Простая душа

Мне было четыре года. Мама и папа работали на заводе.  В детский сад я не ходил и к нам домой приходила посидеть со мной тетка мой мамы, бабушка Елизавета. Жили мы на окраине Пензы, в избе-пятистенке. Крохотная избушка бабы Лизы располагалась двумя кварталами выше, почти у леса. Собственно, за двадцать лет до описываемых событий, в 1949 году, на месте избушки стоял лес, но затем его срубили, оголившееся место поделили на участки и, вместе с торчащими пеньками, отдали под застройку местным жителям. Как смогла, построилась на одном из участков и Елизавета, одинокая, в то время еще молодая женщина. Её жилище представляло собой скорее шалаш, чем избу. Небольшой прямоугольник из бревен и пристройка к нему, сени с подклетью, где содержались козы. Внутри избенки помещались печка, большая железная кровать, комод и стол. На комоде стояли два ламповых радио приемника и несколько гипсовых раскрашенных фигурок собачек.  Кошечек баба Лиза содержала живых, Рыбку и Лапку. За столом бабушка ела, а внутри тумбочки держала сахар, соль и крупы. Кошки выполняли сразу несколько функций.  Они были подругами хозяйки, ловили мышей и грели своими телами Елизавету в кровати. Радиоприемник баба Лиза включала только с одной целью, узнать точное время и подвести стрелки большого железного будильника. Её мир заканчивался за калиткой садового участка, а о большинстве событий в большом мире она узнавала от соседей. И, представьте, никакого дискомфорта баба Лиза при этом не чувствовала. Менялись времена года, а в вместе с ними и её занятия в саду и огороде. Посев сменялся сбором урожая, а сбор урожая приготовлением к зиме. Жила она, получая крохотную пенсию, в основном натуральным хозяйством.
 
    Придя к нам побыть со мной, баба Лиза сняла с себя зимнее пальто с каракулевым воротником, платок из козьего пуха и черные валенки. Пахло от неё чудесно. Козьим молоком, овечьей шерстью и немного дымом. Она надела очки, прошла в комнату и села на диван. Читать и писать баба Лиза не умела, очки надевала, чтобы играть в домино. Сыграв 3-4 партии, мы немного устали и начали рассматривать коллекцию открыток, которую моя мама собирала подростком. Открытки представляли собой раскрашенные фото с фривольными сюжетами.  На них улыбающиеся лихие кавалеры в советской военной форме, судя по погонам, сержанты, обнимали кудрявых красавиц с тонкими талиями. Красавицы мечтательно смотрели в сторону, поднося к носу букетик цветов. Надпись внизу фото гласила: «Хороши весной в саду цветочки, еще лучше девушки весной!».   За одним из таких «кавалеров» моя мама успела побывать замужем. Это был фронтовик, лет на десять старше неё и больной, как и большинство фронтовиков, на всю голову. Бил он маму смертным боем, будучи пьяным и будучи трезвым, видимо, принимая её за фашистского солдата. Иначе непонятно, за что можно было почти каждый день избивать девятнадцатилетнюю девчонку.

    Одну из фотографий, мы с бабой Лизой, определили, как порнографическую. На ней мужчина в костюме, с напомаженными волосами, взасос целовал в губы запрокинувшуюся женщину в обтягивающей грудь кофточке. «Цалуются!» - констатировала бабушка, рассмеявшись, и фотокарточка была отделена от других и положена в дальний угол ящика комода. Сама баба Лиза никогда замужем не была. Непонравившихся парней отвергала, а понравившиеся были к ней равнодушны. Подозреваю, она ушла из мира не целованной. Сложно сказать, сама ли она была тому причиной или окружающий мир. Жестокий и нищий мир 30-х, 40-х годов. Как тогда на самом деле жили люди, показывает случай, произошедший с подругой Елизаветы в середине 30-х. Подруга нечаянно забеременела, контрацепции тогда вовсе не знали. Повивальная бабка сделала ей аборт веретеном, это такая заостренная палочка. Избы на окраине Пензы тогда ничем не отличались от крестьянских и жили мои земляки скорее по крестьянскому укладу, а не по-городскому, держали коров и сеяли хлеб в нынешнем микрорайоне Арбеково. После аборта, о котором никто из её семьи не знал, подруга Елизаветы забралась на печку отлежаться. Семья села за стол ужинать, а она изошла кровью, умерла в двух метрах от хлебающих из одного чугунка родных.  Читатели могут мне сказать: «Эко, удивил! Да похожих случаев и в наше время много!» Пожалуй, соглашусь.  Дикость, или как называл её Булгаков, тьма египетская, никуда не исчезла. Она видоизменилась и СВО есть её прямое продолжение.
 
    Зимой мы, с бабой Лизой, коротали время за настольными играми и просмотром скучнейших телепередач, а летом и ранней осенью она брала меня с собой пасти коз в лесных оврагах. Не одна Елизавета держала козочек. Собравшись вместе на какой ни будь поляне, бабушки-пастушки, присаживались в траве на расстеленные телогрейки и начинали вести неспешные разговоры. Козы на длинных веревках, привязанные к колу, вбитому в землю, паслись неподалеку. У многих бабушек имелись внуки, но не припомню, чтобы кто-то из внуков пас коз вместе с нами. Я был единственным среди них ребенком. Причем не капризничал, всех слушался и оттого авторитет мой был высок.
 
   В молодости бабушка работала прачкой и санитаркой в городской больнице. Рассказы пожилых людей о своем прошлом почему-то сводятся к пересказу одних и тех же 3-4 случаев из их жизни. По всей вероятности, в памяти закрепляется только то, что некогда рассказывал другим, а другим рассказывал то, что вызвало отклик у первых слушателей. Таким образом получается, что память это такой СД-диск, на котором записано 3-4 трека и которые проигрываются по мере надобности. Одним из таких треков бабы Лизы был рассказ, как у них в больнице закончилось мыло, и они месяц стирали бельё без него, а в ответ на вопрос потрясённого главврача: «Чем же вы стираете?» одна из санитарок на собрании подняла руки вверх и сказала: «Вот чем!». Большого количества подробностей из жизни Елизаветы до её выхода на пенсию я просто не могу привести из-за их незнания. Знаю, что её отец был машинистом паровоза и погиб в аварии на железной дороге. От шестнадцатилетней девушки Елизаветы гибель отца месяц скрывалась, а когда ей о смерти папы сказали, то она впала в истерику и начала хохотать. Окружающие приняли это за верный признак глупости. С тех пор к Лизе относились, как к дурочке.
 
      Но дурой она не была. Четко помню, что рассуждала она в дни моего детства вполне здраво и чувством юмора обладала. Отклонения начались потом. Одиночество, и предательство кошек, изменяющих ей с котами, сделали своё черное дело. В то время, когда я стал подростком, бабушка Лиза во многом жила в своих фантазиях. Она стала с большим подозрением относиться к окружающим и, чтобы как-то обезопасить себя от нападения в своей хижине, выдумала несуществующих друзей. Супружескую пару, Веру и Павлушу, которые якобы жили у неё, а спали на раскладушке, которую она днем, пока Вера и Павлуша были на работе, поднимала на чердак. Вера работала врачом, а Павлуша милиционером.  Он приходил с работы, чистил наган и слушал радио. Ночью, в случае необходимости, пугал выстрелами вверх хулиганов, которые забирались в её сад. Выслушивать все эти рассказы было забавно, но тягостно, как тягостно любое угасание.  От большинства людей остаются лишь их потомки, такие же балбесы. От бабушки Лизы потомков не осталось, остались только слабые воспоминания о ней у очень немногих.
 
     Моё заглавие повторяет заглавие классического рассказа Флобера. Флобер заканчивает свой рассказ о простой жизни простой французской женщины картиной её смерти, когда женщине кажется, что её единственный друг, попугай, которого она держала в клетке, вдруг вырос и распростер над ней огромные крылья. Может быть, существующая только в угасающем сознании Елизаветы, огромная кошка закрыла ей глаза в последний миг. Не знаю. Умерла она от гриппа. Весной. Её хижину вскоре разломали, а на участке построили дом, в котором живет теперь моя троюродная сестра. 



                Пенза, 13.02.2024 г.