Письма для Веры-11

Предыдущую часть см. http://proza.ru/2024/04/11/860

Здравствуй, Вера.
Кажется, сегодня ночью я закончила повесть.
Анна проснулась от моего истеричного плача. Я сидела перед бутылкой водки и рыдала, словно…
Не знаю, у меня нет сравнений.
Анна посмотрела на початую бутылку, спросила:
— Что-то случилось?
— Да… Я не смогла их спасти.
Знаешь, Анна всё-таки уникальный человек. Она сразу всё поняла, спустила с кровати ноги, оперлась на подушку, попросила:
— Читай.
Мне казалось, слушая, она даже не дышала, лишь с последним предложением перевела дух и тихо спросила:
— А дальше?
— Дальше война…
— Нет, подожди, война – это понятно, но до неё ещё четыре года. Ты не можешь всё так закончить.
— Могу! — разозлилась я. — Хочется чуда? Что, зачеркнуть и выбросить приказ Ежова, по которому жён изменников родины вне зависимости от причастности к «контрреволюционной деятельности» мужа, осуждали на заключение в лагере сроком от пяти до восьми лет?

Анна с трудом поднялась с кровати, подошла, положила руку мне на плечо:
— Я понимаю. Но ты всё-таки напиши. Знаешь, я всегда восхищалась поколением, к которому, кстати, принадлежала и бабушка Федора. Обычная история для тех лет: отца расстреляли как польского шпиона, мать умерла в Карлаге. Девочку взяла к себе и вырастила соседка, посторонняя женщина, у которой было трое собственных детей. Казалось бы, после того, как безжалостно и несправедливо поступило государство с родителями, можно возненавидеть страну, в которой выпало жить…
Анна за последние дни ослабла, говорила с трудом, но, задыхаясь, продолжала:
— Знаешь, Надежда, как ни пафосно это звучит, в Фединой бабушке, в душах людей её поколения, был какой-то негасимый свет. Несмотря на огромную, неизбывную боль, они любили Родину. Это не красивые слова, это – правда.

Анна убрала со стола бутылку, тихо закончила:
— Напиши. Я верю: у тебя получится.

***

Август, 1944 год.

— Счастливо тебе, сестра.
Из теплушки в руки Лене подают шестилетнюю дочку и два небольших узла с пожитками. Состав, набирая скорость, катит дальше, а на платформе, кроме Лены с Наденькой, остаются ещё несколько человек, тоже с детьми, чемоданами, узлами…

— С возвращением, земляки, — негромко произносит старик, одетый, несмотря на тёплый день, в ватные штаны и меховую поддёвку.
На секунду он отпускает руку мальчика лет семи, крестится и тут же опять сжимает детскую ладошку, ворчливо добавляя:
— Стой смирно. Это тебе не деревня, город. Потеряешься – где искать?

— Смотрите! — молодая женщина не то вскрикивает, не то всхлипывает, давясь слезами и указывая в сторону, где должен был быть виден город.
Города нет. Насколько хватает взгляда, тянутся сплошные руины. Лишь вдали, на холме над развалинами высится почерневшее, но совершенно целое здание оперного театра.

Рядом раздаётся сухое покашливание:
— Я извиняюсь, граждане. Не задерживайтесь на открытом месте. Редко, но бывает, что ещё бомбят, — мужчина в форме железнодорожника, на костылях, с одной подвёрнутой выше колена штаниной брюк, машет в сторону прохода между развалинами. — Идите аккуратно, не сворачивайте с дороги. По бокам могут быть мины.
 
Лена, крепко сжав руку Наденьки и подхватив узлы, первой идёт по расчищенному проходу: всё что осталось от улицы, которую она помнила и любила.
С одной и с другой стороны высятся горы завалов, чёрные проёмы окон в сгоревших, полуразрушенных домах, оборванные, никуда не ведущие лестницы, торчащие куски арматуры.

— Мама, — плачет Наденька, прижимая к себе узелок с любимой куклой. — Я не хочу здесь жить, мне страшно…
— Ничего, родная, потерпи, мы скоро придём.
Лене тоже страшно, она боится даже представить себе, что ждёт их впереди.
Один поворот, второй… Обломки крыш, обгорелые остовы зданий… И вдруг, о чудо, два целых здания, прижавшихся друг к другу…
— Наденька, мы пришли!
Не отпуская руку дочки, Лена бросается наверх по ступеням, не думая, о том, что они могут в любой момент обрушиться. Дверь в квартиру открыта…


В самой маленькой комнате, где когда-то жил сосед, на железной кровати лежит тело женщины. Кажется, тоже обгоревшее, так почернело худое лицо, там, где должны быть морщины, кожа провалилась, углубившись почти до костей.
— Бабушка!
Не сдержавшись, Лена падает на колени перед кроватью и рыдает.
— Здрасьте, что за водопад такой? — шевелится тело, в провалившихся глазницах сверкают глаза.
— Бабушка, я сейчас, сейчас, — мечется по комнате Лена, не зная, что делать.

— Аркадьевна, я воды принёс.
Пожилой мужчина с бидончиком в руках заходит в комнату. Зашедший за ним мальчонка лет восьми в застиранной рубашке и коротких, латаных-перелатаных брюках, открывающих босые ноги в цыпках, становится перед маленькой Надей, не давая ей подойти к маме.

— Здравствуйте, неужто дождались? Праздник-то какой на твоей улице, Аркадьевна…
— Я внучка, — робко говорит Лена.
— Догадался, много наслышан о вас.

— Пусти, — кричит Наденька мальчишке, — я папе скажу. У меня папа знаешь какой? У него кожаный реглан есть, и курица на рукаве…
— Дура! — звучит в ответ. — Сама ты курица в рукаве…
Мальчик пытается смеяться, но вместо этого всхлипывает:
— Моего батю фашисты повесили… Вот тут прямо…

Мужчина бросается к мальчику, обнимает за плечи:
— Вовка, мы же с тобой договаривались… Твой отец погиб, защищая тебя и всех нас. Он хотел, чтобы ты жил радостно. А если будешь плакать, получится, что он напрасно погиб? Ведь нет же, Вовка, не напрасно?
— Я не буду, — вздыхает Вовка.
— Вот и славно. А курицей, чтоб ты знал, лётчики называют шеврон на рукаве с крыльями, пропеллером, мечами и звездой.

— Вы, пожалуйста, не уходите, — просит Лена. — Покажите мне, что, как… Где воду взять, на чём готовить…
— Вода в Свислочи. Здесь, через два дома колонка была, но там все берут… Напора практически нет. А готовить… бабушка твоя буржуйка – керосинку имеет. Вот только насчёт керосина не знаю, сама-то она уже, почитай, неделю не ест ничего, только пьёт… Сейчас поглядим…
Они вдвоём возятся с керосинкой, кипятят воду, из привезённой банки тушёнки Лена варит суп, осторожно, маленькой чайной ложкой кормит бабушку.

Мария Аркадьевна делает несколько глотков, приподнимается:
— Николаича с Вовкой накорми, они меня спасали, чтобы дожила до такого счастья. И не волнуйся за меня, ещё протяну немного… Наденька-то где? Хоть глянуть на правнучку…
Сердце Лены обрывается: она думала, что Надя возится с куклой, но вот лежит её узелок, а девочки нет…

Николаич хмурится, бормочет:
— Ох, и задам паршивцу…
Спускается во двор и через несколько минут возвращается с детьми.
— Мама, — бросается к Лене Наденька, — меня Вова водил посмотреть воронку от бомбы. Она такая огромная, такая глубокая! И чернота на дне. Наверное, в ней черти водятся…
— Ночная бомбёжка была, дом полностью разрушило, — объясняет Николаич. — Мы с Вовкой там прежде жили, а теперь вот к вам перебрались, квартир-то много пустует.
— Бабушка Маша, — Надя робко подходит к кровати, на которой полусидит Мария Аркадьевна, — ты худая очень, тебя кормить рыбьим жиром надо. А ещё… Хочешь, я тебе подарю?
Надя вытаскивает из кармана платья цветные стёклышки:
— Вова меня в церковь водил, сказал: костёл называется. В этом костёле окна разбиты, и на полу много таких… Если через них смотреть, всё красивым-красивым кажется… Ты посмотри, бабушка…

Вечер проходит в рассказах:
— Не знаю, Леночка, доходили ли до тебя мои письма.
— До начала войны…
— Я многого не могла написать. Боялась накликать на вас беду.
— Ничего, я научилась читать между строк, — горько усмехается Лена.
— Маму твою арестовали почти сразу после того, как ты уехала. Дали пять лет лагерей. По идее, уже и срок вышел, да где она теперь, жива ли – не знаю. Казика в тридцать девятом арестовали, в этот период уже начали понемногу назад сдавать… Якобы только по закону… Навешали, конечно, что был связан с врагами народа, скрывал свои политические ошибки…  Через десять месяцев Военный трибунал приговорил Казика к расстрелу…
Голос Марии Аркадьевны звеняще-бесстрастный, только в глазах стынет боль:
— Уж не знаю, как он это устроил, но передали мне написанное им письмо в партколлегию контрольной комиссии при ЦК ВКП(б). Я письмо сама в Москву отвезла. Военная коллегия Верховного суда посчитала приговор необоснованным, возвратила дело на доследование. А дальше война началась…
Мария Аркадьевна тяжело вздыхает:
— Вы как, Леночка? Как только Ваня отпустил тебя?
— Да не отпускал он. Но ты же, бабушка, знаешь: я упрямая. Как услышала, что наши к родному городу подходят, поняла: не могу больше ждать. А пока добирались с Наденькой, город и освободили. Мы договорились: закончится война, и Ваня сюда вернётся.
— Значит, теперь будем вместе ждать твоего Ваню, маму твою, может, бог даст и Казик вернётся.
Мария Аркадьевна закрывает глаза, ложится:
— Посплю немного.

***

Февраль, 1945 год.

Дверь распахивается. Злой ворвавшийся ветер мгновенно срывает старую простыню, отделяющую так называемую санчасть от барака. 
— Эй, медсестра, врач, кто-нибудь есть? Доходягу с этапа привезли, обморожение.

Надежда склоняется над очередным доходягой. Чёрные провалы вместо глаз, впавшие, обтянутые кожей щёки. Одна испещрена шрамами… Надя вздрагивает: «Господи, неужели…»
— Ты ноги-то смотри, сестра, ноги, может, ещё спасти можно…

Свободных минут у Нади нет. Врача, который здесь работал, этапировали в зону к уголовникам, и, оставшись одна, она делает что может: вскрывает фурункулы, накладывает повязки с мазью Вишневского, раздаёт таблетки из того небольшого ассортимента, который дозволено иметь и, главное, выдаёт каждый день по ложке рыбьего жира. Рыбий жир приказано беречь для особо тяжёлых случаев, но с лёгкими случаями к ним не привозят.

Только глубокой ночью Надя позволяет себе присесть возле нар, на которых лежит Казик, перебинтовывает ему обмороженные пальцы ног, склонившись тихонько плачет. Столько лет она не позволяла себе плакать, впрочем, нет, просто не было слёз… а сейчас появились …
С трудом дотягиваясь, Казик трогает её волосы, бормочет…
— Что?
Надя почти приникает к его груди.
— Врача нет, а если не ампутировать пальцы ног, гангрена пойдёт дальше…
— Сделай сама. Представь, что вернулась в Серафимовский лазарет. Не плачь, Наденька, не бойся. Я сильный, выдержу.

От лежащих рядом обитателей барака ничего не скроешь, судачат:
— Повезло мужику. Пальцев ног лишился, а такую бабу отхватил…

Через какое-то время Листовский уже поднимается, может даже, хромая, выйти на крыльцо, где продуваемые ветрами, они с Надеждой ведут бесконечные ночные разговоры.
— Почему ты здесь, Наденька? Твой срок же закончился…
Надя вздыхает:
— Я тоже так думала. Вызвали, дали расписаться, что оставлена до конца войны…
— Теперь уже скоро… Мы твою записку ещё в тридцать восьмом получили, добрые люди не побоялись переслать. Мама тебе посылки отправляла, письма…
— Нет, — качает поседевшей головой Надя, — до меня ничего не доходило. Ты же знаешь, переписка разрешена только с близкими родственниками. А ты?
— Проявили гуманность: заменили расстрел на десять лет лагерей. А у Леночки с Ванькой дочка родилась, знаешь?
— Нет…
На губах женщины появляется неуверенная улыбка.
— Неужели Марии Аркадьевне удалось спасти их? Удивительная у тебя мама. Как она, кстати? Где?
— Не знаю, пытался писать, город то освободили, да пока нет ответа…
— Пойдём, Казик. Вдруг я там кому-то нужна. И ты мёрзнешь…
— Подожди… Надя, я тебе сказать хочу… Я бы ещё раз через все эти круги ада прошёл, лишь бы открыть глаза и увидеть тебя рядом. Ты не отвечай, я всё понимаю, Наденька, просто знай: я тебя всю свою жизнь люблю.


Продолжение см. http://proza.ru/2024/04/11/868