда успеется.

Встала она, листья сухие убрала, серединку растребушила, украшение мучнистое оборвала, водицей голубой полила, в тень поставила. Вредный это эпифит, солнце не любит. Всё у него серединное.

Вроде и заботы кончились.

Хотя, бельё с верёвок-то не снято! Ох, напасть, утром из дырявой башки выпало, а вечером оно пересохшее, колом стоит, гладить его потом замучаешься. Снимает постирушки с верёвок, думает: «Интересно, а если сдохну, сколько дней оно провисит?»

Всё в стопочку аккуратно сложила, складочки руками пригладила, а тут четвёртая:

– Ты бельё-то своё вовремя снимай, а то гладить замучаешься!

Ну да, а вы тут стадом целый день по квартире слоняетесь, вам, конечно, чужое бельё не с руки снять! Спина, поди, переломится! Разозлилась она, дверью хлопнула, выкатилась-таки обида, разлилась желчью, да только она в этой желчи и измазалась.

Как говорится, сама виновата. Записочки себе пиши, если памяти нет. 

Выхватила с полки какую-то книжку, бухнулась на кровать, на подушки, накидкой кружевной застеленные, а сама думает:

«Не буду убирать накидку эту проклятущую, всё равно носом так и так ткнут!».

Раскрыла книгу, где придётся, стала читать про мужика какого-то, мужик этот с девчушкой-малолеткой рыбу какую-то ловил.

А рыба эта бананами питалась, заплывала в пещеру и всё подчистую сметала, давилась, но ела, да только потом так нажиралась, что из пещеры выбраться не могла, там и дохла.

И мужик этот странный какой-то оказался.

Вернулся к себе, достал из чемодана пистолет, и нет, чтобы бабу застрелить свою, что на кровати спала, так он сам пулю в висок себе пустил.

Дурак!

Отбросила она книгу, глаза прикрыла, в накидку кружевную носом уткнулась.

Мамочки, а запах, как в детстве у бабушки, да было ли оно, детство это?

Кажется, что рабочим конём уже и родилась, даже на мази для суставов написано: «Для гужевых лошадей»!

Сморило ей веки, от запаха ли, от усталости, придрёмывать начала. Да так ей вдруг хорошо стало, как, наверное, только перед смертью бывает!

Да разве ж дадут бабе поспать, когда солнышко ещё не легло? Пятая тут как тут, за плечо трясёт:

– Ты чё разлеглась-то? Заболела?

– Ага, – отвечает она соврамши, – голова что-то кружится!

– Так на воздухе надо бывать чаще! – учит шестая.

– Встала бы да прошлась, а заодно и мусор бы вынесла, и хлеба подкупила, да и молоко на исходе! – вторит седьмая.

А она это молоко только в магазине и видит, и в руках держит, пока в сумке несёт.

Что поделаешь?

Встала, оделась, пошла мусор выносить.

Думает, ладно, хоть покурю спокойно.

Выбросила пакеты мусорные, за гаражи зашла, чтоб, значит, не видел никто. Увидят ведь, ткнут обязательно законом о курении в рожу или поучать начнут.

Да встала неаккуратно, прямо в крапиву! И откуда она только в городе берётся?

Кусучая! От людей, что ли, нахваталась?

Нагнулась она ногу почесать, да крапиве пригрозить, а крапива стоит, стройная такая, листья резные, солнышко в их изумрудной мякоти прячется, ветерок их ласково перебирает, как пальчики, ну, как на такую злиться?

Присела она на корточки, погладила листик один, ожглась.

«Что я не солнце?» – думает, неизвестно какую по счёту сигарету за день закуривает, вся ментолом прониклась, скоро, как змей сказочный выдыхать его начнёт.

Прикурила, затянулась, голову откинула, хорошо-то как!

Сквозь деревья небушко проглядывает, по небушку облака куда-то торопятся, по облупленной железной стене оса ползёт, жужжит, поёт, ну, словом праздник!

А сердце жжёт проклятое, будто, как рыба та книжная, крапивы обожралось.

А, ну и шут с ним, с сердцем, если и оно праздник испортит, тогда совсем неоткуда хорошего ждать!

Докурила она свой ментол, а солнышко-то уже и село давно.

И ей бы пора, дома-то молока ждут, да, думает, подождут ещё маненько, больно прохлада свежая, сами ведь отправили прохладой дышать!

Закрыла она глаза, а перед глазами улица – та, самая, «наша», на которой праздник!

Ой, а по улице мамаша покойная идёт, молодая, красивая, светится вся, как неземная, и папаша родный в рубашке армейской, муж с руками и ногами, а не такой, как после взрыва – кусочками, клочочками, ошмётками лежащий…

Господи,  а на руках его дитё нерождённое…

2017 год