Глава восьмая. Знакомство с любомудрами

                ИМПЕРИЯ ПОД ТАЙНЫМ НАДЗОРОМ               
                Эпоха Николая I      

                Глава  восьмая
                ЗНАКОМСТВО С ЛЮБОМУДРАМИ


... Мы для отличия и называем истинных
философов любомудрами.
В. О д о е в с к и й

     24-го октября 1826 года в Москве, в доме бывшем  Хомякова на Кузнецком мосту, проходил торжественный обед по случаю основания московскими литераторами-любомудрами.нового жур­нала «Московский вестник». На обеде присутствовали: Пушкин, Мицкевич, Бара­тынский, два брата Хомяковых, два брата Киреевских, Шевырев, Титов, Мальцов, Рожалин, Раич, Рихтер, Обо­ленский, Соболевский, Погодин. «Нечего описывать, — вспоминал Погодин, — как весел был этот обед. Сколько было тут шуму, смеху, сколько рассказано анекдотов, планов, предположений. Напомню один, насмешивший все собрание. Оболенский, адъюнкт греческой словесности, добрейший человек, какой только может быть, подпив за столом, подскочил после обеда к Пушкину и, взъерошивая свой хохолок — любимая его привычка, воскликнул: «Александр Сергеевич, Александр Сергеевич, я единица, единица, а посмотрю на вас, и мне кажется, что я — миллион. Вот вы кто!» Все захохотали и закричали: «Миллион, миллион!»
     Само понятие  «любомудры» (русский эквивалент слова «философы») происходит от тайного литературно-философского кружка «Общества любомудрия», собиравшегося в Москве в 1823—1825 годах, для изучения немецкой идеалистической философии, как необходимого и самостоятельного элемента русской культуры («русского просвещения»). Как свидетельствовал Александр Кошелев, в этом тайном обществе «господствовала немецкая философия, то есть Кант, Фихте, Шеллинг… мы иногда читали наши философские сочинения… Начала, на которых должны быть основаны всякие человеческие знания, составляли преимущественный предмет наших бесед…»
     Собрания общества проходили в квартире Одоевского в Газетном переулке. Членами общества были писатель и мыслитель В. Одоевский (председатель), поэт Д. Веневитинов (секретарь), а также «архивные юноши Москвы» (московского архива Коллегии иностранных дел) И. Киреевский, А. Кошелев, В. Титов, Н. Мельгунов.
     Следует заметить, что прозвище «архивные юноши» отозвалось в  VII главе «Евгения Онегина»:

Архивны юноши толпою
На Таню чопорно глядят
И про нее между собою
Неблагосклонно говорят.

     Также посещали заседания кружка, не являясь его членами, и молодые профессора Московского университета А. Хомяков, С. Шевырев, М. Погодин, М. Максимович.
     Члены общества стремились изменить характер просвещения в России, общались с декабристами преимущественно на литературной почве, хотя и резко расходились с пропагандными задачами декабристской поэтики. Любомудры видели истинное призвание и высшую ценность человеческого бытия в напряженной духовной жизни, в глубоком движении мысли. Все, что могло нарушить это состояние, представало в их глазах как нечто недостойное и мелкое.
     «Самопознание — писал идейный вдохновитель общества  Веневитинов, — вот идея, одна только могущая одушевить вселенную; вот цель и венец человека… История убеждает нас, что сия цель человека есть цель всего человечества; а любомудрие ясно открывает в ней закон всей природы.
     С сей точки зрения должны мы взирать на каждый народ, как на лицо отдельное, которое к самопознанию направляет все свои нравственные усилия, ознаменованные печатью особенного характера. Развитие сих усилий составляет просвещение; цель просвещения или самопознания народа есть та степень, на которой он отдает себе отчет в своих делах и определяет сферу своего действия <...>
     С этой мыслию обратимся к России и спросим: какими силами подвигается она к цели просвещения? Какой степени достигла она <...> на сем поприще, общем для всех? Вопросы, на которые едва ли можно ожидать ответа… ибо беспечная толпа нищих литераторов, кажется, не подозревает их необходимости. У всех народов самостоятельных просвещение развивалось из начала, так сказать, отечественного… Россия все получила извне <...> оттуда совершенное отсутствие всякой свободы и истинной деятельности <...>.
     Началом и причиной медленности наших успехов в просвещении была та самая быстрота, с которою Россия приняла наружную форму образованности и воздвигла мнимое здание литературы без всякого основания, без всякого напряжения внутренней силы. Уму человеческому сродно действовать, и если б он у нас следовал естественному ходу, то характер народа развился бы собственной своей силою и принял бы направление самобытное, ему свойственное».
     Любомудры относились к декабристам с подлинным уважением и сочувствием. И все же любомудры избрали совсем иной путь. Уже в 1824 году в «Мнемозине» Владимир Одоевский с совершенной ясностью высказал отношение любомудров к «практической» французской философии XVIII века, которой восторгалось предшествующее поколение:
     «До сих пор философа не могут представить иначе, как в образе французского говоруна XVIII века, — много ли таких, которые могли бы измерить, сколь велико расстояние между истинною, небесною философией и философией Вольтеров и Гельвециев». К этому суждению Одоевский дал многозначительное примечание: «По сему-то мы для отличия и называем истинных философов — «любомудрами».
     Хомяков еще в 1824 году решительно оспаривал идею военного переворота, уже овладевшую тогда декабристами. «Вы хотите военной революции, — говорил он. — Но что такое войско? Это собрание людей, которых народ вооружил на свой счет и которым он поручил защищать себя. Какая же тут будет правда, если эти люди, в противность своему назначению, станут распоряжаться народом по произволу и сделаются выше его?»
     «Никогда не забуду, — продолжает Кошелев, — того потрясающего действия, которое произвели на нас первые известия о 14 Декабре…»  Но после 14-го декабря председатель Одоевский торжественно сжег в камине устав и протоколы дружеского союза, и члены его встречались теперь лишь на почве литературных чтений.
     Первое знакомство Пушкина с любомудрами состоялось на вечере у Веневитиновых. Видимо, там же и тогда же Пушкин узнал о намерении любомудров издавать свой журнал, приветствовал это намерение, обещал сотрудничество п помощь, а спустя несколько дней, познакомившись с планом издания, дал журналу прямое благословение. Журнал ставил себе задачу — достигнуть высшей зрелости в художественном творчестве и дать углубленное философское обоснование критической и научной прозе. Так намечалась борьба за высокую поэтическую и философскую культуру, за полноценное искусство слова.
     Осенью 1826 года создалось ядро  «Московского вестника». Главными сотрудниками нового журнала стали Д. В. Веневитинов, С. П. Шевырев, С. А. Соболевский, а редактором-издателем — М. П. Погодин; в числе постоянных участников находились А. С. Пушкин, В. Ф. Одоевский, Н. М. Языков, С. Т. Аксаков, А. Ф. Мерзляков, братья Киреевские.
     Новый журнал намеренно противопоставил себя «Московскому телеграфу»,  ориентируясь на узкий круг «любителей изящного». Для Веневитинова и его группы были характерны отказ от обсуждения общественно-политических проблем и переключение интересов в область идеалистической философии и теории искусства.
     Учреждение «Московского вестника» и участие в нем  Пушкина не могло быть приятной новостью для издателя «Московского телеграфа» Н.А. Полевого. В записках его брата Ксенофонта Полевого имеются любопытные сведения:
     «Среди торжеств коронации, когда  вдруг разнеслась в Москве радостная и неожиданная весть, что император вызвал Пушкина из его уединения и что Пушкин в Москве. Всех обрадовала эта весть; но из числа самых счастливых ею был мой брат, Николай Алексеевич <...>. Искренний жаркий поклонник его дарования, он почитал наградою судьбы за многие неприятности на своем литературном поприще о уважение, какое оказывал ему Пушкин, который признавал «Московский телеграф» лучшим из современных русских журналов, присылал свои стихи для напечатания в нем и в нем же напечатал первые свои прозаические опыты. Оставалось укрепить личным знакомством этот нравственный союз, естественно связывающий людей необыкновенных, и одним из лучших желаний Николая Алексеевича было свидание с Пушкиным. Можно представить себе, как он обрадовался, когда услышал о его приезде в Москву! Он тотчас поехал к нему и воротился домой не в веселом расположении. Я увидел это, когда с юношеским нетерпением и любопытством прибежал к нему в комнату, восклицая:
     — Ну, что? видел Пушкина?.. рассказывай скорее. С обыкновенною своею умною улыбкою он поглядел на меня и отвечал в раздумье:
     — Видел.
     — Ну, каков он?
     — Да я, братец, нашел в нем совсем не то, чего ожидал. Он ужасно холоден, принял меня церемонно, без всякого искреннего выражения.
     Он пересказал мне после этого весь свой, впрочем, непродолжительный разговор с Пушкиным, в самом деле состоявший из вежливостей и пустяков. Пушкин торопился куда-то с визитом; видно было, что в это свидание он только поддерживал разговор и, наконец, обещал Николаю Алексеевичу приехать к нему в первый свободный вечер.
     Мы посудили, потолковали и утешили себя тем, что, вероятно, Пушкин, занятый какими-нибудь своими политическими отношениями, не в духе. Но все-таки странно казалось, что он не выразил Николаю Алексеевичу дружеского, искреннего расположения.
     Не помню, скоро ли после этого, но как-то вечером он приехал к нам вместе с С. А. Соболевским, который сделался путеводителем его по Москве и впоследствии поселил его у себя. Этот вечер памятен мне впечатлением, какое произвел на меня Пушкин, виденный мною тут в первый раз. Когда мне сказали, что Пушкин в кабинете у Николая Алексеевича, я поспешил туда, но, проходя через комнату перед кабинетом, невольно остановился при мысли: я сейчас увижу его!.. Толпа воспоминаний, ощущений мелькнула и в уме и в душе <...>. С тревожным чувством отворил я дверь<...>.
     Надобно заметить, что, вероятно, как и большая часть моих современников, я представлял себе Пушкина таким, как он изображен на портрете, приложенном к первому изданию «Руслана и Людмилы», то есть кудрявым пухлым юношею с приятною улыбкой <...>.
     Перед конторкою (на которой обыкновенно писал Н.А. ) стоял человек, немного превышавший эту конторку, худощавый, с резкими морщинами на лице, с широкими бакенбардами, покрывавшими всю нижнюю часть его щек и подбородка, с тучею кудрявых волосов. Ничего юношеского не было в этом лице, выражавшем угрюмость, когда оно не улыбалось. Я был так поражен неожиданным явлением, нисколько не осуществлявшим моего идеала, что не скоро мог опомниться от изумления и уверить себя, что передо мною находился Пушкин. Он был невесел в этот вечер, молчал, когда речь касалась современных событий, почти презрительно отзывался о новом направлении литературы, о новых теориях и между прочим сказал:
     — Немцы видят в Шекспире черт знает что, тогда как он просто, без всяких умствований говорил, что было у него на душе, не стесняясь никакой теорией.
     Тут он выразительно напомнил о неблагопристойностях, встречаемых у Шекспира, и прибавил, что это был гениальный мужичок! Меня поразило такое суждение тем больше, что я тогда был безусловный поклонник Авг. Шлегеля, который не находит никаких недостатков в Шекспире.
     Пушкин несколько развеселился бутылкою шампанского (тогда необходимая принадлежность литературных бесед!) и даже диктовал Соболевскому комические стихи в подражание Вергилию. Не припомню, какая случайность разговора была поводом к тому, но тут я видел, как богат был Пушкин средствами к составлению стихов: он за несколько строк уже готовил мысль или созвучие и находил прямое выражение, не заменимое другим. И это шутя, между разговором! О «Московском телеграфе» не было и речи: Пушкин, видно, не хотел говорить о нем, потому что не желал сказать о нем своего мнения при первом личном знакомстве с издателем. Это мнение было уже не то, которое выразил он в письме к Н.А., как увидим сейчас. Свидание кончилось тем, что мы с братом остались в недоумении от обращения Пушкина».
     Союз Пушкина с редактором и сотрудниками «Московского вестника» Ксенофонт Полевой объясняет таким образом:
     «Вскоре услышали мы, что Пушкин основывает свой журнал, «Московский вестник», под редакцией г. Погодина и при участии всех членов бывшего Раичева общества, всех недовольных «Московским телеграфом». Это объяснило нам многое в недавних отношениях его с нами, особливо когда стали известны подробности, как заключился такой странный союз. В самом деле, странно было, что этот сердечный союз устроился слишком проворно, и сближение Пушкина в важном литературном предприятии с молодыми людьми, еще ничем не доказавшими своих дарований, казалось еще изумительнее, когда во главе их являлся г. Погодин!» <...>
     В самом начале, в первые дни своего нравственного кризиса, встретился он в Москве с издателем «Московского телеграфа» и, может быть, первоначально не хотел сближаться с ним по расчету обыкновенного и очень понятного благоразумия. Еще правительство не обращало своего внимания на молодого журналиста, а Пушкин уже понимал, что не может следовать одному с ним направлению. Живя в Михайловском, он почитал его журналом, передовым и откровенно хвалил его; перенесенный в Москву, он был уже не тот Пушкин, потому-то, с первых свиданий, встретил холодно Н. А. Полевого и в первом разговоре со мной порицал, между прочим, неосторожность, с какою пишутся многие статьи «Московского телеграфа», Ото был всегдашний припев его и потом, когда мне случилось говорить с ним о «Московском телеграфе». Только что прощенный государем императором за прежние свои вольнодумства, взволнованный милостивым его словом, он хотел держать себя настороже с издателем «Московского телеграфа», и хотя внутренне не мог не отдавать ему справедливости, однако желал, может быть, лучше узнать его. Таковы были, по моему убеждению, первые причины холодности Пушкина к Н. А. Полевому. К ним вскоре присоединились многие другие.
     Не невозможно, что Пушкин, несмотря на свои ребяческие, смешные мнения об аристократстве, простил бы моему брату звание купца, если бы тот явился перед ним смиренным поклонником. Но когда издатель «Московского телеграфа» протянул к нему руку свою, как родной, он хотел показать ему, что такое сближение невозможно между потомком бояр Пушкиных, внуком Арапа Ганнибала, и между смиренным гражданином» (К.А. Полевой из «Записок»).