Маски

«Господи, как я устала!» - Маруся привалилась к стене и разжала руки.
Сумки шурша, тяжело осели на грязном полу коридора. – Опять ключи куда-то подевались!»

Ноги гудели, руки, застывшие в позе «крючок для сумки», не слушались. Красные борозды на ладошках, протравленные пакетами из «Пятерочки», казалось не исчезнут уже никогда.
 
«Маникюр надо сделать», - привычно подумала Маруся и опять запустила руку в сумку в поисках проклятого ключа. Наконец он нашелся под девственной еще утром подкладкой.
 
«И ты против меня», - вздохнула Маруся, обращаясь то ли к старой, верной сумке, то ли к беглому ключу.

Войдя, привычно взглянула в зеркало. Нормальное, сорокалетнее, в меру потрепанное лицо московской тетки.
«Морщин прибавилось. Жизнь проходит», - подумала Маруся и включила свет.

Их было четверо.

Первая, с сигаретой в тонких пальцах, сидела, по-хозяйски развалившись, на диване. Рука закинута на спинку, длинные ноги в изящных туфлях скрещены. Слегка приподняв подбородок, она выпустила облачко дыма и насмешливо посмотрела на Марусю. Молча стряхнула пепел прямо на пол.

«Лабутены. Две моих зарплаты. Не разулась. Сука, - пронеслось в Марусиной обалдевшей голове. – Лицо знакомое».

Вторая, в ситцевом халатике, с провинциальными кудряшками, клубившимися вокруг милого лица, скромно притулилась в уголке дивана. Увидев хозяйку, вскочила и всплеснув короткими ручками, запричитала: «Ой, бледная какая, устала, голубушка! Садись скорей, чаек пить будем!».

«Побледнеешь здесь. Толпа чужих баб в доме…» - прошептала пересохшими губами хозяйка. Язык прилип к гортани намертво.

- Господи, это надо же так себя запустить. Где ты откопала это пальто? А этот жуткий хвостик! Впрочем, он очень идет к землистому цвету лица. А сумки таскать больше некому? И откуда? Из «Пятерочки»? Маргиналка. Видела бы тебя наша мать! – скрипучий голос принадлежал третьей гостье, тощей, очкастой особе, в черной водолазке и юбке «карандаш». Закончив, она сжала и без того тонкие губы.

«Чья мать? На себя посмотри. Выдра», - подумала Маруся.

Четвертая, в лосинах цвета молодой гусеницы и розовом балахоне, тряхнула нечесаной шевелюрой, запустила подушкой в третью и пропела: «Как хороши, как свежи были розы! Увидев вас, зарезались шипом! Ха-ха, девчонки, хватит базара, пойдемте выпьем! В кои-то времена все встретились! Одновременно, так сказать! Вот свезло!».

- Вы кто? - сглотнув комок в горле, прошелестела Маруся.

- А ты не догадываешься? - насмешливо протянула Лабутеновая.

- Ну, Марусечка? Ну, посмотри на нас! - сложила ладошки Кудряшка.

- Думай, тупица! Логику включи! - проскрипела Выдра.

- Ща, Мань, анекдот расскажу, расслабишься и все поймешь! Шел медведь по лесу. Бац – башкой о дуб шарахнулся. Глаза-то протер, а перед ним уже четыре медведя! Вы Кто, говорит? - веселились зеленые лосины.
 
 - Сумасшедший дом, - Маруся немного успокоилась, поняв, что незваные гостьи не имеют отношения к жене ее незадачливого любовника Лешки.

«Где-то я их уже видела. Знакомые лица. Но где? Не просто знакомые…», - Маруся закрыла глаза.

 - Да-да! - радостно воскликнула Кудряшка. - В правильном направлении мыслишь!

Маруся повернула голову и посмотрела в зеркало: «Если бы мне зарплату тысяч пятьсот в месяц, чтобы хватало и на лабутены, и на массаж, и на стилиста элитного, я бы, пожалуй, была как эта, Стерва, - так Маруся окрестила Первую. - И уверенности во мне прибавилось бы, и наглости. Вот так же курила, плевала на всех и усмехалась. И Лешку давно бы послала, и начальника Петра Васильча».

 - А ты и послала. Только не Васильча, а мужичка в метро, который к тебе приставал галантно, а потом денег попросил. И на кассиршу в «Пятерке» наорала, жалобу накатала. Это ее первый рабочий день был, между прочим. Молоденькая, неопытная. Правдолюбка тоже нашлась!
А зачем полезла права качать к Васильчу? Ногой дверь открыла, требовала зарплату, как у Петровой. Будто не знаешь, что она с начальством спит в свободное от трудовых подвигов время. А можно было по-умному! Он же мужик с понятием! - Протянула насмешливо Лабутеновая. - Не там ты включаешь амазонку, милочка. Потому и сидишь в лаборантах, и сумки таскаешь при двух мужиках в доме.

Очкастая, встала и, вытянув палец в ее сторону, проскрипела:

 - А сын твой где? Не знаешь? Ты ему вчера все мозги выгрызла. Подумаешь, двойка! Ты же его достала: «я в твоем возрасте», «чтобы сказала твоя бабушка, если бы дожила».
В его возрасте ты вообще в школу не ходила, с мальчишками по гаражам лазила, и на спор шоколадки воровала. Помнишь? А мамаше твоей, царство небесное, не до тебя было, на работе вечно, в школе! А, муженек твой, папаша его мозговитый, ПТУ закончить не смог, в армию загремел! Ты ж и его запилила, бедного. Где, он, кстати?
Не знаешь? А я тебе скажу: у подруги твоей, Кати. Она его не ругает, неудачником не называет!

«Господи, а ведь я лет через пять точно буду, как эта Выдра. А может я и сейчас уже такая?», - подумала Маруся.

- Такая-такая! Еще хуже!» - рявкнула очкастая.

 Тетки, похоже, без труда читали мысли хозяйки.

- Ну, что вы, девочки, накинулись на нее! Она устала, тяжелый день был.  У нее ж половина отдела в отпуске, а работу кто сделает? Конечно Маруся! Она же у нас безотказная! Вот и пашет за троих! - запричитала Кудряшка.

Марусю почему-то бесила эта жалостливая бабешка. Что-то в ней было неуловимо знакомое и раздражающее.

- Кто это у нас безотказный? Она, а может ты? Это ты у нас милашка-соглашательница, а Маруся разгребает, - Лабутеновая встала, раздавив бычок в горшке с геранью.

- Ой, девчонки, хватит базарить! Давайте лучше выпьем, нашу общую молодость вспомним, поржем! Помнишь, Мань, как ты на картошке прям стоя заснула? Картошечка гнилая плывет на конвейере, а ты спишь! – веселилась чума в лосинах.

«Смех какой знакомый… Ржет, как конь, а глаза грустные…» - подумала Маруся и похолодела.

- Наконец-то… До нашей Мани дошло… Девочка моя, мы – это ты. Все пятеро. А где, кстати, пятая наша? Эта вечно заплаканная девица с разбитой коленкой?
Мы - твои лица, разные, так сказать, стороны твой богатой натуры. Юнга читала? Ах, да, о чем это я, где ты, а где Юнг… Умные люди ведут себя как? Правильно, по-разному. Где-то нытьем, где-то катаньем, где-то промолчат, где-то надавят. По ситуации.

Ты же вечно все путаешь! Ты же к сорока годам так и не сечешь в жизни ничего!
Сыну 15 лет, ты ж шагу ему не даешь ступить. Работаешь, дома лямку тянешь, а Пашка твой, что?  Привык! Сел на попу ровно и едет.  Забыл совсем, что мужик в доме он… Ты и ему слова не даешь сказать, запилила.

А когда совсем все перепутаешь и в трех соснах заплутаешься, выпиваешь соточку вискаря и как эта цирковая лошадь в лосинах, дуришь, веселишься! Мол все мне нипочем, все под контролем! НИЧЕГО у тебя не под контролем, ничего!

Маруся опустилась на стул. Посмотрев в зеркало, она увидела там лишь бледную, почти бесплотную тень. Эти четверо были живее ее. Яркие и сочные. В своем праве.
 
Дверь тихо открылась, и в квартиру просочился муж Павлик. Тихий и нетрезвый, как всегда.

- Мань, на ужин есть что? – мирно произнес Пашка, пытаясь не дышать в ее сторону. Странно, но он будто и не видел этих лишних персонажей в доме.
 
«Сейчас начнется», - с ужасом подумала Маруся.

И, действительно, началось…

- А ты, продукты принес? А зарплата у нас когда была? Вчера? А вот, где деньги, там и ужин! Мне надоело, Павел. Я ухожу от тебя. Нет, а почему я? Ты уходи. У тебя же есть куда? Катька твоя и ужин приготовит, и приголубит. Давай-ка, милый, вещи собрал и пошел. Надоело, - цокая высокими каблуками, Лабутеновая подошла к шкафу, вывалила оттуда Пашкины вещи и села на диван.

Закурив, невозмутимо закинула ногу на ногу.

- Мань, да ты что? Какая Катька? Ну, если ты настаиваешь, обидно конечно… несправедливо. Но если такое твое желание, - Пашка неуверенно поднялся.

- Ну, уж нет! Никуда ты, скотина, не пойдешь! Вы там с Катькой будете целоваться-миловаться, а я тут одна, никому не нужная, биться?! Всю жизнь тебе отдала, тянула лямку, человека пыталась из тебя сделать! Семнадцать лет! Сядь! – тощая фигура Очкастой метнулась к Пашке.

Ошалевший муж послушно плюхнулся на стул. Он хотел есть и спать.
 
Маруся закрыла глаза, не в состоянии произнести ни слова.

- Ох, Пашка, что это на меня нашло-то? Ты ж устал, целый день на работе крутился. Зарплату задержали? Нет? Потерял? Карту заблокировали? Украли? Ты только не расстраивайся, Павлик, что-нибудь придумаем! – Кудряшка протянула пухлые ручки к мужу.

- Меня в этом доме покормят наконец? – взбодрившийся Пашка осторожненько, на всякий случай, стукнул кулаком по столу. 

Маруся посмотрела на мужа. Внимательно, как не смотрела уже давно. Плохая стрижка, не скрывающая проплешины, красные прожилки на землистом, лениво побритом, а когда-то неприлично розовом, почти девичьем лице. Брюшко. На несвежей рубашке не хватает пуговиц. Брюки… Господи, да мы их покупали семь лет назад на рынке у метро!
 
Руки. Когда-то такие ласковые, нежные руки, сейчас лежали на клеенке, сжатые в кулаки. Но опущенные плечи и затравленный взгляд красных глаз говорили о другом: неуверенности и усталости.

«Бедный, бедный Пашка!» - Маруся опустилась на стул, не сводя глаз с мужа.

Вспомнила вдруг, как они познакомились.
Семнадцать лет назад. В парке. Она, рухнув с велосипеда, сидела на скамейке и тихо плакала. Слезы капали на разбитую коленку с прислюненным листом подорожника. Велик со свернутым рулем валялся рядом. Было до ужаса жалко и себя, и убитого велика, и всего этого солнечного дня, и всей этой неудавшейся семнадцатилетней жизни.

Радостные и успешные граждане с улыбкой смотрели за заплаканную девчонку и проходили мимо.

А он остановился. Солдатик в голубом берете, в дембельской невероятной красоты форме. Ладный, серьезный, взрослый.

Маруся зарыдала уже громко и уверенно. Так делают обычно женщины, поняв, что их успокоят и пожалеют. Собственно, тогда она была еще Машкой. Марусей стал называть ее Пашка. Марусечка.

Как давно она не слышала этого нежного «Марусечка»!

Глаза защипало. Что же случилось с их жизнью? Это она виновата. Дурой была, дурой и осталась. Вечно все путала.

Лабутеновая права. Лезла напролом, когда нужно было тихо, с умом. Соглашалась, когда ее использовали и обижали. Паясничала и кривлялась, когда было совсем не смешно. А эти ее занудные интонации, доставшиеся по наследству. Проклятая генетика, училка в периоде. Спасибо бабуля и мама! Точно сказал как-то Пашка про нее - «пила ржавая».

-Паш… Ты помнишь, как мы познакомились? Какой был дивный солнечный день, парк, я сопливая и ты – мечта любой зюзинской девчонки.

Пашка поднял на нее удивленные глаза. Он тоже давно не смотрел на жену. Старался куда-то вбок, мимо, в переносицу. А лучше вообще, как сегодня, проскользнуть бочком в дом, дверцей холодильника похлопать и спать.

Неуверенно улыбнулся, но встретив теплый, нежный Марусин взгляд, приосанился, пригладил торчащие остатки шевелюры и сказал, протянув к ней через стол руки: «Ну, что такое, Марусечка? Что с тобой?».

«Пашка, милый, как я устала! Я устала, Пашка! Все не так, все кувырком!».
Лицо ее порозовело, глаза заблестели, то ли от слез, то ли от Пашкиного взгляда.
Фигуры непрошенных гостей наоборот как-то поблекли, размылись, растаяли. Слились с сумеречной серостью комнаты.

Маруся и не видела, как пятая гостья, не замеченная ею, встала с пола в дальнем углу комнаты, где она тихо сидела все это время, и вышла на середину. Она была молоденькая, в цветном сарафане, с голыми загорелыми плечами. На коленке пластырь, на щеке серые бороздки высохших слез.

Вовремя. Наконец-то.