Ремесло возвращения

Не раз и не два я поражался в эти дни, лишь стоило выглянуть за окно, великолепию цвета и фактуры, которым наделила природа молодые сосновые деревья возле моего нынешнего обиталища. Мохнаты и темны, поднялись до они почти уровня третьего этажа, а за несколько  недель оттепели, когда дождливый март стремительно сменился едва ли не душным от жара апрелем (не могу не заметить – таким же странно-внесезонным, как и минувший сентябрь) дружно пошли в рост, прибавив разом и высоты, и объёма. Цвет хвои переменился с первыми солнечными днями тоже; прежде сумеречный, тёмно-зелёный весь изнутри осветился, налившись яркой, молодой салатовостью.
Половодье сходит понемногу, подмосковные реки всё ещё мутны и говорливы; но первые признаки того, что вода отступает, заметны: мусор и ветки уже недвижно легли по берегам, брошенные потоком, выше бурления струй влаги. Но лишь самую, самую малость выше.
Память играет злую шутку с тем, кто живёт на свете словно не в первый раз, начиная всё сначала: чтобы ни попалось на глаза, у всего отыщется прообраз, который был прежде; всё выглядит в лучшем случае вторичным. Увидишь ли детей, идущих из школы – вспомянншь себя или одноклассников в их возрасте; пожмешь ли руку на прощание – память услужливо подкинет другое рукопожатие, такое же твёрдое или подобно дряблое, имевшее место в другой год, в другом месте… Подобно этому и аромат молодой хвои, плывущий в окна, откликается памятью былого, эхом прошедших лет…
Ель, росшая сразу за забором, тянулась ввысь десятилетия, достигнув по истине исполинских размеров, и земля вокруг укрывалась многими, многими слоями хвойного опада, что скопились под ней, устлав её мягким покрывалом и сделав её вполне безжизненной. Под такой сенью удобно было парковать автомобили: и две, и даже три машины помещались в тень еловых лап. Домик по другую сторону ограды добротный, хоть и выцветший, кое-где обветшавший, но прочно, уверенно стоящий на самом косогоре. Невеликая улочка, десятка полтора  избушек к нему поднималась, а от него бежала вниз, в сторону оврага. Клинско-дмитровская гряда во всей своей красе, и старая ель на самой точке водораздела.
Доводилось ставить машину под эти тяжёлые лапы и в летние жаркие деньки, и в морозы; мы с товарищами приезжали сюда не часто, но всё же регулярно. Хозяин избушки, дружба которого помогала мне в самые трудные дни борьбы с моей зависимостью, с непреклонным упорством поддерживал нежилой дом и участок возле в ухоженном состоянии, хотя сам приезжал туда не чаще раз трёх-четырёх в год. Сперва казалось, что он старается ради своей сводной сестры, которая тоже имела на усадьбу какие-то виды, но потом, когда она уехала со своим вторым или третьим мужем (барабанщиком или саксофонистом) то ли в Скандинавию, то ли в Прибалтику, стало ясно – это процесс ради процесса. Ремонт покосившихся дверей и трещин фундамента, подкраска наличников на окнах, борьба с расползающимися малинником и кустами ежевики, обрезка старых-престарых яблонь – всё это делалось из года в год без определённой цели, напоминая, скорее, ритуал, который должен быть исполнен ради исполнения; и когда по завершении трудов причастные к нему всё-таки усаживались – летом за шашлыки, зимой – за настольные игры возле обширной, в пожелтевшей от времени побелки печи – всех окутывала атмосфера особой, почти религиозной удовлетворённости. За окнами темнела неохватная вековая ель; в топке весело трещал огонь; в кружках плескалось что Бог послал. Жизнь приобретала в такие моменты основательную, неэфемерную природу, так, словно корни дерева, десятилетиями, сезон за сезоном, словно его крона, пронзавшая то прозрачную синь, то снежную мглу, питали дремотным соком, тихим шёпотом ветвей и хвойным ароматом не одно лишь растение, а также и нас, однодневок, мельтешащих у его подножия, как могла бы питать стаю белок или бурундуков.
Я хорошо спал в этом доме; бессонница, которая в ту пору могла терзать меня неделями и неохотно уступавшая усилиям врачей, никогда не могла пробраться под синюю тень раскидистых ветвей в пропитанный печным духом сруб.
Всё однажды заканчивается, закончилось и мои поездки в пропахшую печным духом избушку. Однажды знакомые попросили меня провести группу по протяжённому, но несложному маршруту через тайгу; я вызвался помочь и поделился своими планами с хозяином того самого дома – идея снова отправиться в горы вместе выглядела естественной. Наверное, не было того, чем я ни готов бы был поделиться в ту пору.
Планы планами, но кто-то третий и четвёртый, и пятый оказались заинтересованы в походе, и через несколько недель оказалось, что я, как и планировал, отправляюсь с одной группой, собранной для похода, в Забайкалье, а мой товарищ – с совершенно другой группой идёт на плато Путарано. Я пожелал ему удачи, мы ударили по рукам, и всё, о чём он попросил меня – это отогнать его джип (его группа уходила несколько раньше) с вокзала обратно. Проводив их без зависти и лишних тревог, я сел за руль таганрогской реплики СсангЙонг Корандо, проехал по Каланчёвской, Большой Переяслаской, поднырнул под эстакадой и не спеша, в обход Третьего транспортного, докатил до подъезда, у которого рос старый каштан. Припарковал машину, вышел, запер на ключ и закурил.
Меня ждали впереди удивительные приключения. Покуривая тёплым летним днём под каштаном, я ожидал, что впереди будет ещё один поход, полный преодоления себя и покорения дикой природы; и не ошибся. Но сверх того оказалось, что поездка полностью изменит (а называя вещи своими именами – изломает) всю мою жизнь.
Много лет спустя, остановив совсем другой автомобиль на окраине района Сходни по дороге на съемную квартиру в Зеленограде, чтоб дать немного отдыха глазам, слипающимся от безжалостного снегопада, а ногам - от вязкой пробки погребённых под заносами улиц, я зайду в забегаловку, принадлежащую семейной паре сибиряков. В этой экзотической харчевне по позднему времени не будет, кроме меня, ни одного посетителя. Мне дадут большую тарелку стоявшего запечатанным в холодильнике куриного бульона с какими-то кореньями и картошкой, густого и ошеломительного пахнущего; несколько лепёшек с сыром, напоминающих хачапури по-аджарски, и в процессе приведения себя в чувство (я забыл ещё крепчайший сладкий чай с, кажется, чабрецом) я разговорюсь с неспешно готовящими к вечернему закрытию хозяевами. Я расскажу им о том походе, о первых осенних заморозках, серебривших траву у палатки, медвежьих следах в густом мху, запахе медленно доходящих на неласковом солнце гроздьев рябин. Расскажу о ручейках, которые умели за три-четыре часа дождя обращаться клокочущими мутными потоками, что выдирают прибрежные лиственницы с корнем, об плосколиких эвенках, сидящих рядом с железнодорожной станцией с неподвижно долгим, долгим взглядом - или стремительным летящим шагом  гонящих по лесным просекам оленей – на продажу, на мясо. О свежевыловленной рыбе, которую один из них принёс к нашему костру; о неизменных спутниках оленевода – пушистых звонких лайках; о запахе тысяч лиственниц и неисчислимых багульников после дождя, вечном, неизменном, хвойном. И о чёрном провале рудника, вход в который затянула наплывавшая десятилетиями вечная мерзлота. Чёрном, словно осколок беззвёздной ночи. Мои слушатели недоверчиво, кажется, потянутся к смартфонам – перепроверять байки позднего словоохотливого посетителя; а я между тем, чуть ссутулившись над опустевшей тарелкой почувствую, как закрывается гештальт давнишнего похода, тёмного рудника, затерянного среди нескончаемой тайги, среди сутулых гор, - похода, навсегда отобравшего моё здоровье, следом – карьеру, следом – людей, дружба с которыми придавала мне силы жить. Начинать всё сначала, уже немолодым, начинать, словно в первый раз...
Всё это, уже ставшее с годами незначительным, далёким, эфемерным, уплывает вместе с водами сошедшего половодья прочь – куда? Туда же, куда мои написанные стихи и ненаписанный диплом, по гроб (по горб? чей?) верные товарищи и более-менее верные женщины, мокрые от росы папоротники, опалённая солнцем степь над Доном, всё это стремится воспроизводить себя во мне, в моих картинах и строках, повторится вновь и вновь, но, теряя изначальный импульс, гаснет, иссякает обессиленно… И я гляжу на пушистые ветви из окна на своём третьем этаже, ощущая, как улыбка растягивает мои губы. Пускай, пускай.
Повторится непременно с кем-то, кто здоровей, наивнее, напористей.
Наверное, повторится уже без меня.