Клетка для подсознания. Глава 2

Начало http://proza.ru/2024/04/11/1147

Когда сознание вернулось ко мне в виде пульсирующей боли в затылке, я не сразу сообразила, где нахожусь – так сумрачно было вокруг, казалось, я в сердце Finsternis.

Я помнила, что мои запястья были скованы наручниками, но сейчас руки освободились, и я принялась исследовать пространство.

Я встала и едва не набила вторую шишку на голове – так низко был расположен потолок. Разведя руки в стороны, я тотчас же упёрлась в ограничители, гладкие и скользкие. 

Наверное, меня заключили в клетку.

Я села, согнув ноги в коленях и, притянув их к подбородку, приготовилась относительно удобно пребывать в прострации. Я особенно не старалась предаваться размышлениям – зачем я здесь. Мне было, как ни странно, спокойно на душе.

Я сообразила, что убивать меня не станут, так как мозги не могут существовать сами по себе, и в то же время меня мучила мысль: если я попала в свой собственный мир, в своё подсознание, то почему не я управляю им, а оно мною? Но сколько бы я об этом не размышляла, мне в голову не приходило ни одного здравого объяснения.

Тогда я поняла, что нахожусь в таком положении, где разумные объяснения теряют свою силу, уступая место объяснениям неразумным. Но, так как у меня ещё было мало опыта в неразумном мыслении, то я перестала размышлять о парадоксах своего подсознания, оставив эту работу до лучших времён. Я хотела, чтобы мысли вообще не лезли мне в голову, но они лезли, и всё-таки пугали меня. Особенно такая: меня оставят в этой давящей темноте навсегда. 

Усиливающийся страх заставил меня с особой тщательностью представлять горячие бабушкины пирожки с вишней – то, что всегда казалось мне символом бесконечного детства. Представление было таким осязаемым, что до меня донёсся дрожжевой, масляный запах .Я осторожно вытянула вперёд руку, как это делают слепые, и наткнулась на блюдо. Обжёгшись хрустящим жаром, я пожаловалась вслух:

- Хоть бы свет включили!

Мрак вспыхнул и загорелся красноватым светом, и полый куб из камня, в который я была заключена, показался мне духовкой. В одной стене куба располагалась бордовая дверь, и сколько я её не дёргала, она не поддавалась. Оставив попытку выбраться, я принялась за пирожки, и этот вкус из прошлого вселил в меня надежу, что заключение моё будет недолгим.

Надежда, сначала высоко подпрыгнув, забилась в угол клетки, когда  створки двери разъехались, и в чёрном проёме возник страж с шеей левиафана. Он одарил меня ничего не выражающим взглядом и кинул мне в ноги пренебрежительным жестом стопку бумаги. Двери съехались вновь, и я снова осталась одна.

Взяв один лист и пробежав по диагонали свод нормативных правил поведения о том, как мне следует вести себя в своём собственном подсознании, я едва не лопнула от возмущения.

Новые правила - ещё более жёсткие, ещё более абсурдные, чем в моей реальной жизни заставили меня задуматься о сопротивлении. Но что я могла сделать, кроме как складывать из правил поведения самолётики и, пуская их в короткий фатальный полёт, горько наблюдать их падение и неспособность разбиться?

Не знаю, сколько бы времени клетка походила на аэродром с каталками белых правил, возможно, каждое правило постигла бы участь скручивания, но в какой-то момент дверь растворилась вновь, и в мою камеру вошёл тот же громадный страж.
Мы молча посмотрели друг на друга. Я отчётливо отразилась в его глазах неразумным дитём, и мне показалось, что он лишь слегка меня пожурит, однако я, как и в жизни, ошиблась.

Он протянул мне ведро, совок и метёлку, которые внезапно оказались в его руках, и коротко приказал:

- Убери!

Уязвлённая тем, что опять не смогла прочитать в глазах другого существа истинные его намерения, я решила и далее следовать линии поведения своенравного ребёнка.
Я спрятала руки за спину и угрюмо буркнула, что ничего убирать не буду. Страж поставил вещи на пол и пригрозил:

- Не уберёшь, будет хуже. Тебе.

Я подумала, что хуже, чем при жизни, мне вряд ли будет и наотрез отказалась сметать правила поведения в кучу. Страж, на лице которого не дрогнул ни один мускул, молча ударил меня кулаком в солнечное сплетение.

Я задохнулась и согнулась пополам. Он ещё раз ударил меня коленкой по подбородку, и я, взлетев, упала спиной на стену, и стекла по ней, как капля ртути.

Далее я помню только шипованные спирали боли. Он бил меня, пока я опять не потеряла сознание.

Очнулась я в невыносимой темноте. Тело ныло и ломало, но это я могла вытерпеть. А вот то, что меня избили ни за что в моём же собственном подсознании, было мне так невыносимо, что я горько расплакалась от унижения.

Я поняла, что меня хотят сломать, чтобы я не воображала, что я хозяйка в своём собственном мире, и эта мысль привела меня в чувство. Я разозлилась, и слёзы сразу же высохли. Я приготовилась к неприятностям, и вовремя, потому что они не заставили долго ждать себя.

Клетка загорелась, и передо мной снова возник страж с шеей левиафана.

- Встань и следуй за мной, - приказал он.

Я молча лежала и смотрела на него с ненавистью, ожидая, что он снова начнёт бить меня. Однако он поступил иначе: он взял мою руку и волоком потащил меня вон из клетки. Боль стала такой невыносимой, что я с трудом сдерживала крик. Правая рука, которой я пишу никому не нужную прозу, казалось, вот-вот оторвётся.

Осознавая, что мне невыносимо выходить из зоны уюта, я завопила, что была не права, и что я пойду за ним куда угодно, лишь бы он отпустил мою руку. Но он продолжал волочь меня по длинному коридору без опознавательных знаков.

Видя, что мои мольбы разбиваются о глухой панцирь левиафаньего равнодушия, я перестала унижаться и терпела боль молча.

Из коридора мы попали на совершенно заурядную  – до боли похожу на общежитскую - улицу – с гребнями зернистого асфальта, плюгавыми зарешёченными комками, бетонными кубами цветочных клумб, и обычными людьми, которые не обращали на меня никакого внимания.

Кто-то покупал в киоске газету, кто-то цедил пиво, кто-то, развалившись в плетёном пластиковом стуле в закутке летнего кафе, давился пиццей.

Возле кафе страж остановился, и я смогла передохнуть. Он подозвал уличного мальчишку с лисьей мордочкой, сунул ему монетку и приказал купить кружку хмельного напитка.

Да, на улице стояло настоящее лето, жарило порядочно, да и страж, я думаю, устал тащить меня. Всё - таки я не была мешком с осенними листьями.

Я осторожно потянула к себе правую руку, чтобы изменением положения хоть немного облегчить боль в суставе, но не тут – то было. Страж, заметив моё движение, поставил мне на руку ногу в тяжёлом армейском ботинке с зубастой подошвой.
Кованые зубы вонзились в мою плоть, но избиение пошло мне на пользу в том плане, что я уже не так остро реагировала на боль.

Я положила голову на раскалённый асфальт и обречённо наблюдала, как ручейки крови стекают с моей руки и образуют маленькую лужицу.

Мальчишка подал пиво и остался стоять возле нас, видимо, ожидая вознаграждения. Но страж не был расположен отвечать добром на добро, и на настойчивые просьбы мальчишки, которые тот канючил противным тонким голоском, страж пнул его свободной ногой.

Мальчишка пролетел пару метров и свалился, ободрав коленки.

Его мордочку исказила злоба, и пока страж, запрокинув голову, допивал своё пойло, он подобрался к нам и плюнул мне в лицо. Пожалуй, это было худшее, что я успела пережить в своём подсознании.

Мне трудно сказать, что я пережила унижение, это было больше, чем унижение и обида, вместе взятые. Но я сумела взять себя в руки и ответила мальчишке едва дрожащим от гнева голосом:

- Настанет день, когда ты с лихвой расплатишься за этот плевок.

Страж, услышав мою речь, откинул недопитую бутылку в сторону, и, взяв мальчишку за шиворот, высоко поднял его и со всего размаху кинул в сторону. Крича и воя, маленький гадёныш приземлился в цветник с гладиолусами.

Клумба была испорчена, но мальчишке тоже досталось. В душе я ликовала, а на лице старалась удержать выражение безучастности.

А потом случилось что-то из ряда вон выходящее: страж опустился возле меня на одно колено и отёр моё лицо своим носовым платком, от которого пахло табаком и дешёвым одеколоном.

- Спасибо, - ответила я кротко, как королева, которую перенесли через лужу. - Я никогда не забуду, что ты оказал мне милость.

Он глянул на меня по-новому и, не ответив, взвалил меня на плечо и понёс дальше, пока не упёрся в живой заслон возле огромного строения. Тут он поставил меня на ноги и передал в руки другого стража, похожего на него, как две капли воды.

Этот, второй, потащил меня внутрь строения, втолкнул в небольшую клетушку, в которой у стены стоял туалетный столик и возле него мягкое кресло. Меня посадили в кресло, привязав ноги к его ножкам. После экзекуции я больше не сопротивлялась.

Второго стража сменили две пышные женщины с безмятежными лицами, которые не ответили ни на один мой вопрос. Они разложили на столике баночки с румянами и принялись меня гримировать. Прилепленный на нос ватный шарик довершил сходство с колуном.

Освободив меня от верёвок, женщины одели меня в шутовской костюм из треугольных лоскутков всевозможных цветов, а на ноги обули башмаки отвратительного канареечного цвета намного больше размера моей ступни. На голову мне натянули парик с овечьими кудряшками.

И напоследок к рукам и ногам приклеили ниточки.

Точно такие же ниточки приклеили и к уголкам моих губ, которые ещё не целовал ни один мужчина. Когда приготовления к полному моему уродству были закончены, мне на голову натянули мешок и, толкая в спину дубинкой, куда-то повели.

Каково же было моё удивление, когда, стянув мешок с моей головы, меня пребольно ударили в спину чем-то острым и вытолкнули на сцену громадного театра.

Тёплая струйка крови, образовавшаяся между лопатками, медленно потекла вниз по спине, согревая моё тело, которое стал сотрясать озноб от страха перед неизвестностью. Меня толкнули ещё раз, и кровь полилась сильнее, казалось, что и шаги мои кровоточат.

Я вгляделась в зрительный зал.

Мозговые клетки в серых деловых костюмах заполняли пустующие ячейки и приготовлялись к просмотру какой-то надо думать пьесы, где я должна была играть главную роль. В партере блеснули бинокли, в ложах подзорные трубы, а на балконе я увидела телескоп, что дало мне ложный повод к ощущению себя звездой.

На мгновение опустился занавес, скрыв меня от зрителей. Меня подёргали за невидимые ниточки, проверяя, надёжно ли они закреплены.

Я отразилась в большом настенном зеркале нелепо болтающей конечностями фиглярской куклой. Моё угрюмое лицо не вписывалось в балаганный образ, и верёвочки, прикреплённые к губам, натянули туже, отчего мой рот исказила идиотская гримаса, даже отдалённо не похожая на улыбку.

Одна из женщин, что гримировали меня, порывшись в карманах, извлекла из них пузырёк. Открыв его, женщина поднесла к моим глазам. Из пузырька потянуло чем-то едким и серным.

Эта субстанция так раздражала глаза, что из них невольно полились слёзы. Занавес разъехался вновь, я оказалась на середине сцены, прожекторы били в меня, высвечивая все недостатки, и представление началось.

В чём состояла моя роль, я так и не смогла уразуметь. Мне не пришлось играть, всё было решено за меня. Кто-то, невидимый мне, дёргал за ниточки, и я взмахивала руками, подпрыгивала и грохалась, как пьяная, добавляя к своим синякам новые удары от дощатого пола сцены.

Меня поднимали и всё повторялось.

Зрители кричали, хлопали и свистели. Я вертела головой в разные стороны, с неизменной оскаленной улыбкой, и вряд ли кто-то подумал, что мне очень больно и хочется кричать, как в пустыне.

Но единственным своим оружием – голосом – воспользоваться я так и не смогла. Едва я начинала кричать, включался оглушительный марш, и зрители заходились в бесноватом хохоте.

А чуть погодя голос сорвался, и из моего рта вылетали лишь жалкие мычания.

Казалось, не будет конца этому издевательству. Я перестала мычать и просто закрыла глаза, чтобы не видеть довольные рожи своих мозгов. Только так я могла выразить протест, потому что они не догадались приклеить невидимые ниточки к моим векам. Удивительно, но это подействовало.

Недовольные серые костюмы засвистали со своих мест, на сцену полетели солёные огурцы и кожаные туфли, метко разящие цель. Я стойко терпела. Я должна была вытерпеть. С единственной мыслью: «Не дождётесь, мерзкие сущности!», я продолжала держаться, пока не раздался глас:

- Откройте ей глаза!

Я не испугалась, нет. Это был не страх, а что-то застывшее, как желе, с которым не хотелось жить. Это самое желе парализовало мои веки и, казалось, никакая сила не способна их разодрать.

Однако, подобная сила отыскалась. После приказа в зал прокралась тишина замедленного действия. Не хватало лишь ничтожного импульса, чтобы тишина взорвалась.

Представление пришлось прервать. Меня перестали дёргать за ниточки. Мне стало трудно сдерживать себя, так хотелось открыть глаза и наблюдать возмущённые обличья моих мозгов, доведённые до этого состояния моим дерзким поведением.

А потом кто-то щёлкнул пальцами, и громадная лавина мозгов понеслась на сцену, разорвав все ниточки. Полетели клочки шутовского наряда. Мне выламывали руки, давали тычки в спину. Казалось, меня хотят разорвать на части, чтобы у каждой клетки остался сувенир.

Это меня так рассмешило, что я не стала сдерживаться и захохотала во всё горло. Наказание последовало незамедлительно. Сотни когтей впились в моё лицо, в мои глаза. Из вырванных глазниц засочились свежие ручейки крови, и мне представился мальчик пастух, подставляющий рожок к раненым глазницам, собирающий кровавые капли на рассвете, чтобы вылечить умирающую мать. Это было трогательно и красиво.

А потом в голове зазвенела пустота.

Продолжение http://proza.ru/2024/04/14/116