Несговорчивый папаша Вдали от России ч3

    ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

    НЕСГОВОРЧИВЫЙ
    ПАПАША


        Глава 1

   Во время отсутствия Дьяченко допросы вели следователи Панов и Ткаченко. Это было очень кстати. Лиза после встречи с Михаилом заявила следователю Панову – прыщавому молодому человеку в пенсне и длиннополом потертом сюртуке, густо обсыпанном перхотью, что она отказывается от своих прежних показаний: мол, Дьяченко на нее оказывал сильное давление, от страха она наговорила на себя лишнее. Все это, конечно, выглядело глупо, но, получив наставления от Михаила и записку от Николая, она чувствовала себя уверенно.
   Следователь пытался убедить ее, что она поступает опрометчиво: чистосердечное признание, сделанное в самом начале, облегчит меры ее наказания, отказ от него вызовет подозрение у прокурора и судей.
   На его красноречие Лиза отвечала молчанием, чем вывела Панова из себя. Он то и дело вскакивал с места, нервно ходил по кабинету, и, не переставая, курил отвратительные папиросы, от которых у нее разболелась голова. Наконец, он тяжело опустился на стул и заявил, что у них достаточно улик на нее и ее сожителя, чтобы обоих отправить на каторгу.
   Действительно, судя по вопросам и называемым именам, следствию было известно слишком много; была и полная картина убийства Дуплянского. Ольга права: по косвенным уликам полиция сумела составить сценарий этого события и определить его предполагаемых участников. Только непонятно, зачем ей это надо, если одни из них убиты, другие бежали из России?
   Во время очередной встречи с Михаилом она задала ему этот вопрос. Он объяснил, что Дьяченко не исключает участие в убийстве большего числа лиц. Марголин, возможно, жив и находится сейчас в какой-нибудь тюрьме под другой фамилией.
  – Агенты вполне могут следить и за вашей семьей в Нью-Йорке, – сказал он, – особенно за Иннокентием.
  – Неужели и в Америке есть наши филеры?
  – Российский сыск существует во всех странах.
  – А как Володя?
  – Его имя пока в деле не фигурирует.
   Михаилу нравилось беседовать с Лизой, а ей приятно было сознавать, что он связывает ее с Николаем, она здесь не одинока.
   Один раз в неделю Володя передавал им передачи. Вместе с ним иногда приходила Ляля. Приносила Лизе чистые вещи, забирала ее грязное белье, которое тайком, чтобы не узнал отец, отдавала прачке. Михаил однажды видел их вместе в приемной тюрьмы. В отличие от Лизы и тем более Елены Рекашевой, светской львицы, она была совсем ребенком – застенчивым, робким и очень милым. Девушка испуганно смотрела на шумную толпу посетителей, теснившихся в грязной, душной приемной тюрьмы, и прижималась к Володе. Тот обнимал ее за плечи, заботливо отгораживая от чужих спин. Лицо его выражало такую нежность, что нетрудно было догадаться о его влюбленности в эту рыжеволосую девочку.
   Володя нехотя поведал брату о своем неудачном походе к отцу Ляли. Михаил предложил пойти к Зильберштейну вместе: сватовство на Руси еще не отменялось, он готов выступить в роли свата. Володя наотрез отказался участвовать второй раз в «позорной комедии» и просил брата тоже этого не делать. Однако Михаил, уверенный в успехе любого своего предприятия, решил посетить зазнавшегося «папашу», предварительно наведя о нем справки у репортера «Приднепровского края» Тимофея Горбунова. Тот постоянно дежурил около тюрьмы, узнавая новости у родственников заключенных и их защитников.
   За приличное вознаграждение журналист поведал ему, что Зильберштейн решил создать промышленную империю, подобную той, что в свое время имел покойный Алчевский: с крупными заводами и банками. Для этого он и выдает дочь за сына промышленника Хазина. Будущий родственник посоветовал Науму Давыдовичу в их общих интересах войти в Городскую думу. Тот попросил двух гласных из евреев: Цейтлина и Карпаса, замолвить за него слово у городского головы Эзау, обещав выделить большую сумму на строительство новой трамвайной линии. Зильберштейн был в городе крупной фигурой. Эзау готов был ввести его в думу своим личным приказом. Однако потом Наум Давыдович передумал, видимо, решив, что строительство линии и работа в думе отвлекут его от основного дела. Эзау на него рассердился: под обещанные деньги он начал вести переговоры с бельгийской фирмой. Цейтлин и Карпас перестали с ним здороваться.
  – Что же вы думаете? – воскликнул Горбунов, щуря подслеповатые глаза и улыбаясь краями губ. – Зильберштейн нашел как «подмаслить» и своим сородичам и городскому голове. Он выкупил у казны аварийное здание на Екатерининском проспекте за сумму, не на много выше того, что оно стоило на самом деле, решил открыть там свой коммерческий банк, а Карпасу и Цейтлину предложил стать соучредителями банка, заранее зная, что они откажутся: у Карпаса есть свой банк, Цейтлин входит в совет директоров крупной страховой компании. Так оно и вышло; зато отношения между ними были восстановлены. Карпас – тоже миллионер, и не в пример Зильберштейну, много денег вкладывает в благотворительность города, учебных заведений и приютов. «Очень хорошо, – радовался Михаил такой обширной информации, – будет, о чем поговорить с упрямым отцом».
   Когда слуга доложил Зильберштейну о приходе адвоката из Киева Михаила Ильича Даниленко, первым движением Наума Давыдовича было отказать ему, но вверх взяло любопытство: посмотреть еще на одного брата несостоявшегося «жениха». Принимал его в своем рабочем кабинете и, не пожимая руки, предложил сесть в кресло около письменного стола.
   Адвокат поразил его солидной внешностью, не позволившей Науму Давыдовичу пустить в ход язвительный тон, которым он разговаривал с докторишкой. Внимательно выслушал его доводы о том, что его дочь и доктор давно любят друг друга, что времена сейчас изменились: молодые люди вольны сами распоряжаться своей судьбой. Безнравственно навязывать Елене в мужья человека, которого она не только не знает, но даже никогда не видела. Тем самым он обрекает свое единственное дитя и самого себя на страдания, ибо каждый любящий отец поневоле страдает, когда его сын или дочь несчастны в супружеской жизни.
   Наум Давыдович глубокомысленно хмыкнул и хотел съязвить в адрес Лизы Фальк, докатившейся со своей свободой и независимостью до тюрьмы – хорошо, что сам архитектор не дожил до этого невиданного позора, но Михаил не давал ему говорить. Он принялся расхваливать Наума Давыдовича, как человека известного в городе прогрессивными взглядами и пользующегося большим уважением у сограждан. Недаром городской голова Эзау предложил ему стать членом Городской думы. Наум Давыдович зря отказался от этого предложения: такие умные и дальновидные люди необходимы каждому городу. «Вот ловкач, – думал Зильберштейн, с восхищением слушая адвоката, – и это узнал, и приплел сюда».
   Далее последовал рассказ о научных достижениях Володи в области нейрохирургии, благодаря которым знаменитый академик Бехтерев пригласил его, одного из тысячи других ученых, работать в свой институт. Если бы Наум Давыдович открыл на свои деньги в Петербурге клинику, стал финансировать научные опыты Владимира Ильича и выписывать из-за границы дорогое оборудование, его имя мецената прославилось бы на всю Россию, да что там Россию, – на весь мир, как имя Александра Николаевича Поля. Делать добро людям, стоящим на грани между жизнью и смертью, разве это – не главная цель в жизни каждого благородного человека?
   Лицо Наума Давыдовича расплылось в улыбке. Михаил был уверен, что достиг своей цели: у промышленника дрогнуло сердце, и он готов изменить свое решение. Но не тут-то было. Зильберштейн думал совсем о другом: он давно хотел найти себе умного, толкового помощника. Этот адвокат со своим красноречием и умом был как раз таким человеком.
  – Михаил Ильич, – сказал он, поднимаясь из-за стола и наклоняясь вперед, – я – человек дела, и вижу в вас такую же целеустремленную натуру. Предлагаю вам у меня работать. Согласен на любой оклад, который вы запросите. Квартира, дом, все, что вам нужно, будут здесь быстро предоставлены.
   Михаил оторопел, ожидая услышать от него что угодно, только не это.
  – Наум Давыдович, я польщен вашим предложением, но меня интересует женитьба брата на вашей дочери. Я вижу в этом союзе для них и для вас большие перспективы.
  – А я не вижу. Жених Елены получил за границей высшее образование. Мы с его отцом хотим породниться, чтобы объединить наш капитал и начать большое дело. Во вложении денег в науку нет никакого смысла, пусть ваш брат будет хоть трижды гений. И потом, Михаил Ильич: любовь, возвышенные чувства, душевные страдания – все это быстро проходит. Вы, разумеется, женаты?
  – Семь лет и вполне счастлив.
  – Это еще не большой срок для разочарований. Жена, как красивая вещь, нужна мужчине для украшения его персоны в обществе, дома – это лишнее и бесполезное существо.
– Он вернулся в свое кресло и вызвал слугу. – Наш разговор окончен. Что касается моего предложения в отношении вас, оно остается в силе.
   Сухо пожав ему руку, расстроенный Михаил последовал за слугой. Такого провала у него еще не случалось. Искренне было жаль Володю, испытавшего здесь такое же, если не хуже, унижение.
   На улице он встретил Лялю, она возвращалась из гимназии, и, казалось, ничуть не удивилась встрече с ним.
  – Вы разговаривали с папой? – спросила она.
  – Володя был категорически против этого визита и оказался прав.
  – Он вам тоже нагрубил?
  – Нет. Но ничего не услышал из того, что я ему говорил. Простите, что я так говорю о вашем отце.
  – Он раньше не был таким. Думает только о своих делах.
  – А вы служите ему разменной монетой. Бегите из дома.
  – Не могу оставить маму, он и так ее ни во что не ставит, оскорбляет, унижает.
  – Тогда поговорите со своим женихом. Объясните ему, что любите другого. Он – образованный человек, поймет вас.
  – Ошибаетесь, он дал согласие на женитьбу, и по просьбе папы сейчас ведет в Берлине переговоры об оборудовании для будущих заводов.
   Не менее печальным оказался визит Михаила и в дом купца Мещерякова, куда устроилась работать бывшая прислуга Фальков Зинаида. Принимала его супруга купца, дородная, краснощекая женщина, страшно польщенная визитом такого важного господина. Она рассказала, что Зинаида тяжело переживала отъезд Фальков в Америку и смерть Григория Ароновича, даже жалела, что не поехала с ними. Арест Лизы и ее мужа ее окончательно подкосил: у нее случился паралич. Она умерла в больнице.
  – А ее вещи?
  – Все раздали бедным, – женщина удивилась, что гостя интересуют такие вопросы.
  – Не было ли среди них большого конверта?
  – Возможно, и был, но все ее бумаги кухарка сожгла в печке. Нам они были ни к чему.
   Николай расстроился, узнав о смерти Зинаиды, и попросил Михаила не говорить об этом Лизе.
   Выполнив свои обязательства перед братьями, Михаил вернулся в Киев и оттуда послал матери в Ромны подробное письмо о том, что произошло с Николаем и Лизой, попросив ее приехать в Екатеринослав в середине мая.
   Володя обещал быть в Киеве к 18 апреля, когда были назначены крестины их первой племянницы.



     Глава 2


   Все три дочери Сергея Григорьевича Рекашева – Елена, Ирина и Татьяна, составляли предмет отцовской гордости. Это были умные, образованные и весьма привлекательные особы. Татьяна училась в последнем классе одной из лучших в городе Фундуклеевской женской гимназии, получала по всем предметам отличные оценки и выделялась своими способностями в рисовании; учителя прочили ей в этой области большое будущее.
   Старшие сестры окончили ту же гимназию и после этого, чтобы расширить свое образование, посещали разные курсы: философские, литературно-поэтические, научно-популярные – все, что было модно в обществе в эти годы. Обеим перевалило за двадцать, пора было и замуж, но, как это бывает в семьях, где родители с детства внушают детям честолюбивые мечты об их будущем, ни та, ни другая не могли найти достойных женихов. На их взгляд, они были то глупые, то бедные, а то умные и богатые, но без роду и племени.
   Девушки удивились, когда их двоюродная сестра Мария по большой любви вышла замуж за присяжного поверенного Михаила Даниленко – умного, красивого молодого человека, но из крестьянской семьи и без какого-либо состояния. «Голь перекатная», – с презрением отозвался о нем младший Рекашев, когда узнал, что, не имея достаточно денег для пышной свадьбы, как того хотели родители невесты, гордый жених отказался от их помощи и собрал узкий круг людей в далеко не лучшем ресторане города.
   В то время Петр Григорьевич занимал другую должность (председателем Судебной палаты он стал только через три года после этого события) и не имел никакого отношения к карьере Михаила. Тот всего добивался сам, уже тогда выделяясь среди молодых адвокатов, да и не только молодых, остроумием, находчивостью, ораторским мастерством. «Этот юноша далеко пойдет», – с завистью говорили о нем старшие коллеги, и, действительно, недавний выпускник университета вскоре стал одним из самых блестящих и востребованных адвокатов в Киеве.
   Теперь такому мужу можно было только позавидовать. И когда Ангелина Ивановна поведала Елене, что у Михаила есть еще взрослые братья, один из которых Владимир делает большие успехи в медицине и может стать для нее подходящей партией, девушка заинтересовалась этим предложением.
   Из рассказов Михаила, она знала, что Володя целиком погружен в работу и науку, на женщин не обращает внимания (о Ляле не было известно даже Марии) и повезет той из них, которая возьмет его в руки. Для нее это, конечно, не составит труда – так размышляла Елена, и, еще не видя загадочного доктора, постоянно думала о нем, строила планы их совместной жизни в Петербурге. А когда увидела Володю такого же обаятельного, как Михаил, с аккуратной докторской бородкой, немного рассеянного и погруженного в свои мысли, поняла, что не ошиблась в своих мечтах.
   Восприемницей своей дочери Даниленко попросили стать среднюю дочь Рекашевых – Ирину. Это не помешало Елене во время крестин взять шефство над Володей. Он не понимал, почему Елена, а не Ирина, все время находится рядом с ним и руководит его действиями: где встать, как держать малышку, когда передать ее в руки батюшке для окунания в купель. Однако покорно подчинялся ее словам и был доволен, что племянница, в отличие от других детей, вела себя достойно и почти не плакала.
   Он уже был крестным отцом своего брата Ивана. Так распорядился Илья Кузьмич, считая, что старшие братья должны стать духовными наставниками младших и, если с родителями что-нибудь случится, отвечать за них перед Богом. Михаил был крестным отцом Ильи, Сергей – Олеси. Во время крещения Ивана Володе было 13 лет, он хорошо помнил всю церемонию. Маленький брат то и дело принимался плакать. Рядом с ними стояла Марфа, их соседка по улице, помогавшая Елене Ивановне по хозяйству и с детьми, и совала в беззубый рот ребенка хлебный мякиш, завернутый в тряпку. Володя гордился своей миссией, хотя малыш успел обмочить ему несколько раз новую рубашку.
   Нынешняя церемония проходила в Софийском соборе. Кроме Катюши, крестили еще трех мальчиков из именитых в городе семей. Обряд проводил протоиерей Иоанн. Михаил не стал возражать против этого, зная, что он – не только друг тестя и член ненавистного ему «Союза русского народа», но и духовник Марии и ее матери, с чьими религиозными чувствами он вынужден считаться.
   После окунания в купель Катюша заплакала. В этот момент она находилась на руках у Ирины. Елена велела сестре передать ее Володе. Девочка сразу замолчала, смотря на него широко раскрытыми глазами. «Вы хорошо действуете на детей», – шепнула ему Елена. В ответ Володя улыбнулся. У него давно не было так светло и спокойно на душе, как сейчас.
   На площади около собора их ждали все Рекашевы. Катюша из рук крестной матери перешла к кровным родителям. Мария и Михаил принимали поздравления от окруживших их друзей и родственников. Проходившие на обеденную службу прихожане с любопытством смотрели на счастливую толпу людей. Две пожилые нищенки подошли к Михаилу с протянутыми руками, и тот от души высыпал им по горсти серебра. «Дай Бог вам и вашему дитё счастья», – затянули те тонкими голосами. Увидев такую щедрость от господ, с разных сторон к ним потянулись другие нищие. Петр Григорьевич недовольно покачал головой и велел своему слуге Андрею подогнать экипажи.
   Из собора, как было условлено заранее, все поехали к Рекашевым на Бибиковский бульвар, куда должны были прибыть и другие гости. Петру Григорьевичу хотелось широко отметить рождение внучки.
  – Ну, как тебе Вольдемар? – улучив момент, шепнула Мария сестре.
  – Я просто в восторге. Представь себе, Катюша на его руках переставала плакать.
  – Дети чувствуют хороших людей. Мне так хочется, чтобы у вас все получилось.
   И в доме Рекашевых Елена не отходила от него ни на шаг. Володя вынужден был терпеть ее общество, раскланиваясь с людьми, к которым она его подводила. Все это было ему в тягость. Бывая в Екатеринославе на официальных приемах, устраиваемых для врачей губернатором и Городской думой, он чувствовал себя там неуютно. На обеды и танцы не оставался, лишь изредка играл в бильярд со своим близким другом хирургом Волковым. Зато охотно посещал собрания научного и медицинского обществ, всегда там находился в центре внимания, слывя человеком общительным и остроумным. Здесь же он не знал о чем говорить с незнакомыми людьми, а они ждали от него, как от доктора, чего-то особенного или норовили в подробностях изложить свои болезни, что для него было особенно невыносимо.
   Он оживился, когда в гостиной появился профессор Сикорский. Иван Алексеевич читал у них на факультете лекции по психиатрии, но лично знакомы они не были. Елена представила их друг другу. Профессор сказал, что знаком со многими статьями Володи, а, когда узнал, что тот едет работать в Петербург, в клинику Бехтерева по приглашению самого Владимира Михайловича, искренне поздравил его с таким событием. Отойдя к окну, они стали обсуждать последнюю работу академика о психических заболеваниях у подростков, опубликованную в журнале «Обозрение психиатрии».
   За обедом Володя сидел рядом с Еленой, и та опять рассказывала ему о персонах, собравшихся за столом, видимо, для Рекашевых этот круг людей имел большое значение. Среди них были люди в мундирах и штатском, присутствовал тут и отец Иоанн. Позже Володя заметил на другом конце стола одного из столпов отечественной дерматологии профессора Петра Васильевича Никольского, тоже читавшего у них в университете лекции.
   Звучали тосты в честь Катеньки и ее родителей. Некоторые же гости, забывая, где они находятся, принимались обсуждать правительство и Государственную думу. Тогда Петр Григорьевич осторожно вмешивался в разговор, переводя его в нужное русло. Вскоре уже трудно было сдерживать людей, разгоряченных крепкими напитками.
За столом стало слишком шумно и оживленно. Какой-то штабс-капитан предложил выпить за новую право-монархическую организацию «Русский народный союз имени Михаила Архангела», созданную по инициативе члена Государственной думы Владимира Митрофановича Пуришкевича.
   Не успели гости опустить бокалы, как поднялся отец Иоанн и произнес в продолжение тоста чуть ли не целую речь о сплочении добрых русских сил в борьбе с иноверцами. Рекашев не прерывал его. Присутствовавшие в знак согласия одобрительно кивали головами, кто-то даже восторженно захлопал в ладоши, выражая свои чувства.
  – Полоса безумия, нависшая над нашей родиной, – говорил протоиерей с энтузиазмом, – далеко еще не прошла. Бесы, набросившиеся на Русскую землю и замутившие в ней все, продолжают свое разрушительное дело и работают, хотя не так открыто и дерзко, как два-три года назад, зато еще с большим озлоблением и коварством... Посмотрите списки служащих в общественно-государственных учреждениях, и везде увидите угрожающее засилье инородцев… Надо объединяться, воодушевляться православной верой и любовью к родине и лечить наш народ от космополитического бреда!
    Тут вскочил Сикорский и, потрясая кулаком, в сильном волнении закричал:
  – Не лечить, а гнать из наших городов, чтобы духу жидовского здесь больше не было. Захватили всю медицину, открывают свои клиники, присваивают себе научные открытия. Прохода от них нет.
   Володя стал мрачнее тучи: что за ахинею несут эти люди? Он вспомнил разговор с Мишей о том, что его тесть и брат тестя принадлежат к «Союзу русского народа». Значит, протоиерей Иоанн, Сикорский и все находящееся здесь общество, включая профессора Никольского, тоже исповедуют их отвратительную идеологию. Губы его задрожали, руки сжались в кулаки. Он посмотрел на Мишу, сидевшего рядом с тестем. Опустив голову, тот бесцельно ковырял вилкой в тарелке с жарким. Рекашев же весь сиял.
   Володю как будто кто-то толкнул в бок. Громко отодвинув стул, так что все повернулись в его сторону, медленно поднялся и, глядя в глаза Сикорскому, сказал, что стыдно уважаемому профессору находиться в рядах черносотенцев и делать заявления, подобные тому, что тот только что произнес. Мировое сообщество всегда уважало людей умных, талантливых, а не тех, кто принадлежит к какой-то национальности. Величайшие гении во многих областях медицины были евреями и вместе со всеми двигали науку вперед. Действия «Союза русского народа» и других подобных им организаций постыдны и не имеют никакого отношения к самому русскому народу. На совести этих людей убийство трех депутатов Государственной думы, в числе которых и его личный друг, доктор Александр Львович Караваев. Черносотенцы ненавидели Караваева только за то, что он хотел улучшить положение своих сограждан, независимо от их национальности и вероисповедания, верил в добро и любовь, о которых некоторое время тому назад в соборе так красноречиво говорил протоиерей Иоанн.
   Побледнев, Петр Григорьевич растерянно смотрел на своего нового родственника, не решаясь его остановить. Он уже предвидел скандал, который разразится по поводу этого выступления в Киеве и непременно докатится до Петербурга и Дубровина, недавно похвалившего их отделение «Союза» за хорошую работу.
   Володя окинул взглядом всех, кто сидел за столом, увидел перепуганного Рекашева, еще больше побледневшего, когда он бросил на стол салфетку, оказавшуюся у него в руках, и направился к двери. Елена растерянно посмотрела на тетушку. Та глазами указывала ей следовать за доктором.
   Выйдя на улицу, Елена увидела далеко впереди высокую фигуру доктора и, забыв обо всех правилах приличия, громко позвала по имени. Володя обернулся и быстро пошел к ней навстречу.
  – Простите меня, Елена Сергеевна, – смущенно произнес он, беря ее за руки. – Не смог сдержать своих эмоций: такие люди и речи мне глубоко неприятны. Позор для науки.
  – Я тоже не люблю Сикорского, – солгала Елена: профессор был близким другом не только Петра Григорьевича, но и ее отца, часто бывал у них в доме, и они всей семьей ездили в университет слушать его лекции по психологии и психиатрии. – Давайте лучше погуляем по городу.
   Вечер был чудесный, теплый. На темно-фиолетовом небе робко проступали первые звезды. Только одна, самая крупная уже ярко горела над Владимирским собором.
   Елена завела разговор о медицине, которой она, якобы, давно увлекалась. На самом деле все последние дни она в спешном порядке штудировала медицинскую литературу и научные журналы со статьями доктора Даниленко, открывшими ей новую область медицины – нейрохирургию. Польщенный осведомленностью девушки, Володя стал рассказывать о возможности лечить с помощью операций такое тяжелое заболевание как эпилепсия, о чем он сейчас готовит диссертацию. В какой-то момент он вспомнил, что перед его отъездом они вот также ходили по улицам Екатеринослава с Лялей, и он посвящал ее в свои планы будущей работы. Он замолчал.
  – Что же вы остановились? – воскликнула Елена. – Продолжайте, это очень интересно.
  – Уже поздно. Я провожу вас домой.
   Когда он появился у брата на Большой Васильковской, было далеко за полночь. Михаил не спал, ожидая его в кабинете. Облаченный в длинный синий халат с бархатным воротником и такими же бархатными манжетами на рукавах, он выглядел этаким холеным, самодовольным барином из романов Тургенева. После того, что сегодня днем произошло в доме его тестя, этот халат и светящееся от счастья лицо Михаила вызвали у Володи раздражение.
  – Прости, что сорвался на обеде и резко выступил, – угрюмо сказал он. – Все еще не могу прийти в себя от убийства Караваева.
  – Ты хорошо отчитал Сикорского. Гости и Петр Григорьевич этого долго не забудут. Я тебе говорил, что мне самому глубоко противны эти люди и их реакционные взгляды, но нельзя же было отказаться от большого праздника в честь нашей Катюшки? Да бог с ними. Лучше скажи, как тебе Елена? Кажется, ты ей понравился.
  – У тебя хватает совести спрашивать об этом. Я думаю только о Ляле.
  – Не хочу тебя расстраивать, но надеяться уже не на что.
  – Пока я ни к чему не готов. Защищу диссертацию, начну работать в клинике. Бехтерев добился открытия факультативного курса по нашей теме в Военно-медицинской академии. Буду читать там лекции. А с Екатеринославом покончено раз и навсегда, если только не потребуется приехать туда к Коле с Лизой…
  – Столыпин придает этому процессу большое значение, так что выпустить их под залог до окончания суда вряд ли получится.
  – Так все серьезно?
  – Дьяченко решительно настроен против них, особенно в отношении Лизы. Ты договорился с Лялей, чтобы она ходила к ним обоим до маминого приезда?
  – Договорился. Нашел еще Лизиных родственников, они тоже обещали их навещать. Ты меня обо всем информируй в Петербург.
  – А ты не забывай, что у тебя есть крестница. На первый год ее рождения обязательно приезжай.
  – Даю слово, – сказал Володя, смущенный тем, что некоторое время назад плохо подумал о брате, который так много делает для них всех.