Хорошо тому живется... продолжение повести

                Хорошо тому живется...

Инвалиды- живые свидетели и жертвы войны. Их много было в нашем селе, очень много.
К ним привыкли, о если взять нас, детей, то мы считали, что так оно и должно быть,- по крайней мере, не видели в том аномалии, ненормальности.
Вид безногого человека на костылях никогда не вызывал в сознании картин войны.
Война была в кино: как реальность она для нас существовала на экране.
Нам, ребятишкам, и в голову не приходило, что война была рядом с нами, в виде этих покалеченных людей, которые почему-то не любили разговоров о ней.
Случилось так, что я знал всех инвалидов в селе. Мама относилась к категории служащих,- она работала в школе. А коров тогда держали все, кроме одиноких и больных старух.
Служащим и инвалидам выделяли сенокосные угодья. Угодья,- это конечно, громко сказано. На самом деле отводилось несколько кварталов в лесу, на неудобицах, где на полянах и в зарастающих кустарником долах росла высокая лесная трава.
Скошенную траву, из глухих, затененных полян, нужно было вывозить на более просторное место,- иначе, она не просохнет. Это был еще тот сенокос!
До этих мест нужно было идти пешком не менее двух часов. Кварталы находились рядом с Сурой, полая вода заливала лес. После разлива, вода оставалась во многочисленных ложбинах, озерах - бакалдах.
Экзотики, в виде комаров, слепней, оводов и другой летающе - жалящей живности,- хватало с избытком.
Лошадей, которых запрягали мужики- инвалиды на колхозном дворе, нужно было постоянно обмахивать ветками.
Сенокос начинался с конца июня и продолжался до начала августа,- смотря по погоде.
Для меня это была школа жизни. Лет с двенадцати я ворошил траву, сгребал граблями сено, стоял на копнах. А уже с четырнадцати был полноправным косцом.
Сколько рассказов я услышал во время обедов, когда все садились на поляне у костра! Самым занимательным рассказчиком был Ефим Батраков. Кто- нибудь его спрашивал:
- Дядь Ефим, расскажи, как ты с Пал Никитичем в лес за дровами ездил.
Панька Тарлыков был соседом Ефима. По отчеству его звали для смеха. Насколько кипел энергией Ефим,- хоть он был безногий инвалид,- настолько слаб, безволен, инфантилен и малоспособен был его сосед. Но дети у Пал Никитича рождались исправно, недаром в Озерках говорили: «Плохо- то дерево,- в сучок растет».
Ефим начинал:
- Да... Панька,- его ведь почему на войну не взяли? Притворился, что брюхо еду не принимает. Положили в больницу в Пильне. Кормят,- а он не ест! Ты не гляди, что он такой, он упористый. Не ест,- и все!- Ефим пересыпал свою речь матерком, но матерные слова в его тональности,- не коробили, не резали слух, а служили как бы необходимым дополнением.
Он продолжал:
- Вот, етит твою мать,- двадцать восемь килограмм стал весить. Двух пудов не было. Ему говорят: «Все,- Тарлыков,- для армии не годишься, вот тебе белый билет,- иди домой».
За ним мать пришла. Вышли они из больницы, через Пьяну перешли, в гору поднялись. А у матери с собой чугунок картошки вареной. Как он присел к чугунку,- так весь и опорожнил.
Потом до самых Озерок дристал. Зато жив остался.- Ефиму опять напоминали о дровах.
- А... в лес- то с ним... ну, эт,- так дело было. Когда я с фронта вернулся,- в сорок третьем году... Ведь и ранили меня легко,- пятку осколком раздробило. Ну, думаю,- все,- война для меня кончилась. Потом гангрена началась. А врач- то меня обнадежил... Кабы знать... да,- если бы только ступню отрезали,- я бы счас черта своротил, скоко бы делов переделал!
Сильно он переживал по этому поводу. Энергия в нем кипела через край.
На фронт он попал уже самостоятельным, женатым мужиком. Дома оставались жена с тремя ребятишками.
Ефиму опять напоминали: «Дядь Ефим, а про лес- то...».
- А... ну мы сначала вдвоем с Панькой в лес ездили. Ему воз наготовим, потом мне. Паньке кто- то возьми,- да скажи: «Пал Никитич, ты чего с Ефимом- то в лес ездишь, он инвалид безногий, а ты с ногами- руками?». Он мне и говорит: «Я один в лес за дровами буду ездить».
Ну,-один так один... Приехали в лес. Лошадей привязали. Я на костыле да на одной ноге,- тут сухостоина,- там сухостоина. Раз, раз,- у меня уж почти воз- то и готов.
Прислушался,- Панька рубит где - то рядом, только звук топора почему- то сверху раздается.
Попрыгал к нему,- он сидит на дубу, да громадный сук сухой рубит. Мало что рубит,- он на нем и сидит!
Кричу ему: «Паньк, етит твою мать, наебнешься сейчас, слазь!». Только успел это сказать,- он с дуба- то вместе с сучком и полетел. Панька впереди, а сучок за ним. Так и накрыло его. Еле вытащил из - под веток. Он обезножил,- встать не может.
Разработал этот сук. Воз Паньке увязал, самого на воз посадил... С тех пор он со мной ездил. Эти рассказы продолжал его друг- товарищ по несчастью, Иван Сапаров.
Только дядя Ваня говорил с разными шутками- прибаутками, вставлял иногда то мордовские, то чувашские слова и даже целые выражения. За то, наверное, и прозвище имел,- Ляляй.
Ефим кивал в сторону своего друга- приятеля:
- Эт чего, Ваньку вон, чуть волки не съели.- Ляляя не надо было упрашивать, он начинал с ходу:
- Во время войны этих волков развелось,- видимо- невидимо. Стаями ходили, как будто чуяли, что некому с ними бороться. Мужики- то на фронте. Захочешь кудом, а они в дом,- тут и капсец наступит.
Я, как в сорок четвертом из госпиталя выписался, так тоже за дровами ездил. Один,- а с кем поедешь? Да и неловко свою бабу было брать, она и так в колхозе все жилы себе вытягивала, а дети еще титешны.
Поехал за дровами,- дело было в декабре, снегу- то мало еще было. День короткий, да с одной- то ногой еще не больно наловчился управляться.
Выехал с возом,- уж сумерки. Отъехал с полверсты,- а вот они,- волки. Лошадь встала,- боится идти. Понимает, что на ходу- то в момент её загрызут. На меня оглядывается, дрожит...
Развел костер из дров. Деться некуда,- кругом поле, ночь. Вот так всю ночь дрова- то жег. Они рядом сидят, глазами сверкают и не бояться. Я в них головешки все кидал. Да куда там! А ночь- то- год. Под утро дровни стал жечь,- дрова- то кончились. С рассветом только ушли...-
Вид не старых еще мужиков- инвалидов не вызывал у нас жалости. Об этом особая речь. Эти покалеченные фронтовики в жалости не нуждались...
Да их и не жалели, особенно само же государство. Несправедливость по отношению к ним граничила с какой- то китайщиной.
Безногие, а таких было большинство, передвигались на самодельных деревяшках. Эти «протезы» они изготавливали сами, прихлестывали ремнями свои «ноги», костыли были тоже самодельные.
Больше всех их возмущало то обстоятельство, что ежегодно нужно было проходить медицинскую комиссию в Горьком,- подтверждать инвалидность.
Вот уж точно,- областной центр оправдывал свое название! Чтобы туда добраться, нужно было доехать до Пильны, а это тридцать километров. Дорогу до районного центра построили в начале 70-х годов. А до этого,- только на подводе, по разбитой грунтовке.
Грузовых машин в колхозе не было, они появились только в 60-х. Потом поездом, до областного центра,- это часов семь езды.
За один день врачебная комиссия, конечно, не успевала осмотреть этих бедолаг.
В общем, эта поездка превращалась в экстремальное путешествие со многими неизвестными. Да, не дай Бог, еще какую- то справку забудешь... лыко- мочало...
Ефим Батраков со злой горечью говорил мне:
- И чего каждый год гоняют в Горький? Да разве она у меня вырастет?- он хлопал широкой ладонью по деревянному, самодельному костылю и показывал на обрезанную и подшитую штанину,- у него не было ноги по самый пах.
Не даром после войны родилась горькая эта частушка:

- Хорошо тому живется,-
у кого одна нога,-
сапогов не нужно пары
и порточина одна.

Я иногда думаю, что они неспроста эти невеселые истории, весело рассказывали. Среди служащих и инвалидов полноценных мужиков- то мало было. Все калеки, женщины, да такие подростки,- как я. Подбадривали они нас, не давали впасть в уныние.
Солнце пекло, слепни кусали, а работать надо... Как послушаешь их,- как – то неловко становилось,- вон, в каких положениях оказывались, да не теряли веры в себя, не сдавались...
Как ни странно, но они были самыми свободными в той деревне 50-60-х годов. Никто больше них не говорил правды о жизни, о властях, о начальстве. Из-за этого они были самыми колоритными людьми, личностями. Русский парадокс,- за чувство свободы надо было заплатить своей конечностью,- рукой или ногой, или еще похлеще,- глазами...
Какую волю к жизни, какую стойкость проявляли эти покалеченные, но не сломленные мужики! Я впоследствии видел и общался с молодыми парнями- инвалидами, получившими инвалидность в автомобильных катастрофах, в результате несчастного случая – они в большинстве своем спились и умерли молодыми.
Те инвалиды войны, которых я знал, были не дураки выпить, но никто из них не спился. До глубокой старости дожили немногие, но до своих внуков дожили все.
Я думаю, что это произошло из-за их жизнестойкости, какую русский человек проявляет в экстремальных, тяжелых ситуациях. А их жизнь - сплошная экстремальная ситуация.
Что может делать человек, у которого нет ноги? Особенно если он всю жизнь, до увечья, занимался крестьянским трудом и иного занятия не знал.
Мои инвалиды могли делать все или почти все. Мне даже казалось, что они жутко страдали, если какую- либо работу, при всей их приспособляемости, не могли сделать. Например, спахать на лошади свой участок земли (усад).
Какая самая тяжелая работа в деревне, которую не всегда могли выполнить даже сильные женщины? Любой сельский житель скажет: «Заготовка дров зимой и косьба травы».
Инвалиды заготавливали дрова зимой и косили траву, особенно в первые послевоенные годы, пока их дети были маленькие. Корову надо было держать, избу надо было топить.
А как они управлялись с лошадьми,- виртуозы. Это надо было видеть. Никто лучше их не мог стоять, вернее,- сидеть на возу и так уложить сено, чтобы оно не растряслось за длинную лесную и полевую дорогу до села.
Любая поломка телеги, любой непорядок с гнилой колхозной упряжью устранялась ими мгновенно, ни вызывая, ни раздумий, ни затруднений.
Они даже могли обойтись без колеса, если оно вдруг безнадежно разваливалось на ухабистой лесной дороге. Молодой вязок, хитрым образом укреплённый на тележной оси, вполне заменял колесо.
Мои ровесники, выросшие в деревне, в сущности, никогда крестьянами не были. Даже те мои сверстники, которые навсегда связали свою жизнь с сельским хозяйством, стали лишь безликими колхозниками.
Разница же между крестьянами и колхозниками,- громадна. Когда думаю об этом, то сразу вспоминаются строчки из стихотворения И.Бродского «Письма к римскому другу»:

Вот и прожили мы больше половины,
Как сказал мне старый раб перед таверной:
«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

Эти «руины»,- прежней, колхозной жизни, мы сейчас наблюдаем.
Мужики, о которых я здесь упоминаю, тоже не были крестьянами, но они (как бы сейчас определили) были носителями генной памяти о настоящей, очень нелегкой крестьянской жизни, о своем хозяйстве. По крайней мере, эти мужики- инвалиды помнили, как звали лошадей, которых отцы свели на общий двор во время коллективизации. Какие у них были коровы до колхозов,- не помнили, а какие были лошади,- масть, повадки, возраст...- помнили до мельчайших подробностей...