Письма для Веры-6

Предыдущую часть см. http://proza.ru/2024/04/11/806

Прости, Вера. Никак не могу оторваться и уйти из того времени. Так бывает…

Но вот тебе события сегодняшнего дня. Анна так и не появилась, а я набралась храбрости и пошла к ней.
Оказалось, внутренний двор очищен от снега, и в дверях меня встретила женщина лет сорока, очень похожая на Анну. Такая же худая, сероглазая, коротко стриженая, в накинутом на плечи тёмно-синем кашемировом палантине.
Палантин так забавно сочетался с валенками, что я не удержалась от улыбки, она в ответ рассмеялась, и, как ни странно, мы почувствовали расположение друг к другу. С Анной я всё время будто сдавала экзамен, а с этой женщиной сразу стало легко.
— Светлана, — представилась новая знакомая и взяла на руки увязавшегося за мной Фрэда. — Кузьма, разбойник, я без тебя скучала.
По мордочке Фрэда было видно, что он разрывался от желания проигнорировать «Кузьму», но ласка ему приятна. Слегка пофыркивая, чтобы не уронить достоинство, он жалобно взглянул на меня, дескать, ничего не поделаешь, приходится, и удобно устроился на плече Светланы.
— Проходите.
Странно, но комната совсем не походила на деревенскую. Застеклённые книжные полки, возле окна уютное красное кресло с высокой спинкой, старинный двухтумбовый письменный стол с зелёным сукном, на нём – лампа с зелёным абажуром, какая-то фарфоровая статуэтка… В рамочке фотография: молодые Фёдор, Анна и маленькая девочка…
Светлана перехватила мой взгляд:
— Дядя Федя не был моим отцом. А мама спит. Ночью опять был приступ, пришлось сделать укол… Вам что-то нужно? Я привожу маме продукты, могу заодно и вам, мне не трудно…
— Спасибо, вроде пока всё есть, — тут я решилась. — Светлана, вы ведь, наверное, знаете, как я появилась в этой деревне?
— В этой глуши без магазинов? — рассмеялась Светлана. — Знаю. Но пусть лучше мама расскажет, когда проснётся. Она, когда просыпается после укола, ей всегда легче. Я скажу, что вы приходили…

В общем, меня вежливо выставили. Но я ведь действительно и не задумывалась, откуда на полке крупы всякие, масло… Уже и со счёта сбилась, давно ли я здесь, «в этой глуши без магазинов», как выразилась Светлана. А знаешь, Вера, она мне понравилась.
Хотя Фрэд, спрыгнув с её плеча, ушёл со мной без малейшего сожаления. И меня это почему-то порадовало.

К вечеру все дорожки, которые я пыталась утром почистить, опять занесло снегом. Он идёт медленно, кружась и зависая в воздухе, словно знает о своей красоте и позволяет любоваться собой. А мне кажется, что другой погоды и не должно быть: только зима. Не могу отделаться от мысли: шёл ли снег тогда, в феврале 1918-го?

***

Февраль, 1918 год, продолжение.

В дверь стучат всё громче, настойчивее…
— Открою, — поднимается Евграфыч. — Не ровен час, могут и дверь выломать.

Спустя несколько минут он возвращается на кухню в сопровождении высокого мужчины в папахе и потрепанной солдатской шинели со следами от споротых погон.
 
— Не признаёте, Надежда Александровна?
Мужчина отшвыривает ногой табурет, стоящий на его пути, снимает папаху и останавливается напротив Нади, разворачиваясь боком.
Половина лица, обращённая к Наде, покрыта страшными красно-фиолетовыми рубцами.
— Казик!
Надя приподнимается навстречу гостю, но, увидев жуткие рубцы, стянувшие кожу, ойкает и, прикрыв рот ладонью, медленно опускается на стул.
— Был Казик, да весь вышел, — бурчит вошедший и, не раздеваясь, направляется к печке. — Хорошо живёте, господа буржуи!
Не спрашивая, вынимает из посудного шкафа тарелку, доверху наливает в неё куриный бульон и, присев за стол, жадно ест.

— Станислав говорил, что ты… — робко начинает Надежда.
— Сдох? — перебивает Казимир. — Это правда. Того наивно-восторженного прапорщика Листовского давно нет на свете. А этот, — не переставая есть, мужчина показывает пальцем на изуродованную щёку, — ничего не забыл. И то, как Станислав там, на Нарочанских болотах, с наступлением замешкался, пока моя рота вся на заграждениях не повисла. Сам, небось, какой-нибудь крест получил.

Надя вспоминает, как самодовольно прикоснулся Станислав при встрече в 1916-ом году к штабс-капитанским погонам...
— А меня с проволоки немцы сняли, удивились, что жив оказался, свои-то так прытко бежали, что проверить не удосужились…

— Ты за большевиков, Казик?
Вопрос, наверное, не самый удачный, но Наде кажется, что надо непременно поддерживать разговор, иначе… Что «иначе» Надя не знает, но этот незнакомый Казик пугает её.

Казимир отодвигает пустую тарелку:
— Я сам за себя. И за маму.
Левая, израненная сторона лица неподвижна, а на правой в глазах, улыбке вдруг появляется нежность:
— Это она своими молитвами спасла меня, когда от ран умирал, когда из немецкого плена бежал. Её ещё в пятнадцатом, когда мы отступали, заставили покинуть дом и переселиться в Россию. Не знаю уж, как она маленькая, худенькая, дошла, выжила, но… Добралась-таки до Урала. Мне к ней надо, обязательно надо…

Незваный гость какое-то время молчит, потом, отвернувшись от Нади, негромко произносит:
— Надежда Александровна, грабить вас я не хочу. Но вы же неплохо живёте, во всяком случае, не голодаете, а мне нужны средства, чтобы добраться до Урала… Не деньги, конечно, какие сейчас деньги, может… Может, найдутся кольцо или брошь… Не буду обещать, что обязательно верну, но если жизнь сведёт… Я не только на подлость, но и на добро памятливый.

Из соседней комнаты доносится музыка.

— Однако! У вас ещё и музицируют.
Черты лица Казимира заостряются, резко повернувшись, он распахивает дверь в соседнюю комнату, видит Илью и Фаину, сидящих возле пианино, зло смеётся:
— Какая приятная неожиданность! Друг юности! Сколько лет, сколько зим! Ещё и прекрасную жидовочку возле себя пригрел.

— Сейчас, Казик, подожди, сейчас.
Надя торопливо ищет в глубоких карманах юбки завёрнутые в платок серьги, которые она, придя домой, так и не положила на место.

В этот момент нога в тяжёлых армейских ботинках бьёт по руке, протянутой Казимиром к Фаине. От неожиданности Казимир теряет равновесие, падает на пол, а кто-то чёрный, пролетев в прыжке между ним и Фаиной, заламывает Казимиру руку за спину.

— Акио! — Фаина бросается к незнакомцу, но тот быстро ставит Казимира на ноги, продолжая удерживать его руку за спиной.
— Моё почтение всем. Прошу не судить, дверь была не заперта, — словно ни в чём не бывало, раскланивается вновь прибывший.
— Это мой Акио, — пытается объяснить Фаня, — не сердитесь, он японец. Как ты нашёл меня?
— Не надо искать, я всегда знаю, где находится цветок моего сердца, — радостно щурит чёрные чуть раскосые глаза ещё один нежданный гость. — Я проследовал за вами с госпожой, — японец прижимает свободную руку к сердцу и кланяется Наде, — когда она вела тебя от отца.
— Господину солдату мои извинения, — Акио наконец отпускает руку Казимира. — Фаня моя девушка, а не жидовочка. Плохое слово.

С непокрытой головой, в длинном шерстяном чёрном пальто, с чёрным, замотанным вокруг шеи шарфом, японец, даже несмотря на грубые армейские ботинки, выглядит франтом из мирного времени.

— Слишком много гостей, — вздыхает Илья. — Надеюсь, не к неприятностям. Садитесь, кто где может. Боюсь, у нас нет сахара к чаю.
— Я принёс масло и мёд, — улыбается Акио, доставая из карманов пальто баночку и небольшой свёрток.
— Вы вообще-то кто? Спекулянт или фокусник? — пробует уточнить Илья.
— Ни то, ни другое, — гость хорошо говорит по-русски, хотя и с едва уловимым акцентом. — Японский шпион.

— Желтопузый! Мартышка узкоглазая!
Евграфыч с кочергой бросается на японца, но уже через секунду оказывается лежащим на полу.
— Прошу простить, — Акио невозмутим. — Меня учили защищаться. И глаза у меня вовсе не узкие, а миндалевидные. Правда, Фанечка?
Фаня согласно кивает, не сводя глаз с возлюбленного.
— Но почему желтопузый? — хохочет Илья.
— Так что, ваш благородь, — Евграфыч от волнения вытягивается перед Ильёй по-солдатски в струнку, — у меня племянник на русско-японской воевал, они так японцев за жёлтые ранцы на груди и жёлтые пояса величали.
— Вольно, — продолжает смеяться Илья, — ты, Евграфыч, остынь. Пусть всё-таки наш гость скажет то, что собирался.

Красиво распахнув полы пальто, японец становится перед Фаиной на колени:
— Фанечка, цветок души и сердца моего, прости. Я правда японский шпион, хотя это ничего не значит.  Я вырос без матери, она покинула мир в час моего рождения. Отец, Иошито Танака, богатый человек и владелец двух самых крупных… По-нашему, рёкан, традиционных японских гостиниц. Отец хотел узнать, есть ли смысл приобретать гостиницы в вашей стране. Но, как каждый богатый человек, он очень скупой. И решил, не затратив ни копейки, получить деньги от военного казначейства, отправив меня в качестве шпиона. Пока я добирался через Сибирь, ваш царь отрёкся от престола, всем стало не до гостиниц… А вчера я получил известие, что отец умирает. Письмо долго шло, но надеюсь, я ещё успею застать его. В любом случае, Фанечка, мне надо вернуться. Ты ведь не оставишь меня?
— Но… Как же папа?
— Твой папа всегда говорит, что еврейская жена должна во всём поддерживать мужа, разве нет?

Акио поднимается на ноги, останавливается возле Казимира, всё ещё потирающего плечо и локоть:
— Господин солдат, я слышал, как вы говорили о матери. Мы, японцы, воспитаны в почитании родителей. Если желаете, можете ехать с нами, до Урала нам по пути. Только ехать надо прямо сейчас. Уже завтра на железной дороге начнётся неразбериха, а сегодня мы можем занять вполне приличное купе.
— Но, Акио, нельзя же так… Папа не простит меня.
— Простит, цветок души моей. Ты крещёная, я тоже. Прямо сейчас, по дороге на вокзал, зайдём в церковь и попросим священника обвенчать нас, а господин солдат будет нашим свидетелем.
— Вот так, без фаты, без платья?
— Я буду вторым свидетелем, — решительно поднимается Надежда. — Пойдем, Фаня, посмотрим, кажется, у меня есть платье, которые вам подойдёт.
Шепнув что-то Евграфычу на ухо, Надя обнимает девушку за плечи и ведёт в спальню.

Через полчаса Надежда выводит смущённую Фаину в длинном шёлковом белом платье.
— Весной четырнадцатого года в Варшаве заказывала, вот наконец и пригодилось. Ну, подними голову, не стесняйся…

Фаня поднимает голову, и первый, кого она видит: прислонившийся к косяку двери, Борух Топаз.
— Папа! Вы простите меня? — бросается к ювелиру дочь.
— Да, дорогая, — отец целует девушку и подаёт ей деревянный ящичек, — никто не скажет, что старый Топаз отдал дочь замуж нищей.
Потом он произносит что-то ещё на непонятном языке.
— Это на иврите, — улыбается Фаина. — Папа сказал: «Да будут благословенны безумные, которые рискуют любить в такие времена»…

На следующий день Борух Топаз опять заглядывает к Надежде.
— Мадам, меня здесь больше ничего не держит, я уезжаю в Варшаву. Это вам от Фани, она сама вышивала и просила передать вам. Ну, и немного продуктов от старика Боруха…

***

Вот и опять, здравствуй, Вера.
У нас почти неделю без остановки шли проливные дожди. Смыли снег, словно никогда не было снежных заносов и метелей, лишь кое-где маленькие бурые кучки упорствующих сугробов напоминают, что всё ещё февраль, но весна уже точно не за горами. Завтра я пойду на почту и отправлю тебе моё длинное, нескончаемое письмо. Вложу туда наброски повести. Ты знаешь, как важно мне знать твоё мнение.
 
А пока напишу то немногое, что узнала об Анне.
Я прихожу к Анне по утрам. Она очень слаба, на долгие разговоры не хватает сил, но радуется каждому новому дню так, что мне стыдно за своё отчаяние и бесплодную попытку заглушить беду алкоголем.
— Добрый день, — как бы ни прошла ночь, приветствует меня утром Анна.
Я склоняю голову и улыбаюсь: ей виднее.

В моём появлении в деревне, оказывается, нет ничего загадочного и мистического. Странно только то, что я ничего не знала об Анне, а она знает обо мне достаточно много.
Это обидно, но… Я не хотела делить Фёдора ни с кем, поэтому не задавала вопросы, пытаясь узнать о прошлом. А он молчал…
Только когда понял, что операция прошла неудачно, написал первой жене письмо с просьбой позаботиться о последней. Забавно, правда?
Над этим «забавно» я рыдала несколько ночей. Фёдор знал мою слабость: я очень боюсь боли. И если физическую хоть как-то могу перетерпеть, то боль души заливаю всем, что есть под рукой… Вернее, заливала. Появилась работа, и теперь мне трудно оторваться от своих героев, не могу бросить их на произвол судьбы…

Впрочем, я обещала рассказать об Анне.
Последние два года она служила операционной медсестрой в военном госпитале. Боли, которую увидела там, хватило бы на несколько жизней. Говорить о собственной Анна считала неуместным, и, лишь когда потеряла сознание во время операции, согласилась на обследование.  Диагностировали четвёртую стадию онкологии.
С Фёдором они изредка переписывались, но жаловаться Анна не привыкла, и Федя ни о чём не догадывался. Последнее письмо от него Анна получила, когда сама лежала в больнице. Как только выписалась, кинулась ко мне.
Не знаю, чем бы закончился тот эпизод на лестнице, если бы Анна с дочкой не запихнули меня, ничего не соображающую, в машину и не привезли сюда…
 
Пока на этом остановлюсь.
Не могу перестать думать о том, что матросы с эсминца «Бесстрашный» ломятся в купе, в котором едут молодожёны Акио с Фаиной и Казимир Листовский. Дверь сотрясается от ударов…

Февраль, 1918 год, продолжение.

В Москву поезд должен прибыть через двое суток. Впрочем, железнодорожникам, подхваченным революционными вихрями, не до расписания. Главное, чтобы поезд быстро или медленно, но ехал, а не простаивал на каждом разъезде в ожидании неизвестно чего.
В синем вагоне половина купе свободна. Едут здесь люди состоятельные, к тому же купившие билеты, а не протягивающие бумажки с печатями Реввоен… солдатских и прочих Советов.
На каждой стоянке поезда в вагон прорываются пассажиры в солдатских шинелях, кожухах, тулупах. Дёргают запертые двери купе, с бранью, криками устраиваются на полу в коридоре.
Дверь купе, в котором едут Фаина, Акио и Казимир трясётся от ударов сапогами.
Слышен хриплый голос:
— Погодь, Петька, я у кондуктора ключ реквизовал…
— Реквизировал, балда, — звонким тенором хохочет тот, кто безуспешно пытался выломать дверь ногами.
Испуганная Фаина прижимается к Акио, но супруг ласково отодвигает жену, становится у двери, с первым поворотом ключа в двери резко открывает её и тут же захлопывает, успевая втянуть в купе двух матросов в бескозырках и заляпанных грязью бушлатах.
— Потеснись, контра недобитая, — по инерции пытается говорить тот, кто влетел в купе первым, угрожающе держа руку на деревянной кобуре, свисающей на длинном ремне через плечо.
Никто из находящихся в купе не замечает мгновения, в течение которого кобура оказывается в руках Акио, а её хозяин с грохотом вылетает в разбитое окно.
— Ты убил его?! — всхлипывая, с ужасом выдыхает Фаина.
— Что ты, цветок души моей. Такие как он, словно кошки: приземляются на четыре лапы.  Ты Петька? — обращается японец ко второму незваному гостю, сидящему на полу.
— Ага.
Матрос вытирает бескозыркой с выгоревшей ленточкой «Бесстрашный» прыщавое лицо, шмыгает носом.
— А там кто? — кивает на окно Акио.
— Там… Стёпка. Степан.
— Хочешь следом за ним?
— Не-а… — испуганно трясёт головой Пётр. — Я лучше здесь.

Поезд ускоряет ход. За разбитым окном мелькают ели, сосны, редкие домики, занесённые снегом. Морозный ветер быстро выстуживает купе.
Листовский, стоя у окна, пытается занавесить его своей шинелью и презрительно кривит губы, глядя на Петьку:
— С Балтики, говоришь? Каким ветром ваш «Бесстрашный» в наши леса занесло?
— Мы со Стёпой это… самодемобилизованные, — с видимым удовольствием произносит Пётр трудное слово.
— Что? — удивляется Акио. — Никогда о таком не слышал.
— Дезертиры, — поясняет Казимир.
Петька с металлическим скрежетом ёрзает по полу, пытаясь одновременно заискивающе заглядывать в глаза и Листовскому, и японцу:
— Не то, чтобы… У Стёпы сродная сестра была под Сморгонью. Стёпка говорил, что землицы у ней немерено, а мужика нет… Мы и подумали, что сгодимся… Оказалось, местных ещё перед боями выселили. Поди, разберись, где теперь та земелька: сплошные заграждения проволочные да блиндажи. Зря вы с нами так, господа… товарищи, потому как возвращались мы со Стёпкой революцию защищать.
Петька с достоинством приподнимается, но прицепленный сзади на ремне алюминиевый чайник цепляется за ручку двери и тянет его вниз.

— Раздевайся, — командует Акио.
Матрос с готовностью снимает деревянную кобуру для маузера, ремень, начинает расстёгивать бушлат.
— Всё снимай, — торопит его черноглазый, с падающим на глаза чёрным чубом командир, каким-то чудом сумевший выбросить широкоплечего, далеко не слабого Степана в окно. — Штаны и сапоги тоже.

«Немчура поганая, — думает Петька. — Сейчас я тебе сниму штаны, как же».
Но тут же вскрикивает от боли: Акио с силой заламывает ему руку назад, и тихо, почти дружески спрашивает:
— Помочь?
Петька отрицательно машет головой: пусть в подштанниках, лишь бы остаться в поезде, а не улететь вслед за Степаном.

— Одевайтесь, господин солдат, — Акио протягивает маузер и одежду Петьки Казимиру. — Найдите контролёра, возьмите пару подушек, чтобы заткнуть окно и потребуйте, чтобы больше никто не смел открывать дверь этого купе. Иначе будут серьёзные дипломатические неприятности. Мы везём секретного агента и документы для передачи лично Ленину в руки.
— Ленин в Петрограде, — хмыкает Казимир. — А поезд, если не ошибаюсь, идёт в Москву.
— Ерунда. Главное, говорите быстро, уверенно и без остановки, как революционный марш. В первую очередь запоминаются трубы с барабанами, текст значения не имеет.
— Может, у вас это получится лучше? — возражает Листовский.
В ответ Акио смущённо разводит руками:
— У меня акцент…
— Акцент? — Листовский, не отрываясь, смотрит в раскосые глаза японца и начинает хохотать.
К нему присоединяется похожий на перезвон хрустального колокольчика смех Фаины и даже звонкий тенор Петра.


Пятые сутки тянется поезд. В коридоре, тамбуре вагона уставшие от войны солдаты лежат на полу, сидят на мешках, ругаются, курят махорку. И все вместе охраняют неприкосновенную дверь в купе, в котором везут секретного агента. Иначе, как пригрозил Листовский, никто не сможет гарантировать подписание мира, каким бы горьким он ни был…

— На первом полустанке выходим, — шёпотом, стараясь не разбудить заснувшего Петьку, командует Акио, едва поезд замедляет ход на окраине Москвы. — Встреча с патрулями нам ни к чему.
— Думаете, пройдём? — кивает на дверь Листовский.
— Надеюсь, — Акио убирает из окна подушки, старательно вытаскивает крупные осколки оконного стекла. — Прошу, господин солдат, вы первый. Потом поможете Фане.

Когда трое путешественников наконец оказываются на московской земле, из окна вагона показывается заспанная физиономия Петьки:
— Господа… товарищи! Подождите! Меня забыли.
Придерживая полы солдатской шинели, которую оставил Казимир, Пётр довольно ловко выпрыгивает в окно.
Японец протягивает Листовскому записную книжку, подходит к матросу:
— Петенька, мы в гостиницу поедем, в подштанниках туда не пускают, — голос Акио почти ласков. — Купи себе штаны, тогда посмотрим.

Пока Петька крутит в руках десятирублёвую «керенку», которую сунул ему Акио, соображая, много ли можно купить на эти деньги, Листовский свистом подзывает извозчика, показывает адрес в записной книжке:
— Довезёшь?
— Смотря чем рассчитываться будете.
Извозчик с удивлением рассматривает странную компанию: иностранец в элегантном черном пальто и шляпе с кожаным чемоданом в руках, молодая девушка в меховой шубке и такой же шапочке прячет руки в муфте, а с ними – матрос в бушлате, на плече болтается деревянная кобура маузера. В чём-чём, а в оружии московские извозчики разбираются. Того и гляди, отвезёт матрос двух буржуинов в какой-нибудь военный совет, а то и прямо в тюрьму, кто за такую поездку платить будет?

— Не бойся, господин заплатит, — смеётся матрос.

Акио подсаживает Фаину в пролётку, и девушка сразу прижимается к нему, шепчет на ухо:
— Ты мальчишку, который газеты продаёт, видел? Он кричал, что немцы уже в Минске. Мне страшно за папу.
— Что ты, свет очей моих. Немцы почти такая культурная нация, как японцы. Они уважают умных людей.
— Мой папа еврей, — вздыхает Фаина.
— Твой папа умный и хитрый еврей, — смеётся японец. — Уверен, он со всеми сумеет договориться…


***

«В синем вагоне, — улыбается Вера. — Конечно, Надя всегда любила Блока. И могла бесконечно его цитировать… Как там: «Вагоны шли привычной линией,
            Подрагивали и скрипели;
            Молчали желтые и синие;
            В зеленых плакали и пели».
— Мам, мы ужинать сегодня будем? — дёргает за рукав, Димка. — Сама говоришь: вредно столько времени сидеть за ноутбуком.
— Конечно, родной. Сейчас. Позови Дашу.

Только поздно вечером, когда дети заснули, Вере удаётся вернуться к присланным письмам.

Продолжение см. http://proza.ru/2024/04/11/827