Письма для Веры-7

Предыдущую часть см. http://proza.ru/2024/04/11/818

Зима, 1919 год.

«Власть меняется как перчатки, — думает Надежда. — Неужели это и правда когда-то было? Бал в доме губернатора, тонкие белоснежные перчатки, которые приходилось менять после танца почти с каждым кавалером, вальс, полька, мазурка… Когда я танцевала-то последний раз?..»
Надя с тоской смотрит на свои штопаные-перештопанные перчатки, вздыхает…  Впрочем, и в губернаторском доме не блестят, как когда-то, оконные стёкла, обшарпан и нуждается в ремонте фасад здания, а внутри…
Представительных господ в бекешах и папахах, провозгласивших в марте восемнадцатого года создание Белорусской Народной республики (БНР) и заседавших в доме губернатора, очень быстро сменили германские военные в серых шинелях и смешных шлемах с заострённым шипом на макушке, сейчас в нём расположились вернувшиеся вновь Советы…

Вдруг всплывает в памяти, как перед уходом немецких войск зашёл Станислав. В прихожей сбросил на руки Евграфычу, который уже давно был не слугой, а членом семьи, тяжёлую шубу; в распахнутом полувоенном френче, под которым виднелась свежая белая сорочка, прошёл в холодную комнату. Сорочка тогда особенно поразила Надежду, одетую дома в душегрейку и валенки: греть воду для стирки – непозволительная роскошь.


— Надин, позвольте переговорить с вами наедине.
Станислав церемонно целует ей руку.
— У меня нет секретов от Ильи.
— А у меня есть. Извини, друг.
Гость едва кивает мужу Нади, лежащему на кушетке у камина, в котором чуть тлеет огонь.

Все шкафы давно пошли на дрова, и Евграфыч топчется в прихожей, бесплодно пытаясь пристроить шубу Станислава на крючок.

— Господи, да иди ты уже, — гость выхватывает из рук старика шубу, небрежно бросает на банкетку, подталкивая слугу на кухню. — Надин, сегодня вечером штаб германской армии перемещается в Вильно. Решено, что Рада БНР последует за ним. А поскольку я имею честь входить в её состав, то... Через несколько часов мы покидаем город. Предлагаю вам стать моей спутницей…
— Станислав, вы сошли с ума? — Надя растерянно смотрит на друга юности. — Я замужем, к тому же, — указывает на выступающий живот, — как видите, на восьмом месяце беременности.
— Не стану скрывать, это несколько неожиданно, — гость кривит в полуулыбке губы. — Но моих планов не меняет. Я возьму вас с собой, и, поверьте, ваш ребёнок получит все возможные блага: пелёнки, питание, тепло…
— А как же Илья? — не понимает Надежда.
— Мы не можем брать с собой штатских. Да и зачем, Надин? Ваш муж слаб, он будет обузой…

Звук пощёчины сливается с яростным хрипом стоящего в дверях Ильи:
— Извольте, сударь, удалиться прочь из нашего дома!

Станислав трёт мгновенно побагровевшую щёку, хватает шубу, уже шагнув на лестницу, оборачивается:
— Дура! Я хотел спасти тебя. И твоего ребёнка. Дом этот, Илья, не твой, но это не имеет значения: большевики его всё равно национализируют. Не слыхали о таком? Ещё услышите…

— Может, напрасно я так? — вздыхает Илья.
Надя обнимает мужа, долго смотрит в глаза:
— Нет, милый. Что бы и как бы там ни было, мы всё разделим на двоих, да?

***

Вот такая история, Вера. Знаешь, я абсолютно уверена, что именно так всё было. Ты, наверное, уже устала читать мои извинения: я опять не послала тебе письмо.
Почему-то кажется: стоит отправить письмо, и порвётся ниточка, которая связывает меня с моими героями.
 
Писала и думала: «Когда я сама последний раз танцевала?»
Впрочем, знаю: мы танцевали в приёмном покое больницы, когда Фёдор ложился на операцию. Где-то под потолком почти беззвучно работал маленький телевизор, показывали какой-то концерт…

«— Что происходит на свете? — А просто зима.
 — Просто зима, полагаете вы? — Полагаю».

Федя очень плохо себя чувствовал, и все-таки заставил себя выпрямиться, встать, процитировал любимые строчки Левитанского:
— Так разрешите же в честь новогоднего бала…

Танцоры из нас обоих не бог весть какие, со стороны, наверное, мы просто топтались, а не вальсировали. Хотя Федины руки, то, как он старательно вёл меня в танце, я и сейчас ощущаю.
Медсестра в приёмном покое, врач качали головами:
— Сумасшедшие!
Но дотанцевать нам позволили…

 ***

Зима, 1919 год, продолжение.

Вскоре после того, как в город вошли части Красной Армии, вернулись Листовский с мамой. Казимир по-прежнему мрачен, зато из невысокой, худенькой Марии Артёмовны энергия извергается непрерывным фонтаном:

— Ну, что ты говоришь, Казик! Как мы можем продолжать куда-то ехать? Во-первых, в нашем бывшем имении то ли немцы ещё не ушли, то ли поляки уже пришли, ни те, ни другие нам ни к чему. Во-вторых, ты же видишь, мы нужны девочке…

Обессиленная хроническим недоеданием, недосыпанием, Надежда, только что родившая дочку, действительно еле держится на ногах. Евграфыч, Илья как могут стирают немногочисленные пелёнки, но брать ребёнка на руки боятся, и Мария Артёмовна тут же перехватывает инициативу:

— Кто у нас красавица? Леночка! Конечно, Леночка наша красавица! Какие глазки, какой голосок звонкий… Животик болит… Сейчас помассируем, погладим… Вот так, вот так…

Говорить Мария Артёмовна может без остановки, обращаясь то к Наде, то к Евграфычу, то к завороженной её мягким, убаюкивающим голосом Леночке:

— Почему плохо? Мы за Уралом в деревне очень даже хорошо жили. У меня с собой мешок ржаной муки был. Представляете, целый мешок! Почти полный… Конечно, делиться приходилось: у хозяйки двое детей, третьего ждёт, а мужа не то мобилизовали, не то сам либо к красным, либо к Дутову ушёл, поди разбери… Да это их дело, главное, лепёшек на всех хватало, а если к ним ещё морковочку потереть… В эшелоне-то? Прекрасно доехали. Нет, сначала долго стояли, конечно. Чехословаки в одну сторону поезда не пропускают, красные – в другую, белые – в третью…
 
— Мама, где вы третью сторону нашли? — укоризненно качает головой Листовский.
— Не будь мелочным, Казик, — Мария Артёмовна укачивает Леночку и увлечённо вспоминает. — Акио-сан как чёрная пантера налетел, всех разметал… Вправо, влево, кого спустил вниз с насыпи, кого прямиком на небо отправил… И Пётр-сан ему помогал… Ты, Казик, тоже, конечно, поддерживал, но у тебя маузер, а они голыми руками… Куда Акио-сан рукой махнул, туда эшелоны и отправили. Они с Фаиночкой во Владивосток, а мы в Москву…
— Пётр-сан – это кто? — недоумевает Надежда.

Казимир, скупо улыбаясь, объясняет явление Петьки:
— Матросик сообразительным оказался. Запомнил номер извозчика, и, как только штаны прикупил, возник на пороге японской явочной квартиры. В Москве, оказывается, Акио уже резидент поджидал… Поджидала. Красавица-гейша, какая-то дальняя родственница нашего Акио. Она рассказала, что отец Акио, сэнсэй Иошито Танака, скончался, а наследством завладел младший брат, сообщив всем, что Акио попал в плен и опозорил семью, не совершив харакири. Уговаривала, чтобы Акио остался в Москве. Мне показалось, не без далеко идущих целей, — всегда напряжённо-хмурый Листовский вдруг довольно игриво подмигивает. — Но Акио заявил, что для него восстановить справедливость – дело чести… Петька наш тоже попросил разрешить ему побороться за справедливость. Правда, когда выяснилось, что Кумико-дзёси, резидент их, с нами не едет, заскучал…

— Казимир, а почему ты ещё здесь? — всплескивает руками Мария Артёмовна. — Ступай в их Совет, или как он там называется, и потребуй, чтобы на ребёнка дали хотя бы ведро угля. А лучше два…
— Как ты это себе представляешь? — недоумевает Листовский.
— Элементарно. Придёшь, представишься… Дальше по обстановке. Заснула красавица, — Мария Артёмовна передаёт ребёнка Наде. — Евграфыч, у вас ватные штаны найдутся? Хочу на велосипеде на рынок съездить. Леночка слабенькая, ей козье молоко – как воздух нужно…
— На велосипеде, зимой? — ахает Надежда.
— Ох, милочка, какая здесь зима, небось, не уральская…

Зимой сумерки сгущаются быстро. Не успели протянуться длинные тени от редких пешеходов, домов и заборов, как темнота окутала город.
«Не заблудились бы гости», — беспокоится Надя, но они возвращаются почти одновременно.
Мария Артёмовна до рынка не добралась, но восхищения не скрывает:
— Подумать только! Европа! Мы из Смоленска неделю ехали. Там ничего не было… Пустошь… Все станции по дороге сожжены, мосты разрушены, всюду стоят временные, а здесь: кинотеатры работают! В магазинах есть всё: рис, картофельная мука, цикорий, лимоны… Почти в каждом магазине есть соль и сода!
— Нет только денег, — грустно замечает Надя.
— Деньги, Наденька, надо зарабатывать. Я за Уралом многому научилась. И вас научу. Казик, ну что ты стоишь в дверях? Покажи, что принёс.

Листовский растеряно кивает на кухню:
— Там два ведра угля и командирский паёк… Они создают минский рабочий полк, назначили меня командиром…
Мария Артёмовна подходит к сыну, поднимается на цыпочки, чтобы снять с него шапку, заглядывает в глаза:
— Расстроился?
— Без меня, меня женили, — грустно усмехается Казимир.
— Хочешь – не хочешь, а надо определяться, сынок, — Мария Артёмовна говорит мягко, но твёрдо. — Или ты с теми, кто ушёл, или защищаешь нас: Надю, Илью, Леночку, меня с Евграфычем.
— Да что уж… Определился, — машет рукой Казимир. — Вот, кстати, ещё дали…

Мария Артёмовна рассматривает купоны с печатями, которые принёс сын, смеётся:
— Это же замечательно!  — читает вслух. — Купон на помывку двух человек (мужчина, женщина) в бане Плавского, улица Крещенская, 25 в отделении 2-го разряда – стоимость 3 рубля (при предъявлении купона бесплатно). Вот, Надюша, так мы начнём зарабатывать. Снимай с окна шторы. Я в бане их постираю, возьмём в аренду швейную машинку и сошьём прекрасные бархатные детские юбочки…
— Думаете, вам разрешат в бане стирать? — сомневается Надя.
— Нет, ты полагаешь, я стану кого-то спрашивать?!


Продолжение см. http://proza.ru/2024/04/11/836