Still alive!

Не раз и не два на дню меня спрашивают:

- How are you?

Как ты? Я не заморачиваясь, отвечаю:

- Good! And you?

Значит, хорошо, а как вы? Это стандартный ответ. Некоторые в ответах проявляют творчество. Я слышал от других:

- Never better!

Мол, никогда лучше, а один сотрудник на моей работе отвечает даже так:

- I am blessed.

Я благославлен. Богом, разумеется.

Есть еще другие нестандартные отзывы на простое приветствие, но я их не ищу. Но иногда на меня что-то накатывает, и я отвечаю, но только, если это спрашивает хорошо знакомый мне человек:

- Good. I'm still alive!

То есть, хорошо. Я еще жив. Здесь вопрошающий чаще всего теряется: как это понимать? Если как жалобу, то он имеет дело с неудачником. От таких надо держаться подальше. Тут он видит на моем лице улыбку, и понимает, что может, это шутка. Но ему непонятно в чем она, а стало быть, опять же лучше будет впредь ограничить контакт с таким шутником.

Между тем, я говорю эти слова с подъемом и вызовом.

Я услышал их в первые месяцы по нашему приезду в Америку. Мы тогда не говорили по английски, ничего не знали о местных порядках, и у нас не было знакомых, кто мог бы хоть что-нибудь о них рассказать.

Я с утра выходил на так называемую «биржу», где толпа русскоязычных нелегалов предлагала свои малоквалифицированные услуги. Дело было в 1996 году. Уже пооткрывались программистские курсы. Но параллельно этому, среди биржевой публики ходило твердое мнение, что спрос на программистов временный. «Им» надо просто решить проблему перехода программ в новое тысячелетие, а после перехода нужда в программистах отпадет, и все они отправятся обратно на улицу.

Я зарабатывал меньше, чем мы тратили на жизнь. Никаких перспектив перед собой я не видел, и старался не думать о будущем. В один из дней меня снял некто Воле, поляк. Он дал мне работу. Кроме этого он попросил меня помочь его друзьям в воскресенье, за деньги, разумеется.

Это была ватага веселых, симпатичных, молодых польских парней. На их фоне я, сорокашестилетний бывший советский инженер, всю жизнь проработавший в проектных институтах, выглядел стариком-неудачником. Меня привезли в Квинс, где я до того не бывал.

Там, в замусоренном, депрессивном квартале, стоял двухэтажный дом с мансардой, то ли просто заброшенный много лет, то ли горевший, но скорее всего, что то и другое. Вокруг дома в ограде была полная свалка.

- Мои друзья купили этот дом, чтобы отремонтировать его и потом продать, - сказал мне Воле, единственный из них, кто хоть как-то говорил по русски.

Внутри этот дом, сквозь грязь, разруху и копоть, хранил следы былого процветания: дубовые панели на стенах, закрученные перила с еловой шишкой на лестнице. Все обуглено.

Моя работа была в обдирании кровли. На обгоревший массивный стол была брошена как бы альпинистская сбруя. Надев ее, я и еще пара поляков привязали веревки к чему-то устойчивому, на собственное усмотрение, и через мансардные окна выбрались на крышу.

Там мы, стоя на крутом скате крыши, на веревках внатяг, инструментом, похожим на скребок, отдирали старую кровлю из рубероида. Эта кровля состояла из шести-семи слоев, уложенных друг на друга, и прибитых каждый гвоздями. Облегчало работу то, что гвозди были толстые, короткие, и не сильно вязли в обрешетке. Все бы ничего, но я не мог угнаться за молодыми ребятами, хотя изо всех сил стремился держаться наравне с ними.

Они работали играючи, отваливая слипшиеся пласты, которые еще надо было делить на части. Ведь нам же надо было еще потом донести их до мусорного контейнера, стоящего у дома.

Ах, какие эти ребята были веселые! Может, им мечталось о сумасшедшем доходе, который они получат, продав отремонтированный дом. Какой там доход, думаю я сейчас, задним умом. Такой дом в том году, отремонтированный, стоил самое большее 200 тысяч. Вычтем отсюда тысяч восемьдесят, за которые они его купили, тысяч пятьдесят за ремонт. Остается семьдесят тысяч, которые надо разделить на всех компаньонов. Эта работа должна быть сделана за пару месяцев, чтобы в ней был смысл. Или таких домов в работе должно быть в одно и то же время несколько. Впрочем, в те годы зарабатывали мало, жили скромно.

Сейчас такой дом стоил бы пару миллионов. Скорее всего его уже снесли, ради роскошного кондоминиума, построенного на этом месте.

Мне нравились ребята. К вечеру я устал. Уже стемнело, ведь шел октябрь. Все стали сгребать строительный мусор в пластиковые бочки. Вокруг дома на уровне второго этажа шли леса. Леса – это не то название. Они состояли из стремянок, поверх которых были проложены где доски, где листы плайвуда-фанеры или старые дверные полотна, уложенные на пару хлипких брусочков. Никаких перил, или ограждения. Все это гуляло под ногами, будучи кое-как прихвачено к дому. Ногой можно было свободно пробить гнилую филенку. Мы шли, как муравьи тропой, в сумраке, неся каждый свою бочку с мусором. Над мусорным контейнером мы ее опорожняли, и другой стороной, по кругу, возвращались в дом за новой.

Итак, я брел по шаткой доске, обнимая бочку. Далекое освещение обрисовывало силуэты, не более. Впереди меня шел рослый парень, несший такую же бочку на спине. Вдруг передо мной в небо взметнулись доски, и парень с бочкой исчез. Фрагмент лесов прямо передо мной с грохотом развалился, обрушился, и у моих ног теперь зиял провал.

Муравьиная цепочка замерла. Внизу, под ногами, была свалка мусора, полная битого кирпича и досок с гвоздями. Там сейчас копошился человек. В темноте не было видно ничего, только какие-то невнятные звуки доносились оттуда. Я был в ужасе, мысленно перебирая варианты всего того страшного, что сейчас произошло на моих глазах.

- Збышек, are you O’key? – нерешительным голосом спросил кто-то, после долгой паузы.

- Still alive, - раздался голос из темноты, с инонацией человека, презирающего предположение, что случилось что-то опасное. И Збышек вскарабкался на уцелевшую передо мной часть лесов, сначала поставив на нее свою бочку с мусором. К моему удивлению, леса восстановили, как ни в чем не бывало.  При этом они не стали нисколько надежнее. Мы возобновили движение по ним, и закончили очистку дома.

Потом мы ехали с работы в полной темноте через район Greenpoint. По дороге мы остановились, и Збышек взял пару коробок пива. Когда раздача дошла до меня, я отказался. Мне заплатили за день пятьдесят долларов, и это было меньше, чем мы расходовали за день. Какое там еще пиво?

- It’s free, - пояснил мне Збышек. Бесплатно, то есть, бери. Я взял бутылку, и теперь пил, глядя в окно на польские надписи. Какой славный день! Что может произойти с нами плохого, когда вокруг такие люди, такая веселая страна.

С тех пор для меня отзыв - Still alive! – звучит звонким, как колокольчик, оптимизмом. А как еще отвечать на вопрос:

- How are you?

                ***

Справедливости ради надо честно рассказать, что тот же Воле через пару месяцев кинул меня на недельную зарплату. Мне еще повезло, потому что он уволил меня сразу же, как я только выразил недовольство задержкой с оплатой. Других, более терпеливых, он кинул, на две, а самых доверчивых даже на три недели.

Но что это ничего не меняет в моем видении мира.