Письма для Веры-11

Предыдущую часть см. http://proza.ru/2024/04/11/860

Здравствуй, Вера.
Кажется, сегодня ночью я закончила повесть.
Анна проснулась от моего истеричного плача. Я сидела перед бутылкой водки и рыдала, словно…
Не знаю, у меня нет сравнений.
Анна посмотрела на початую бутылку, спросила:
— Что-то случилось?
— Да… Я не смогла их спасти.
Знаешь, Анна всё-таки уникальный человек. Она сразу всё поняла, спустила с кровати ноги, оперлась на подушку, попросила:
— Читай.
Мне казалось, слушая, она даже не дышала, лишь с последним предложением перевела дух и тихо спросила:
— А дальше?
— Дальше война…
— Нет, подожди, война – это понятно, но до неё ещё четыре года. Ты не можешь всё так закончить.
— Могу! — разозлилась я. — Хочется чуда? Что, зачеркнуть и выбросить приказ Ежова, по которому жён изменников родины вне зависимости от причастности к «контрреволюционной деятельности» мужа, осуждали на заключение в лагере сроком от пяти до восьми лет?

Анна с трудом поднялась с кровати, подошла, положила руку мне на плечо:
— Я понимаю. Но ты всё-таки напиши. Знаешь, я всегда восхищалась поколением, к которому, кстати, принадлежала и бабушка Федора. Обычная история для тех лет: отца расстреляли как польского шпиона, мать умерла в Карлаге. Девочку взяла к себе и вырастила соседка, посторонняя женщина, у которой было трое собственных детей. Казалось бы, после того, как безжалостно и несправедливо поступило государство с родителями, можно возненавидеть страну, в которой выпало жить…
Анна за последние дни ослабла, говорила с трудом, но, задыхаясь, продолжала:
— Знаешь, Надежда, как ни пафосно это звучит, в Фединой бабушке, в душах людей её поколения, был какой-то негасимый свет. Несмотря на огромную, неизбывную боль, они любили Родину. Это не красивые слова, это – правда.

Анна убрала со стола бутылку, тихо закончила:
— Напиши. Я верю: у тебя получится.

Ну, что же… Пусть будет так, попробую… Опять зима. Год 1943.

***

Февраль, 1943 год.

Мария Артёмовна зябко кутается в одеяло, прислоняется к смежной с кухней едва тёплой стенке. Сегодня пока не слышно выстрелов… Тихо.
Если закрыть глаза, может показаться, что войны нет… Те, кого она любит, просто задержались на работе. Вот вернутся Илья с Казиком и, как собирались, разберут печь на кухне. Всё у них руки не доходят…
Впрочем, сейчас это к лучшему.
Господи, как же она устала. Полтора года войны, да ещё четыре перед войной, когда надо было через силу держаться, не позволяя себе думать о плохом, и верить: дорогие её сердцу люди обязательно вернутся…

Может, уже скоро… Николич сегодня шепнул: «Наши Сталинград освободили». Даст бог, погонят и дальше…
С Николаичем Мария Артёмовна познакомилась летом на Суражском рынке, куда ходила продавать или обменивать на продукты детскую одёжку, которую шила из сохранившихся платьев Нади, Леночки или вязала, распуская свитера Ильи и Казика.  Рядом часто оказывался высокий сутулый мужчина в очках, к которому неизменно выстраивалась очередь. Казалось, он умел всё: наточить ножи, запаять прохудившиеся вёдра и чайники, починить замолчавший будильник…
Как-то возвращаясь с рынка, разговорились. Оказалось, живёт Николаич в соседнем доме, работает на обувной фабрике.
— Руки у вас золотые, — похвалила Мария Артёмовна.
— Всё, что один человек сделал, другой вполне может починить, — пожал плечами мужчина. — Да и семью кормить надо.
— Большая семья?
Вздохнул:
— Уменьшилась. Прошлой зимой жена умерла, не сохранил я её, не смог спасти… Внучок Вовка остался, да сын. Ради них и кручусь.

Погруженная в свои мысли, Мария Артёмовна не сразу слышит: кто-то размеренно и сильно стучит, требуя открыть входную дверь. Немцы? Они не ждут, вслед за стуком сразу стреляют… Из большой комнаты с камином, которую прежде занимали Илья с Надей и Леночкой, выглядывает серый от страха сосед с остекленевшими глазами:
— Партизаны?

Мария Артёмовна поднимается, чтобы открыть дверь и вдруг вспоминает, как в декабре сорокового, вернувшись из Москвы, куда ездила, чтобы лично передать письмо сына в контрольную комиссию при ЦК ВКП(б), обнаружила свои вещи сваленными в кучу в бывшей комнате Евграфыча.

— Хватит с тебя и этой комнатёнки, барыня, — паясничал сосед. — Нынче у нас хозяин – народ, а ты – так, приживалка… Глядишь, не сегодня, так завтра и за тобой придут…

Тогда, сжав зубы, она промолчала. Верила, что разберутся, выпустят Казика… Сколько для этого нужно? Месяц, пусть два… Может, чуть больше…
Через полгода началась война…

За дверью – холёный мужчина лет пятидесяти, сытый (это, пожив в оккупации, жители города научились распознавать безошибочно).  Драповое длинное пальто, шапка-боярка из овчины…

— Я не ошибся? Здесь прежде жила семья…
Нежданный посетитель называет фамилию Нади.

—  Ни её, ни мужа сейчас нет.
В глазах Марии Артёмовны вспыхивает надежда: вот так в тридцать восьмом году принесли записку от Нади, которую она сумела выбросить из тамбура увозившего её эшелона… Оглянувшись на соседа, из любопытства высунувшегося в прихожую и навострившего уши, Мария Артёмовна распахивает дверь в комнату:

— Проходите.
— Здесь прежде была комната прислуги.
Гость с любопытством оглядывается, замечает на столике у железной кровати фотографию. Русоволосый молодой человек обнимает за плечи женщину в синем шёлковом длинном платье с кружевным воротником. У обоих удлинённый овал лица, тонкий прямой нос, серые глаза...
— Боже, простите, что не узнал вас сразу. На этой фотографии вы с Казимиром так похожи, — вздыхает пришедший.
— С годами все меняются, — пожимает плечами Мария Артёмовна. — Вас, Станислав, тоже не сразу узнаешь… Тем более, что виделись мы почти тридцать лет назад, если не изменяет мне память, перед той, первой войной. Тогда вы были артистичным, лёгким юношей, способным на экстравагантные поступки.
— Всё ушло, — кривовато усмехается гость. —  Зато теперь я точно знаю, что почём: не продешевлю… Прошу простить, запамятовал: как звать пани?
На этот раз усмехается Мария Артёмовна:
— Уж и забыла, когда меня так величали…  Давайте, Станислав, без формальностей. У вас какое-то дело?
 — Скорее желание помочь друзьям молодости.

Промозглые февральские сумерки вкрадчиво заползают в помещение. Хозяйка достаёт старую керосиновую лампу, разжигает её, и причудливые тени начинают плясать по стенам, освещая поцарапанный шкаф, швейную машинку «Зингер», коробки с нитками на подоконнике…
— Где всё-таки Илья, Казимир? Надя?
Перед последним именем голос мужчины слегка вздрагивает.
— Илью взяли в тридцать седьмом, Надю спустя несколько месяцев, Казика – в тридцать девятом, — Мария Артёмовна отворачивается к окну, чтобы глаза не выдали боль.
— Боже! — Станислав вздрагивает, закрывает лицо руками. — Я же предлагал, просил уехать со мной…

— Пан ищет врагов народа?
В беседу встревает чей-то вкрадчивый голос.  Скрипит дверь, и в комнату бочком просачивается закутанный в женский пуховой платок поверх ватной поддёвки сосед.

— Познакомьтесь, Станислав. Перед вами хозяин жизни, один из лучших соглядатаев чекистов, — зло иронизирует Мария Артёмовна. — Правда, когда драпали из города, они его прихватить с собой забыли. Ну да, такое…  наверное, везде найти можно.
— Нет-нет, — бормочет, мгновенно обмякнув, сосед, — я что… Хоть сейчас могу комнаты освободить. А про органы… Не докажете!
Последние слова сосед произносит громко, с повизгиванием, вдруг уверовав в свою безнаказанность.
— Кому нужны твои доказательства…
Станислав лениво усмехается, и сосед, охнув, несколько раз шаркнув валенками, тут же скрывается за дверью.

— Мария Артёмовна, голубушка, может, вам действительно переселиться из этой лачуги в большую гостиную? Я сейчас организую.
— Благодарю, Станислав, не нужно. Там камин пока прогреется, столько дров съест… Где их взять нынче? А на кухне печь не прожорлива, кирпичики быстро нагреваются, и мне в этой комнате рядом с кухней – теплее…

Хоть и заклеены на зиму окна в комнате, слышно: на улице стреляют, свистят, лают собаки.
— Каждый вечер облавы, — вздыхает Мария Артёмовна.
— Не благодарен народ, — Станислав снимает шапку, достаёт платок, вытирает вспотевшие лоб и обильно полысевшую голову. — Немцы что могут делают: школу белорусскую открыли, театр работает… Порядок есть порядок, если власть требует, надо соблюдать.
— Бывшего начальника Нади, Павла Петровича Ледникова, старого человека и прекрасного архивариуса, застрелили походя, только за то, что на дороге стоял, мешал выносить из республиканской библиотеки книги, — не выдерживает хозяйка дома.
— Война, — пожимает плечами гость. — Приходится вывозить раритеты, чтобы обеспечить сохранность…

Молчание затягивается. Станислав, не отрываясь, смотрит на руки пожилой женщины, не знающие ни маникюра, ни кремов... Худые, обветренные, в морщинах, с выступавшими синими жилами…
— Мария Артёмовна, — неожиданно для самого себя, решается Станислав, — хотите, я помогу вам уехать в Берлин? Цивилизованная страна, в которой нет места дикости… Там вам не придётся ни мёрзнуть, ни голодать, ничего делать самой: обещаю, я найду прислугу…
В ответ женщина медленно качает седой головой…
— Я буду ждать их здесь.
— Кого? — не сразу понимает собеседник. — Они не вернутся. Смотрите правде в глаза: их уже нет. То, что сейчас происходит на фронте – лишь стратегическое затишье. Немецкая нация второй раз капитуляцию не подпишет. Они сильны, и в этом наша надежда…

Мария Артёмовна гордо вскидывает голову, пытаясь что-то сказать, но останавливает себя и только машет рукой:
— Идите, Станислав. Здесь ничего не продаётся.


В прихожей у самых дверей гостя хватает за рукав сосед:
— Пусть пан не сомневается, если что-то надо, я знаю очень много. Про всех. И всё могу рассказать…
Станислав вырывается, брезгливо отряхивает рукав пальто:
— Надо будет, спросят. Поди прочь…

Спускаясь по полуразрушенной лестнице дома, Станислав думает: «Боже, как жизнь калечит людей. Была пани, а стала… Как можно настолько опуститься…»

Мария Артёмовна пытается опять пристроиться возле уже остывшей стенки и мысленно рассказывает сыну как прошёл день: «Приходил твой старый знакомый, как говорила когда-то наша кухарка Юзефа, думаю, ты её помнишь: сытый, файный… А я молодец: сдержалась, не сказала ни слова про Сталинград. Не то подставила бы Николаича… Он, наверное, радио слушает. Или листовку где-то нашёл…

Радио слушал и печатал листовки сын Николаича, но Мария Артёмовна, конечно, об этом не знала.

***

Август, 1944 год.

— Счастливо тебе, сестра.
Из теплушки в руки Лене подают шестилетнюю дочку и два небольших узла с пожитками. Состав, набирая скорость, катит дальше, а на платформе, кроме Лены с Наденькой, остаются ещё несколько человек, тоже с детьми, чемоданами, узлами…

— С возвращением, земляки, — негромко произносит старик, одетый, несмотря на тёплый день, в ватные штаны и меховую поддёвку.
На секунду он отпускает руку мальчика лет семи, крестится и тут же опять сжимает детскую ладошку, ворчливо добавляя:
— Стой смирно. Это тебе не деревня, город. Потеряешься – где искать?

— Смотрите! — молодая женщина не то вскрикивает, не то всхлипывает, давясь слезами и указывая в сторону, где должен был быть виден город.
Города нет. Насколько хватает взгляда, тянутся сплошные руины. Лишь вдали, на холме над развалинами высится почерневшее, но совершенно целое здание оперного театра.

Рядом раздаётся сухое покашливание:
— Я извиняюсь, граждане. Не задерживайтесь на открытом месте. Редко, но бывает, что ещё бомбят, — мужчина в форме железнодорожника, на костылях, с одной подвёрнутой выше колена штаниной брюк, машет в сторону прохода между развалинами. — Идите аккуратно, не сворачивайте с дороги. По бокам могут быть мины.
 
Лена, крепко сжав руку Наденьки и подхватив узлы, первой идёт по расчищенному проходу: всё что осталось от улицы, которую она помнила и любила.
С одной и с другой стороны высятся горы завалов, чёрные проёмы окон в сгоревших, полуразрушенных домах, оборванные, никуда не ведущие лестницы, торчащие куски арматуры.

— Мама, — плачет Наденька, прижимая к себе узелок с любимой куклой. — Я не хочу здесь жить, мне страшно…
— Ничего, родная, потерпи, мы скоро придём.
Лене тоже страшно, она боится даже представить себе, что ждёт их впереди.
Один поворот, второй… Обломки крыш, обгорелые остовы зданий… И вдруг, о чудо, два целых здания, прижавшихся друг к другу…
— Наденька, мы пришли!
Не отпуская руку дочки, Лена бросается наверх по ступеням, не думая, о том, что они могут в любой момент обрушиться. Дверь в квартиру открыта…


В самой маленькой комнате, где когда-то жил сосед, на железной кровати лежит тело женщины. Кажется, тоже обгоревшее, так почернело худое лицо, там, где должны быть морщины, кожа провалилась, углубившись почти до костей.
— Бабушка!
Не сдержавшись, Лена падает на колени перед кроватью и рыдает.
— Здрасьте, что за водопад такой? — шевелится тело, в провалившихся глазницах сверкают глаза.
— Бабушка, я сейчас, сейчас, — мечется по комнате Лена, не зная, что делать.

— Артёмовна, я воды принёс.
Пожилой мужчина с бидончиком в руках заходит в комнату. Зашедший за ним мальчонка лет восьми в застиранной рубашке и коротких, латаных-перелатаных брюках, открывающих босые ноги в цыпках, становится перед маленькой Надей, не давая ей подойти к маме.

— Здравствуйте, неужто дождались? Праздник-то какой на твоей улице, Артёмовна…
— Я внучка, — робко говорит Лена.
— Догадался, много наслышан о вас.

— Пусти, — кричит Наденька мальчишке, — я папе скажу. У меня папа знаешь какой? У него кожаный реглан есть, и курица на рукаве…
— Дура! — звучит в ответ. — Сама ты курица в рукаве…
Мальчик пытается смеяться, но вместо этого всхлипывает:
— Моего батю фашисты повесили… Вот тут прямо…

Мужчина бросается к мальчику, обнимает за плечи:
— Вовка, мы же с тобой договаривались… Твой отец погиб, защищая тебя и всех нас. Он хотел, чтобы ты жил радостно. А если будешь плакать, получится, что он напрасно погиб? Ведь нет же, Вовка, не напрасно?
— Я не буду, — вздыхает Вовка.
— Вот и славно. А курицей, чтоб ты знал, лётчики называют шеврон на рукаве с крыльями, пропеллером, мечами и звездой.

— Вы, пожалуйста, не уходите, — просит Лена. — Покажите мне, что, как… Где воду взять, на чём готовить…
— Вода в Свислочи. Здесь, через два дома колонка была, но там все берут… Напора практически нет. А готовить… бабушка твоя буржуйка – керосинку имеет. Вот только насчёт керосина не знаю, сама-то она уже, почитай, неделю не ест ничего, только пьёт… Сейчас поглядим…
Они вдвоём возятся с керосинкой, кипятят воду, из привезённой банки тушёнки Лена варит суп, осторожно, маленькой чайной ложкой кормит бабушку.

Мария Артёмовна делает несколько глотков, приподнимается:
— Николаича с Вовкой накорми, они меня спасали, чтобы дожила до такого счастья. И не волнуйся за меня, ещё протяну немного… Наденька-то где? Хоть глянуть на правнучку…
Сердце Лены обрывается: она думала, что Надя возится с куклой, но вот лежит её узелок, а девочки нет…

Николаич хмурится, бормочет:
— Ох, и задам паршивцу…
Спускается во двор и через несколько минут возвращается с детьми.
— Мама, — бросается к Лене Наденька, — меня Вова водил посмотреть воронку от бомбы. Она такая огромная, такая глубокая! И чернота на дне. Наверное, в ней черти водятся…
— Ночная бомбёжка была, дом полностью разрушило, — объясняет Николаич. — Мы с Вовкой там прежде жили, а теперь вот к вам перебрались, квартир-то много пустует.
— Бабушка Маша, — Надя робко подходит к кровати, на которой полусидит Мария Артёмовна, — ты худая очень, тебя кормить рыбьим жиром надо. А ещё… Хочешь, я тебе подарю?
Надя вытаскивает из кармана платья цветные стёклышки:
— Вова меня в церковь водил, сказал: костёл называется. В этом костёле окна разбиты, и на полу много таких… Если через них смотреть, всё красивым-красивым кажется… Ты посмотри, бабушка…

Вечер проходит в рассказах:
— Не знаю, Леночка, доходили ли до тебя мои письма.
— До начала войны…
— Я многого не могла написать. Боялась накликать на вас беду.
— Ничего, я научилась читать между строк, — горько усмехается Лена.
— Маму твою арестовали почти сразу после того, как ты уехала. Дали пять лет лагерей. По идее, уже и срок вышел, да где она теперь, жива ли – не знаю. Казика в тридцать девятом арестовали, в этот период уже начали понемногу назад сдавать… Якобы только по закону… Навешали, конечно, что был связан с врагами народа, скрывал свои политические ошибки…  Через десять месяцев Военный трибунал приговорил Казика к расстрелу…
Голос Марии Артёмовны звеняще-бесстрастный, только в глазах стынет боль:
— Уж не знаю, как он это устроил, но передали мне написанное им письмо в партколлегию контрольной комиссии при ЦК ВКП(б). Я письмо сама в Москву отвезла. Военная коллегия Верховного суда посчитала приговор необоснованным, возвратила дело на доследование. А дальше война началась…
Мария Артёмовна тяжело вздыхает:
— Вы как, Леночка? Как только Ваня отпустил тебя?
— Да не отпускал он. Но ты же, бабушка, знаешь: я упрямая. Как услышала, что наши к родному городу подходят, поняла: не могу больше ждать. А пока добирались с Наденькой, город и освободили. Мы договорились: закончится война, и Ваня сюда вернётся.
— Значит, теперь будем вместе ждать твоего Ваню, маму твою, может, бог даст и Казик вернётся.
Мария Артёмовна закрывает глаза, ложится:
— Посплю немного.

***

Февраль, 1945 год.

Дверь распахивается. Злой ворвавшийся ветер мгновенно срывает старую простыню, отделяющую так называемую санчасть от барака. 
— Эй, медсестра, врач, кто-нибудь есть? Доходягу с этапа привезли, обморожение.

Надежда склоняется над очередным доходягой. Чёрные провалы вместо глаз, впавшие, обтянутые кожей щёки. Одна испещрена шрамами… Надя вздрагивает: «Господи, неужели…»
— Ты ноги-то смотри, сестра, ноги, может, ещё спасти можно…

Свободных минут у Нади нет. Врача, который здесь работал, этапировали в зону к уголовникам, и, оставшись одна, она делает что может: вскрывает фурункулы, накладывает повязки с мазью Вишневского, раздаёт таблетки из того небольшого ассортимента, который дозволено иметь и, главное, выдаёт каждый день по ложке рыбьего жира. Рыбий жир приказано беречь для особо тяжёлых случаев, но с лёгкими случаями к ним не привозят.

Только глубокой ночью Надя позволяет себе присесть возле нар, на которых лежит Казик, перебинтовывает ему обмороженные пальцы ног, склонившись тихонько плачет. Столько лет она не позволяла себе плакать, впрочем, нет, просто не было слёз… а сейчас появились …
С трудом дотягиваясь, Казик трогает её волосы, бормочет…
— Что?
Надя почти приникает к его груди.
— Врача нет, а если не ампутировать пальцы ног, гангрена пойдёт дальше…
— Сделай сама. Представь, что вернулась в Серафимовский лазарет. Не плачь, Наденька, не бойся. Я сильный, выдержу.

От лежащих рядом обитателей барака ничего не скроешь, судачат:
— Повезло мужику. Пальцев ног лишился, а такую бабу отхватил…

Через какое-то время Листовский уже поднимается, может даже, хромая, выйти на крыльцо, где продуваемые ветрами, они с Надеждой ведут бесконечные ночные разговоры.
— Почему ты здесь, Наденька? Твой срок же закончился…
Надя вздыхает:
— Я тоже так думала. Вызвали, дали расписаться, что оставлена до конца войны…
— Теперь уже скоро… Мы твою записку ещё в тридцать восьмом получили, добрые люди не побоялись переслать. Мама тебе посылки отправляла, письма…
— Нет, — качает поседевшей головой Надя, — до меня ничего не доходило. Ты же знаешь, переписка разрешена только с близкими родственниками. А ты?
— Проявили гуманность: заменили расстрел на десять лет лагерей. А у Леночки с Ванькой дочка родилась, знаешь?
— Нет…
На губах женщины появляется неуверенная улыбка.
— Неужели Марии Артёмовне удалось спасти их? Удивительная у тебя мама. Как она, кстати? Где?
— Не знаю, пытался писать, город то освободили, да пока нет ответа…
— Пойдём, Казик. Вдруг я там кому-то нужна. И ты мёрзнешь…
— Подожди… Надя, я тебе сказать хочу… Я бы ещё раз через все эти круги ада прошёл, лишь бы открыть глаза и увидеть тебя рядом. Ты не отвечай, я всё понимаю, Наденька, просто знай: я тебя всю свою жизнь люблю.


Продолжение см. http://proza.ru/2024/04/11/868