Ремесло возвращения

Не раз и не два я поражался за эти выходные, лишь стоило выглянуть наружу, великолепию цвета и фактуры, которым наделила природа молодые сосны под окнами моего обиталища. Мохнаты и темны, поднялись до они почти уровня третьего этажа, а за несколько минувших недель, когда дождливый март стремительно сменился едва ли не душным от жара апрелем (не могу не заметить – подобным изнуряющему пыльными бурями, запахом гари и суховеями минувшего сентября) мощно пошли в рост, дружно прибавив и высоты, и объёма. Цвет хвои переменился с первыми солнечными днями тоже; прежде сумеречный, тёмно-зелёный осветился весь изнутри, налившись яркой, молодой салатовостью.
Половодье сходит понемногу, подмосковные реки всё ещё мутны и говорливы; но первые признаки того, что вода отступает уже заметны: мусор и ветки, что вода тащит каждый сезон, неподвижно легли по берегам, брошенные потоком, выше мутной влаги. Но лишь самую, самую малость выше.
Память играет злую шутку с тем, кто живёт на свете словно не в первый раз, начиная всё сначала: чтобы ни попалось на глаза, у всего отыщется прообраз, который уже был прежде; всё выглядит в лучшем случае вторичным. Увидишь ли детей, идущих из школы – вспомнишь себя или одноклассников в их возрасте; пожмешь ли руку на прощание – память услужливо подкинет другое рукопожатие, такое же твёрдое или подобно дряблое, имевшее место в другой год, в другом месте… Подобно этому и цвет молодой хвои, её аромат кроме чистой радости и восхищения откликается памятью, памятью прошедших лет…
Ель, росшая сразу за забором, год за годом поднималась выше и выше, а земля вокруг укрывалась многими, многими слоями хвойного опада, что копились десятилетиями, сделав землю вполне безжизненной. Под сенью дерева удобно было парковать автомобили: и две, и даже три машины помещались в тень её лап. Домик по другую сторону ограды добротный, хоть и выцветший, кое-где обветшавший, но - стоящий уверенно, на самом косогоре. Невеликая улочка, десятка полтора  избушек к нему поднималась, а от него в сторону оврага бежала вниз. Клинско-дмитровская гряда во всей своей красе, и старая ель на самой точке водораздела.
Доводилось ставить машину под эти тяжёлые лапы и в летние жаркие деньки, и в морозы; мы с товарищами приезжали сюда не часто, но всё же регулярно. Хозяин избушки, дружба которого помогала мне в самые трудные дни борьбы с моей зависимостью, с непреклонным упорством поддерживал нежилой дом и участок возле него в ухоженном состоянии, хотя сам приезжал туда не чаще раз трёх в год. Сперва казалось, что он старается ради своей сводной сестры, которая тоже имела на эту усадьбу какие-то виды, но потом, когда она уехала со своим вторым или третьим мужем (барабанщиком или саксофонистом) то ли в Скандинавию, то ли в Прибалтику, стало ясно – это процесс ради процесса. Ремонт покосившихся дверей и трещин фундамента, подкраска наличников на окнах, борьба с кустарниками малины и смородины, кронирование деревьев – всё это делалось из года в год без определённой цели, без какого-то видимого результата. Скорее, это напоминало ритуал, который должен быть исполнен ради исполнения; и когда по завершении трудов мы втроём или вчетвером (в зависимости от количества сорвавшихся на сей раз людей) мы всё-таки садились – летом за шашлыки, зимой – за настольные игры возле обширной, в пожелтевшей от времени побелки печи – всех окутывала атмосфера особой, почти религиозной удовлетворённости. За окнами стояла неохватная вековая ель; в топке весело трещал огонь; в кружках плескалось что Бог послал. Жизнь приобретала в такие моменты основательную, неэфемерную природу, так, словно корни дерева, десятилетиями, сезон за сезоном, словно его крона, пронзавшая то вечернюю синь, то снежную мглу, питали дремотным соком, фитонцидами и хвойным ароматом не растение, а нас, ненадолго сгрудившихся у его подножия, как стая бурундуков или белок.
Я хорошо спал в этом доме; бессонница, которая в ту пору могла терзать меня неделями и неохотно уступавшая усилиям врачей, никогда не могла пробраться под синюю тень раскидистых ветвей в пропитанный печным духом сруб.
Всё однажды заканчивается, закончилось и мои поездки к печке, в избушку под елкой. Знакомые попросили меня провести группу по протяжённому, но несложному маршруту через тайгу. Я вызвался помочь, и поделился своими планами с хозяином того самого дома – идея снова отправиться в горы вместе выглядела естественной. Наверное, не было того, чем я ни готов бы был поделиться в ту пору. Планы планами, но кто-то третий и четвёртый, и пятый оказались заинтересованы в походе, и через несколько недель оказалось, что я, как и планировал, отправляюсь с одной группой, собранной для похода, в Забайкалье, а мой товарищ – с совершенно другой группой, на плато Путарано. Я пожелал ему удачи, мы ударили по рукам, и всё, о чём он попросил меня – это отогнать его джип (его группа уходила несколько раньше) с вокзала обратно. Проводив их без зависти и лишних тревог, я сел за руль таганрогской реплики СсангЙонг Корандо, проехал по Каланчёвской, Большой Переяслаской, поднырнул под эстакадой и не спеша, в обход Третьего транспортного, докатил до подъезда, у которого рос старый каштан. Припарковал машину, вышел, запер на ключ и закурил.
Меня ждали впереди удивительные приключения. Я-то ожидал, что будет ещё один поход, полный преодоления себя и покорения дикой природы; и я не ошибся. Но ещё оказалось, что поездка полностью изменит (а называя вещи своими именами – изломает) всю жизнь. Много лет спустя, остановив совсем другой автомобиль на окраине района Сходни на пути в Зеленоград, чтобы дать немного отдыха глазам, слипающимся от безжалостного снегопада, а ногам - от вязкой пробки погребённых под заносами улиц, я зайду в забегаловку, принадлежащую семейной паре сибиряков. В небольшой харчевне по позднему времени не будет, кроме меня, ни одного посетителя. Мне дадут большую тарелку стоявшего запечатанным в холодильнике куриного бульона с какими-то кореньями и картошкой, густого и ошеломительного пахнущего; несколько лепёшек с сыром, напоминающих хачапури по-аджарски, и в процессе приведения себя в чувство (я забыл ещё крепчайший сладкий чай с, кажется, чабецом) я разговорюсь с неспешно готовящими к вечернему закрытию хозяевами. Я расскажу им о том походе, о первых осенних заморозках, серебривших траву у палатки, медвежьих следах в густом мху, запахе медленно доходящих на неласковом солнце гроздьев рябин. Расскажу о ручейках, которые умели за три-четыре часа дождя обращаться клокочущими мутными потоками, что выдирают прибрежные лиственницы с корнем, об плосколиких эвенках, сидящих рядом с железнодорожной станцией с неподвижно долгим, долгим взглядом - или стремительным летящим шагом  гонящих по лесным просекам оленей – на продажу, на мясо. О свежевыловленной рыбе, которую один из них принёс к нашему костру; о неизменных спутниках оленевода – пушистых звонких лайках; о запахе тысяч лиственниц и неисчислимых багульников после дождя, вечном, неизменном, хвойном. И о чёрном провале рудника, вход в который затянула наплывавшая десятилетиями вечная мерзлота. Чёрном, словно осколок беззвёздной ночи. Мои слушатели недоверчиво, кажется, потянутся к смартфонам – перепроверять байки позднего словоохотливого посетителя; а я между тем, чуть ссутулившись над опустевшей тарелкой почувствую, как закрывается гештальт того давнишнего похода, тёмного рудника, затерянного среди нескончаемой тайги, среди сутулых гор, - похода, навсегда отобравшего моё здоровье, следом – карьеру, следом – людей, дружба с которыми придавала мне силы жить. Начинать всё сначала, уже немолодым, начинать, словно в первый раз...
Всё это, уже ставшее с годами незначительным, далёким, эфемерным, уплывает вместе с водами сошедшего половодья прочь – куда? Туда же, куда мои написанные стихи и ненаписанный диплом, по гроб (по горб? чей?) верные товарищи и более-менее верные женщины, мокрые от росы папоротники, опалённая солнцем степь над Доном, всё это стремится воспроизводить себя во мне, в моих картинах и строках, повторится вновь и вновь, но, теряя изначальный импульс, гаснет, иссякает обессиленно… И я гляжу на пушистые ветви из окна на своём третьем этаже, ощущая, как улыбка растягивает мои губы. Пускай, пускай.
Повторится непременно с кем-то, кто здоровей, наивнее, напористей.
Наверное, повторится уже без меня.