Ведро карасей

              Этот замечательный случай сверхудачливой детской рыбалки произошёл со мной очень давно. Мне в ту пору шёл двенадцатый год. Вовке – младшему брату – шестой. Да и день тот памятный оказался не простым «рядовым» выходным днём, а как раз-то днём праздничным. Это был один из любимых в советское время народных праздников: День Победы, или, по-другому, - 9-е Мая.
       Почему мы приехали в тот день в мамину деревню втроём, без отца, я тогда не знал; да особо и не интересовался. У взрослых, как известно, своя особенная и, зачастую, таинственно-недосягаемая для детей жизнь. Теперь же, когда вспоминаю и пытаюсь подробно описать тот день, втуне жалею, что именно отца-то с нами и не было. Уж он один, как никто другой из бывших там и тогда взрослых, способен был надолго, если не навсегда, запомнить тот огромный рыбачий триумф собственных сыновей...
       Значительно позже, – более сорока лет прошло с той поры, – я спрашивал у дяди Миши, маминого младшего брата, видевшего своими глазами тот невероятный улов и искренне хвалившего нас тогда за него: помнит ли он тот замечательный случай. Оказалось, что нет, не помнит... Да и не мудрено: столько долгих лет прошло. Мы ведь, люди, как правило хорошо помним лишь то, что случалось лично с нами, а не с другими, – пусть даже и очень близкими нам людьми. Да и своё личное запоминаем далеко не всё и не всегда, а лишь то, что чем-то тронуло до глубины души: поразило, запомнилось надолго. Всё же прочее – буднично-обычное – река времени неумолимо смывает; заносит песками забвения.

       По логике прежних поездок, мы должны были быть вместе – вчетвером. Но в тот раз, почему-то, оказались втроём. Возможно, родители накануне поссорились из-за того, где и как проводить праздник, и мама решила, наперекор отцу, поступить в этот раз по-своему: удрать от маячивших на горизонте двухдневных «возлияний» в кругу отцовых друзей с их жёнами-подругами, их детьми, которых, зачастую, у нас  бывало в избытке... Нам-то детям - что?.. - только в радость. Отцу - тоже. А вся тяжесть подготовки к приёму гостей, их непосредственного приёма и затем - уборки со стола, бесконечное мытьё посуды, - всё это непременно ложилось на плечи мамы. С нас малолетних помощники тогда были ещё никакие, так что ныне я превосходно понимаю и одобряю мамино решение "удрать на деревню" от надвигавшегося "дурдома".
       А может, она просто соскучилась по бабушке – своей маме; а  заодно, – и по родным местам, где когда-то прошли её лучшие поры жизни: детство, отрочество, ранняя юность...

       Теперь-то мне яснее-ясного, что о намерении "завтра ехать в деревню", она предупредила  меня накануне, поскольку я, предвидя «вселенскую скуку» двухдневного пребывания на «забытом богом и людьми» хуторе, захватил с собой обыкновенную поплавочную удочку, намотанную на пластмассовое мотовильце и предусмотрительно сунутую в глубокий боковой карман своей демисезонной куртки. Вырезать же из растущей на берегу кудры* лещины прямое, гибкое и лёгкое удилище тогда уже не представляло для меня ровно никакой сложности. Ну и привязать свободный конец саморазматывающейся под весом вертящегося мотовильца удочки к верхушке удилища, отмерив нужную по руке длину лески, было уже таким пустяком, о котором и говорить не стоит.

       Тот день с утра выдался какой-то совершенно «непраздничный». Какой-то обыкновенный, "вялый" день. К тому же пасмурный, без солнышка. Дул, правда, чувствительный, с востока, ветер, и с утра было даже прохладно.
      
       После приезда и традиционно плотного бабушкиного завтрака с её неповторимо толстыми, широко-округлыми, пышущими сухим жаром русской печи «белыми» (пшеничными) блинами, щедро смазанными растопленным на них жёлтым солёным маслом, мы с «малЫм», не зная, чем бы заняться, побродили по дому, по голому ещё саду, обширному скотному двору. Заглянули в свиран*, по очереди побывав во всех его отделениях, сараях, закутах, задержавшись лишь в  бывшей дедовой столярной мастерской в поисках какого-либо занятия, но так ничего подходящего для себя и не нашли. Тут, кстати, я вспомнил про удочку, "тихо-неприметно" лежавшую на дне глубокого бокового кармана, и кстати решил заняться рыбалкой, – то есть пойти к кудре, что находилась за домом метрах в сорока от него. Вырезать из орешника удилище; привязать на его конце свободный конец лески; размотать удочку и, насадив на крючок червя, забросить наживку подальше от берега и подождать, когда подойдёт и клюнет рыба… Всё это было делом давно для меня известным и привычным. Но для этого нужно было, прежде всего, накопать червей. А вот была в той кудре рыба и какая, – нам ещё только предстояло выяснить…
 
       Лопату мы приметили в одном из сараев. Почва на грядках вблизи дома была ещё достаточно влажной после ухода в землю остатков талой воды, а потому и дождевые черви обретались неглубоко от поверхности. Я заступом подымал рыхлые увесистые пласты, тут же переворачивал их "изнанкой наружу", землю кладя рядом с лункой, тогда как Вовчик, присев на корточки, ловко собирал показавшихся нам червей в сухую и чистую консервную банку. Разбивая-разравнивая штыком лопаты земляные груды, я помогал братцу "почище" собирать червей.


       Минут десять понадобилось нам, чтобы набрать их в достаточном количестве для дневной рыбалки на одну удочку. Решено было также прихватить с собой парочку остывших бабушкиных блинов и краюху свежего ржаного хлеба, традиционно привозимого мамой вместе с батонами, булками и другими городскими гостинцами нашей немалочисленной деревенской родне.
      

       Кудра, где предстояло ловить, находилась «в пятидесяти шагах» от дома и была, по сути, самовыкопанной округлой ямой диаметром порядка десяти и глубиной на самой середине не более полутора метров. Её основным хозяйственным назначением было поить домашнюю скотину, являясь, заодно, и природной купальней для тех же коров, телят, лошади. Также она была местом преимущественного обитания водоплавающей домашней птицы: гусей и уток.
       Предположить, что в подобной «купели» могла обитать какая-то "нормальная рыба", кроме лягушек, пиявок и ужасно противных с виду тритонов, было-таки достаточно самонадеянно с моей стороны. А может быть, и чересчур опрометчиво. Но выбора у нас не было. Надо было, никуда далеко не отлучаясь, как-то «убить» свободное, бездеятельно-долго тянущееся время.
 
       Из выходившего на север окна кухни наша сажалка*-кудра великолепно просматривалась, и мы с братцем, занимаясь рыбной ловлей, всё время были на виду у мамы с бабушкой. 
       Справа по берегу, если смотреть от дома, рос не столь разнообразный, сколь густой кустарник вперемежку с порознь стоящими соснами. Слева, на пологом пригорке, подымавшемся от кудры в западном направлении, одиноко стояла раскидистая молодая - "среднего росточка" – пышная красавица-сосна, привольно раскинувшая вокруг наклонённого к подъёму ствола свои длинные пышные ветви. Чем-то она мне напоминала «красну девицу», выскочившую за порог отчего дома и в избытке молодого, радостно-полного ощущения новизны и прелести жизни, разметавшую в стороны свои руки-ветви, мечтая обнять-охватить ими милый сердцу окружавший её с раннего детства полевой деревенский любимый простор вокруг...

       Нацепив на крючок вёрткого молодого червяка: малиново-красного, тугого и холодненького на ощупь, – самого «скусного», на взгляд рыбака, для всякой рыбы, – я закинул удочку "на самую глубину", то есть подальше от берега – на середину. Удилище положил наискосок – на густую осоку вперемежку с аиром, густо росшими по окоёму кудры, и метра на три отошёл повыше от воды, чтобы лишний раз не пугать и не настораживать чуткую рыбу, - буде таковая всё ж водилась там. Стал ждать,  глядя на поплавок. Рядом примостился и младший брат.
      
       Хорошо помню: на траву мы с ним не садились. Земля ещё была холодноватой: как следует непрогретой. Да и резвые детские ноги ещё не особо заботились об излишнем дополнительном отдыхе. Рановато было. Ещё впереди у них в невидимой взору дали маячили немерянные километры жизненных дорог, и ещё не скоро придёт время начинать заботиться о них... А покамест стояли мы с братом на "приличном расстоянии", молча уставившись на круто наклонённый и почти положенный ветром небольшой гусиный поплавок, часто и мелко подпрыгивавший на "такой же" ряби  гонимой ветром воды. Стояли, смотрели и ждали... Ну а что же ещё оставалось нам делать в тот уныло-печальный и совсем "непраздничный" день?..

       Так прошло минут двадцать или, может быть, полчаса.
       Всё так же дул нестихающий восточный ветер, слегка пошевеливая наши волосы на головах; листья и ветви рослых кустов орешника; пышные ветви и длинные иглы одинокой сосны на пригорке и долгие, наклонённые над водой листья аира с осокой, по контуру обрамлявшие нашу сажалку. Более чем наполовину наклонённая ветром тёмно-красная верхушка поплавка, чем-то напоминавшая косой парус греческой фелюги, несущейся по волнам воображаемого штормового моря, по-прежнему прыгала на одном и том же месте, и я про себя досадовал, что слишком осторожную поклёвку крупной рыбы - случись такая - будет сложновато заметить. Но уже скоро выяснилось, что досадовал я напрасно...
       Пресытившись "кислым видом" одной и той же неизбывной картины, я уже стал, по обыкновению, что-то импровизировать-сочинять, рассказывая "малОму". Тот также привычно развесил свои «лопухи» на «гвозди внимания», как вдруг, краем глаза,  заметил я коротЕнькое движение чуть не лёгшего совсем поплавка "против ветра" а, стало быть, и «против течения» воды... Первая же мысль была: «А не померещилось ли мне это от столь долгого и напрасного ожидания?..». Но тут же явилась и другая – более правильная мысль: – «А давай-ка проверим!..».
 
       Я поднял  удочку, плавно потянул её на себя и вдруг ощутил в водной глубине  живое долгожданное сопротивление «где-то там» подсёкшейся долгожданной рыбы... Тут же сработала реакция: рванул  удочку на себя. Невиданный никогда прежде толстобрюхий "золотистый карась", широко расщеперив все свои плавники и отчаянно-бойко дёргаясь во все стороны на крючке, с каким-то "непередаваемо-чудесным всплеском", с крупными, рассыпаемыми во все стороны брызгами вылетел из воды и, пролетев разделявшее нас расстояние, грузно бухнулся в траву в каком-нибудь полуметре левее меня...
 
       О!.. До чего же сладостно-яркий впрыск адреналина в кровь ощутил я тогда же, хотя ещё и "зелёного понятия" не имел об этом чудодейственном гормоне: о его волшебном свойстве вмиг вызывать внутри нас лихорадочное волнение, дрожь нетерпения в пальцах рук, прерывистое дыхание... И ещё, – спешку, спешку: только бы скорей!..

       Ярко запечатлелось в памяти то, что первый карась тот был действительно редким видом по "нашим местам". Его более живучий и более распространённый "серебристый" собрат, невесть когда и какими путями добравшийся к нам с Дальнего Востока, будучи гораздо лучше приспособленным к различным неблагоприятным факторам внешней среды, давно и успешно потеснил "аборигена" в большинстве естественно-природных, а также искусственно-созданных водоёмах моей исторически скромной родины, где-нигде ещё остававшегося обитать в роли живых "осколков" былой славы давно задичавших панских прудов; полу-осушенных повальной мелиорацией деревенских кудяр; слабопроточных и обмелевших речных стариц…

       Так неожиданно пойманный "золотой" или "золотистый" карась, – с крупной чешуёй золотисто-бронзового отлива, с красными брюшными и анальным плавниками: - толстый и крепкий, гладкий и ладный, – он был слишком широк в обхвате даже для моей ладони, не говоря уже о братниной ладошке. «Малой» ещё при виде дивно вылетевшего с чудным всплеском и с шорохом бухнувшегося в траву нежданно-негаданного «целого золотника-самородка» весом с "добрый слиток золота", радостно вскрикнул, стремглав прыгнул, желая поскорее схватить его: не дать сорваться с крючка и бойко ускакать по наклону вниз… Но не тут-то было. Карась так неистово прыгал в траве, пружиня сильным и скользким телом, что пришлось и мне поспешить на помощь к братцу. Кое-как удалось нам в четыре руки прижать, наконец, "огромную" скользкую рыбину к земле, временно её обездвижив.
 
       Взглянув на карася поближе, я понял, что "наше дело – табак". «Карасевич» заглотнул червя «аж по самые гланды», и мне пришлось с бешено бьющимся сердцем несколько дольше обычного повозиться с высвобождением крючка из глубин растопыренной пасти. Хорошо ещё, что к тому времени я уже знал простой и эффективный способ проведения несложной и неотложной "хирургической операции". Нужно было выломать небольшую деревянную палочку, временно превратив её в "выручалочку". Времени на это ушло всего с одну дополнительную минуту больше, чем если бы можно было просто отцепить крючок от карасёвой губы. Но эта минута растянулась тогда в моих ощущениях на «все десять». Как всякий рыбак, я боялся, что подошедшая к "интересному месту" рыба "не дождётся" нового соблазнительного червя и уйдёт искать корм в другом месте... А тогда снова – жди и жди...

       Тот первый карась, на вес, показался мне неожиданно большим: грамм триста, триста пятьдесят, пожалуй. Думаю, без лишних слов всякому будет понятно, как тот "золотистый" трофей вмиг приободрил нас. Я поменял бледного, изрядно помятого в глотке рыбы червя на нового, хотя позднее, – став уже более опытным рыболовом, – больше подобного никогда не делал, не единожды подметив, что на помятого, пожёванного предыдущими «соискателями», червя крупная рыба берёт гораздо  решительней и охотнее, чем на свежего.

       Справившись с первым трофеем, я снова забросил удочку на то же самое место. А поскольку у нас вдруг появилось «что» класть, естественным образом встал вопрос: «куда» класть. Я послал Вовчика в хату: спросить у мамы с бабушкой какую-нибудь посудину "под рыбу", и тот минут через семь  вернулся с двухлитровым алюминиевым бидоном, в какой бабушка обычно наливала свежее, охлаждённое в студне* молоко для его последующего употребления внутрь её многочисленными внуками, да и прочими – взрослыми уже – домочадцами. Молоко у нас все любили, потому что все в буквальном смысле слова "выросли на молоке". А ещё: на домашних твороге, сметане, «кислом молоке» (простокваше), сливочном солёном масле с блинами, что, по сути, являлось производным продуктом хатней переработки всё того же – единственного и неповторимого – лучшего в мире и самого универсального пищевого продукта, созданного самой Природой: – цельного коровьего молока. Потому и коров у нас всегда, в большой семье, держали от двух до трёх-четырёх. Излишки сдавали в колхоз, за что получали пусть и небольшие, но "верные" деньги. Ну а кому пасти своих кормилиц-бурёнок, так этого «добра» хватало всегда; детей тогда ещё "не разучились" делать…
 
       Следуя моим дальнейшим указаниям, «малой» зачерпнул почти полный бидон воды, бережно-осторожно взял огрузшего, осоловевшего от переизбытка кислорода карася обеими руками и пустил его в родную стихию. На сей раз, правда, в значительно стеснённую объёмом. Карась же и такой малости несказанно обрадовался! Благодарно-бурно всплеснув хвостом и всеми прочими плавниками возрадовавшегося тела, он щедро окропил "мокрыми" холодными брызгами любопытную мордашку "милосливца", склонившуюся, было, над горловиной бидона… Ну да в обиде никто на него не был!..
 
       Однако клёва, на который я так рассчитывал, спеша снять рыбу с крючка, не случилось. Прошло ещё минут двадцать, – и вот вам: полное дежавю! Вновь неожиданно, как в первый раз, но уже более заметно, случилась вторая поклёвка. Снова подсекаю, тяну… Ещё один бронзово-золотистый «красавЕц» (батино любимое словцо в подобных ситуациях), отчаянно трепыхаясь на крючке, со своим чудесным всплеском вылетает из воды и, пролетев положенное расстояние, плюхается в траву.
 
       Вовчик вновь не сдержался: радостно вскрикнул, кинулся хватать-подымать дарованную нам "скромной" кудяркой рыбину. Второй карась оказался покрупнее первого, и маленьких ладошек братца вновь не хватило, чтобы схватить-удержать так же яростно трепыхавшегося экземпляра. Пришлось мне снова помогать своему помощнику. Пущенный в бидон, карась, полный яростного возмущения, – на пару с "проснувшимся" старожилом, – подняли такую яростную «круговерть в бидоне», что чуть было не расплескали из него всю воду, едва при этом не свалив его на бок. Пришлось мне, прикрыв горловину ладонью, опустить посудину в воду, чтобы наполнить её хоть до места сужения. Вскоре, однако, золотистые наши пленники сами угомонились...

       Ну а после удачного дубля клевать совсем перестало. Прошло не менее часа без единой поклёвки. Казалось, - всё: "аллес капут!" - сеанс удачной рыбной ловли на сегодня закончен: "Гасите, граждане, свет! Сливайте из бидона воду...".
Но странное дело: как-то незаметно за пролетевшее время совсем стих ветер. Тучки и облака рассеялись, – и вовсе исчезли с неба. А появившееся на чистом небе солнышко не только осветило и обогрело всё вокруг, но уже и само неприметно повернуло к закату...

       Гусиный поплавок уже не стоял, а безжизненно лежал на воде, несколько сместившись со своего первоначального места. Видимо, была ещё одна поклёвка, которую я прозевал, и крючок с грузилом сместились на более мелкий участок дна...
      
       И тут как-то исподволь, незаметно, у кромки травянистого берега, – то здесь, то там, – стало разыгрываться новое, доселе невиданное, а посему и неведомое нам "представление". Было заметно и хорошо слышно шевеление, "шебуршание", частые всплески в прибрежной траве попарно трущихся друг о дружку рыб... Вблизи были видны лежащие на их тёмных спинах сизые волнистые пряди расслабленных спинных плавников. Как дошло до меня позднее, у карася начинался  нерест.
      
       По наитию, я на две трети уменьшил глубину погружения грузила с крючком и наживкой, значительно ниже приспустив на леске поплавок, и на пробу закинул удочку совсем близко к берегу: - туда, где ближе всех ко мне тёрлась-плескалась рыба.
       И тут же – сразу – поклёвка! Да такая резвая, бойкая: без лишних там проб и подходов. Подсекаю, выношу из воды: – на крючке трепыхается всё такой же «дикий» золотистый карась, но на треть, примерно, больше двух первых. Граммов, показалось, с четыреста весом!.. Восторгу нашему нет предела... О, и что тут началось!.. Я не успевал поправлять червя и закидывать: клевало просто «зверски»! Да всё приличные такие шли «карасевичи»: от трёхсот с половиной до четырёхсот с половиной граммов каждый - не меньше!
   
       Позже вечером, когда мама с бабушкой чистили их, абсолютное большинство оказалось с икрой. Были, правда, и с молОками, но их было в разы меньше. Больше я никогда в жизни не сталкивался с подобным карасёвым "жором", хотя карасей ловил достаточно часто и всё больше мелких "серебристых". Тот памятный раз, по-моему, оказался первым и единственным, когда я воочию и близко, на ощупь, познакомился с белорусской «золотой рыбкой»...
 
       Как только стало бурно клевать, я тут же послал Вовчика за ведром. И он вскоре притащил новенькое двенадцатилитровое эмалированное ведро тёмно-зелёного цвета. То ли он, захлёбываясь слюной от спешки и восторга и с "горящими" своими глазёнками живописал то, как «Мишка живо таскает здоровенных карасей», то ли мама с бабушкой сами прекрасно видели не на шутку разыгравшуюся "рыбью баталию", только, не долго думая, отдали "малому" посудину самого подходящего «калибра». Её, под конец той рыбалки, как раз и хватило, чтобы поместился весь наш богатейший улов величиной и весом в тридцать шесть "здоровенных" карасей: – средним весом, порядка, триста семьдесят граммов-штука. Так, по крайней мере, по "нестираемым" в памяти данным представляется мне теперь. При этом остававшуюся в ведре воду пришлось полностью слить именно для того, чтобы в уместилась в нём вся пойманная рыба.

       Но только это всё было ещё впереди, а покамест я без устали таскал и таскал карасей, позабыв обо всём на свете. Червей на крючке давно сменил блин, а блин, в свой черёд, – хлебный мякиш. Впопыхах той спешной ловли довелось мне пару раз «обронить» в воду пустой крючок. И что бы вы думали?!.. «Обезумевший» от жора карась, не "мусоля" и не раздумывая, с ходу хватал и его. То ли блеск золотистой искры на илистом дне живо привлекал его обострённое страстью и вконец потерявшее  бдительность внимание; то ли исходивший от крючка "сытный" дух насадки…

       Хорошо помню, что двух «особенно здоровых» карасей вытащил я как раз на голый крючок. Один из них был явным мутантом: туловищем – ну точно серебристый карась: такой же "вытянутый" в длину, "плоский", и чешуя - более мелкая на нём, более частая. Зато три нижних плавника и хвост были у него какого-то странного – прям рубинового – цвета. Я даже подумал, было, что клюнула "большущая краснопёрка". Но при более внимательном рассмотрении понял, что это был некий карась-мутант: помесь серебристого с золотистым. Подобных "мутантов" одинакового размера и веса попалось нам в тот раз два. Одного из них подфартило вытащить Вовке. Он уже давно «зудел» мне на ухо: «Мишка, ну дай же и мне хоть чуточку половить!..». Отведя, как следует, душу, пришлось мне вспомнить и о младшем братишке, и о своих к нему "братних чувствах", тем более что «план» по ловле "карасЁвых" был уже давно и с успехом перевыполнен.
 
       Вовчику также посчастливилось вытащить порядка пяти-семи "обезумевших" от близости "брачных игрищ" карасей, когда кормиться им будет абсолютно некогда, да и незачем, - и тем самым наяву приобщиться к немалому по тем временам и порой даже "дико счастливому", - как случилось у нас с ним, - племени "сопливых" рыболовов-любителей...

       Но, как говорится, рано или поздно, а всему в этом мире приходит конец. Так произошло и здесь. Невиданный доселе (да и после "селе") неистовый клёв, а вернее, – внезапный жор золотого карася, – также неожиданно, как начАлся, также внезапно стал и стихать. Всё реже, всё разборчивее стала клевать рыба, пока не перестала "брать" совсем…
 
       Однако же перед тем, как поистине "волшебному" действу того действительно «праздничного» дня наступил полнейший "аллес гуд!", нам с братишкой выпало на долю ещё и приятно "пощекотать" свои "невыросшие пока", махонькие, - хотя и чувствительные, - тщеславьица-честолюбьица... Сознаюсь, я до сих пор плохо отличаю одно от другого...

       Когда солнце, незаметно для нас, стало решительно клониться к закату, и уже коснулось своим оранжевым краем тёмно-сизой полосы дальнего – на западе – леса, два соседских братца-пастушка гнали мимо нас и "нашей кудры" небольшое домашнее стадо коров с телятами. Они проживали в соседнем хуторе: - метрах в трёхста или чуть более от "нашего" и приходились нам какими-то дальними родственниками. Как узнал я значительно позже, – став уже взрослым, - они оказывались нам четвероюродными братьями. Наши прадеды: - Юзэф (Иосиф - наш) и Ян (Иван - их) - были родными. Но тогда, в "середине 70-х", мы ещё ничего об этом не знали и к соседским хлопцам – Збышьке с Юркой – относились как к "посторонним": просто соседским пацанам. Думаю, ровно столько же знали о нас и они, относясь к нам соответственно.

       Збыня был года на два старше меня, а Юрась, – года на три младше. Как-то, одним из предыдущих летних пребываний у бабушки, мы с ними разом ловили рыбу на «дальней кудре», где некогда наши предки, видимо, совместно копали торф. Располагалась она как раз посредине их общего, некогда приобретённого в складчину огромного, гектаров в пятьдесят общей площадью, поля, - по-братски разделенного пополам. Та "дальняя" кудра как раз и была естественным ориентиром границы смежных участков, и считалась - "общей".
       Впрочем, на момент описываемых здесь событий, поле и кудра уже более двадцати лет как принадлежали государству, считаясь колхозными. «Нашими» они по-прежнему оставались лишь в памяти взрослых родственников, заставших то время, когда бОльшая часть окрестных земель и всё, что росло и «стояло» на них "от века", на праве частной собственности принадлежало семьям крестьян, проживавших "там и тогда": – в деревеньке, строенной и заселявшейся со стародавних времён исключительно хуторским способом.
 
       В той кудре с чёрной – цвета дна – водой водились небольшие и тёмные, будто сажей "присыпанные", серебристые карасики. Были они маленькие и тощие, – с детскую ладошку, – и просто ни в какое сравнение не шли с пойманными нами годом-двумя спустя золотистыми "карасевичами". К тому же и клевали «те» крайне редко и весьма осторожно.

       Правда, в тот «прошлый раз» совместной ловли лето уже было в самом разгаре. Нерест у карася давно прошёл, а посему и столь бурного клёва, какой был описан выше, ждать не приходилось. Да и "торфяная" та мелюзга на роль половозрелых продолжателей славного карасиного племени совсем не годилась... И клевала она как-то чересчур уж вяло, редко, весьма и весьма неохотно. То ли сыты они были постоянно, благодаря обилию комаров и их личинок, водившихся вокруг той кудры и в её глубине в неисчислимых количествах (вокруг рос молодой, непролазно-густой "лесок", полностью скрывавший водоём от посторонних глаз), то ли "законно" опасались подвоха от невиданных прежде «гостей»: – так отчётливо заметных им из тёмной – "колодезной" – глубины торфяника на светло-голубом фоне безоблачного неба.
 
       К сказанному стоит добавить, что были те карасики на редкость невкусными: пахли торфом и тиной. Всего раз попробовали мы на утренней зорьке половить там с «братьями», досыта накормив своей "вкусной" молоденькой кровушкой безжалостные "эскадрильи" тамошних кровососущих: "стражей тишины и покоя". Больше мы туда с Вовчиком – ни ногой. Ну а как было у Збыни с "Юрасём-карасём", – этого я, увы, уже никогда, наверное, не узнаю…

       Но вернёмся в тот – "наш с братцем" – чудесный майский день, вернее, к его исходу. Прогоняя мимо нас домашнее стадо и увидав, как легко и непринуждённо таскаем мы с Вовкой, по очереди, «нехилых таких» карасей, - попутно разглядев зоркими своими глазёнками чуть ли не доверху наполненное рыбой ведро, - Збыня с Юркой, не сговариваясь, дружно засвистав и загикав, хлёстко защёлкав самодельными пУгами*, едва ли не бегом кинулись гнать усталое стадо домой.
 
       Ещё некоторое время, издалека, доносились до нас их звонкие голоса: матерные возгласы и подслушанная у взрослых "острастная" ругань на ничего не понимавшую и явно ошалевшую от столь резкой перемены настроения у их пастушат; а главное, – от резко ускорившегося темпа движения к близкому уже дому...
 
       Только, увы: как ни спешили братья поскорей приобщиться к нашему «клёвому делу», тот праздничный майский день оказался действительно праздничным только для нас. Когда минут через двадцать оба примчались с удочками, чтобы успеть к ужину «натягать карасей», - ловить им оказалось нечего. В поздне-предзакатном характере клёва, - минут за десять до их появления, - наступил решительный "аллес капут". Карась либо перестал брать совсем, либо брал так вяло и редко, как делал это днём, – в самом начале нашей рыбалки.

       Стороннему наблюдателю, пожалуй, могло бы показаться, что мы с Вовкой выловили всех карасей, какие до нашего появления обитали в кудре. Только, уверяю вас: отнюдь. По-прежнему по всему периметру «мизЭрного» того "водоёмишка" шуршала в траве, всплёскивала и тёрлась боками всё более и более «разыгрывавшаяся» в наступавшем нересте рыба… И было ясно, что карасёвый нерест вполне себе и только-только набирает силу... Могучий инстинкт продолжения рода, продолжения жизни на Земле даже здесь – в масштабе небольшой деревенской "лужины", а также подпитывавшей её болотной низины, лежавшей через просёлочную дорогу, скрывавшую трёхметровую асбестовую трубу под ней, соединявшую кудру с болотинОй), – становился куда повелительней и всеохватней ежедневной потребности в пище…

       Сейчас уже не помню, поймали наши "спаздніўшыяся" (опоздавшие, - бел.) родственнички хотя бы одну рыбку. Хотелось бы верить, что пару-тройку ладных золотых карасей им, всё-таки, "выхватить" удалось. Ну и ладно, и хватит с них!.. Кудра, всё-ж-таки, была "наша", а не "ихняя". Мы же с Вовкой, закончив ловлю сразу, как только Збышек с Юркой появились на берегу, не спеша смотали нашу "кормилицу"-удочку и, взявшись с обеих сторон за дужку просто "неподъёмного" для тех наших мускульных сил ведра, – едва ли не «с горкой» наполненного бронзово-золотистыми рыбьими телами, – стараясь не показывать вида, насколько нам тяжело нести, а лишь "скромно потупив очи долу", с большим трудом удерживая равновесие, побрели в направлении дома... Какими взглядами провожали нас нежданные наши конкуренты-неудачники, - увы! - мы тогда не видели… А сейчас даже жалею, что не обернулся...
   
       Поздним вечером того удивительного и "дО верху наполненного" майского дня, – Вовка уже спал и, наверное, видел яркие цветные сны о ловле своей "золотой рыбки", – мне ещё раз довелось в полной мере прочувствовать всю огромную значимость нашего с братцем "тогодневного" рыбацкого триумфа.

       Дядя Миша, старший бабушкин сын, но младший, – года четыре у них разница, – нашей мамы родной брат, живший постоянно со своей семьёй и с бабушкой в отчем-дедовом доме, затемно воротившись с работы, – а работал он механизатором в колхозе и, следовательно, в разгар весенне-полевых работ пахал на тракторе "от зари до зари – от темна до темна", - как в песне поётся, - увидав в «ночёвке»* столь внушительный улов, никак не мог поверить, что всё это «бронзово-золотое богачество» было поймано, в основном, его тёзкой-племянником на обыкновенную удочку, тогда как ему самому ещё ни разу не удавалось поймать хотя бы втрое-вчетверо меньшее количество схожей по весу и размеру рыбы даже с помощью бредня, невода, которыми он, время от времени, пытался «процеживать» кудру.

       В тот же вечер из его рассказа я узнал, что это именно он, - года три-четыре тому назад, - на колёсном "Беларусе", оборудованном ковшом и «лопатой», раскопал и расширил кудру, углубив дно и расширив по кругу. Тем самым исполнил свою давнюю мечту: запустить и развести в ней именно золотистого карася, которого "мелким" и наловил где-то в другом, "потаённом", месте. Затем привёз и выпустил ранней осенью, никак не рассчитывая на то, что такие вот знатные экземпляры повырастают в той мелкой воде. Про лежавшее через дорогу болото он даже и не подумал. А ведь именно оно стало естественной базой выкармливания и спасения подраставшей молоди «таинственного переселенца» от полного вымерзания в зимние стужи и от гибельного перевысыхания в летний зной... Стало быть, не дикие утки занесли в нашу сажалку карасёвую икру, как думал я прежде, опираясь на рассказ отца о том, как в "диких" природных водоёмах будто бы "сама собой" появляется - заводится - рыба…
 
       Но какими же сытными, мясистыми и вкусными показались мне в тот вечер лично наловленные, в основном, "золотые красавцы", зажаренные бабушкой в устье русской печи в большой чугунной сковороде на настоящем – чудно пахнущрем – постнем советском масле... Под конец жарки пОлитые сверху сладкой густой домашней сметаной и слегка в ней протушенные...
 
       Больше таких, в смысле: золотистых, – карасей мне ни разу в жизни ни ловить, ни кушать не доводилось. 
 
       Примечания:

       Свиран – в наших местах: рига, амбар, большой, «вытянутый в длину»,  капитальный сарай, в котором под одной крышей находилось почти всё хозяйственное обзаведение деревенской семьи: сенник, конюшня, хлев для скотины, свинарник, птичник, дровяной и тележный сараи, мастерская, где хранился всякий рабочий инвентарь, инструменты, а также требующие ремонта конская упряжь, сбруя, плуги да бороны, и где всё это добро, как правило, руками самого хозяина чинилось.

       Кудра – небольшое озерцо естественного либо искусственного происхождения: ещё непересохшее до конца болотце, раскопанное и углублённое руками "хозяина". Весной она, как правило, полностью наполнялась талой водой, и держала её долго, – вплоть до «непереносимой» жары середины лета, когда подобные «стоячие» водоёмы почти полностью пересыхают, и такими остаются вплоть до осенних дождей и снежной зимы.

       Студня – колодец (бел.).
   
       Ночёвка (“начОўка” – па-беларуску) – прямоугольное металлическое корыто из оцинкованной жести, часто применявшееся в деревнях для хозяйственных нужд: главным образом, для замачивания и стирки одежды, белья и прочей “мануфактуры”; а также для непродолжительного хранения и засолки мяса, сала после забоя и разделки крупных домашних животных.

       САжалка - от слова "сажать", "садок". В принципе, – та же кудра, но более целенаправленно предназначена для разведения и содержания рыбы: – в первую голову, –  карася, карпа.