Письма для Веры-5

Предыдущую часть см. http://proza.ru/2024/04/11/799

Доброе утро, подруга.
Вчера не удалось закончить письмо. Анна начала рассказывать о себе, но, прервавшись на полуслове, как-то очень быстро засобиралась уходить. Мне показалось: она вдруг почувствовала себя нехорошо, и не захотела признаться в этом. Только махнула рукой на стол:
— Это мы потом, если не возражаешь…

Знаешь, она, оказывается, живёт в том зелёном доме, который напротив моих окон. Странно, я ни разу не видела, чтобы она расчищала дорожки от снега, хотя по вечерам в окнах горит свет.
 
А я не спала всю ночь.
Какие удивительные совпадения бывают в жизни: у бабушки Фёдора, оказывается, были серьги, которые мы с тобой много лет назад видели в антикварном магазине. Я почему-то абсолютно убеждена: это те самые…

Не сердись, Вера, что вопреки обещаниям, всё не отправляю и не отправляю тебе письмо. Во-первых, наш хуторок так заносит снегом, что и выйти на просёлочную дорогу нет сил. Во-вторых, правду тебе сказать, я ведь понятия не имею, где здесь почта. При следующей встрече с Анной, а мне кажется, она обязательно ещё будет, поинтересуюсь.

***

Февраль, 1918 год.

«Боже, как холодно.»
Евграфыч, старый батюшкин слуга, взявший господскую дочь с мужем словно несмышлёнышей под свою опеку, топит печь вечером. Дров не хватает. Несмотря на дороговизну, на рынке купить их почти невозможно, и Надя с тоской наблюдает как летят в топку английские стулья из красного дерева, игорный столик, любимое кресло отца. К досаде Евграфыча, старинные картины, книги Надя жечь категорически запрещает, что служит постоянным поводом для бурчания верного слуги:
— Оно, конечно, хозяйке виднее, да ведь книги новые напечатают, и картины напишут, а здоровье-то не вернёшь.
Жара печи хватает ненадолго, к утру спальня настывает, и вылезать из-под нескольких тёплых одеял мучительно трудно.
Не открывая глаз, Надя отработанным движением засовывает ноги в валенки, на тёплый халат, в котором спит, надевает стёганую душегрейку, кутается в шерстяной платок.

— Продали, сволочи! Продали Россию, — бормочет во сне Илья.
Надя трогает губами лоб мужа, расстроенная, опускается на кровать.
 
После того, как по настоянию новой власти, пришедшей в октябре семнадцатого года, закрыли Серафимовский лазарет, врач, сочувствуя квалифицированной медсестре, потерявшей работу, порекомендовал её в Специальное Военно-архивное управление: «Работа несложная, денег – немного, зато дают продовольственные карточки.
Работа действительно оказалась несложной. Начальник управления, пожилой историк в пенсне, которое мало помогало зрению, зато всё время терялось, и сотрудникам постоянно приходилось разыскивать его на своих столах, заваленных бумагами, сверкая глазами и теребя непрестанно бородку твердил:
— Мы делаем великое дело. Собираем и храним документы для будущей истории.
Хотя собирать, в сущности, нечего. Газеты быстро раскладывают по папкам, а приказы, издаваемые новой властью, до управления не доходят, выступления на постоянных митингах – тем более.
Зато на обед дают бесплатный чай, заваренный из сушёной моркови и листьев малины или земляники, а иногда, в качестве десерта – сушёную воблу. Воблу Надя уносит домой, чтобы порадовать Илью: её можно долго жевать, притупляя голод.

Но сегодня, пожалуй, придётся пропустить рабочий день, даже если потом вычтут деньги из без того невеликой зарплаты.
 
После отравления хлорным газом Илья так полностью и не поправился: слабость, одышка, непрерывное покашливание.
Февральские события, отречение Николая II, разгон Временного правительства и приход к власти Советов, казалось, придавили Илью, лишив его смысла жизни и всяких желаний. Надя с Евграфычем бьются изо всех сил, продавая то, что ещё можно продать, доставая в очередях и на рынке, где всё стоит втридорога, продукты питания, керосин, дрова, свечи. А Илья, почти не вставая, полулежит на диване и сжимая в руках газеты, твердит: «Пропала Россия. Продали, сволочи…» О чём бы ни заходил разговор, Илья, даже не дослушав Надю, неизменно возвращается к этой фразе.
Последние две недели к слабости Ильи добавилась повышенная температура, которую теми остатками лекарств, что ещё были у Нади, сбить никак не получалось, и вчера она попросила знакомого врача посмотреть мужа.

— Что вы хотите, голубушка? — сокрушается доктор, протирая фланелькой очки и с сочувствием глядя на Надю, — У вашего супруга банальная пневмония. И полное отсутствие сил в организме, чтобы противостоять болезни. Ему бы сейчас бульончика куриного…
Глаза у врача становятся мечтательными…
— Поверьте, куриный бульон иной раз лучше любых лекарств действует.

После ухода врача Надя с Евграфычем пересчитали оставшиеся у них деньги.
— Разве что на несколько дополнительных картошек на рынке хватит, — сделал вывод Евграфыч. — Увольте, Надежда Александровна, украсть курицу я не смогу, в моём возрасте от преследователей не убежать…


Надя решительно поднимается: надо достать деньги. К ростовщику уже перекочевали антикварные китайские фарфоровые вазы, немногие мамины золотые драгоценности… Что осталось? Золотой крестик, который когда-то подарил отец, да серьги Станислава. Он говорил, что в них редкие камни, может, дадут дороже…

На улицах то в одном месте, то в другом – очередные митинги. На минуту Наде кажется, что в соседнем переулке надрывно кричит, призывая к чему-то «братьев-белорусов» Станислав: уж очень голос похож. Да нет, он, наверное, на фронте, а этот – штатский, в лисьей шубе и шапке, никак не может быть Станиславом…

Лавка ростовщика на Захарьевской закрыта. На дверях стрелочка и лишь одно слово: «Обращаться». Надя растерянно топчется на месте, она знает: там, куда указывает стрелочка, лавка Боруха Топаза, как гласит вывеска, ювелира и серебряных дел мастера. Правда, сейчас над дверями вывески нет, и, поколебавшись, Надежда всё-таки входит.
За прилавком – старый еврей с большой, окладистой бородой.

— Простите, мне нужен ростовщик, я пошла по стрелке…
— Верно, мадам. Что вас интересует?
Скинув платок, Надя вынимает из ушей серьги.
— Хотите продать?
— Мужу необходим куриный бульон, — неожиданно для себя отвечает Надежда, чувствуя, что на глаза накатываются слёзы.
— Ну, что вы… — ростовщик, или кто бы он ни был, вытирает руки о фартук, внимательно рассматривает серёжки. — Неплохая работа. Откуда они у вас?
— Подарок знакомого. Он говорил: семейная реликвия, подарок Екатерины Второй прадеду, — голос Нади дрожит.
— Это он вам соврал, — хохочет человек за прилавком, — уж поверьте старому Боруху Топазу. Но работа действительно очень и очень неплохая, хотя клейма нет… И прекрасные камни, особенно этот розовый сапфир… Позвольте дать вам совет, мадам: не носите серьги на улице. В наше-то время, не ровён час, всё случиться может.
— Я пришла их продать.
Ювелир внимательно смотрит на молодую женщину:
— Я вас знаю, мадам. Вы были сестрой милосердия в Серафимовском лазарете, верно? Мне рассказывал двоюродный племянник, Наумчик. Вы за ним, как за родным братом ухаживали… Хоть этот бездельник того не стоил: бросил дедовское дело и назад на фронт сбежал. А не без таланта парнишка... Спрячьте свои серьги, мадам. Будет вам курица.
Старик, вздыхая, уходит за дверь и через несколько минут возвращается.
— Ни для кого не секрет: старый еврей ничего не делает просто так. У меня просьба, мадам. В обмен на курицу, спрячьте мою Фаню.
Серебряных дел мастер звучно сморкается, накрывая лицо грязным носовым платком.
— Фаня – хорошая девочка, гимназию с золотой медалью закончила. Знали бы вы, чего мне это стоило… А то, что влюбилась – так это по молодости, по глупости. Вы представьте, мадам, влюбилась в японца! Я у вас спрашиваю, мадам, откуда он только у нас здесь взялся? Говорит, якобы крещёный, православный. Не морочьте мне голову, у самого и сын, и Фаина – крещёные, что с того?
— Вы хотите, чтобы я спрятала вашу дочь от японца? — не понимает Надя.
— Что вы, мадам. Даже старый осёл Борух соображает: от любви не спрячешь, — вздыхает старик. — Немцы отдали приказ: завтра в двенадцать часов начинают наступление по всему фронту.
— Но… У нас же перемирие. Газеты пишут… Хотя сегодняшние я не читала…
— Эх, мадам, кто тем газетам верит? Поверьте лучше мне, старику, перемирию – конец, это уже давно ясно. А защищать нас будет только мой сумасшедший Наумчик, ну, может, ещё несколько таких же ненормальных наберётся. Видите, Сёма, к которому вы шли в соседнюю лавку, ещё утром сбежал, передоверив свои дела мне. Борух Топаз не один погром пережил, глядишь, и опять ему повезёт…  А погромы непременно будут, что у старой власти, что у новой всегда найдутся те, кому захочется поживиться. Так как, возьмёте к себе Фаню?
— Конечно, Борух…
— Не трудитесь, мадам. Отца так же звали, но я не привык к отчеству…

Худенькая, большеглазая Фаина, скользя на покрытых льдом февральских улицах, не поднимая глаз, идёт рядом с Верой. В одной руке она крепко сжимает узелок с пожитками, в другой – завёрнутую в холщину синюю костлявую тушку курицы.

Какой длинный день… Оставив на попечении Евграфыча Фаину и курицу, Надежда спешит в Управление: вдруг повезёт, и ей всё-таки засчитают выход на работу. Хотя бы полдня…
Как ни странно, большая комната, в дневное время наполненная гулом голосов, спёртым воздухом, в котором мешаются запахи табака, еды и свежей типографской краски – пуста. Лишь в дальнем углу у распахнутого окна стоит начальник Управления, плечи его вздрагивают.
— Павел Петрович, что-то случилось? — несмело спрашивает Надя. — Простите, я не могла раньше прийти: муж болеет, нужно было достать лекарство.
— Достали? — пожилой историк суетливо ищет в карманах наброшенного на плечи потёртого пальто пенсне, закрывает окно, но поворачиваться не спешит.
— Да. А где все?
— Похоже на то, уважаемая Надежда Александровна, что все – это лишь мы с вами, — начальник поворачивается, смущённо трёт глаза носовым платком.
— На улице – гарь, кто-то рядом с нами что-то сжигает. И у меня есть большое подозрение, что документы… Завтра в полдень германская армия перейдёт в наступление, и большевики уйдут.
— Откуда все знают, что завтра, именно в полдень, немцы перейдут в наступление? — не выдерживает Надежда. — Не от вас первого слышу. Об этом писали сегодняшние газеты?
Она пытается вытянуть газету из стопки, лежащей на столе начальника, но стопка разваливается и газеты падают на пол.
— Газеты? — Павел Петрович вдруг начинает истерично смеяться. Поднимает газеты, трясёт ими перед глазами и бросает опять на пол, — Полюбуйтесь, Надежда Александровна: «Беларускі шлях», «Минский голос», «Минская мысль», «Новый вестник», даже «Вольная Беларусь» – нигде, ни одного слова… Я всегда подозревал, что только евреи знают будущее, а в нашем управлении их, как ни крути, половина…
— Мне то же самое сказал ювелир, Борух Топаз, в лавке на Захарьевской, — вздыхает Надя.
— Вот! — почти радостно кивает начальник. — У них какие-то свои связи с Христом, до них всё доходит раньше.
Павел Петрович перестаёт смеяться, вытаскивает из кармана брюк пенсне и снова прячет:
— Надежда Александровна, кажется, наше управление расформировано. За январь мы деньги получили, за февраль – не ждите. Идите домой, и никому не открывайте дверь. Как историк, могу вам предсказать, что будет после ухода большевиков. Исполком Белорусской Рады, — Павел Петрович кладёт ладонь на газету «Вольная Беларусь», — попытается объявить себя единственной властью. С другой стороны, на власть начнут претендовать польские формирования, надеясь на штыки польского корпуса генерала Довбор-Мусницкого. Пока они будут выяснять отношения, дезертиры из лагеря большевиков и прочие отщепенцы станут грабить сначала богатых евреев, а, войдя во вкус, всех подряд, отбирая, в основном золото и драгоценности, не брезгуя, впрочем, ничем.
— У нас в семье не осталось уже ни золота, ни драгоценностей, — пожимает плечами Надя, ошеломлённая такой перспективой.
— Повторяю, Надежда Александровна, не открывайте дверь, — вздыхает собеседник. — Не получив желаемого, бандиты, разозлившись, способны отобрать жизнь. Идите уже…
Начальник наконец надевает пенсне, садится за письменный стол и демонстративно начинает читать газеты.
— А вы, Павел Петрович?
— Идите!!! — кричит пожилой историк и добавляет чуть спокойнее: — Хочу поработать с документами. Ещё есть время…


Надежда почти бежит по улицам. Глаза то и дело натыкаются на закрытые лавки. Большие магазины работают, но в витринах вместо товара чаще всего пустые картонные ящики.

А дома – как ни странно, почти тепло и очень вкусно пахнет. Господи, оказывается, она ужасно хочет есть… Ну да, ведь понадеялась на обеденный чай в Управлении…
На кухне, возле плиты, сидят Евграфыч, Фаина и с удовлетворением наблюдают за тем, как раскрасневшийся Илья, наклонив тарелку, выливает в ложку остаток супа, облизывает ложку и, вытянув ноги, откидывается на спинку чудом сохранившегося на кухне канапе:
— Фух, не могу больше, хотя вкусно, как в сказке…
— Надежда Александровна, сейчас налью вам, — вскакивает Фаина.
— Нет-нет, я не голодна, — мужественно отказывается Надя, хотя в животе бурчит, а запах кружит голову.
— Бульон действительно лучше оставить Илье Викторовичу, — встревает Евграфыч, — а это членам «коммуны»…
Перед Надей появляется тарелка с разваренной куриной ногой, парой картофельных оладий и каким-то чудесным, непонятно из чего приготовленным соусом.
Про образование сельских коммун Илья постоянно читает вслух в большевистских газетах. От него Евграфыч и нахватался революционных слов.
— Если в коммуне так кормят, записываюсь, не рассуждая, — смеётся Надя. — Евграфыч, ты сотворил чудо.
— Не я, девочка, — кивает старик слуга на Фаню.
— Папа всегда говорит: «Гимназия гимназией, но еврейская жена должна уметь готовить», — заливается краской Фаина. — А можно мне подойти к пианино?
— Конечно, — поднимается на ноги Илья. — Ты играешь?
— Нет. Папа не хотел платить учительнице музыки, говорил, мне это никогда в жизни не пригодится, а в гимназии на музыкальных занятиях мы только пели: «Боже, Царя храни». Кажется, тоже не очень пригодится…
Фаина так заразительно смеётся, что и все остальные, сидящие на кухне у неостывшей ещё плиты, улыбаются.
«Когда-то я тоже была такой, беззаботной, несмотря ни на что», — думает Надя. Она устала за день, и подниматься не хочется.
А из комнаты, куда пошли Илья и Фаня, спустя какое-то время доносится мелодия полонеза Огинского…
«Последний раз я слышала, как Илья играет на пианино, наверное, в тот день, когда праздновали моё восемнадцатилетие… Был мир, и был жив батюшка…»
 
Глаза Нади сами закрываются, но заснуть не удаётся: кто-то настойчиво стучит в дверь.

«Не открывайте дверь, — вспоминает Надя напутствие Павла Петровича. — Но ведь наступление германских войск начнётся только завтра. К сегодняшнему вечеру это не имеет отношения…»

Продолжение см. http://proza.ru/2024/04/11/818