Письма для Веры-8

Предыдущую часть см. http://proza.ru/2024/04/11/827

День добрый, Вера.
У нас весна. Возле дома появились склонённые, словно колокольчики, белые головки подснежников. Нежные и хрупкие на фоне чёрной, не прогревшейся земли. А ещё выглянули какие-то острые зелёные стебельки… Я подумала, что это лук, но Анна посмеялась надо мной, сказав, что прорастают крокусы.
Запахи весны кружат голову бедному Фрэду, который то исчезает на несколько часов, то неотступно ходит за мной следом, недовольно ворча: не может понять, почему хозяйка лишь забегает на короткое время домой, а ночует в другом месте.   
Я действительно почти переселилась в дом Анны: Светлану, её дочь, срочно вызвали на работу. Не поехать Света не могла, хотя очень не хотела оставлять маму одну. Вот я и вызвалась побыть с Анной. Приготовить нехитрую еду, сделать укол при необходимости – не проблема. К сожалению, Анне уже мало что может помочь. Только быть рядом да пытаться отвлечь разговорами.
Там, куда Светлана уехала, почти каждую ночь прилетают дроны, пытаются перейти через границу вооружённые отряды. Утро мы начинаем с обсуждения новостей, вчитываемся в каждое слово смс-сообщений от Светланы, пытаясь что-то прочитать за скупыми «Всё в порядке, скоро приеду», а потом, насколько хватает у Анны сил, ведём разговоры о прожитой жизни… Моей, её…

Однажды я набралась храбрости и спросила, почему они с Фёдором расстались.
Анна пожала плечами:
— Лучше спроси, почему мы поженились. Я же на десять лет старше Феди.
В ответ на мой удивлённый взгляд, Анна усмехнулась:
— Просто выгляжу моложе, но это не моя заслуга: гены… Я очень любила отца Светы, хотя он был женат, разводиться не собирался, и о том, что будет ребёнок – не догадывался. Феде тогда только исполнилось двадцать… Ты, наверное, знаешь, родители Фёдора погибли в авиакатастрофе, растила его бабушка, а она, надо признать, была человеком очень авторитарным. Федя же рвался на свободу, доказывая в первую очередь бабушке, что будет всегда и всё решать сам. Они очень любили друг друга и, как истинно влюблённые, постоянно ссорились, по поводу и без…

— Мы с Федей ни разу не поссорились, — перебила я.

— С возрастом Фёдор научился сдерживаться, — согласилась Анна. — Но тогда! Слышала бы ты, какой крик стоял в доме…

Анне трудно долго говорить, она откинулась на подушку. На фоне белоснежной наволочки заметно, как посерело её лицо…
Пока я отворачивалась за шприцем, Фрэд прокрался к кровати Анны, вспрыгнул на постель. Он прекрасно знает, что этого делать нельзя, и так же прекрасно знает, что никто его не прогонит.

— Мур-р-р…
Трётся мордочкой о плечо Анны, она перебирает пальцами его шерстку. Много ли надо человеку для счастья? Впрочем, и котам тоже…

Отдохнув, Анна сама вернулась к разговору о Фёдоре.
 
— Феде нравилось спасать: неважно, котёнка, человека или цыплёнка, сломавшего лапку, и он очень хотел жить отдельно от бабушки. А тут подвернулась я: с квартирой, не родившейся Светкой и, с его точки зрения, нуждавшаяся в спасении. Всё совпало…
Анна тяжело вздохнула:
— В чём-то вру, конечно. Пытаюсь обелить себя, выскочившую замуж за мальчишку. Но Фёдор так истово спасал нас со Светой… Брался за любую работу, не позволяя мне выйти из декретного отпуска раньше времени, гулял, играл с малышкой… И мне было приятно, что рядом есть мужское плечо. Федина бабушка, конечно, всё поняла… Купила в деревне домик, в который мы, по Фединой просьбе, и привезли тебя, а Фёдору отдала ключи от квартиры со словами:
— Устанете притворяться счастливыми, разъезжайтесь, не портите друг другу жизнь.
Мне потихоньку шепнула:
— Нужен будет совет, для вас с девочкой двери в моём доме всегда открыты… Я часто пользовалась её разрешением. А потом, когда Светлана подросла, купила этот дом. Был период, когда дома в деревне стоили копейки, а здесь красиво, Свете нравилось.

— Как звали Федину бабушку? — спросила я.
Анна удивилась:
— Мне казалось, ты знаешь: Любовь Николаевна, — вздохнула. — Любовь… Она и правда умела любить. А ещё… Федор рассказывал, чтобы купить дом, она продала серьги, подарок когда-то близкого человека… Со змейками и розовым сапфиром.

Помнишь, Вера, когда-то ты рассказывала мне: розовый сапфир – знак энергии, верности в любви и преданности делу... Кажется, ты ещё что-то говорила про благородство и мудрость. Не знаю, как можно было расстаться с такими серьгами… Хотя, может, именно в этом и была мудрость бабушки Фёдора?

Иногда мне кажется: истории, которые мы пишем, носятся в воздухе, надеясь, что кто-то услышит и запишет их...

Если помнишь, я хотела написать повесть о счастливой жизни. Вот только существует ли на свете тот, кто точно знает, что такое счастье? Возможно, это просто, когда есть в жизни любовь и не покидает надежда? Был период, когда надежда оставила меня. Показалось, если верну её в повести, вернётся и в жизни?.. Не знаю.
Почему мужа героини зовут Ильёй? С тобой я всегда была откровенна: Илья у меня первый… И любила я его так, как только можно любить первого в жизни мужчину.
До сих пор не знаю, нужна ли ему была моя любовь… Очень скоро в нашу жизнь вошли раздражение, недомолвки, молчание… Я старалась придумывать объяснения его отсутствию, неожиданным командировкам, звонкам.   Долго не решалась поверить в то, что любимый мужчина может банально врать.  И всё же настал момент, когда ушло доверие, а вместе с ним и любовь.
Быть может, повесть – подсознательное стремление изменить то, что не сложилось в жизни? Не знаю, Вера, не знаю…

Вернёмся к моим героям.
Анна разрешила мне пользоваться её компьютером, и я с головой окунулась в неразбериху первой половины двадцатых годов. Рижский мир разделил страну на две части, граница прошла всего в тридцати километрах от нашего города.
Что говорить, Вера, лихое было время.
Кого-то революционные волны, словно морскую пену, выбрасывали наверх, кого-то утаскивали на дно.
Новая власть, как всякая новая метла, пыталась мести по-новому, совершала свои ошибки, и, как каждый нормальный человек, терпеть не могла, когда ей пытались указывать на них.
Жизнь продолжалась.

***

Весна, 1922 год.

Замерев у окна, Надежда кусает губы, изо всех сил сдерживая слёзы: лишь бы не увидели эти, которые рушат сейчас дело, которому они с Павлом Петровичем отдавали столько сил. Топая сапогами, оставляя грязные следы на полу, два человека в солдатских шинелях уносят в стоящий во дворе фургон сложенные по годам папки с газетами, другими документами. Третий, в кожаной куртке, перетянутый ремнями, навис над сидящим за большим рабочим столом исхудавшим, сгорбившимся Павлом Петровичем:

— Что скукожился, контра недобитая? Скажешь, не получал циркуляр об уничтожении полицейских архивов? Про то, что для нужд бумажной промышленности по разнарядке велено от вашего Управления пять тысяч пудов бумаженции вот этой получить, — поднимает с пола рассыпанные газеты и бьёт ими Павла Петровича по лицу, — не знаешь, не слышал?

Павел Петрович теребит бородку, дрожащей рукой надевает пенсне, распрямляется:
— Как вы смеете, уважаемый? Пусть, по вашему мнению, я – недобитая контра, но эти документы – культурная ценность. Их надо сохранить для будущих поколений.
— Очочки надел, а по-марксистски мыслить не хочешь, — усмехается перетянутый ремнями. — Тогда ступай, в другом месте поговорим.
От толчка в спину начальник архивной службы Управления почти падает, делает несколько шагов вперёд, останавливается рядом с Надей, протянувшей руки, чтобы поддержать его, негромко произносит:
— Идите, Надежда Александровна, домой, судя по всему, работать мы сегодня уже не будем…

— Как вам не стыдно? — почти кричит Надя. — Толкать пожилого человека! Куда вы его забираете?
— Куда надо забираем, — ворчит один из двух бывших солдат, выносящих из Управления архивные материалы. — Не волнуйтесь, профессор, советская власть вместо этих бумажек новые газеты напечатает…

В тёплом пальто, перешитом заботливой Марией Артёмовной из выданной Казимиру командирской шинели, вязаном беретике, Надежда быстро идёт, почти бежит по Захарьевской, не обращая внимания на удивлённые взгляды прохожих. Вчерашние сугробы под ночным дождём превратились в липкую грязь, но Надя не замечает этого, как не замечает и солдат, стоящих в охране у дверей здания, в которое она спешит. Ураганом проносится мимо них по коридору и останавливается только возле двери с написанной от руки табличкой: «Нач. Наум Михайлович Топазов». Расстегивает пальто, делает глубокий вдох и решительно заходит в кабинет.

— Послушайте, это невозможно! Так нельзя делать.
— Да ну! Это всё?
Седой мужчина в меховой безрукавке поверх офицерского кителя поднимает глаза, и Надя понимает, что ему чуть больше тридцати. Красные воспалённые глаза свидетельствуют не то о болезни, не то о хроническом недосыпе.
Стараясь говорить как можно короче, Надя рассказывает о произошедшем в Управлении, о том, как обошлись с Павлом Петровичем.
— Вы поймите: эти газеты – живые свидетельства времени. По ним наши потомки будут судить, как мы жили, о чём мечтали, чего хотели… Вот, смотрите…
Надя разворачивает единственную, оставшуюся на полу газету:
— В сегодняшнем номере «Рабочего» репортаж о восстановлении завода "Энергия", о том, что на месте бывшей обойной фабрики открылась обувная фабрика «Луч», а Минский окружной совет безбожников предлагает перенести день отдыха в школах с воскресенья на среду.  Запущен первый трамвай, предстоит открытие Института белорусской культуры… Разве это всё не интересно?

Мужчина поднимается, прихрамывая, делает несколько шагов по комнате:
— Скажите, гражданка, а вы знаете, что несмотря на подписание мирного договора, к нам, нарушая границу, то и дело прорываются банды белоэмигрантов? — жёстко усмехается. — И про наши отряды «активной разведки», которые не остаются в долгу, вы знаете?
— Нет, — испуганно качает головой Надежда.
— Правильно, — он опять усмехается. — Вам и не надо об этом знать. Так же как никому не надо знать, что Красной армии сало продают дороже чем частникам.

«Он знает, читал сегодняшнюю газету», — обрадованно думает Надя.

— Это всё шелуха, мусор, и в будущем это никого интересовать не будет.
Забирает из рук Нади газету, указывает пальцем:
— Вот, пожалуйста! Зубной врач Биргер вернулся и возобновил приём, пропала корова, куплю ношеное пальто в хорошем состоянии… Вы серьёзно думаете, что это нужно потомкам?
— Не знаю, мне кажется… Но всё равно нельзя арестовывать пожилого человека за то, что он пытается для тех, кому это может быть интересно, сохранить детали нашей жизни. Она ведь именно из таких мелочей, вроде покупки ношеного пальто, состоит…

Надя вдруг вспоминает, как старый Борух Топаз говорил о двоюродном племяннике, «этом сумасшедшем Наумчике», и, осенённая догадкой, спрашивает:
— Скажите, а вы о своём дяде, Борухе Топазе, что-нибудь знаете?

По тому, как резко меняется лицо собеседника, как, с силой сломав карандаш, он бросает его на стол, Надя догадывается, что задавать этот вопрос не стоило.

— Вы ошиблись, гражданка. Я никогда не знал такого человека.
— Простите. Да, я ошиблась. Хотя тот человек с нежностью говорил о своём племяннике.
Поняв, что последний вопрос всё испортил, Надежда поворачивается к двери, чувствуя на себе жёсткий взгляд того, с кем только что разговаривала.
Она берётся за ручку двери, когда в спину звучит:
— Постойте. Это вы были сестрой милосердия в Серафимовском лазарете?
— Я, — поворачивается Надя.
— Ладно, мы выпустим этого вашего... Только предупредите: пусть сидит тихо, как мышь, второй раз даже я не смогу помочь. На его место уже подготовлен молодой активист-выдвиженец, из тех, кто не оспаривает распоряжения…
Надежда хочет сказать, что в этом случае она тоже уволится, но ограничивается коротким:
— Спасибо.
— В качестве благодарности лучше обещайте забыть про того человека, о котором вы мне говорили.
С удивлением Надя видит: на лице стоящего перед ней мужчины нет страха, лишь горькое понимание происходящего…
— И ещё… вы там дома, даже между собой, поменьше болтайте о японцах и прочих врагах…

Когда до молодой женщины доходит смысл сказанного, её собеседник уже стоит, отвернувшись лицом к окну. Она молча выходит из кабинета.

— Мама! Мамочка пришла!
Трёхлетняя Леночка с размаху бросается Наде на шею.
— Смотри, какое платье мне бабушка Маша сшила!
Подняв руки, девочка с упоением кружится перед мамой в розовом фланелевом платьице. На коротеньких светлых волосиках – розовый бант.

Мария Артёмовна исполнила своё намерение заняться шитьём, обзавелась клиентами и даже купила подержанную швейную машинку. Из остающихся лоскутов она выкраивает замечательные платья для Леночки.
Илья читает лекции по механике в недавно открывшемся университете.  И всем кажется, что потихоньку жизнь начинает налаживаться.
Только сегодняшние события лежат тяжким комом в душе Нади. И, хотя по кухне мрачно бродит невзрачно одетый человек с бесцветным лицом, Надя, разогревая еду, торопливо пересказывает Илье случившееся в Управлении, умалчивая, впрочем, о беседе с Наумом Топазовым, догадываясь, что Илья опять упрекнёт её: надо сначала двести раз подумать, как это скажется на семье, а потом уже бросаться в вышестоящие инстанции. Илья умный и умеет предвидеть результаты…
Впрочем, сегодня и Илья чем-то расстроен. Выслушав Надю, мрачно бросает:
— Они так борются с «беспартийной сволочью», вроде нас с тобой. Главное, показать, кто в стране хозяин.
— А что, разве не народ хозяин всего? — склоняется к Илье бесцветная личность.

Станислав оказался прав. После смерти Евграфыча от испанки их «уплотнили», и в комнату старого слуги заселился этот субъект. Теперь у них коммунальная квартира. Хорошо хоть, что в одной комнате живёт семья командира Листовского, другая осталась Наде с Ильёй и Леночкой, а на неприятного соседа можно постараться закрыть глаза, хотя он, словно плесень, умудряется всюду проникнуть и со всеми пообщаться.
— Я не прав? — сосед ласково улыбается, прищурив глазки.
— Правы! — Илья забирает тарелку и уходит в комнату.

Леночка давно поняла: когда папа чем-то огорчён, он садится за пианино. Мелодию «Полонье Огинького» даже она уже может настучать одним пальчиком…
— Надя, поговори пожалуйста, с Марией Артёмовной, чтобы она больше не рассказывала Лене об этом чудесном Акио-сан. Он у них стал чем-то вроде святого Будды, борющегося за справедливость, — просит Илья. — Не нравится мне, как сосед прислушивается к нашим разговорам.


Продолжение см. http://proza.ru/2024/04/11/851